Во время кратковременных поездок к Компарини по утрам Амос наслаждался купанием в море вместе с бабушкой, которая ни на секунду не сводила с него внимательных глаз; но самыми счастливыми он считал часы во второй половине дня, когда дядя окликал его со второго этажа и звал подняться в свой кабинет, полный интересных и таинственных вещей. В этой комнате, в идеальном порядке, хранилось более пяти тысяч книг и разнообразных любопытных предметов, дорогих сердцу обитателей дома и самого Амоса. Там мальчик словно попадал в волшебный плен, предаваясь фантазиям возле старого минометного снаряда – разумеется, обезвреженного – или коврика из шкуры кабана с великолепной грозной головой, искусно превращенной в чучело. Именно там дядюшка ставил племяннику пластинки и именно там рассказывал ему свои длинные истории или подолгу читал вслух. Амос обожал слушать его, он сидел будто зачарованный, не произнося ни единого слова и оставляя на самый конец все вопросы. Порой туда звали и женщин, и тогда эти традиционные семейные сборища, во время которых дядя что-то читал или объяснял, а женщины изредка бросали короткие реплики или умилялись по поводу прочитанного, пробуждали в сердце мальчика бесконечную, невыразимую нежность, воспоминания о которой он хранит и сегодня. Иногда дядя рассказывал Амосу о войне, в которой участвовал в первых рядах, и эти рассказы настолько разжигали фантазию Амоса, что он принимался мечтать о том, как станет служить в итальянской армии.
   Тогда дядюшка «завербовал» его в солдаты, конечно же пообещав повышение, которое будет зависеть от его хорошего поведения и успехов в самых разных областях. Вскоре Амос получил звание капрала, а затем и старшего ефрейтора. По случаю рождественского визита семейства Барди дядя повысил его до сержанта. Через некоторое время, когда Амос выучил первые буквы алфавита, которые бабушка рисовала ему толстым синим фломастером, дядя возвел его в майоры, а научившись расписываться, Амос получил звание маршала.
   Тем временем приближался момент отъезда в колледж. Родителям Амоса пришлось смириться с необходимостью отправить его учиться сначала в специализированное заведение, работающее по системе Брайля, чтобы потом он смог посещать обычную школу вместе с нормальными, полностью здоровыми детьми.
   Неминуемый отъезд в колледж смягчил сердце дяди, и Амос был произведен в фельдмаршалы. А в день расставания Амоса с родным домом от дяди Джованни пришло письмо, в котором сообщалось, что он назначен адъютантом. С этим Амос и уехал из дома, храня в сердце надежду, что в скором времени вернется сюда уже в звании настоящего капитана: им он был провозглашен в связи с первыми школьными успехами.

V

   Утром 20 марта 1965 года на площади перед домом Барди стояла готовая к отправлению машина; туда уже загрузили все необходимое, и вскоре она должна была выехать в направлении Реджо Эмилии, где маленькому Амосу предстояло пробыть до июня. После тысячи колебаний и сомнений, стоивших Амосу целого потерянного года обучения, был выбран колледж именно в этом городе. Расставание с близкими будет очень болезненным, но посещение этой специализированной школы крайне важно для Амоса: ведь там незрячие дети учатся читать и писать по системе Брайля, изучают географию по рельефным картам, не говоря уже о том, что их обеспечивают всеми необходимыми устройствами и аппаратурой, всячески облегчающей обучение.
   Как родители ни пытались успокоить мальчика, подстегивая его фантазию рассказами о новых друзьях, играх, которым он впоследствии сможет научить братика, атмосфера на протяжении всего путешествия была тяжелее некуда. Синьор Сандро сам никак не мог смириться с мыслью, что придется оставить ребенка в двухстах пятидесяти километрах от дома. Жена его бодрилась: она знала, что они поступают так исключительно в интересах сына, и ничто, даже огромная материнская любовь, сейчас не удержало бы ее от действий, необходимых, чтобы ее ребенок наравне со всеми остальными постигал премудрости жизни.
   Когда они подъехали к Колледжу имени Джузеппе Гарибальди, что на виа Маццини, синьор Барди высадил жену и стал парковать машину. Потом он вылез сам, выгрузил из багажника чемодан сына, взял ребенка за руку и перешагнул порог ветхого здания.
   Портье сразу же проводил их в гардероб, где был оставлен багаж, а потом и в спальню, где предстояло отдыхать новому маленькому ученику. Это была комната с десятью койками: по мнению супругов Барди, слишком много. Тогда портье отвел их еще в одну спальню, где синьор Барди с изумлением насчитал шестьдесят четыре железные кровати и соответствующее количество прикроватных тумбочек, тоже железных, покрашенных такой же, как и кровати, краской. Он с трудом сдержал рвущиеся наружу критические замечания относительно гигиены такого жилища; но он должен был позаботиться об образовании своего сына: это превыше всего. Он подумал, что дети ко всему привыкают. Но стоило ему только зайти в ванные комнаты, как он увидел туалеты в виде отверстий в полу, три маленькие, грязные и вонючие кабинки, а рядом с ними рукомойники в два ряда с единственным краном с холодной водой. Подобное зрелище заставило его содрогнуться, сердце сжалось от мысли, что придется возвращаться в уют родного дома без своего малыша, вынужденного остаться в этом ужасном интернате, вдали от близких и родных людей. Сердце и разум в нем вступили в непримиримую борьбу; но синьор Сандро проглотил подступающие к горлу слезы и, преодолев волнение и боль, заставил себя двинуться дальше.
   Затем портье представил супругам Барди встреченную в коридоре уборщицу и перепоручил их ее заботам, попросив ее проводить их во все прочие помещения колледжа, а сам удалился, выразив надежду, что новичок из Тосканы в самое ближайшее время удачно впишется в здешнее общество.
   Добрая женщина, которую звали Этмея, провела посетителей в просторную залу, которую назвала «рекреацией». Супруги Барди окинули взглядом пустое помещение, освещенное огромными прямоугольными окнами, снабженное фортепиано и настенным телевизором. Прямо перед собой они заметили небольшие деревянные подмостки. «Это для выступлений детишек, а также для награждений в конце учебного года», – объяснила синьора Этмея, заметив любопытство гостей; затем она пригласила их следовать за ней по широкой лестнице. Одолев два пролета, они оказались в длинном коридоре, по обеим сторонам которого шли деревянные двери, совершенно одинаковые по виду, одна напротив другой. «Это школьные аудитории, – объяснила уборщица, – есть и другие, поменьше, вон там…» Тут она показала в сторону маленькой лесенки и узкой дверцы за ней, ведущей в тесный коридорчик. Затем повернулась и вновь повела их вниз по лестнице до самого первого этажа, откуда проводила все семейство в три двора. Первый из них, справа от главного входа, звался «маленьким двориком». Это было и в самом деле небольшое пространство с цементным полом в самом центре: оно выглядело как идеальный квадрат, и именно на него смотрели окна, через которые в комнаты верхних этажей проникали свет и воздух. Напротив «маленького дворика», слева от главного входа, располагался «средний двор», похожий на первый, но чуть более просторный и украшенный аркадой с колоннами, стоящими на цементной основе квадратной формы. Аркада эта обещала быть чрезвычайно полезной во время местной дождливой зимы. В глубине аркады была огромная дверь, которая вела на широкую площадь с глинобитной поверхностью, разделенную на две почти равные части платановой аллеей. Сухие листья, опадающие с платанов по осени, приятно шелестели под подошвами прохожих. С краю этого громадного пространства, которое называли «большим двором», находилось поле для игры в бочче. Эта часть колледжа немного смягчила сердце синьора Сандро, то и дело посматривавшего на часы, а затем бросавшего выразительные взгляды на жену.
   Во второй половине дня семейство Барди покинуло колледж. Родители, которые собирались задержаться здесь вплоть до завтрашнего дня, забрали с собой ребенка, чтобы психологически подготовить его к расставанию. Они поужинали вместе в маленькой таверне в центре города, а потом отправились ночевать в отель «Ла Стория». Амос спал в одной постели с родителями, как бывало и раньше, когда он жил дома, и не подозревал о том, что его ждет дальше и как в скором времени поменяется вся его жизнь.
   Наутро его проводили в колледж, и мать оставила его с учительницей, пообещав, что вновь придет за ним в конце учебного дня. Учительница отвела его в одну из аудиторий, где за партами уже сидели другие ребятишки из младшей группы. Амосу предстояло проводить с ними время до самого конца учебного года.
   Он сел, и учительница представила ему соседа по парте: его звали Давиде Пишотта, он приехал из Равенны и был старшим из одиннадцати детей. Затем Амосу принесли брикет пластилина весом граммов в пятьдесят: такой материал впервые попал ему в руки, и мальчик не сразу понял, что от него хотела учительница, велев отломить кусочек и слепить палочку.
   В комнате было довольно прохладно, и пластилин показался ему слишком твердым. Уже спустя пару минут Амос почувствовал усталость, но, робея под взглядом наблюдавшей за ним учительницы, все-таки не останавливался, пока не выполнил свое первое задание до конца. Впрочем, учительница была не особо довольна: палочка получилась не слишком гладкой и правильной. Мальчик обиделся, но молча продолжал работать.
   В конце каждого часа звенел звонок, а в полдень детям велели встать и следовать за ассистенткой, которая должна была проводить их на обед.
   Приблизился самый тяжелый для Амоса момент – расставание с родителями. Они встретились в коридоре, отделявшем аудиторию от столовой, и Амос остановился, в то время как остальные дети, подгоняемые голодом, пошли дальше. Папа и мама дали ему несколько советов, потом принялись обнимать и целовать его, а когда они стали уходить, мальчик разрыдался. Тогда его мать сказала мужу, чтобы тот шел в машину, а сама проводила сына в столовую, усадила на место и снова попрощалась с ним. Амос ухватился за мамину руку и сжал ее изо всех сил. Вдруг он почувствовал, как чья-то крепкая рука берет его за локоть и тянет назад, кто-то обращается к нему, а мамина рука медленно ускользает. Ему удалось ухватить ее за палец, но ручонки у него так вспотели, что он не сумел удержать его. Контакт с мамой был прерван, и Амос впервые в жизни почувствовал себя одиноким среди чужих людей, брошенным на произвол судьбы. В отчаянии он начал громко звать маму, словно потерявшийся жеребенок, но потом успокоился, сел и даже проглотил несколько ложек супа. Затем официантка принесла ему вареное мясо с салатом: блюдо это было ему совершенно не по вкусу. Он поднял руку, как ему велели делать при всякой необходимости. «Я не хочу это мясо», – сказал Амос робко. Тот же голос, что и раньше, тут же ответил: «Нет, хочешь, и ты его съешь; ну-ка, давай».
   С комом в горле, мать Амоса попрощалась с дежурными ассистентами, проводившими ее к выходу, и побежала к мужу. Тот поджидал ее, сидя за рулем, с развернутой газетой в руках. Открыв жене дверцу, он увидел, что она горько плачет. Они обнялись и принялись утешать друг друга. Синьор Барди, который мальчиком тоже был отправлен в интернат, всегда говорил, что хотел бы, чтобы его собственные дети избежали подобного опыта, но не вышло. Ведь только так их малыш сможет научиться читать и писать, как все остальные, и только так он станет сильным человеком, способным справляться с жизненными трудностями.
   На обратном пути к родителям Амоса постепенно начало возвращаться спокойствие – или, по крайней мере, чувство примирения со сложившимися обстоятельствами. Тревожная пустота, образовавшаяся после расставания с сыном, начала мало-помалу заполняться смутными надеждами и оптимистическими ожиданиями; в сущности, они были довольны тем, как решительно сделали то, что принесет пользу сыну, и на их лицах даже появилась легкая улыбка нежности.

VI

   Первого октября следующего года Амос сидел за партой рядом с Давиде. Он наконец стал первоклассником.
   Перед тем как покинуть родной дом по окончании летних каникул, Амос получил очередное повышение в звании от дядюшки Компарини и теперь с гордостью рассказывал об этом своим одноклассникам.
   Его учительница, синьорина Джамприни, была дамой лет сорока. Она так и не вышла замуж, полностью посвятив себя работе и заботам о престарелой матери. Несмотря на то что она сама была незрячей, ее горячо рекомендовали семье Барди как человека в высшей мере способного и ревностно относящегося к преподаванию; она легко держала весь класс в кулаке, и было маловероятно, что кто-то натворит что-либо у нее под носом. С восьми утра, когда дети входили в аудиторию, и до самого последнего звонка она ходила между партами, проверяя, достаточно ли внимательно слушают ее объяснения, и следила, чтобы никто не уснул, положив голову на парту.
   В этом году Амос с товарищами начали изучать шрифт Брайля. Им вручили деревянный ящичек прямоугольной формы, в ячейки которого вставлялись маленькие параллелепипеды, тоже из дерева, которые изображали, в зависимости от своего расположения, различные буквы. Впоследствии детям предстояло научиться узнавать те же самые буквы, изображенные в виде маленьких точечек при помощи перфорации на бумаге.
   Учительница была неутомима и заражала своих учеников энергией и неповторимым энтузиазмом. Частенько она организовывала самые настоящие соревнования, которые вовлекали всех и каждого и повышали общую успеваемость в классе. В то же время она никогда не забывала об отстающих, уделяя им повышенное внимание и порой даже давая небольшую фору в соревнованиях – ведь иначе им бы никогда не выиграть.
   Синьорина Джамприни была очень религиозна. Ее вера была нерушима, уникальна и кому-то могла, конечно, казаться немного ханжеской. Каждое утро перед началом занятий она предлагала детям вместе прочитать молитву, и перед обедом тоже. Уже в первом классе она рассказывала им о Святом Писании, разъясняла его суть, и делала это с такой страстью, что дети слушали ее с открытым ртом, периодически задавая заинтересованные вопросы.
   Амос и много лет спустя полагал, что знание Ветхого Завета является фундаментальным для формирования личности молодого человека, и дело не только в его религиозном значении, а прежде всего в том, что он помогает лучше понимать жизнь, ближних, постигать историю народов и их обычаи. Человек, хорошо знающий Библию, ничему не удивляется, и в нем поселяются невиданная сила и уверенность.
   Той зимой было очень холодно, часто шел снег. Амос выходил во двор вместе с одноклассниками, и они весело играли в снежки. Может быть, именно поэтому он часто простужался, и тогда его клали в маленький школьный лазарет, где за ним, как и за всеми прочими больными, круглосуточно заботливо ухаживала синьора Эва. Амос обожал болеть, ведь он попадал в теплое гнездышко, где мог вдволь поиграть и поболтать с соседями, вдали от строгих правил колледжа и школьных обязанностей. Рано утром медсестра вставала и включала большой радиоприемник, который передавал нежную, расслабляющую музыку. Дети тут же просыпались, но, разумеется, оставались в постелях в ожидании лекарств. И еда там была лучше, чем в столовой. Поэтому маленьким больным совсем не хотелось выздоравливать и возвращаться к учебе.
   Весной жилось веселее: мягкий климат позволял подолгу находиться на свежем воздухе, и в маленьком дворике организовывали настоящие матчи в так называемую деревяшку, игру, захватившую всех без исключения мальчишек, которые чувствовали себя героями-футболистами, о которых знали по воскресным трансляциям по транзисторным радиоприемникам. С «деревяшкой» обращались в точности как с футбольным мячом – даже если речь шла просто о пустом пакете из-под молока или куске доски. Периодически у старшеклассников появлялась особая «деревяшка», умело изготовленная собственными руками на манер футбольного мяча: это был настоящий шик – баночка из-под гуталина, куда вставлялся кусок круглой деревяшки. Этому нехитрому развлечению дети посвящали все перемены.
   Время от времени синьорина Джамприни организовывала выезды за город, чтобы ее ученики могли соприкоснуться с живой природой, и объясняла им то, что невозможно показать или дать потрогать своими руками в классе. В таких случаях они обычно отправлялись в гости к Орацио, близкому другу учительницы, святому человеку, которому взрывом и последовавшим за ним пожаром изуродовало лицо. Он потерял обе руки, но, невзирая на это, был для всех образцом если не счастья, то спокойствия; это был простой, чистый человек, тоже глубоко религиозный, который в нерушимой вере черпал свою силу и мужество. В обществе детей с его губ не сходила улыбка; он показывал им гимнастическое упражнение – стоял на голове, ногами кверху. Было в нем что-то привлекательное и обескураживающее одновременно: везучий и невезучий, он относился к жизни и маленьким повседневным проблемам с легкой иронией, а к ближним – с теплым состраданием. Словом, Орацио был из тех, кого непросто забыть.
   Во второй половине дня, перед возвращением в колледж, семья Орацио приглашала весь класс к себе в гости, где все располагались в маленькой кухоньке и угощались домашней выпечкой и напитками. Затем наступал момент прощания и обещаний скорого возвращения.
   Следующее утро всегда посвящалось обмену мнениями о вчерашнем дне: в классе обсуждались цветы, животные и орудия труда, причем обсуждение велось таким образом, чтобы дети не просто запомнили это, но и впитали в себя, пропустив через фильтр собственного интеллекта.
   В начале весны учительница объявила, что пришла пора учиться писать по-настоящему: однажды утром вместо привычного деревянного ящичка дети обнаружили на своих партах металлический предмет прямоугольной формы, ручку из того же материала и пробойник с деревянной рукояткой. Синьорина Джамприни научила их закреплять лист бумаги на специальной доске и размещать ручку наверху, а также обратила их внимание на двойной ряд клеточек, объяснив, что в каждой из них можно отметить до шести точечек. Потом попросила всех попробовать поставить точечку сначала в первой клетке справа, а затем сверху. «Это и есть буква „А“», – сказала она.
   Таким образом, дети начали писать справа налево, чтобы потом, сняв лист бумаги с доски и перевернув его на другую сторону, прочитать слева направо.
   Когда настало время цифр, ученикам вручили небольшой пластмассовый ящичек и жестяную коробку с маленькими кубиками: на гранях кубиков располагались выпуклые цифры, каждую из которых – по системе Брайля – предваряла одна из десяти первых букв алфавита: от А, обозначающей единицу, до И, обозначающей ноль. Кроме того, одна из сторон кубика была гладкой – это обозначало запятую, используемую в десятичных дробях.
   Четыре арифметических действия представляли собой серьезную проблему для Амоса. В особенности трудным было сложение: он никак не мог постичь, что означает понятие «в уме». Для него было проще про себя сложить два числа, чем считать так, как объясняла учительница. Но матери Амоса удалось устранить это мысленное препятствие, которое заблокировало мальчику вход в мир счета: как-то он лежал, выздоравливая после высокой температуры, и делился с мамой своими переживаниями по поводу возвращения в школу, где ему опять придется столкнуться с проблемой счета, который уже освоили все, кроме него. В этот момент синьоре Эди, почувствовавшей – благодаря невидимой таинственной нити, связующей мать и дитя, – страх, волнение и стыд своего сына, удалось сотворить настоящее чудо: после терпеливых объяснений и массы приведенных примеров Амос наконец понял. С тех пор арифметика стала одним из его самых любимых предметов.

VII

   В третьем классе Амос обнаружил способности к географии и в особенности к истории, и его фантазия буквально пустилась в галоп. Он частенько уединялся во время перемены; прогуливаясь по рекреации или в одном из трех двориков, он мечтал о свободной и полной приключений жизни доисторических людей и представлял себе, как живет в палафитах, вроде тех, что он слепил из пластилина под чутким руководством учительницы; или воображал, будто управляет повозкой ахейцев, точно такой, какую он подарил родителям по случаю пасхальных каникул. Он самостоятельно смастерил ее из картона и пенопласта при помощи лобзика, а затем покрыл волокном рафии: это была непростая работа, потребовавшая от мальчика большого терпения, и он немало гордился сделанным.
   Прекрасные то были времена! В начале мая всем ребятам вручили красивые яркие майки с короткими рукавами и короткие штанишки, и в школьных двориках, под теплым весенним солнышком, уже царила атмосфера приближающихся каникул. Скорое возвращение в родную семью наполняло сердца детей радостью, такой сильной, что ею заражались даже учителя и ассистенты, которые с каждым днем становились все уступчивее.
   Амос к тому времени уже научился обратному счету. Совсем скоро ему предстояло вновь обнять родителей, бабушек, дедушек и братика, а также увидеться с друзьями, которые с нетерпением ждали его, чтобы рассказать все, что он пропустил, пока был в колледже, и в свою очередь услышать от него истории о той странной жизни, которую он вел так далеко от родительского дома, – жизни, столь непохожей на их собственную. В преддверии этих моментов Амос чувствовал бесконечную нежность, чистую радость, на которую способны лишь те дети, которые пережили жестокую боль расставания со своими близкими.
   Май в колледже – месяц особенный, ведь благодаря девятидневному молитвенному обету и песнопениям, посвященным Богоматери, ребята могли подольше побыть друг с другом вечерами и даже выкроить лишних полчаса во время перемены.
   К тому времени одноклассники и преподаватели уже заметили, что у Амоса хороший голос. Поэтому в песнопениях ему всегда доставалась роль солиста, да и в хоре он выкладывался по полной, наслаждаясь тем, как его голос звучит вместе с другими голосами. Кому-то пришло в голову попросить его спеть на празднике, посвященном окончанию учебного года, сразу после спектакля, который поставили ученики средних классов. Амосу впервые предстояло выступать перед самой настоящей публикой; он должен был петь без аккомпанемента фортепиано или какого-либо другого музыкального инструмента, один на сцене в рекреации, где по торжественным случаям расставлялись в несколько рядов складные стулья, – и на них усаживались рядышком и ученики, и учителя, и ассистенты, и обслуживающий персонал – всего около двухсот человек.
   Праздник, посвященный окончанию учебного года, был, безусловно, самым волнующим и долгожданным событием в жизни интерната. Мероприятия начинались с самого утра награждением лучших учеников и тех, кто особо отличился в той или иной области. Во время обеда дозволялось выпить бокал вина и съесть сладкое – чаще всего шоколадный пудинг. Во второй половине дня начинались приготовления к вечернему празднеству, представлявшему из себя кульминационный момент, в который было вложено максимальное количество времени и сил.
   Актеров, исполняющих главные роли, тщательно выбирали из наиболее способных учеников, поэтому сам факт выхода на сцену считался огромной честью, которой добивались с особым рвением.
   Амос в этот раз не был в числе награжденных и испытывал чувство глубокого унижения: участие в выступлениях он рассматривал как риск для себя, но, с другой стороны, он понимал, что это могло стать его реваншем.
   Спектакль в этом году получился не ахти какой; актеры, которым было поручено поведать историю одной бедной семьи – с отцом-пьяницей, матерью, тщетно пытающейся привести его в чувство, и четырьмя детьми, постоянно ругающимися друг с другом, – не вызвали восторга у зрителей, которые следили за постановкой без всякого интереса, болтали и сопровождали действие на сцене лишь жидкими хлопками.
   Наконец настал черед Амоса, который, полон тревоги и волнения, ждал своего выхода за кулисами. До него донесся голос, призывающий к тишине, отдельные смешки в зале, затем он услышал свое имя, и крепкая рука опустилась на его плечо, решительно подтолкнув в небольшой проход, ведущий на сцену.
   Непрекращающийся шепоток среди публики ясно свидетельствовал, что его выступление в действительности мало кого интересует. Этот факт, с одной стороны, расстроил его, а с другой – придал смелости. Он собрался с духом и запел.
   Его чистый голос взлетел под своды зала. «Как ярко светит после бури солнце…» – на одном дыхании спел он первую строчку известной песни, а когда вновь набрал воздуха, не без удивления заметил, что все вокруг умолкли; на мгновение ему даже показалось, что он позабыл слова, но потом он глубоко вздохнул и продолжил петь. Когда он запел припев «Я знаю солнце ярче и светлей…», взрыв аплодисментов буквально заглушил его голос, придав Амосу новые силы. Теперь его сердце, которое только что едва билось от страха, затрепетало от радости… Это была его первая овация. Амос спел финал песни, вложив в него всю силу своего вокала и мощь дыхания, и еще до того, как его голос затих, бурные и оглушительные аплодисменты чуть не сбили его с ног. Это был настоящий триумф: как мне кажется, возможно, даже своеобразный знак судьбы.