Страница:
Выходит Олег. Нина прощается с ними, возвращается в квартиру, захлопывает дверь. Олег и Виктор спускаются по лестнице. Лестница всего из десяти ступенек. Виктор загадывает, что, если он выйдет из подъезда первым, Нина станет его женой. Виктор убыстряет шаги. Но Олег тоже почему-то спешит. Они бегом подлетают к выходным дверям. Застревают в них, с трудом протискиваются. Двери двойные, и перед второй парой дверей Олег и Виктор любезно предлагают друг другу пройти вперед.
Транспорт еще не работал. Виктор шел по серым переулкам с темными закрытыми окнами, с позевывающими на углах дворниками в белых фартуках, шел по только что подметенным тротуарам, мимо пустынных дворов и застывших дверей подъездов, шел и слушал непривычную тишину московских улиц. Он миновал безлюдный Арбат, где навстречу ему попался лишь один пустой автобус, и подумал, что через три часа все будет заполнено толпами школьников и студентов, идущих первого сентября на занятия, как на праздник.
Он вышел на Бородинский мост. Остановился у перил. Светло-серые волны реки скрывались на повороте за гранитной набережной с кирпичными высокими домами на берегу. А там, вдалеке, на зеленых холмах, разгоняя предрассветную дымку, освещенный первыми проблесками зари, возвышался Московский университет.
Когда-то он тоже мечтал учиться в университете. Сегодня – день открытия. Сегодня туда придут тысячи юношей и девушек, тысячи студентов, но Виктора среди них не будет...
В первую очередь это поняли сами поступавшие. Они растерялись. Еще бы, такого конкурса никогда не было!
Если бы в этот день объявили набор на строительство какого-нибудь громадного института, в который принимались бы в первую очередь его строители, то десятки тысяч бывших абитуриентов вышли бы на стройку и корпуса института были бы готовы меньше чем за полгода... Но МГУ уже построили, а лозунг «С аттестатом зрелости на производство!» еще не был так популярен, как в наши дни. И то положение, что в вузы попадают только самые лучшие, дошло не сразу. До этого времени, особенно в крупных городах, считалось чуть ли не позором, если десятиклассник не шел в институт. А из самих же институтов в эти годы исключалось до одной трети студентов за систематическое, упорное ничегонеделание. Выгнанные не падали духом: «Поступим в другой, мы все равно нужны».
Поэтому в 1953 году большинство восприняло свою неудачу как трагедию.
Что оставалось делать? Идти работать? Тут уж возмущались даже закоренелые троечники: «Зачем же мы получали среднее образование?» Это хорошо было сказано: «Зачем мы получали?» Видите ли, они делали одолжение! Они забыли, как учителя с большим трудом, еле-еле перетаскивали их из класса в класс. Они забыли, что подали заявления в вуз (причем в большинстве случаев безразлично в какой, лишь бы красивое название) только потому, что так было принято. Они продолжали считать свое среднее образование каким-то особенным отличием, хотя уже близилось время всеобщего десятилетнего обучения.
Среди непоступивших было много хороших учеников, которые тоже начали метаться. Они сначала засели за учебники, кто поодиночке, кто придерживаясь курсов по подготовке в институт. Но опыта самостоятельных занятий не было.
Между прочим, этой осенью ребятам с десятилеткой было трудно поступить работать.
– Вы ничего не умеете делать, – говорили им в отделах кадров заводов, – а зачем мы вас будем учить, когда вы весной пойдете в армию?
И вот в Москве на улице Горького появились новые кучки пестро одетой молодежи – «стиляг», убивающих свое время по ресторанам и в коктейль-холле.
Компании «корифеев» в надвинутых на глаза кепочках, с поднятыми воротниками, ежедневно дежурящие в темных подворотнях, быстро пополнялись свежими кадрами с образованием в объеме десятилетки.
Не каждый сразу находил свою дорогу.
Позже многие поехали на целинные земли или с блеском поступили в институт. Часть взяли в армию, часть пошла на фабрики и заводы.
Но осень 1953 года для большинства из них не прошла бесследно. Времени хватало с избытком для того, чтобы подумать о своем будущем и о своем прошлом, о своих способностях и о цели жизни, а заодно проверить свою зрелость не только по аттестату, выданному средней школой.
V. ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ
VI. ПИЖОН ЧЕРТ И РАТНОВСКИЙ
* * *
В этот день Виктор проснулся очень рано. В пять часов утра он уже вышел из дому и направился к Киевскому вокзалу. Приезжал мамин знакомый, которого Виктор должен был встретить в 5 часов 45 минут.Транспорт еще не работал. Виктор шел по серым переулкам с темными закрытыми окнами, с позевывающими на углах дворниками в белых фартуках, шел по только что подметенным тротуарам, мимо пустынных дворов и застывших дверей подъездов, шел и слушал непривычную тишину московских улиц. Он миновал безлюдный Арбат, где навстречу ему попался лишь один пустой автобус, и подумал, что через три часа все будет заполнено толпами школьников и студентов, идущих первого сентября на занятия, как на праздник.
Он вышел на Бородинский мост. Остановился у перил. Светло-серые волны реки скрывались на повороте за гранитной набережной с кирпичными высокими домами на берегу. А там, вдалеке, на зеленых холмах, разгоняя предрассветную дымку, освещенный первыми проблесками зари, возвышался Московский университет.
Когда-то он тоже мечтал учиться в университете. Сегодня – день открытия. Сегодня туда придут тысячи юношей и девушек, тысячи студентов, но Виктора среди них не будет...
* * *
Это было 1 сентября 1953 года. Еще по коридорам Министерства культуры метались легионы мамаш, размахивая руками и вытирая опухшие от слез глаза; еще кабинеты директоров институтов осаждали солидные отцы с орденскими ленточками и, ссылаясь на свои заслуги, просили зачислить их детей в число студентов; еще говорили о возможных вакансиях и утешались туманными слухами о каком-то мифическом зимнем наборе, но уже стало ясно, что половина поступавших в этом году не попала в институты.В первую очередь это поняли сами поступавшие. Они растерялись. Еще бы, такого конкурса никогда не было!
