Парадоксальная особенность языка заключается в следующем. В то время как отдельное высказывание – это явление непродолжительное, постоянное его повторение фиксирует разнообразные черты любого естественного языка, остающиеся почти неизменными на протяжении сотен и даже тысяч лет. Как видно из примера брат – brother, говоря о братьях, адресаты повторяли идентичные или близкие по исполнению артикуляционные движения в течение пяти или шести тысячелетий независимо от того, была ли их речь взаимопонятной [Strang 1970: 417]. Как следствие, современная политическая коммуникация любой страны характеризуется использованием метафор и символов, относящихся к далекому прошлому. На протяжении практически всего периода развития языка политическая власть осуществлялась немногим числом правителей над множеством управляемых. Соответственно современное метафорическое представление политической власти отражает базисную оппозицию правители – управляемые.
При тщательном рассмотрении метафор наиболее отстоящих друг от друга языков можно заметить общий признак. Сфера-источник – телесный процесс зрительного восприятия, при котором субъект выделяет определенную фигуру на фоне и затем составляет (компилирует) общую картину, воспринимаемую позже как целостный зрительный образ [Pinker 1997: 211—87]. Аналогично в исходной этимологии каждой из рассматриваемых метафор вершители политической власти представлены некоей фигурой, дифференцируемой на фоне лишенных привилегии власти. В данной статье используется терминология, отобранная из русского, английского, китайского, арабского, яванского языков и языка волоф. Нельзя исключать возможность взаимного влияния этих языков, поскольку контакт между ними либо напрямую, либо посредством арабского или других не названных здесь языков носит очень продолжительный характер. С другой стороны, велика степень разброса выборки и не все из данных языков принадлежат к одной типологической категории.
Политическая власть в русской метафоре. Любая форма политической власти может быть описана как субъект-объектные отношения между теми немногими, кому она дана, и тем большинством, на кого она направлена. Отличительная особенность русского языка состоит в том, что многие слова, используемые для наименования тех, кто осуществляет власть, не являются исконно восточнославянскими. Традиционные номинации князь и король были заимствованы из германского праязыка, царь и император – из латинского, боярин — предположительно из турецкого [Черных 1993, I: 106, 210, 344–345, 431; 1993, II: 361–362]. Таким современным номинациям, как секретарь, министр, президент, депутат русский язык обязан французскому. Пересматривая титул о рангах, Петр I заимствовал шляхетство из польского, а названия некоторых чинов из немецкого и шведского языков [Raeff 1993: 34–35]. Дореволюционные термины государь, дворянин и знать и более поздний председатель имеют восточно-славянское происхождение, но по крайней мере два последних из них, вероятно, образованы от французского с помощью калькирования. Существует мнение, что дворянин может быть производным от немецкого hof (двор (королевский, княжеский)). Изначально дворяне занимали низший ранг в правящем сословии. Только благодаря тому, что обладатель титула царь полагался на них в конфликтах с боярами, положение дворян повысилось [Черных 1993, I: 233–234]. Подобные процессы наблюдаются не только в русском языке. Английские номинации noble, president, senator, member of parliament, representative, secretary и minister происходят от латинских слов посредством французского языка; rule восходит к латинскому, а government пришло из греческого через латинский язык.
Иностранное происхождение политической лексики имеет непосредственное отношение к более широкой версии нашего предположения. Заимствованные слова либо меняют свое графическое обозначение по воле случая, либо модифицируются согласно фонетическим законам принимающего языка. Несмотря на то что – оро– в слове король указывает на восточнославянский вариант, следующий за ним палатализованный л нетипичен, по крайней мере в именах существительных; – арь в слове царь часто встречается в названиях современных русских профессий (хотя нужно редкое чувство юмора, чтобы отнести к одной категории слово царь и такие профессии, как слесарь или токарь), однако только в этом слове ему предшествует одна согласная, а не слоговый корень. На фоне таких исконных слов, как народ и folk, сама чужеродность политической терминологии, обозначающей объект политической власти, создает фонетически заметную фигуру, выделяющуюся на фоне фонетических особенностей исконных слов.
Номинация соборность может рассматриваться как метафора восточнославянского происхождения, созданная для концептуализации качества и характера политической жизни России. Остается спорным вопрос, насколько характерен данный признак российскому дискурсу. Созданное впервые в XIX веке землевладельцем-интеллигентом А. Хомяковым для обозначения качества, присущего Православному Христианству, данное понятие, без убедительных на то оснований, было распространено его младшим коллегой К. Аксаковым применительно к политической жизни, став естественным для традиционной России, но абсолютно неприемлемым во времена Петра I и его наследников [Wieczynskii 1976, I: 82–84; 1980, XVI: 171]. Возможно, последующее ограничение употребления этого понятия внутри узкого круга интеллигентов-дилетантов не позволило лексикографу XIX века Далю включить его в словарь русского языка в виде отдельной статьи. После распада Советского Союза часть современной российской интеллигенции вновь заговорила о соборности как об отличительной черте политики России в сравнении с демократией Запада и присущим ей индивидуализмом. В книге В. Сергеева и НДБирюкова [Sergeyev, Biryukov 1993], уже в заглавии которой выражен контраст между демократией и «традиционной культурой» России, авторы утверждают, что несовместимость соборности с индивидуализмом обусловливает неполноценное функционирование таких выборных институтов власти, как парламент или президентство. Именно на этот аргумент ставила ставку зарождающаяся оппозиция, выступавшая под названием «патриотические силы», создавая добровольные объединения представителей различных взглядов и убеждений с целью формирования прочной коалиции и возрождения подлинной российской государственности [Проханов 1992; Зюганов 2003].
Несмотря на запоздалый характер и узкий круг употребления соборности, данная абстракция суммировала в себе понятия гораздо более конкретные и ощутимые. Основа собор является традиционно общей как для церковной, так и для политической сферы в России, где государство весьма неявно отделено от церкви, если вообще можно говорить о таком разделении. Об этой наразделенности свидетельствуют частые упоминания в хрониках о принудительных постригах в монахи тех, кто попал в немилость за политические убеждения или о заключении в монастыри их жен, сестер, вдов; либо о государственных преследованиях инакомыслящих по религиозным мотивам. Посредством метонимии соборами стали называть знаменитые церковные здания. Приставка и отглагольная основа собробразуют «агентив» собиратель, известный в сочетании с «русских земель» как эпитет, характеризующий Ярослава Мудрого. Номинализация с этой же основой звучала в требованиях императора Павла I, выступавшего за продолжение использования термина собрание вместо общество, ввиду антиправительственной коннотации последнего [Протченко 1985: 127]. В постсоветские времена под именем собор появляются различные самопровозглашенные движения – «патриотические силы»; с принятием Конституции 1993 г. собранием начинают называть законодательную ветвь власти РФ. Во всех вышеназванных примерах (за исключением требований Павла I) собор / собрание относятся к правящему классу, и во всех случаях эта пара являет собой единство, подчиненное высшей инстанции, будь то царь, император или президент.
Чтобы выразить релятивность осуществления политической власти, люди создают метафоры, указывающие на участников этих отношений. Качественные компоненты абстракции соборность характеризуют класс управляемых, а классу правящих характеристики приписываются сочетанием царственная особа. Особа значила больше чем ее близкий синоним лицо; особой именовалось лицо, имевшее вес, признание в обществе [Словарь 1959, VIII: 1142–1144]. И снова мы наблюдаем метафорический образ, в котором особа стоит в стороне, т. е. является видимой фигурой на фоне однородности собравшейся толпы.