Если бы в этот день объявили набор на строительство какого-нибудь громадного института, в который принимались бы в первую очередь его строители, то десятки тысяч бывших абитуриентов вышли бы на стройку и корпуса института были бы готовы меньше чем за полгода... Но МГУ уже построили, а лозунг «С аттестатом зрелости на производство!» еще не был так популярен, как в наши дни. И то положение, что в вузы попадают только самые лучшие, дошло не сразу. До этого времени, особенно в крупных городах, считалось чуть ли не позором, если десятиклассник не шел в институт. А из самих же институтов в эти годы исключалось до одной трети студентов за систематическое, упорное ничегонеделание. Выгнанные не падали духом: «Поступим в другой, мы все равно нужны».
Поэтому в 1953 году большинство восприняло свою неудачу как трагедию.
Что оставалось делать? Идти работать? Тут уж возмущались даже закоренелые троечники: «Зачем же мы получали среднее образование?» Это хорошо было сказано: «Зачем мы получали?» Видите ли, они делали одолжение! Они забыли, как учителя с большим трудом, еле-еле перетаскивали их из класса в класс. Они забыли, что подали заявления в вуз (причем в большинстве случаев безразлично в какой, лишь бы красивое название) только потому, что так было принято. Они продолжали считать свое среднее образование каким-то особенным отличием, хотя уже близилось время всеобщего десятилетнего обучения.
Среди непоступивших было много хороших учеников, которые тоже начали метаться. Они сначала засели за учебники, кто поодиночке, кто придерживаясь курсов по подготовке в институт. Но опыта самостоятельных занятий не было.
Между прочим, этой осенью ребятам с десятилеткой было трудно поступить работать.
– Вы ничего не умеете делать, – говорили им в отделах кадров заводов, – а зачем мы вас будем учить, когда вы весной пойдете в армию?
И вот в Москве на улице Горького появились новые кучки пестро одетой молодежи – «стиляг», убивающих свое время по ресторанам и в коктейль-холле.
Компании «корифеев» в надвинутых на глаза кепочках, с поднятыми воротниками, ежедневно дежурящие в темных подворотнях, быстро пополнялись свежими кадрами с образованием в объеме десятилетки.
Не каждый сразу находил свою дорогу.
Позже многие поехали на целинные земли или с блеском поступили в институт. Часть взяли в армию, часть пошла на фабрики и заводы.
Но осень 1953 года для большинства из них не прошла бесследно. Времени хватало с избытком для того, чтобы подумать о своем будущем и о своем прошлом, о своих способностях и о цели жизни, а заодно проверить свою зрелость не только по аттестату, выданному средней школой.
V. ВЕСЕЛОЕ ВРЕМЯ
– Куда ты опять уходишь? Гулять? В жизни не видела человека, который бы так много гулял! Наверно, целый день проторчишь у Вадима. А заниматься кто за тебя будет? Куда ты дел деньги, что остались от покупки хлеба?
(...Ну вот, мать опять принялась читать нотации. Сегодня она работает вечером. Значит, надо будет смыться до пяти часов...)
– Я уже занимался, устал. А от хлеба остался один рубль. Он мне нужен на проезд. Или мне билет не брать в троллейбусе? -почти крикнул Виктор, подумав про себя, что он, собственно говоря, всегда предпочитает не платить, да и ехать сейчас ему некуда. Но вслух он смело добавил: – Ты хочешь, чтобы меня оштрафовали?
Это веское добавление не остановило красноречия матери. Она заняла атакующую позицию, собираясь сказать нечто грандиозное, после чего сын должен был бы залиться горькими слезами пробудившейся совести, надавать тысячу пламенных обещаний и с примерным усердием сесть за учебники.
Однако Виктор дословно знал очередное выступление матери. Он схватил плащ и уже на пороге сказал:
– Я приду тогда, когда ты кончишь.
– Витя!
Виктор успел заметить, что мама как-то съежилась, побледнела. И он остался.
– Почему ты бежишь от меня? Я же не желаю тебе зла. Нет никого у меня больше. Я же мечтала, что мой Виктор, сын официантки столовой, станет инженером, станет человеком. Тебя не заставляют работать. Тебя только просят: учись! Я говорила на работе: вот мой сын – отличник, идет на медаль. А сын Ксении Петровны учился плохо. Но он готовился к экзаменам, и он поступил.
(«Сын Ксении Петровны, несомненно, гениальный ребенок...»)
– А ты считал: «Плевать, шапками закидаем!» – продолжает мать. – И в результате потерял медаль. Не попал в институт. Все занимаются, а ты не занимаешься! А все потому, что распустился. Задрал нос: сам, мол, все знаю!
(«Поразительное отгадывание мыслей!..»)
– А что ты знал? Гулять с ребятами? Прогуливать? Не слушаться учителей? Еще бы, взрослый стал! Я давно знала, что это до добра не доведет!
(«Еще бы, недаром мама ежедневно гадает на картах...»)
– А ведь был хорошим. Комсоргом, отличником. На собраниях тебя хвалили. Ниночка с тобой дружила. А теперь она знать тебя не хочет!
– Хватит! Что-нибудь новое скажешь? Новое?
– Все! Но...
Виктор выскакивает на улицу. «Фу, пятибалльный шторм, как сказал бы Вадим».
Итак, день начался. Сколько дней в году? 365? Почему так много? Скорей бы уж вечер.
Виктор любил вечер. Во-первых, все приходят с работы, и ты уже не чувствуешь себя праздношатающимся бездельником. Во-вторых, вечером по радио хорошие передачи. И потом лишь по вечерам можно застать дома Леньку и, главное, Нину.
Но только сам день тянулся ужасно медленно. У Виктора составился особый, свой календарь. Он не был написан на бумаге, но он существовал. Красным там были отмечены дни, когда он намеревался зайти к Нине и провести у нее вечер. Это было максимум два дня в неделю. И ради этих двух вечеров надо было прожить пять черных дней, прожить черт знает для чего. Виктор утешал себя, что, мол, не работая, он лучше подготовится к институту, но фактически ничего не делал. Первую неделю он пробовал заниматься, но потом решил, что еще успеет.