Анализируя период перехода от империи к государственному строю, установившемуся после 1917 г., следует отметить дублирование уже знакомой пары-оппозиции соборность / особа в ранее не существовавшей форме. Последователи Ленина, пришедшие к власти в 1917 году и считавшие себя марксистами и атеистами, избавились от теологической составляющей соборности. Тем не менее они подчеркивали свою исключительную роль в управлении и отличие от управляемой ими толпы. Дискурс Советского Союза характеризуется сопоставлением новых понятий: на смену оппозиции соборность / особа пришла пара коллектив / деятель. Конечно, коллектив не выражал того же значения, что соборность; новая власть отчаянно пыталась донести, что их форма правления коренным образом отличается от господства их предшественников. Но с точки зрения этимологии новой метафоры, она была абсолютно аналогична прежней. Вся новизна состояла лишь в замене латинского кон- (фонетически ассимилированного под влиянием следующего согласного) на его точный славянский эквивалент с(о)-, латинской предпрошедшей формы – lect– на семантически эквивалентную славянскую основу глагола-б(о)р-и замене латинского суффикса прилагательного-ив, лишенного флексии и классифицированного носителями современных западноевропейских языков как номинальный суффикс, на такой же суффикс славянского происхожденияность [Onions 1966: 190–191, 489].
Что касается второй части оппозиции, русское слово деятель не выражало изолированность напрямую, но все же обретало нужное сопутствующее значение в контексте. Визуализация образа деятеля достигалась посредством сочетания его с прилагательным видный, а коннотативное значение обособленности – с помощью прилагательного выдающийся. В силу того, что английский и русский языки принадлежат к языковым семьям, утратившим фонетическую оппозицию между аспирированными и неаспирированными звонкими согласными на прото-индоевропейском этапе развития, слова, означающие совершение действия и деления, стали относить к одной группе в обоих языках. Русский глагол делить происходит от неаспирированной формы, в то время как этимологически несвязанный глагол делать производен от аспирированной формы. То же справедливо применительно и к английскому слову deal, семантическое поле которого совпадает с этимологически неродственным do. Исходное значение deal «часть» было вытеснено аффиксированной формой латинского глагола «divide» (вероятно, повторяющаяся комбинация двух протоиндоевропейских элементов, каждый со значением «отдельный») [Onions 1966: 247, 279–280]. Таким образом, фонетическая организация русского языка привела к тому, что ярко выраженное в понятии особа значение обособленности присуще понятию деятель, несмотря на отсутствие доказательств в этимологии данного слова; оно и определяется этимологом-лексикиграфом П. Черных «человек выделяющийся… " [Черных 1993, I: 248]. В силу частого употребления в контексте с такими прилагательными, как «видный, выдающийся», деятель становится фигурой на фоне коллектива. Отглагольное происхождение данного понятия лишь усилило потенциал метафоры контрастом между действительным и страдательным залогом, проявляющимся в оппозиции латинской формы предпрошедшего времени и собственно формы деятель. Созданный фонетико-этимологический контраст порождает обособленность между правящими и управляемыми.
Вопрос, является ли этот контраст соборности и особы, репродуцированный в более поздней оппозиции коллектив – деятель, особенностью русского языка, может быть разрешен через рассмотрение других языков на предмет существования в них аналогичного контрастного метафорического представления недемократических форм политической власти.
Оппозиция noble-commoner в английском языке. Исходя из родственных отношений русского и английского языков, имеющих общий источник, можно проследить параллельность построения оппозиций и схожесть признаков, на которых они основываются. C 1100 по 1400 г. правящая элитa в Англии постепенно совершила переход от нормандского французского (французский диалект норманнов, переселившихся в Англию после 1066) к английскому языку. Достоверно известно, что не раньше 1300 годa французское слово noble вытеснило английское heiemen – современное «high men», означавшее вершителей политической власти [Hughes 2000: 110–111]. Noble восходит к латинскому gnobile, «knowable» – «узнаваемый», а утраченное g все еще встречается в противоположном по значению слове ignoble [Onions 1966: 612]. Современным носителям английского языка безусловно незнаком латинский корень слова noble, однако произносится оно практически так же, как и knowable, и не требуется полномасштабного исследования, чтобы вскрыть инициирующее действие одного на другое и тем самым показать их связанность в когнитивном процессе. Люди у власти были узнаваемы, а те, кем они правили, приобрели наименование commoners. Изначально разделение по признаку власти состояло из трех частей. Крестьяне, составлявшие большинство населения, назывались villeins или rustics («виллан, крепостной» и «житель деревни» соответственно). Затем, изменив правописание, слово villain получило значение «злодей», а rustic стало значить «сельский». Функция обозначения социальной категории была утрачена. Третью категорию лиц, не относящихся ни к знати, ни к крепостным, называли коммонерами (от латинского слова, означающего «город»), т. е. коммонеры – жители города. Но, несмотря на это, в семантике современного английского слова common продолжает существовать этическая составляющая, выраженная в значении «равноценный, равнозначный». Следовательно, знать на фоне равноценных и нераспознаваемых граждан предстает как выделяющаяся группа. Со временем, конечно, социальная категория знати noble лишилась своей политической значимости среди носителей английского языка. Тем не менее слово noble активно употребляется либо в ретроспективе, указывая на социальную категорию прошлого, либо говоря о некотором современном государстве, где она возможна. А вот коррелят common people (простой народ) продолжает свое существование.
На раннем этапе развития английского языка субординация между представителями власти, называемыми heiemen и подчиненных им lowe men, проявляется в визуальной выделенности первых по отношению к последним. Как отмечает Т. Гивон, «в парных антонимичных прилагательных, обозначающих в основном размер, протяженность, высоту, структуру, громкость, яркость, скорость, вес и пр., прилагательное с положительным смыслом передает как значение обладания качеством (т. е. положительный экстремум), так и родовое значение самого качества (т. е. немаркированный член). Это происходит по той причине, что положительный экстремум обладает большей перцептивной выделенностью» [Givon 1989: 161] (акцент на первом из них). Визуализации образа метафоры способствует графический и фонетический контраст между однословным heiemen и двухсловным lowe men с соответствующей интонацией. Обусловленный сменой власти в результате победы 1066 года переход от heiemen к nobles в точности отображает процесс вытеснения понятия особа понятием деятеля при смене власти в 1917 г.
Китайское Jieji. Когда к концу XIX в. китайские мыслители задумались над политической реформой династии Qing (Цинь), они заимствовали у своих японских предшественников (которые использовали китайские иероглифы типа kanji в японской письменности) практику перевода марксистского понятия «социальный класс», традиционно-изображаемого парой иероглифов, транслитерируемой по-латински как jieji. В этих иероглифах снова видна фигуро-фоновая метафора, найденная в парах особа – соборность и знать – коммонер. Традиционно jieji означало «чин шелка» и метонимически ассоциировалось с иерархией китайских правителей, которые получали жалование в виде шелковой ткани разного качества. С приходом династии Цинь термин вышел из употребления. Как отдельные иероглифы jie значит «ступеньки лестницы» – или шире – «лестница», а ji значит «шелковая ткань», т. е. вообще «ткань».
При тщательном рассмотрении метафор наиболее отстоящих друг от друга языков можно заметить общий признак. Сфера-источник – телесный процесс зрительного восприятия, при котором субъект выделяет определенную фигуру на фоне и затем составляет (компилирует) общую картину, воспринимаемую позже как целостный зрительный образ [Pinker 1997: 211—87]. Аналогично в исходной этимологии каждой из рассматриваемых метафор вершители политической власти представлены некоей фигурой, дифференцируемой на фоне лишенных привилегии власти. В данной статье используется терминология, отобранная из русского, английского, китайского, арабского, яванского языков и языка волоф. Нельзя исключать возможность взаимного влияния этих языков, поскольку контакт между ними либо напрямую, либо посредством арабского или других не названных здесь языков носит очень продолжительный характер. С другой стороны, велика степень разброса выборки и не все из данных языков принадлежат к одной типологической категории.
Политическая власть в русской метафоре. Любая форма политической власти может быть описана как субъект-объектные отношения между теми немногими, кому она дана, и тем большинством, на кого она направлена. Отличительная особенность русского языка состоит в том, что многие слова, используемые для наименования тех, кто осуществляет власть, не являются исконно восточнославянскими. Традиционные номинации князь и король были заимствованы из германского праязыка, царь и император – из латинского, боярин — предположительно из турецкого [Черных 1993, I: 106, 210, 344–345, 431; 1993, II: 361–362]. Таким современным номинациям, как секретарь, министр, президент, депутат русский язык обязан французскому. Пересматривая титул о рангах, Петр I заимствовал шляхетство из польского, а названия некоторых чинов из немецкого и шведского языков [Raeff 1993: 34–35]. Дореволюционные термины государь, дворянин и знать и более поздний председатель имеют восточно-славянское происхождение, но по крайней мере два последних из них, вероятно, образованы от французского с помощью калькирования. Существует мнение, что дворянин может быть производным от немецкого hof (двор (королевский, княжеский)). Изначально дворяне занимали низший ранг в правящем сословии. Только благодаря тому, что обладатель титула царь полагался на них в конфликтах с боярами, положение дворян повысилось [Черных 1993, I: 233–234]. Подобные процессы наблюдаются не только в русском языке. Английские номинации noble, president, senator, member of parliament, representative, secretary и minister происходят от латинских слов посредством французского языка; rule восходит к латинскому, а government пришло из греческого через латинский язык.