И теперь Виктор целые дни проводил с Вадимом.
Виктор подходит к Димке и стаскивает с его головы одеяло. Потом заводит будильник и переводит стрелку звонка на одиннадцать.
Будильник звенит как пожарный колокол. Внизу прохожие поднимают головы. Виктор готов поспорить, что этот концерт слышен на четыре улицы. Димка храпит, улыбаясь, как невинный младенец. Потом Виктор заводит будильник еще раз и, когда кончается завод, еще раз. После третьего концерта Димка проявляет первые признаки жизни. Он одной рукой натягивает одеяло на голову и упорно не открывает глаз, пытаясь скрыться под подушку. Виктор же этому препятствует и старается сократить расстояние между будильником и Димкиным ухом. Происходит ожесточенная борьба. Наконец Димка выпускает подушку и обеими руками затыкает себе уши. Тогда Виктор берет его в охапку, ставит в вертикальное положение и держит до тех пор, пока Димка не соизволит посмотреть на Виктора мутным взглядом, пробормотав:
– А, это опять ты!
Но это еще не все. У Димки появляется странная склонность облокачиваться на что попало, будь то буфет, стол, спинка стула, и моментально закрывать глаза, когда благодатная точка опоры уже найдена. Раза два он пытается стремительным броском вынырнуть из Витиных объятий, нацеливаясь на кровать. Если бы это у него получилось, пришлось бы производить все операции с самого начала. Добровольно Димка не встанет ни за какие коврижки. Но у Виктора есть опыт.
И вот Димка нетвердыми шагами (конечно, с помощью Виктора) идет к умывальнику. Пока он моется, Виктор пытается понять, почему его товарищ так любит спать. Допустим, что он допоздна читает, накрывши одеялом настольную лампу. Но такая поразительная сонливость. Интересно, проспал бы он месяц, если бы ему, конечно, представилась такая возможность?
Они возвращаются в комнату. Димка застревает в дверях и раскрывает рот в страшном зевке. Натренированный Виктор успевает забросить в рот кусочек сахара. Димка кашляет и садится на кровать.
– Итак? – произносит он бодрым голосом и зевает снова, на этот раз заботливо прикрываясь ладонью. Затем следуют обычные жалобы: зачем, мол, вставать и стелить постель, когда скоро опять ложиться, зачем подметать и мыть посуду, когда опять все станет грязным, и т. д.
К двенадцати часам Димка освобождается от завтрака и от уборки. Ура! Остается каких-нибудь шесть часов до вечера. Но их тоже требуется как-то провести. Надо идти. Куда?
Больше всего они любили шататься по улицам. Они шли и останавливались у каждой доски объявлений. Искали работу. Они знали все доски объявлений в трех близлежащих районах города. Им требовалась временная работа, хорошо бы на неполный рабочий день. Поступать на обучение не было смысла: пришлось бы отрабатывать. Специальности же они не имели, а идти в домработницы не хотели.
Арбат. Они знали все примечательности Арбата: Арбата вечернего, наполненного возвращающимися с работы людьми, заходящими в магазины в основном за хлебом и за маслом; Арбата дневного, когда сотни приезжих толпились в очереди за швейными машинами и часами, и Арбата утреннего, когда все уже на работе и только домработницы и домохозяйки мечутся из «Гастронома» в диетический и обратно.
Они знали, когда проедет «сумасшедший Колька» на велосипеде с троллейбусным круглым рулем вместо велосипедного и с гудком, которого пугались даже милиционеры. Они знали вечно пьяного Ваньку, который, горланя песни, появлялся на улице часов в двенадцать. Его качало и бросало из стороны в сторону, он замахивался на прохожих, замахивался, но никогда не ударял. Они даже знали, где живет «пиковая дама», высокая худая старуха с дореволюционной кошелкой, одетая во все черное и по последней моде 80-х годов прошлого столетия.
Они многое знали. Они знали, что на улице Качалова идут киносъемки, а у ворот Усачевского рынка стоит старушка в очках и продает столетники по сорок рублей за штуку.
Они могли объяснить, для чего пионерский отряд со знаменем и барабанным боем идет к Фрунзенской набережной, почему в четыре часа у газетного киоска выстраивается очередь, как контролер в троллейбусе узнает, до какой остановки вы взяли билет.
Но они не знали, они не могли объяснить, кому они сами нужны.
Сегодня они идут на бульвар. Идут и напевают: «Листья осыпаются в саду». Да, листья осыпаются. Некоторые уже посерели, высохли, свернулись. Дворники бьют палками по кустам, чтоб листья скорее опали, и потом сгребают их в кучу.
На бульваре играют дети. Они одеты в пестрые пальтишки с капюшончиками. Их мамаши или няньки сидят на скамейках, подстелив под себя плащи, и переговариваются: мамаши – о мужьях и детях, няньки – о солдатах, с которыми гуляли в последнее воскресенье.
– Пожалуй, мы скоро пересидим на всех скамейках, – говорит Виктор, усаживаясь на свободную в самом начале бульвара. – Что же делать? На кино денег нет, в библиотеке мы вчера были, в Третьяковке на днях побывали. Даже сходили в зоопарк.
– Да, – отвечает Димка, – пользуемся погодой. А погода странная, в стиле «дворника в раздумье». Неизвестно, солнце будет или дождь, поливать улицу или нет? Вот. И в такую погоду ты умрешь. На твоей могиле поставят дамскую туфлю размера... Какой у нее размер?
...Ого, как он научился! Он просто копирует прошлогоднего Подгурского. Сказывается его школа. В другое время Виктор бы ему ответил соответствующе. Но сейчас он рад, что Димка затронул эту тему. О Нине можно говорить до бесконечности.