Иностранное происхождение политической лексики имеет непосредственное отношение к более широкой версии нашего предположения. Заимствованные слова либо меняют свое графическое обозначение по воле случая, либо модифицируются согласно фонетическим законам принимающего языка. Несмотря на то что – оро– в слове король указывает на восточнославянский вариант, следующий за ним палатализованный л нетипичен, по крайней мере в именах существительных; – арь в слове царь часто встречается в названиях современных русских профессий (хотя нужно редкое чувство юмора, чтобы отнести к одной категории слово царь и такие профессии, как слесарь или токарь), однако только в этом слове ему предшествует одна согласная, а не слоговый корень. На фоне таких исконных слов, как народ и folk, сама чужеродность политической терминологии, обозначающей объект политической власти, создает фонетически заметную фигуру, выделяющуюся на фоне фонетических особенностей исконных слов.
Номинация соборность может рассматриваться как метафора восточнославянского происхождения, созданная для концептуализации качества и характера политической жизни России. Остается спорным вопрос, насколько характерен данный признак российскому дискурсу. Созданное впервые в XIX веке землевладельцем-интеллигентом А. Хомяковым для обозначения качества, присущего Православному Христианству, данное понятие, без убедительных на то оснований, было распространено его младшим коллегой К. Аксаковым применительно к политической жизни, став естественным для традиционной России, но абсолютно неприемлемым во времена Петра I и его наследников [Wieczynskii 1976, I: 82–84; 1980, XVI: 171]. Возможно, последующее ограничение употребления этого понятия внутри узкого круга интеллигентов-дилетантов не позволило лексикографу XIX века Далю включить его в словарь русского языка в виде отдельной статьи. После распада Советского Союза часть современной российской интеллигенции вновь заговорила о соборности как об отличительной черте политики России в сравнении с демократией Запада и присущим ей индивидуализмом. В книге В. Сергеева и НДБирюкова [Sergeyev, Biryukov 1993], уже в заглавии которой выражен контраст между демократией и «традиционной культурой» России, авторы утверждают, что несовместимость соборности с индивидуализмом обусловливает неполноценное функционирование таких выборных институтов власти, как парламент или президентство. Именно на этот аргумент ставила ставку зарождающаяся оппозиция, выступавшая под названием «патриотические силы», создавая добровольные объединения представителей различных взглядов и убеждений с целью формирования прочной коалиции и возрождения подлинной российской государственности [Проханов 1992; Зюганов 2003].
Несмотря на запоздалый характер и узкий круг употребления соборности, данная абстракция суммировала в себе понятия гораздо более конкретные и ощутимые. Основа собор является традиционно общей как для церковной, так и для политической сферы в России, где государство весьма неявно отделено от церкви, если вообще можно говорить о таком разделении. Об этой наразделенности свидетельствуют частые упоминания в хрониках о принудительных постригах в монахи тех, кто попал в немилость за политические убеждения или о заключении в монастыри их жен, сестер, вдов; либо о государственных преследованиях инакомыслящих по религиозным мотивам. Посредством метонимии соборами стали называть знаменитые церковные здания. Приставка и отглагольная основа собробразуют «агентив» собиратель, известный в сочетании с «русских земель» как эпитет, характеризующий Ярослава Мудрого. Номинализация с этой же основой звучала в требованиях императора Павла I, выступавшего за продолжение использования термина собрание вместо общество, ввиду антиправительственной коннотации последнего [Протченко 1985: 127]. В постсоветские времена под именем собор появляются различные самопровозглашенные движения – «патриотические силы»; с принятием Конституции 1993 г. собранием начинают называть законодательную ветвь власти РФ. Во всех вышеназванных примерах (за исключением требований Павла I) собор / собрание относятся к правящему классу, и во всех случаях эта пара являет собой единство, подчиненное высшей инстанции, будь то царь, император или президент.
Чтобы выразить релятивность осуществления политической власти, люди создают метафоры, указывающие на участников этих отношений. Качественные компоненты абстракции соборность характеризуют класс управляемых, а классу правящих характеристики приписываются сочетанием царственная особа. Особа значила больше чем ее близкий синоним лицо; особой именовалось лицо, имевшее вес, признание в обществе [Словарь 1959, VIII: 1142–1144]. И снова мы наблюдаем метафорический образ, в котором особа стоит в стороне, т. е. является видимой фигурой на фоне однородности собравшейся толпы.
Анализируя период перехода от империи к государственному строю, установившемуся после 1917 г., следует отметить дублирование уже знакомой пары-оппозиции соборность / особа в ранее не существовавшей форме. Последователи Ленина, пришедшие к власти в 1917 году и считавшие себя марксистами и атеистами, избавились от теологической составляющей соборности. Тем не менее они подчеркивали свою исключительную роль в управлении и отличие от управляемой ими толпы. Дискурс Советского Союза характеризуется сопоставлением новых понятий: на смену оппозиции соборность / особа пришла пара коллектив / деятель. Конечно, коллектив не выражал того же значения, что соборность; новая власть отчаянно пыталась донести, что их форма правления коренным образом отличается от господства их предшественников. Но с точки зрения этимологии новой метафоры, она была абсолютно аналогична прежней. Вся новизна состояла лишь в замене латинского кон- (фонетически ассимилированного под влиянием следующего согласного) на его точный славянский эквивалент с(о)-, латинской предпрошедшей формы – lect– на семантически эквивалентную славянскую основу глагола-б(о)р-и замене латинского суффикса прилагательного-ив, лишенного флексии и классифицированного носителями современных западноевропейских языков как номинальный суффикс, на такой же суффикс славянского происхожденияность [Onions 1966: 190–191, 489].
Что касается второй части оппозиции, русское слово деятель не выражало изолированность напрямую, но все же обретало нужное сопутствующее значение в контексте. Визуализация образа деятеля достигалась посредством сочетания его с прилагательным видный, а коннотативное значение обособленности – с помощью прилагательного выдающийся. В силу того, что английский и русский языки принадлежат к языковым семьям, утратившим фонетическую оппозицию между аспирированными и неаспирированными звонкими согласными на прото-индоевропейском этапе развития, слова, означающие совершение действия и деления, стали относить к одной группе в обоих языках. Русский глагол делить происходит от неаспирированной формы, в то время как этимологически несвязанный глагол делать производен от аспирированной формы. То же справедливо применительно и к английскому слову deal, семантическое поле которого совпадает с этимологически неродственным do. Исходное значение deal «часть» было вытеснено аффиксированной формой латинского глагола «divide» (вероятно, повторяющаяся комбинация двух протоиндоевропейских элементов, каждый со значением «отдельный») [Onions 1966: 247, 279–280]. Таким образом, фонетическая организация русского языка привела к тому, что ярко выраженное в понятии особа значение обособленности присуще понятию деятель, несмотря на отсутствие доказательств в этимологии данного слова; оно и определяется этимологом-лексикиграфом П. Черных «человек выделяющийся… " [Черных 1993, I: 248]. В силу частого употребления в контексте с такими прилагательными, как «видный, выдающийся», деятель становится фигурой на фоне коллектива. Отглагольное происхождение данного понятия лишь усилило потенциал метафоры контрастом между действительным и страдательным залогом, проявляющимся в оппозиции латинской формы предпрошедшего времени и собственно формы деятель. Созданный фонетико-этимологический контраст порождает обособленность между правящими и управляемыми.