– Знаешь, Димка, мне плевать на самолюбие. Все смеются. Подгурский, мол, целые дни бродит возле Полуэктова переулка. Ну и черт с ними! Нина когда-нибудь поймет, что она для меня дороже жизни... Я, кажется, уже заговорил «высоким штилем»? В конце концов, Ратновский не намного лучше Подгурского. Правда, он учится вместе с ней. Но слушай, я задумал за этот год пройти самостоятельно первый курс технического вуза, чтобы год не терять. А десятый класс я повторю перед самыми экзаменами.
– А я займусь английским. По два часа в день.
– Ну, а как насчет моего плана?
– Ты Леньке говорил?
– Он не одобряет. А ты?
Но у кого он спрашивал!
Димка не имел определенного мнения. Он советовал и не советовал. Димка вообще привык скорее подражать Подгурскому, чем давать советы. По характеру застенчивый, он до десятого класса держался в стороне от ребят и дружил только с Подгурским, который всегда был наиболее авторитетным и возглавлял ядро класса. Подгурский ввел его в компанию Леньки, Вовки и других ребят, компанию, которая лучше всех училась, больше всех ходила по вечерам, дружила с девочками и считалась «цветом класса». Димка не так остро переживал свою неудачу и не находил особенной трагедии в том, что не поступил в этом году в институт. Димка удивлялся перемене, происшедшей с Виктором, который оставался для него прежним Подгурским и единственным настоящим другом.
Димка считал, что Нина, конечно, очень хорошая девушка, но сходить из-за нее с ума, как делает его товарищ, просто неразумно.
У Димки тоже было несколько знакомых девчонок. Но знался он с ними не потому, что его тянуло к ним, а потому, что все его товарищи имели знакомых девушек.
(...Ну вот, мать опять принялась читать нотации. Сегодня она работает вечером. Значит, надо будет смыться до пяти часов...)
– Я уже занимался, устал. А от хлеба остался один рубль. Он мне нужен на проезд. Или мне билет не брать в троллейбусе? -почти крикнул Виктор, подумав про себя, что он, собственно говоря, всегда предпочитает не платить, да и ехать сейчас ему некуда. Но вслух он смело добавил: – Ты хочешь, чтобы меня оштрафовали?
Это веское добавление не остановило красноречия матери. Она заняла атакующую позицию, собираясь сказать нечто грандиозное, после чего сын должен был бы залиться горькими слезами пробудившейся совести, надавать тысячу пламенных обещаний и с примерным усердием сесть за учебники.
Однако Виктор дословно знал очередное выступление матери. Он схватил плащ и уже на пороге сказал:
– Я приду тогда, когда ты кончишь.
– Витя!
Виктор успел заметить, что мама как-то съежилась, побледнела. И он остался.
– Почему ты бежишь от меня? Я же не желаю тебе зла. Нет никого у меня больше. Я же мечтала, что мой Виктор, сын официантки столовой, станет инженером, станет человеком. Тебя не заставляют работать. Тебя только просят: учись! Я говорила на работе: вот мой сын – отличник, идет на медаль. А сын Ксении Петровны учился плохо. Но он готовился к экзаменам, и он поступил.
(«Сын Ксении Петровны, несомненно, гениальный ребенок...»)
– А ты считал: «Плевать, шапками закидаем!» – продолжает мать. – И в результате потерял медаль. Не попал в институт. Все занимаются, а ты не занимаешься! А все потому, что распустился. Задрал нос: сам, мол, все знаю!
(«Поразительное отгадывание мыслей!..»)
– А что ты знал? Гулять с ребятами? Прогуливать? Не слушаться учителей? Еще бы, взрослый стал! Я давно знала, что это до добра не доведет!
(«Еще бы, недаром мама ежедневно гадает на картах...»)
– А ведь был хорошим. Комсоргом, отличником. На собраниях тебя хвалили. Ниночка с тобой дружила. А теперь она знать тебя не хочет!
– Хватит! Что-нибудь новое скажешь? Новое?
– Все! Но...
Виктор выскакивает на улицу. «Фу, пятибалльный шторм, как сказал бы Вадим».
Итак, день начался. Сколько дней в году? 365? Почему так много? Скорей бы уж вечер.
Виктор любил вечер. Во-первых, все приходят с работы, и ты уже не чувствуешь себя праздношатающимся бездельником. Во-вторых, вечером по радио хорошие передачи. И потом лишь по вечерам можно застать дома Леньку и, главное, Нину.
Но только сам день тянулся ужасно медленно. У Виктора составился особый, свой календарь. Он не был написан на бумаге, но он существовал. Красным там были отмечены дни, когда он намеревался зайти к Нине и провести у нее вечер. Это было максимум два дня в неделю. И ради этих двух вечеров надо было прожить пять черных дней, прожить черт знает для чего. Виктор утешал себя, что, мол, не работая, он лучше подготовится к институту, но фактически ничего не делал. Первую неделю он пробовал заниматься, но потом решил, что еще успеет.
И теперь Виктор целые дни проводил с Вадимом.
* * *
Одиннадцать часов утра. Димка спит. Можно дочиста обобрать всю комнату, можно самого Димку запаковать в ящик и увезти из Москвы, он не проснется. Разбудить его способен лишь один Виктор. Он сначала входит в комнату и любуется беспорядком на столе и на полу. Родители Вадима уходят рано, сестренка учится в первую смену, и уборка комнаты остается за Димкой. Но тот может проспать. Проспать сном праведника до двух часов дня.Виктор подходит к Димке и стаскивает с его головы одеяло. Потом заводит будильник и переводит стрелку звонка на одиннадцать.
Будильник звенит как пожарный колокол. Внизу прохожие поднимают головы. Виктор готов поспорить, что этот концерт слышен на четыре улицы. Димка храпит, улыбаясь, как невинный младенец. Потом Виктор заводит будильник еще раз и, когда кончается завод, еще раз. После третьего концерта Димка проявляет первые признаки жизни. Он одной рукой натягивает одеяло на голову и упорно не открывает глаз, пытаясь скрыться под подушку. Виктор же этому препятствует и старается сократить расстояние между будильником и Димкиным ухом. Происходит ожесточенная борьба. Наконец Димка выпускает подушку и обеими руками затыкает себе уши. Тогда Виктор берет его в охапку, ставит в вертикальное положение и держит до тех пор, пока Димка не соизволит посмотреть на Виктора мутным взглядом, пробормотав:
– А, это опять ты!
Но это еще не все. У Димки появляется странная склонность облокачиваться на что попало, будь то буфет, стол, спинка стула, и моментально закрывать глаза, когда благодатная точка опоры уже найдена. Раза два он пытается стремительным броском вынырнуть из Витиных объятий, нацеливаясь на кровать. Если бы это у него получилось, пришлось бы производить все операции с самого начала. Добровольно Димка не встанет ни за какие коврижки. Но у Виктора есть опыт.
И вот Димка нетвердыми шагами (конечно, с помощью Виктора) идет к умывальнику. Пока он моется, Виктор пытается понять, почему его товарищ так любит спать. Допустим, что он допоздна читает, накрывши одеялом настольную лампу. Но такая поразительная сонливость. Интересно, проспал бы он месяц, если бы ему, конечно, представилась такая возможность?
Они возвращаются в комнату. Димка застревает в дверях и раскрывает рот в страшном зевке. Натренированный Виктор успевает забросить в рот кусочек сахара. Димка кашляет и садится на кровать.
– Итак? – произносит он бодрым голосом и зевает снова, на этот раз заботливо прикрываясь ладонью. Затем следуют обычные жалобы: зачем, мол, вставать и стелить постель, когда скоро опять ложиться, зачем подметать и мыть посуду, когда опять все станет грязным, и т. д.
К двенадцати часам Димка освобождается от завтрака и от уборки. Ура! Остается каких-нибудь шесть часов до вечера. Но их тоже требуется как-то провести. Надо идти. Куда?
Больше всего они любили шататься по улицам. Они шли и останавливались у каждой доски объявлений. Искали работу. Они знали все доски объявлений в трех близлежащих районах города. Им требовалась временная работа, хорошо бы на неполный рабочий день. Поступать на обучение не было смысла: пришлось бы отрабатывать. Специальности же они не имели, а идти в домработницы не хотели.
Арбат. Они знали все примечательности Арбата: Арбата вечернего, наполненного возвращающимися с работы людьми, заходящими в магазины в основном за хлебом и за маслом; Арбата дневного, когда сотни приезжих толпились в очереди за швейными машинами и часами, и Арбата утреннего, когда все уже на работе и только домработницы и домохозяйки мечутся из «Гастронома» в диетический и обратно.
Они знали, когда проедет «сумасшедший Колька» на велосипеде с троллейбусным круглым рулем вместо велосипедного и с гудком, которого пугались даже милиционеры. Они знали вечно пьяного Ваньку, который, горланя песни, появлялся на улице часов в двенадцать. Его качало и бросало из стороны в сторону, он замахивался на прохожих, замахивался, но никогда не ударял. Они даже знали, где живет «пиковая дама», высокая худая старуха с дореволюционной кошелкой, одетая во все черное и по последней моде 80-х годов прошлого столетия.
Они многое знали. Они знали, что на улице Качалова идут киносъемки, а у ворот Усачевского рынка стоит старушка в очках и продает столетники по сорок рублей за штуку.
Они могли объяснить, для чего пионерский отряд со знаменем и барабанным боем идет к Фрунзенской набережной, почему в четыре часа у газетного киоска выстраивается очередь, как контролер в троллейбусе узнает, до какой остановки вы взяли билет.
Но они не знали, они не могли объяснить, кому они сами нужны.
Сегодня они идут на бульвар. Идут и напевают: «Листья осыпаются в саду». Да, листья осыпаются. Некоторые уже посерели, высохли, свернулись. Дворники бьют палками по кустам, чтоб листья скорее опали, и потом сгребают их в кучу.
На бульваре играют дети. Они одеты в пестрые пальтишки с капюшончиками. Их мамаши или няньки сидят на скамейках, подстелив под себя плащи, и переговариваются: мамаши – о мужьях и детях, няньки – о солдатах, с которыми гуляли в последнее воскресенье.
– Пожалуй, мы скоро пересидим на всех скамейках, – говорит Виктор, усаживаясь на свободную в самом начале бульвара. – Что же делать? На кино денег нет, в библиотеке мы вчера были, в Третьяковке на днях побывали. Даже сходили в зоопарк.
– Да, – отвечает Димка, – пользуемся погодой. А погода странная, в стиле «дворника в раздумье». Неизвестно, солнце будет или дождь, поливать улицу или нет? Вот. И в такую погоду ты умрешь. На твоей могиле поставят дамскую туфлю размера... Какой у нее размер?
...Ого, как он научился! Он просто копирует прошлогоднего Подгурского. Сказывается его школа. В другое время Виктор бы ему ответил соответствующе. Но сейчас он рад, что Димка затронул эту тему. О Нине можно говорить до бесконечности.
– Знаешь, Димка, мне плевать на самолюбие. Все смеются. Подгурский, мол, целые дни бродит возле Полуэктова переулка. Ну и черт с ними! Нина когда-нибудь поймет, что она для меня дороже жизни... Я, кажется, уже заговорил «высоким штилем»? В конце концов, Ратновский не намного лучше Подгурского. Правда, он учится вместе с ней. Но слушай, я задумал за этот год пройти самостоятельно первый курс технического вуза, чтобы год не терять. А десятый класс я повторю перед самыми экзаменами.
– А я займусь английским. По два часа в день.
– Ну, а как насчет моего плана?
– Ты Леньке говорил?
– Он не одобряет. А ты?
Но у кого он спрашивал!
Димка не имел определенного мнения. Он советовал и не советовал. Димка вообще привык скорее подражать Подгурскому, чем давать советы. По характеру застенчивый, он до десятого класса держался в стороне от ребят и дружил только с Подгурским, который всегда был наиболее авторитетным и возглавлял ядро класса. Подгурский ввел его в компанию Леньки, Вовки и других ребят, компанию, которая лучше всех училась, больше всех ходила по вечерам, дружила с девочками и считалась «цветом класса». Димка не так остро переживал свою неудачу и не находил особенной трагедии в том, что не поступил в этом году в институт. Димка удивлялся перемене, происшедшей с Виктором, который оставался для него прежним Подгурским и единственным настоящим другом.
Димка считал, что Нина, конечно, очень хорошая девушка, но сходить из-за нее с ума, как делает его товарищ, просто неразумно.
У Димки тоже было несколько знакомых девчонок. Но знался он с ними не потому, что его тянуло к ним, а потому, что все его товарищи имели знакомых девушек.
VI. ПИЖОН ЧЕРТ И РАТНОВСКИЙ
«Меня и Димку интересует один вопрос: можно ли девчонкам верить? Когда мы с ним встречаемся, то сразу начинаем: „Можно ли верить девчонкам, этим странным созданиям, которые носят юбки, самый неудобный из всех изобретенных человечеством видов одежды, – девчонкам, которые еще во времена школы удивляли нас тем, что шарахались от всех ребят, на вечерах жались по углам и на все вопросы мальчиков, на все их бледные попытки поухаживать отвечали коротко и односложно: „Дурак!"?
И все они такие, даже Нина. Ей ничего не стоит повторять: „Витя, я знаю, ты мой лучший друг" – и с радостью встречать каждый приход Олега. Вся дружба состоит в том, что Виктор ежедневно вздыхает, сидя у нее на кушетке, и, глядя на согнутую над чертежами спину, слушает: „Ой, Витя, мне еще немецкий, приходи лучше в воскресенье!"
Между прочим, с приходом Олега немецкий откладывается. Вспоминают о нем на следующий день, когда приходит Виктор.
Ну хоть бы почертить дала... Нет, испортишь. Конечно, для этого есть очаровательный Ратновский. Везет же человеку, он с ней в одной группе! Я на него бросаю такие дружелюбные взгляды, как, наверно, североамериканские индейцы на своих завоевателей. Однако его это не смущает. Он, видите ли, оказывает ей производственно-техническую помощь!
Нина с ним может болтать каждый день на веселые институтские темы. А о чем она со мной может разговаривать? Слушать мои печальные воспоминания о старых наших отношениях? Скучно и надоело. Рассказывать мне о разных начерталках? Я осилил всего несколько параграфов. Для меня это пока что китайская грамота.
Мне же остается говорить о том, как мы шатаемся с Димкой. Ужас, как интересно!..»
– Вот большая лужа. А ты ее не перепрыгнешь!
Не успела она это сказать, я отпустил ее руки и с разбегу перемахнул через лужу. Она осталась на месте и как-то грустно, по-хорошему смотрела на меня. Потом я провожал ее домой.
Нина – изумительная девушка!»
И так каждый раз. А когда иду к ней, долго придумываю, о чем бы интересном мне с ней поговорить. Вспоминаю разные анекдоты, шутки... И все вылетает из головы.
Если бы я не повторял ей это каждую минуту, если бы не бегал за ней, все было бы по-другому. Может быть, она бы мне говорила такие же слова... Эх, девушки, почему вы не любите тех, кто вас любит?»
Вот я с тех пор только с Ниной. Но сегодня, я смотрю, придется весь вечер подпирать стены. А Нина вдруг стала удивляться. Почему, мол, я никого не приглашаю. Что, она забыла свои же слова?
Появляется Ратновский. Пижон пижоном. Я и то таким не был, хотя одно время меня называли „королем вечеров".
Итак, мы издали поздоровались с Ратновским. Я гляжу, что будет дальше. Нина танцует со всеми подряд. Ратновский к ней не подходит.
Неожиданно Нина вспоминает о моем присутствии. „Витя, я совсем тебя забыла. Идем потанцуем". И она меня не выпускает. Всем остальным отказ. Так танцев шесть. Я на седьмом небе. Вдруг: „Витя, я устала". Садимся. Мило беседуем. Заводят какую-то дрянь. Подходит Ратновский. Она встает и уж после этого спрашивает меня глазами: „Можно ли?" Ну что остается?
Тут я делаю открытие. Оказывается, я не могу видеть, как она танцует с Ратновским. Хоть выбегай на улицу и бросайся под машину. Хорошо, что скоро вечер кончился.
Домой возвращались втроем: Ратновский, Нина и я. Но Ратновский из метро не вышел. Подмигнул мне: дескать, не буду тебе мешать. А чему мешать?
Мы почти не разговаривали. Нина сказала, что она очень устала, и я не решился мучить ее „своими душевными излияниями"».
– Хлопцы, сколько времени?
Димка подносит к его глазам руку с часами. Часы у него штурманские, со светящимся циферблатом.
– О, какие часы хорошие! – восхищается парень.
Подходят двое других.
А первый нежно так смотрит на Димку.
– Ты ведь подаришь их мне, хлопец? Я тебя не забуду.
Димка улыбается, но отдергивает руку. Но рука уже схвачена. Его вежливо предупреждают: „Тихо, хлопец!" Он пытается вырваться и получает удар по лицу, от которого чуть не падает. Один из парней поворачивается ко мне, но, пока он поворачивался, я (наверно, с перепугу) как его ахну, да не кулаком – тяжелой металлической ручкой, случайно оказавшейся у меня в кармане. Тот с копыт. Другой на меня. Димка его ботинком по ноге... В общем началось.
Все это заняло несколько секунд. Кончили. Стоим в нескольких шагах от них. „А ну, подходи, – говорю я, – так вас и так, если хотите быть с проломанной головой". А самого дрожь пробирает. Они ругаются, но не подходят. Первого они подняли. Он прислонился к одному из них, держится за подбородок и тихо, сквозь зубы стонет. Вот, а Димка еще ворчал: „Брось эту гадость", когда я нашел металлическую ручку у нас во дворе.
Так мы постояли, пообещали друг другу припомнить эту встречу, в изысканных выражениях высказали свое мнение о них и выслушали примерно в тех же словах, что они думают о нас. Они, очевидно, не хотели поднимать шума и ушли, поддерживая своего шатающегося товарища. Мы повернули в другую сторону...
Придя домой, я еще полночи размахивал кулаками...
Утром оказалось, что у Димки заплыл глаз. Мне почему-то хочется, чтоб у меня тоже был подбитый глаз. Во всяком случае, это являлось бы наглядным доказательством того, что я способен не только на нежные слова».
Звоню на следующий день. Нина предлагает: „Идем в кино". Я удивлен: „Как? Ты со мной в кино? А где же Олег, где же Ратновский?" Она говорит: „Я хочу с тобой". Я опять страшно удивлен: „Как? А Олег? Он даже заниматься тебе не мешает. Ты не хочешь, чтобы я знал о его присутствии, и выгоняешь меня..." И продолжаю дальше все в таком духе. Она снова: „Пойдешь в кино? Нет? Ну иди к черту!"
Бедный Димка! Ему досталось больше всех. Я, конечно, сразу же пришел к нему и ныл целый день. Два дня я крепился. На третий вижу: больше не могу. Зашел к ней домой и оставил записку. Сегодня вечером пойду снова. Интересно, как меня встретят? А записка такая:
„Нина! На днях в соответствии с твоим желанием я навестил черта. Он был очень рад меня видеть, хотя немного удивился: почему, мол, так рано? Мы с ним занялись размышлениями: чем вызван мой визит? Я робко высказал мнение, что это от усталости и переутомления. Черт возмутился и стал мне объяснять вред зазнайства и грубости. Потом он запутался и сказал, что в этой чертовщине он, сам черт, не разберется. Решили послать меня к тебе за уяснением цели моей командировки.
И все они такие, даже Нина. Ей ничего не стоит повторять: „Витя, я знаю, ты мой лучший друг" – и с радостью встречать каждый приход Олега. Вся дружба состоит в том, что Виктор ежедневно вздыхает, сидя у нее на кушетке, и, глядя на согнутую над чертежами спину, слушает: „Ой, Витя, мне еще немецкий, приходи лучше в воскресенье!"
Между прочим, с приходом Олега немецкий откладывается. Вспоминают о нем на следующий день, когда приходит Виктор.
Ну хоть бы почертить дала... Нет, испортишь. Конечно, для этого есть очаровательный Ратновский. Везет же человеку, он с ней в одной группе! Я на него бросаю такие дружелюбные взгляды, как, наверно, североамериканские индейцы на своих завоевателей. Однако его это не смущает. Он, видите ли, оказывает ей производственно-техническую помощь!
Нина с ним может болтать каждый день на веселые институтские темы. А о чем она со мной может разговаривать? Слушать мои печальные воспоминания о старых наших отношениях? Скучно и надоело. Рассказывать мне о разных начерталках? Я осилил всего несколько параграфов. Для меня это пока что китайская грамота.
Мне же остается говорить о том, как мы шатаемся с Димкой. Ужас, как интересно!..»
* * *
«Вчера у нее не было ни минуты свободного времени. Я даже не зашел к ней, только позвонил, чтобы не мешать. Сегодня она идет с Олегом в театр. Так».* * *
«Ура! Впервые за месяц был наедине с Ниной целый вечер (три с половиной часа). Ходили в кино. Между прочим, раньше, когда тушили свет, я сидел, обняв ее за плечи. Сейчас не так. Но зато всю картину я держал ее руку в своих руках. Потом мы шли по Гоголевскому бульвару.– Вот большая лужа. А ты ее не перепрыгнешь!
Не успела она это сказать, я отпустил ее руки и с разбегу перемахнул через лужу. Она осталась на месте и как-то грустно, по-хорошему смотрела на меня. Потом я провожал ее домой.
Нина – изумительная девушка!»
* * *
«Она говорит: „Тебе надо идти работать. Ты успокоишься и не будешь сходить с ума". Я это знаю».* * *
«Я понимаю, что Ратновский интересен; я понимаю, что Олег очень умен, что у него хорошее положение; что есть еще на свете тысячи красивых ребят, но ведь ни один, ни один из них никогда ее не будет любить, как я...»* * *
«Какая мерзость, что все девушки должны выходить замуж за людей старше их! Несмотря на все добрые качества Олега, неужели она с ним будет так же на равных началах, так же дружить, как со мной... когда-то дружила? Ведь он старше ее на семь лет!»* * *
«Мне уже по ночам начинают сниться телефонные звонки и чей-то равнодушный женский голос: „Нины нет дома!"»* * *
«Как только я с ней остаюсь наедине, сразу начинаю бормотать примерно следующее: „Нина, я тебя люблю. Тебе, может быть, это смешно слушать, надоело? Думаешь: „Вот какой дурак! Заладил одно и то же". Но я сейчас ни о чем другом не могу говорить, ни о чем другом не могу думать. Ты же должна меня понять!"И так каждый раз. А когда иду к ней, долго придумываю, о чем бы интересном мне с ней поговорить. Вспоминаю разные анекдоты, шутки... И все вылетает из головы.
Если бы я не повторял ей это каждую минуту, если бы не бегал за ней, все было бы по-другому. Может быть, она бы мне говорила такие же слова... Эх, девушки, почему вы не любите тех, кто вас любит?»
* * *
«Чудеса! Вчера звонит Нина. Говорит: „Быстро подъезжай к институту. Встречу в проходной". Я, разумеется, поставил рекорд в беге по улицам и по эскалаторам. Прихожу. Ее нет. Через десять минут является. „Пойдешь, – говорит, – сейчас со мной на вечер". Я растерялся: „Нина, я же не одет!" – „Ничего, – отвечает, – сойдет". И дает мне пригласительный билет на вечер отдыха первого курса. Поднялись мы в клуб. Прослушали жиденькую самодеятельность. Начались танцы. Нину приглашают непрерывно. Я не танцую. Почему? Старая история. Мы с Ниной познакомились тоже на вечере, у нее в школе. Я с ней танцевал, танцевал, а потом пошел с другими девчонками. Нарочно, чтобы посмотреть, как она к этому отнесется. Она хоть бы бровью повела. Только когда я ее, наконец, пригласил (а Нина и тогда не имела недостатка в кавалерах), она мне так же спокойно говорит: „Если вы с кем-нибудь еще будете танцевать, можете ко мне не подходить".Вот я с тех пор только с Ниной. Но сегодня, я смотрю, придется весь вечер подпирать стены. А Нина вдруг стала удивляться. Почему, мол, я никого не приглашаю. Что, она забыла свои же слова?
Появляется Ратновский. Пижон пижоном. Я и то таким не был, хотя одно время меня называли „королем вечеров".
Итак, мы издали поздоровались с Ратновским. Я гляжу, что будет дальше. Нина танцует со всеми подряд. Ратновский к ней не подходит.
Неожиданно Нина вспоминает о моем присутствии. „Витя, я совсем тебя забыла. Идем потанцуем". И она меня не выпускает. Всем остальным отказ. Так танцев шесть. Я на седьмом небе. Вдруг: „Витя, я устала". Садимся. Мило беседуем. Заводят какую-то дрянь. Подходит Ратновский. Она встает и уж после этого спрашивает меня глазами: „Можно ли?" Ну что остается?
Тут я делаю открытие. Оказывается, я не могу видеть, как она танцует с Ратновским. Хоть выбегай на улицу и бросайся под машину. Хорошо, что скоро вечер кончился.
Домой возвращались втроем: Ратновский, Нина и я. Но Ратновский из метро не вышел. Подмигнул мне: дескать, не буду тебе мешать. А чему мешать?
Мы почти не разговаривали. Нина сказала, что она очень устала, и я не решился мучить ее „своими душевными излияниями"».
* * *
«Вчера идем поздно с Димкой по бульвару. Впереди стоят три человека. Смотрят на луну, на звезды, посмеиваются. Астрономы! Подходим мы к ним. Один из них, парень лет двадцати трех, подбегает к Димке:– Хлопцы, сколько времени?
Димка подносит к его глазам руку с часами. Часы у него штурманские, со светящимся циферблатом.
– О, какие часы хорошие! – восхищается парень.
Подходят двое других.
А первый нежно так смотрит на Димку.
– Ты ведь подаришь их мне, хлопец? Я тебя не забуду.
Димка улыбается, но отдергивает руку. Но рука уже схвачена. Его вежливо предупреждают: „Тихо, хлопец!" Он пытается вырваться и получает удар по лицу, от которого чуть не падает. Один из парней поворачивается ко мне, но, пока он поворачивался, я (наверно, с перепугу) как его ахну, да не кулаком – тяжелой металлической ручкой, случайно оказавшейся у меня в кармане. Тот с копыт. Другой на меня. Димка его ботинком по ноге... В общем началось.
Все это заняло несколько секунд. Кончили. Стоим в нескольких шагах от них. „А ну, подходи, – говорю я, – так вас и так, если хотите быть с проломанной головой". А самого дрожь пробирает. Они ругаются, но не подходят. Первого они подняли. Он прислонился к одному из них, держится за подбородок и тихо, сквозь зубы стонет. Вот, а Димка еще ворчал: „Брось эту гадость", когда я нашел металлическую ручку у нас во дворе.
Так мы постояли, пообещали друг другу припомнить эту встречу, в изысканных выражениях высказали свое мнение о них и выслушали примерно в тех же словах, что они думают о нас. Они, очевидно, не хотели поднимать шума и ушли, поддерживая своего шатающегося товарища. Мы повернули в другую сторону...
Придя домой, я еще полночи размахивал кулаками...
Утром оказалось, что у Димки заплыл глаз. Мне почему-то хочется, чтоб у меня тоже был подбитый глаз. Во всяком случае, это являлось бы наглядным доказательством того, что я способен не только на нежные слова».
* * *
«Высшая математика очень интересная. Я ею, кажется, увлекся. Вчера сидел не отрываясь четыре часа, решал примеры. Но как быть с черчением? К сожалению, уже нет прежней уверенности в том, что пройду первый курс самостоятельно. Это самое печальное. Нина целые дни пропадает в институте. Она записалась в волейбольную секцию. Интересно, что Нина сейчас делает? Иметь бы какой-нибудь „всевидящий глаз", чтобы знать, чем она занимается каждую минуту... Я ей как-то сказал об этом. Она говорит: „Нет, не надо, так тебе будет хуже". Странно, почему?»* * *
«Неделя была полна событиями. Во-первых, меня послали к черту. Здорово, а? Произошло это так. Захожу я как-то к ней. Она встречает меня в передней. Поговорили две минуты. Вижу, она очень занята, даже в комнату меня не пускает. „Ну, – думаю, – зачем мешать?" Вышел на улицу. Посмотрел случайно в окна. А там знакомая мужская голова виднеется. Присмотрелся... Точно, Олег.Звоню на следующий день. Нина предлагает: „Идем в кино". Я удивлен: „Как? Ты со мной в кино? А где же Олег, где же Ратновский?" Она говорит: „Я хочу с тобой". Я опять страшно удивлен: „Как? А Олег? Он даже заниматься тебе не мешает. Ты не хочешь, чтобы я знал о его присутствии, и выгоняешь меня..." И продолжаю дальше все в таком духе. Она снова: „Пойдешь в кино? Нет? Ну иди к черту!"
Бедный Димка! Ему досталось больше всех. Я, конечно, сразу же пришел к нему и ныл целый день. Два дня я крепился. На третий вижу: больше не могу. Зашел к ней домой и оставил записку. Сегодня вечером пойду снова. Интересно, как меня встретят? А записка такая:
„Нина! На днях в соответствии с твоим желанием я навестил черта. Он был очень рад меня видеть, хотя немного удивился: почему, мол, так рано? Мы с ним занялись размышлениями: чем вызван мой визит? Я робко высказал мнение, что это от усталости и переутомления. Черт возмутился и стал мне объяснять вред зазнайства и грубости. Потом он запутался и сказал, что в этой чертовщине он, сам черт, не разберется. Решили послать меня к тебе за уяснением цели моей командировки.