Вопрос, является ли этот контраст соборности и особы, репродуцированный в более поздней оппозиции коллектив – деятель, особенностью русского языка, может быть разрешен через рассмотрение других языков на предмет существования в них аналогичного контрастного метафорического представления недемократических форм политической власти.
Оппозиция noble-commoner в английском языке. Исходя из родственных отношений русского и английского языков, имеющих общий источник, можно проследить параллельность построения оппозиций и схожесть признаков, на которых они основываются. C 1100 по 1400 г. правящая элитa в Англии постепенно совершила переход от нормандского французского (французский диалект норманнов, переселившихся в Англию после 1066) к английскому языку. Достоверно известно, что не раньше 1300 годa французское слово noble вытеснило английское heiemen – современное «high men», означавшее вершителей политической власти [Hughes 2000: 110–111]. Noble восходит к латинскому gnobile, «knowable» – «узнаваемый», а утраченное g все еще встречается в противоположном по значению слове ignoble [Onions 1966: 612]. Современным носителям английского языка безусловно незнаком латинский корень слова noble, однако произносится оно практически так же, как и knowable, и не требуется полномасштабного исследования, чтобы вскрыть инициирующее действие одного на другое и тем самым показать их связанность в когнитивном процессе. Люди у власти были узнаваемы, а те, кем они правили, приобрели наименование commoners. Изначально разделение по признаку власти состояло из трех частей. Крестьяне, составлявшие большинство населения, назывались villeins или rustics («виллан, крепостной» и «житель деревни» соответственно). Затем, изменив правописание, слово villain получило значение «злодей», а rustic стало значить «сельский». Функция обозначения социальной категории была утрачена. Третью категорию лиц, не относящихся ни к знати, ни к крепостным, называли коммонерами (от латинского слова, означающего «город»), т. е. коммонеры – жители города. Но, несмотря на это, в семантике современного английского слова common продолжает существовать этическая составляющая, выраженная в значении «равноценный, равнозначный». Следовательно, знать на фоне равноценных и нераспознаваемых граждан предстает как выделяющаяся группа. Со временем, конечно, социальная категория знати noble лишилась своей политической значимости среди носителей английского языка. Тем не менее слово noble активно употребляется либо в ретроспективе, указывая на социальную категорию прошлого, либо говоря о некотором современном государстве, где она возможна. А вот коррелят common people (простой народ) продолжает свое существование.
На раннем этапе развития английского языка субординация между представителями власти, называемыми heiemen и подчиненных им lowe men, проявляется в визуальной выделенности первых по отношению к последним. Как отмечает Т. Гивон, «в парных антонимичных прилагательных, обозначающих в основном размер, протяженность, высоту, структуру, громкость, яркость, скорость, вес и пр., прилагательное с положительным смыслом передает как значение обладания качеством (т. е. положительный экстремум), так и родовое значение самого качества (т. е. немаркированный член). Это происходит по той причине, что положительный экстремум обладает большей перцептивной выделенностью» [Givon 1989: 161] (акцент на первом из них). Визуализации образа метафоры способствует графический и фонетический контраст между однословным heiemen и двухсловным lowe men с соответствующей интонацией. Обусловленный сменой власти в результате победы 1066 года переход от heiemen к nobles в точности отображает процесс вытеснения понятия особа понятием деятеля при смене власти в 1917 г.
Китайское Jieji. Когда к концу XIX в. китайские мыслители задумались над политической реформой династии Qing (Цинь), они заимствовали у своих японских предшественников (которые использовали китайские иероглифы типа kanji в японской письменности) практику перевода марксистского понятия «социальный класс», традиционно-изображаемого парой иероглифов, транслитерируемой по-латински как jieji. В этих иероглифах снова видна фигуро-фоновая метафора, найденная в парах особа – соборность и знать – коммонер. Традиционно jieji означало «чин шелка» и метонимически ассоциировалось с иерархией китайских правителей, которые получали жалование в виде шелковой ткани разного качества. С приходом династии Цинь термин вышел из употребления. Как отдельные иероглифы jie значит «ступеньки лестницы» – или шире – «лестница», а ji значит «шелковая ткань», т. е. вообще «ткань».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента