Встреча Гинденбурга в Берлине внешне была радостной и красочной, но в праздничной атмосфере отчетливо чувствовалось напряжение. «Железный фронт» отказался участвовать в церемониях, заявив, что они планируются как демонстрации монархистов. Только представители организаций правых выстроились на улицах, по которым автомобильная процессия маршала проследовала к президентскому дворцу. Снова разгорелся спор относительно государственных цветов (черно – красно – золотой флаг или, как в империи, черно – бело – красный). В то время как на правительственных зданиях были вывешены официальные черно – красно – золотые флаги, владельцы частных домов подняли старые черно – бело – красные флаги. Люди, встречавшие Гинденбурга на улицах, тоже махали флажками со старыми имперскими цветами. Республиканцы, если таковые присутствовали, предпочли ничем не выделяться.
На следующее утро в здании рейхстага Гинденбург принес присягу верности Веймарской конституции. Президент рейхстага – депутат от социал – демократов Пауль Лёбе – произнес короткую речь. Он выразил надежду, что улучшение экономической ситуации, начавшееся при Эберте, продолжится и что новые внешнеполитические контакты будут развиваться и дальше, чтобы ликвидировать ужасные последствия войны и тяготы первых послевоенных лет. В завершение он пожелал, чтобы все государственные деятели на своих постах трудились ради вхождения немецкого государства, как «мирного члена с равными правами», в Европейское содружество наций.
Гинденбург поблагодарил Лёбе за приветственные слова, «которые вы адресовали мне от имени немецкого парламента после принятия мною присяги, как президента рейха, согласно республиканской конституции от 11 августа 1919 года». Сославшись, таким образом, на конституцию, он кратко обрисовал свои взгляды на будущую деятельность в качестве президента.
«Рейхстаг и президент рейха – «два сапога пара», поскольку оба избираются немецким народом прямым голосованием. Они черпают свою силу из общих источников. Только вместе они являются воплощением народного суверенитета, который сегодня является основой нашей национальной жизни. Таково глубинное значение конституции, которую я только что поклялся исполнять».
Отсюда явствует, что Гинденбург рассматривал свою должность не как номинальную, по образу и подобию французского президентства. Он считал, что она дает ему права, равные рейхстагу. Что же касается специфических функций, он считал, что «в то время как рейхстаг является ареной, на которой сталкиваются разные идеологии и политические взгляды, президент рейха должен трудиться ради сотрудничества, которое выше любых партий, на объединение всех сил нашего народа, готовых и желающих внести конструктивный вклад. <…> Решение этой благородной задачи стало бы намного легче, если бы партии в этой высокой палате отказались от мелких споров о преимуществах для какой – то одной партии или группы, а стали соревноваться друг с другом в преданном и эффективном служении нашему многострадальному народу».
В обращении к нации он снова призвал граждан к единству: «(Глава государства воплощает общую волю нации. Поэтому в этот час я предлагаю руку каждому немцу».
Не обошлось без обвинений и контробвинений. Коммунисты провели в рейхстаге краткую демонстрацию, после чего ушли. На улицах опять выстроились делегации правых, «(Железный фронт» снова отсутствовал. Эта акция, объяснили руководители этой организации, не направлена лично против Гинденбурга, теперь ставшего президентом рейха, – они просто не желают стоять плечом к плечу с теми, кто чернит и осмеивает национальные цвета государства и даже в такой день поднимает черно – бело – красный флаг – «(открытый вызов президенту республики». Да и на внешнеполитическом фронте заметят – и это, безусловно, произведет не лучшее впечатление, – что монархисты и республиканцы совместно приветствуют фельдмаршала фон Гинденбурга. «(Если Гинденбург покажет, что он уважает конституцию, мы будем относиться к нему со всем должным почтением. Наше отсутствие не направлено против господина Гинденбурга, наоборот, мы приняли такое решение, исходя из внутренних и внешнеполитических интересов нашей родины».
Сомнительное единство сторонников Гинденбурга долго не продержалось. Когда Лебель предложил продолжить деятельность «<блока рейха», как некого координирующего органа для решения политических задач, Немецкая народная партия выдвинула возражения и настояла на обретении полной свободы действий. Немецкие националисты также не желали сохранить эту организацию для дальнейшего сотрудничества со своими коллегами по кампании.
Таким образом, избрание Гинденбурга не подвигло нацию к сплочению вокруг него. Очевидно, чтобы преодолеть раскол, было необходимо нечто большее, чем призывы и увещевания. Вопрос, что сможет сделать маршал для достижения этой первоочередной цели, оставался открытым.
Глава 4
На следующее утро в здании рейхстага Гинденбург принес присягу верности Веймарской конституции. Президент рейхстага – депутат от социал – демократов Пауль Лёбе – произнес короткую речь. Он выразил надежду, что улучшение экономической ситуации, начавшееся при Эберте, продолжится и что новые внешнеполитические контакты будут развиваться и дальше, чтобы ликвидировать ужасные последствия войны и тяготы первых послевоенных лет. В завершение он пожелал, чтобы все государственные деятели на своих постах трудились ради вхождения немецкого государства, как «мирного члена с равными правами», в Европейское содружество наций.
Гинденбург поблагодарил Лёбе за приветственные слова, «которые вы адресовали мне от имени немецкого парламента после принятия мною присяги, как президента рейха, согласно республиканской конституции от 11 августа 1919 года». Сославшись, таким образом, на конституцию, он кратко обрисовал свои взгляды на будущую деятельность в качестве президента.
«Рейхстаг и президент рейха – «два сапога пара», поскольку оба избираются немецким народом прямым голосованием. Они черпают свою силу из общих источников. Только вместе они являются воплощением народного суверенитета, который сегодня является основой нашей национальной жизни. Таково глубинное значение конституции, которую я только что поклялся исполнять».
Отсюда явствует, что Гинденбург рассматривал свою должность не как номинальную, по образу и подобию французского президентства. Он считал, что она дает ему права, равные рейхстагу. Что же касается специфических функций, он считал, что «в то время как рейхстаг является ареной, на которой сталкиваются разные идеологии и политические взгляды, президент рейха должен трудиться ради сотрудничества, которое выше любых партий, на объединение всех сил нашего народа, готовых и желающих внести конструктивный вклад. <…> Решение этой благородной задачи стало бы намного легче, если бы партии в этой высокой палате отказались от мелких споров о преимуществах для какой – то одной партии или группы, а стали соревноваться друг с другом в преданном и эффективном служении нашему многострадальному народу».
В обращении к нации он снова призвал граждан к единству: «(Глава государства воплощает общую волю нации. Поэтому в этот час я предлагаю руку каждому немцу».
Не обошлось без обвинений и контробвинений. Коммунисты провели в рейхстаге краткую демонстрацию, после чего ушли. На улицах опять выстроились делегации правых, «(Железный фронт» снова отсутствовал. Эта акция, объяснили руководители этой организации, не направлена лично против Гинденбурга, теперь ставшего президентом рейха, – они просто не желают стоять плечом к плечу с теми, кто чернит и осмеивает национальные цвета государства и даже в такой день поднимает черно – бело – красный флаг – «(открытый вызов президенту республики». Да и на внешнеполитическом фронте заметят – и это, безусловно, произведет не лучшее впечатление, – что монархисты и республиканцы совместно приветствуют фельдмаршала фон Гинденбурга. «(Если Гинденбург покажет, что он уважает конституцию, мы будем относиться к нему со всем должным почтением. Наше отсутствие не направлено против господина Гинденбурга, наоборот, мы приняли такое решение, исходя из внутренних и внешнеполитических интересов нашей родины».
Сомнительное единство сторонников Гинденбурга долго не продержалось. Когда Лебель предложил продолжить деятельность «<блока рейха», как некого координирующего органа для решения политических задач, Немецкая народная партия выдвинула возражения и настояла на обретении полной свободы действий. Немецкие националисты также не желали сохранить эту организацию для дальнейшего сотрудничества со своими коллегами по кампании.
Таким образом, избрание Гинденбурга не подвигло нацию к сплочению вокруг него. Очевидно, чтобы преодолеть раскол, было необходимо нечто большее, чем призывы и увещевания. Вопрос, что сможет сделать маршал для достижения этой первоочередной цели, оставался открытым.
Глава 4
Конституционный президент
Каковы бы ни были планы лидеров «блока рейха», когда они выдвинули и поддержали кандидатуру Гинденбурга, маршал был исполнен решимости следовать собственным курсом. «Никто не должен иметь основание заподозрить, что я позволю какой – либо партии указывать мне, что делать, – заявил он своему окружению. – Это относится даже к тем, кто оказывал мне особую поддержку во время избирательной кампании». Действуя строго в рамках конституции, он собирался опираться только на своих официальных советников.
Причем он сразу же продемонстрировал, что готов принимать их советы. При первой встрече с канцлером Лютером он предложил заменить главу канцелярии президента человеком по своему выбору. Это был принципиальный вопрос, поскольку, являясь политическим новичком, президент находился в большой зависимости от своего статс – секретаря. Организаторы президентской избирательной кампании, зная, как часто маршал полагался на советы своего штаба, даже в военных делах, потребовали, чтобы он уволил доктора Отто Мейснера – помощника Эберта, подозреваемого, в качестве такового, в демократических и даже социалистических взглядах. На его месте они хотели видеть человека правых взглядов, который направит президента по нужному, иными словами, консервативно – авторитарному курсу. В качестве преемника Мейснера была предложена кандидатура представителя «блока рейха» в Ганновере полковника фон Фельдмана. Он был политическим советником маршала в период избирательной кампании и, являясь депутатом рейхстага от националистов и бывшим офицером Генерального штаба, представлялся весьма подходящей кандидатурой на роль политического ментора Гинденбурга. Однако у маршала возникли некоторые сомнения, и он предпочел бывшего прусского чиновника, служившего в секретариате императора. Возможно, он просто считал, что Фельдману не хватает политического и административного опыта, но не исключено, что у маршала имелись опасения другого рода. Он вполне мог посчитать, что неуживчивый бывший офицер может иметь слишком явно выраженные антиреспубликанские настроения. Лютер, со своей стороны, понимал, что у кандидата Гинденбурга нет ни политического, ни дипломатического опыта. Поскольку Мейснера нельзя было уволить без согласия кабинета, Гинденбург согласился оставить его на месте «<на неопределенный срок». Но он никогда бы не признал, что изменил свою точку зрения под давлением. «Я все еще помню те дни, когда был простым капитаном: вы же не меняете сержанта, когда принимаете командование ротой». Лютер удачно использовал это сравнение, чтобы отговорить маршала расстаться с Мейснером, и Гинденбург согласился с этим аргументом.
Доктор Отто Мейснер, уже достигший сорокапятилетнего возраста, быстро продвигался по служебной лестнице. До Первой мировой войны он был железнодорожным чиновником, затем, во время войны, экспертом по перевозкам. Его непосредственный начальник Рудольф Надольны, став в 1919 году статс – секретарем только что избранного президента Эберта, взял его к себе в качестве помощника. Когда Надольны покинул свой пост, перейдя на дипломатическую службу, Мейснер стал его преемником. Он никогда не был, как утверждали многие, социал – демократом, но в 1919 году вступил в демократическую партию. Добросовестный работник, вежливый и обходительный в общении, он являлся в первую очередь техническим и юридическим советником Эберта, но, поскольку ему приходилось поддерживать связь с правительством, рейхстагом и другими официальными учреждениями, он успел приобрести политическое влияние. При Гинденбурге, который не нуждался в советах и руководстве, это влияние быстро возросло. У Мейснера не было сильных политических убеждений, и его демократическое прошлое не препятствовало гармоничному сотрудничеству. Канцлеру Марксу он говорил, что считает себя исполнительным офицером президента, обязанным выполнять его приказы. Будучи человеком прагматичным, он стал хорошим помощником новому шефу, чей подход к политическим проблемам не слишком отличался от подхода Мейснера.
Прагматизм стал руководящим принципом политики Гинденбурга. Еще во время избирательной кампании он говорил, что форма государства не имеет особого значения, главное – дух, питающий эту форму. Это заявление изначально принадлежало не ему; оно в свое время было весьма популярно в монархистских кругах, которые старались оправдать свое сотрудничество с республикой. Маршал без труда принял его, потому что всегда рассматривал государство как аполитичный организм, ядро которого не должны затрагивать политические или идеологические споры. Именно такому государству он считал своим долгом служить. В его поведении содержались элементы той лютеранской этики, которая требует, чтобы истинный христианин служил там, куда его направил Господь, но в основе своей это было все же поведение солдата. Потомственный военный, он научился выполнять свои обязанности, не задавая вопросов. Работать и подчиняться – таковы были истинно прусские составляющие веры. Он принял создание империи без особого энтузиазма и теперь был также готов принять существование республики. И если он может служить государству, не обращая внимания на свои сомнения, все остальные тоже могут и должны поступить так же, позабыв о своих личных предпочтениях. Ничто не могло разочаровать его больше, чем нежелание немецких националистов (как и раньше) занимать государственные посты – разве что на их собственных партийных условиях.
Гинденбург желал исполнить свой долг – как он поступал всю свою жизнь. Как предписывала конституция, это означало для него работу совместно с рейхстагом и правительством. Маршал оставил в должности не только Мейснера, но и весь кабинет канцлера Лютера со Штреземаном в должности министра иностранных дел. Однако советники правого крыла далеко не всегда могли встретиться с президентом. В июне Лебель жаловался, что ни разу не видел Гинденбурга после выборов, хотя «блок рейха» оказал маршалу эффективную поддержку на избирательных участках. Когда же Вестарп позвонил президенту, Гинденбург дал понять, что не желает получать незатребованные советы.
И все же сомнения, которым заботливо не давали исчезнуть старые друзья, продолжали тревожить маршала. Одним из первых посетителей стал его старинный друг – генерал фон Крамон, выполнявший функции офицера связи между Гинденбургом и бывшим императором. Гинденбург заверил Крамона, что считает себя всего лишь временной заменой императора и ничто не порадует его больше, чем возможность освободить свое место для монарха. Его преданность бывшему императору, вне всяких сомнений, была делом глубочайшего убеждения, и она столкнулась, что было неизбежно, с решимостью следовать советам правительства. Гинденбург понимал, что вопрос о немедленной реставрации монархии на повестке дня не стоит, и за все время своего президентства ни разу не предпринял ни одного шага в этом направлении и даже не содействовал такой попытке. Однако он не мог игнорировать предостережения о том, что политика правительства и рейхстага уничтожает последние составляющие того монархического государства, при котором Германия достигла своего величия. Только монархическое государство может помочь стране его вернуть. Слуга своего монарха, символ непартийного государства, чья первоочередная задача – противодействовать узким партийным интересам, маршал был призван защищать то, что осталось от этого государства. С самого начала он оказался между двух полюсов своей преданности, и временами колебания делали его сотрудничество с правительством весьма затруднительным.
С этими внутренними сомнениями Гинденбург не просто вел личную борьбу. Конфликт, перед которым он оказался, на деле являлся основной слабостью республики: веймарскому государству недоставало той самой необходимой целостности, которую он должен был олицетворять, – единства, основанного на общепринятых целях и ценностях. Какими бы ни были цели создателей Веймарской конституции, все большее число немцев рассматривали этот документ как компиляцию процедурных правил, не связанных единой сущностью. Карл Шмит, самый влиятельный политический аналитик того времени, выразил широко распространенное мнение, назвав Веймарскую конституцию политически бесполой, не имеющей собственных целей, неспособной объединить разные классы и группы в единое сообщество и всего лишь открывающей двери для разных партий и идеологий. Убеждение, что форма государственного устройства не так важна, как наполняющий ее дух, являлось вариацией на эту же тему.
Неуверенность Гинденбурга заставила его пересмотреть свою позицию. Теперь он не имел ничего против непрошеных советов и уже через несколько недель сказал графу Вестарпу, что готов его выслушать, поставив обязательное условие: обеспечение строжайшей секретности. Вестарп, со своей стороны, постарался облегчить положение маршала, сохраняя видимость непартийных консультаций и предлагая совет от имени «друзей», а не товарищей по партии. Маршал также стал прислушиваться к словам некоторых старых товарищей по оружию: будучи солдатами, они старались держаться вне партийной политики.
Эффект этих закулисных консультаций почувствовался довольно быстро. В первом интервью, данном вскоре после инаугурации Гинденбурга, Штреземан нашел его подход объективным, а решительность сотрудничать с правительством убедительной. Через три недели, после второго совещания, министр иностранных дел записал в своем дневнике, что было очень трудно вести с маршалом разговор о внешней политике, потому что он «упорствует в своих взглядах, которые являются вполне сформировавшимися и односторонними. Создается впечатление, что кто – то назойливый старается направить внимание президента на внешнеполитические дела. Газетные статьи, критикующие деятельность министерства иностранных дел, играют ему на руку».
Таким образом, Гинденбург оказался мишенью в затяжной войне. Он неизменно демонстрировал здравый смысл в личном подходе к проблемам, с которыми сталкивалась страна. Но если он был готов принять эти реальности в личных беседах с Лютером и Штреземаном, то никак не соглашался защитить их политику от докучливых нападок его друзей. Он считал своим долгом оставаться выше партийных склок, поэтому на любых подобных диспутах неизменно хранил молчание. И все же тщательно соблюдаемый им нейтралитет только усиливал существующее напряжение: республиканские силы ошибочно принимали его молчание за одобрение правительственной политики, а антиреспубликанские – за поощрение борьбы против этой политики.
Пассивность Гинденбурга добавляла трудностей Штреземану, который стремился заключить пакт о безопасности с Францией и Англией. В феврале 1925 года, еще до избрания президента, Штреземан предложил подписать такое соглашение Лондону и Парижу. Три державы (Бельгия и Италия добавились позже) обязались соблюдать границы в Западной Европе, предусмотренные Версальским договором, и считать своим общим делом любое их нарушение. Недруги Штреземана немедленно обвинили его в том, что он закрепляет таким образом потерю Эльзаса и Лотарингии, двух провинций, которых Германия лишилась после Первой мировой войны. В действительности пакт не являлся препятствием к мирному восстановлению Германии, но осуждал и запрещал насильственные изменения, на которые в любом случае не могла решиться Германия из – за своей военной слабости. Также нередко звучали обвинения в том, что Штреземан делает Германию навсегда беспомощной, соглашаясь на ее безусловное вхождение в Лигу Наций. Его нежелание настоять на немедленном и полном выводе войск союзников с оккупированных территорий показывает, утверждали оппоненты, его неспособность защитить интересы Германии. Эти обвинения не имели под собой оснований. Далекий от того, чтобы согласиться на безусловное членство Германии в Лиге, Штреземан оговорил ряд существенных уступок, направленных на сохранение отношений с Советской Россией, а также право требовать пересмотра восточных границ Германии с Польшей. Немецкие националисты, однако, продолжали упорствовать в своих оголтелых нападках и в конце концов заставили своих товарищей по партии в кабинете министров уйти в отставку в знак протеста против пакта Локарно. Правда, их оппозиция оказалась неэффективной, и в ноябре 1925 года пакт Локарно был одобрен подавляющим большинством рейхстага.
Отношение Гинденбурга к этим переговорам было неоднозначным. Чувства его были на стороне оппозиции. «Как большинство военных, он скептично относится к любой альтернативе войны», – сказал Штреземан британскому послу. Оппозиция пользовалась любой возможностью, чтобы внушить президенту якобы таящуюся в предлагаемом пакте опасность. Но Лютер и Штреземан при поддержке остальных членов кабинета сумели убедить его, что подготавливаемый пакт является шагом в правильном направлении. Приняв эту точку зрения, Гинденбург заявил на заседании кабинета после возвращения его представителей из Локарно: «Некоторые опасения, которые здесь, безусловно, ощущались и которые я разделял, теперь развеялись. Я рад видеть, что кабинет одобряет позицию делегации (на конференции) и что он также дал свое принципиальное согласие на парафирование соглашения. Надеюсь, мы и дальше будем получать хорошие результаты».
Поддержка Гинденбурга была осторожной и уклончивой, а довольно скоро он стал еще более сдержанным. Националисты потребовали, чтобы он воздержался от своего одобрения пакту. К маршалу спешно были отправлены Тирпиц и фельдмаршал фон Макензен в надежде, что их военное прошлое придаст особый вес их предостережениям. Людендорф во всеуслышание заявил, что преданность солдатской славе Первой мировой войны требует отказа от соглашения. Гинденбург, если его подпишет, пожертвует своей воинской и личной честью, а его президентство станет прямой угрозой всем национальным чаяниям. Эти упреки оказались небезрезультатными, и смятение маршала еще более усилилось, когда националисты потребовали выхода членов своей партии из состава кабинета. Неискушенный в тонкостях внешней политики, он был не в состоянии оценить трудности, с которыми сталкивался Штреземан. У него были и личные сомнения относительно министра иностранных дел. Сверхосторожный и пессимистичный по натуре, он испытывал некоторое недоверие к неистощимому оптимизму Штреземана. «Суп Локарно был приготовлен для нас господином Штреземаном, нам остается только его съесть, – пожаловался он своему старому другу Эларду фон Ольденбург – Янушау, землевладельцу из Восточной Пруссии, бывшему одно время депутатом от консерваторов и прославившемуся своими антипарламентскими выступлениями. – Канцлер был с ним, поскольку казалось нецелесообразным позволить господину Штреземану действовать на свое усмотрение. Результат совещания неудовлетворителен… Судя по тем сведениям, которыми я располагаю, мне не нравится Локарно, и я всячески стараюсь прекратить суету вокруг него в пределах, предусмотренных для меня конституцией».
Против обыкновения он сам председательствовал на заседаниях кабинета, где обсуждались соглашения Локарно и условия вхождения Германии в Лигу Наций. У наблюдателей сложилось впечатление, что он пошел на столь необычный для себя шаг, чтобы зафиксировать свою оппозицию к обоим мероприятиям, а также в силу обстоятельств, которым он вынужден подчиниться. На первом из заседаний он не согласился с мнением кабинета, что пакт Локарно заключает преимущества для Германии и что его условия наилучшие из всех, которых можно было добиться. «Я считаю, что основа соглашения является неравной, – возражал он, – неравной в том смысле, что мы разоружились, а другие нет, более того, мы обязаны придерживаться нейтральной демилитаризованной зоны, в то время как не предусматривается соответствующей нейтрализации Эльзаса и Лотарингии». Он также считал, что Германия должна настаивать на ускорении эвакуации Рейнской области и на получении дополнительных гарантий того, что членство в Лиге не помешает договору с Россией (что конечно же было не слишком достойным союзом). Он привел и ряд других возражений, после чего призвал кабинет не объявлять о своей готовности принять соглашение.
Лютер постарался заверить президента, что его страхи беспочвенны и что, принимая во внимание отсутствие сил у Германии, лучших результатов достичь невозможно. Судя по всему, ему удалось добиться успеха. Когда кабинет собрался на заседание на следующий день, Гинденбург повторил аргументы Лютера и согласился с тем, что, ввиду бессилия Германии, она вынуждена соглашаться на все достижения, которых удается достичь путем переговоров. Он все еще сомневался относительно влияния соглашения на отношения между Россией и Германией, но и здесь Лютеру и Штреземану удалось убедить маршала, что его опасения необоснованны.
Затем Гинденбург перешел к следующему вопросу, также очень близкому его сердцу. Ему очень не нравятся яростные нападки на пакт Локарно, заявил он кабинету и попросил министров разъяснить стране, какие задачи должно решить это соглашение и связанные с ним трудности. Такое просветительское мероприятие поможет восстановлению мира внутри страны. Маршал вслух не сказал, но не мог не иметь в виду, что эти нападки отражаются и на его популярности и имидже, и обратился с просьбой положить конец обвинениям.
Лютер пообещал сделать все от него зависящее, но сразу предупредил, что его возможности ограничены: большая часть прессы попросту игнорирует официальные заявления, а немецкая национальная партия, очевидно, решила вести «неустанную борьбу против Локарно». Если Гинденбург и ответил что – то на эти замечания, в протоколах это не отражено. Покорившись необходимости подписать пакт, он удовлетворился тем, что в заключительном слове выразил надежду на то, что договор обеспечит Германии достойное место в содружестве наций. «<Наш подъем будет медленным… нельзя достичь всего и сразу. Мне бы тоже хотелось, чтобы многие вопросы были решены по – другому, но полагаю, что в целом мы больше не можем ничего изменить». Неофициальные советники маршала, однако, еще не были готовы отказаться от борьбы против пакта. Подталкиваемый ими, Гинденбург спросил у канцлера, как раз перед тем, как договор должен был быть представлен на голосование в рейхстаг, нельзя ли членство Германии в Лиге отделить от пакта. Кабинет единогласно отверг это предложение, аннулирующее весь пакт, и Гинденбург не настаивал.
Через два дня рейхстаг проголосовал за закон, ратифицирующий пакт. Президент его подписал, поскольку такова была его конституционная обязанность после одобрения правительством и рейхстагом. Он был шокирован, узнав, что немецкие националисты продолжают упорствовать. Разве не станет достижением членство Германии в Лиге, вопрошал он Вестарпа? Ведь, что ни говори, это признание равенства Германии и увеличение шансов на получение кредитов! Разве не следует воспользоваться шансом и посмотреть, что из этого получится? Но прежде всего Гинденбург рассматривал действия оппозиции как несолдатское отсутствие дисциплины. Его увещевания не были услышаны. Вестарп холодно ответствовал, что при существующих обстоятельствах Германия не сможет рассчитывать воспользоваться по – настоящему равными правами.
Позже Штреземан записал в своем дневнике: «Мы были близки к государственному кризису… в дополнение к партийному и правительственному кризису, но старик справился». Правда, он знал, что это лишь временная победа и он не может рассчитывать на постоянную поддержку президента. Страхи Штреземана очень скоро подтвердились. Под сильным давлением Макензена и других Гинденбург снова потребовал, чтобы правительство, прежде чем войти в Лигу, добилось уменьшения оккупационных сил и эвакуации оставшихся оккупационных зон. Он также напомнил о своих прежних опасениях, касающихся немецко – русских отношений. Одновременно он заверил правительство, что не отказывается от своего курса, но хочет лишь немного изменить его тактическое воплощение. Заверение не подействовало – кабинет был всерьез обеспокоен этим его повторным вмешательством. У министров были и другие причины для тревоги. Совершенно неожиданно Гинденбург отказался поставить свою подпись под заявлением Германии о членстве в Лиге. Он пояснил, что ратификация пакта Локарно рейхстагом дает правительству право доработать этот документ самостоятельно и его подпись не требуется. Министры же не сомневались: именно его подпись необходима согласно международному законодательству, и совершенно очевидно, что маршал не желал, чтобы его имя было связано с вхождением Германии в Лигу. Их подозрения подтвердились, когда Мейснер отверг их просьбу, чтобы президент отказался от своих возражений и поставил свою подпись под заявлением, расценивая это как акт уверенности в своем правительстве. Мейснер только обещал, что Гинденбург подпишет любой документ, на котором Лига потребует его подпись, но после того, как кабинет передаст заявление. Он также добавил, что, хотя президент и не отказывается от своих возражений, он охотно, после вхождения Германии в Лигу, выразит свое согласие с политикой правительства. Кабинету пришлось довольствоваться этими сомнительными обещаниями.
Причем он сразу же продемонстрировал, что готов принимать их советы. При первой встрече с канцлером Лютером он предложил заменить главу канцелярии президента человеком по своему выбору. Это был принципиальный вопрос, поскольку, являясь политическим новичком, президент находился в большой зависимости от своего статс – секретаря. Организаторы президентской избирательной кампании, зная, как часто маршал полагался на советы своего штаба, даже в военных делах, потребовали, чтобы он уволил доктора Отто Мейснера – помощника Эберта, подозреваемого, в качестве такового, в демократических и даже социалистических взглядах. На его месте они хотели видеть человека правых взглядов, который направит президента по нужному, иными словами, консервативно – авторитарному курсу. В качестве преемника Мейснера была предложена кандидатура представителя «блока рейха» в Ганновере полковника фон Фельдмана. Он был политическим советником маршала в период избирательной кампании и, являясь депутатом рейхстага от националистов и бывшим офицером Генерального штаба, представлялся весьма подходящей кандидатурой на роль политического ментора Гинденбурга. Однако у маршала возникли некоторые сомнения, и он предпочел бывшего прусского чиновника, служившего в секретариате императора. Возможно, он просто считал, что Фельдману не хватает политического и административного опыта, но не исключено, что у маршала имелись опасения другого рода. Он вполне мог посчитать, что неуживчивый бывший офицер может иметь слишком явно выраженные антиреспубликанские настроения. Лютер, со своей стороны, понимал, что у кандидата Гинденбурга нет ни политического, ни дипломатического опыта. Поскольку Мейснера нельзя было уволить без согласия кабинета, Гинденбург согласился оставить его на месте «<на неопределенный срок». Но он никогда бы не признал, что изменил свою точку зрения под давлением. «Я все еще помню те дни, когда был простым капитаном: вы же не меняете сержанта, когда принимаете командование ротой». Лютер удачно использовал это сравнение, чтобы отговорить маршала расстаться с Мейснером, и Гинденбург согласился с этим аргументом.
Доктор Отто Мейснер, уже достигший сорокапятилетнего возраста, быстро продвигался по служебной лестнице. До Первой мировой войны он был железнодорожным чиновником, затем, во время войны, экспертом по перевозкам. Его непосредственный начальник Рудольф Надольны, став в 1919 году статс – секретарем только что избранного президента Эберта, взял его к себе в качестве помощника. Когда Надольны покинул свой пост, перейдя на дипломатическую службу, Мейснер стал его преемником. Он никогда не был, как утверждали многие, социал – демократом, но в 1919 году вступил в демократическую партию. Добросовестный работник, вежливый и обходительный в общении, он являлся в первую очередь техническим и юридическим советником Эберта, но, поскольку ему приходилось поддерживать связь с правительством, рейхстагом и другими официальными учреждениями, он успел приобрести политическое влияние. При Гинденбурге, который не нуждался в советах и руководстве, это влияние быстро возросло. У Мейснера не было сильных политических убеждений, и его демократическое прошлое не препятствовало гармоничному сотрудничеству. Канцлеру Марксу он говорил, что считает себя исполнительным офицером президента, обязанным выполнять его приказы. Будучи человеком прагматичным, он стал хорошим помощником новому шефу, чей подход к политическим проблемам не слишком отличался от подхода Мейснера.
Прагматизм стал руководящим принципом политики Гинденбурга. Еще во время избирательной кампании он говорил, что форма государства не имеет особого значения, главное – дух, питающий эту форму. Это заявление изначально принадлежало не ему; оно в свое время было весьма популярно в монархистских кругах, которые старались оправдать свое сотрудничество с республикой. Маршал без труда принял его, потому что всегда рассматривал государство как аполитичный организм, ядро которого не должны затрагивать политические или идеологические споры. Именно такому государству он считал своим долгом служить. В его поведении содержались элементы той лютеранской этики, которая требует, чтобы истинный христианин служил там, куда его направил Господь, но в основе своей это было все же поведение солдата. Потомственный военный, он научился выполнять свои обязанности, не задавая вопросов. Работать и подчиняться – таковы были истинно прусские составляющие веры. Он принял создание империи без особого энтузиазма и теперь был также готов принять существование республики. И если он может служить государству, не обращая внимания на свои сомнения, все остальные тоже могут и должны поступить так же, позабыв о своих личных предпочтениях. Ничто не могло разочаровать его больше, чем нежелание немецких националистов (как и раньше) занимать государственные посты – разве что на их собственных партийных условиях.
Гинденбург желал исполнить свой долг – как он поступал всю свою жизнь. Как предписывала конституция, это означало для него работу совместно с рейхстагом и правительством. Маршал оставил в должности не только Мейснера, но и весь кабинет канцлера Лютера со Штреземаном в должности министра иностранных дел. Однако советники правого крыла далеко не всегда могли встретиться с президентом. В июне Лебель жаловался, что ни разу не видел Гинденбурга после выборов, хотя «блок рейха» оказал маршалу эффективную поддержку на избирательных участках. Когда же Вестарп позвонил президенту, Гинденбург дал понять, что не желает получать незатребованные советы.
И все же сомнения, которым заботливо не давали исчезнуть старые друзья, продолжали тревожить маршала. Одним из первых посетителей стал его старинный друг – генерал фон Крамон, выполнявший функции офицера связи между Гинденбургом и бывшим императором. Гинденбург заверил Крамона, что считает себя всего лишь временной заменой императора и ничто не порадует его больше, чем возможность освободить свое место для монарха. Его преданность бывшему императору, вне всяких сомнений, была делом глубочайшего убеждения, и она столкнулась, что было неизбежно, с решимостью следовать советам правительства. Гинденбург понимал, что вопрос о немедленной реставрации монархии на повестке дня не стоит, и за все время своего президентства ни разу не предпринял ни одного шага в этом направлении и даже не содействовал такой попытке. Однако он не мог игнорировать предостережения о том, что политика правительства и рейхстага уничтожает последние составляющие того монархического государства, при котором Германия достигла своего величия. Только монархическое государство может помочь стране его вернуть. Слуга своего монарха, символ непартийного государства, чья первоочередная задача – противодействовать узким партийным интересам, маршал был призван защищать то, что осталось от этого государства. С самого начала он оказался между двух полюсов своей преданности, и временами колебания делали его сотрудничество с правительством весьма затруднительным.
С этими внутренними сомнениями Гинденбург не просто вел личную борьбу. Конфликт, перед которым он оказался, на деле являлся основной слабостью республики: веймарскому государству недоставало той самой необходимой целостности, которую он должен был олицетворять, – единства, основанного на общепринятых целях и ценностях. Какими бы ни были цели создателей Веймарской конституции, все большее число немцев рассматривали этот документ как компиляцию процедурных правил, не связанных единой сущностью. Карл Шмит, самый влиятельный политический аналитик того времени, выразил широко распространенное мнение, назвав Веймарскую конституцию политически бесполой, не имеющей собственных целей, неспособной объединить разные классы и группы в единое сообщество и всего лишь открывающей двери для разных партий и идеологий. Убеждение, что форма государственного устройства не так важна, как наполняющий ее дух, являлось вариацией на эту же тему.
Неуверенность Гинденбурга заставила его пересмотреть свою позицию. Теперь он не имел ничего против непрошеных советов и уже через несколько недель сказал графу Вестарпу, что готов его выслушать, поставив обязательное условие: обеспечение строжайшей секретности. Вестарп, со своей стороны, постарался облегчить положение маршала, сохраняя видимость непартийных консультаций и предлагая совет от имени «друзей», а не товарищей по партии. Маршал также стал прислушиваться к словам некоторых старых товарищей по оружию: будучи солдатами, они старались держаться вне партийной политики.
Эффект этих закулисных консультаций почувствовался довольно быстро. В первом интервью, данном вскоре после инаугурации Гинденбурга, Штреземан нашел его подход объективным, а решительность сотрудничать с правительством убедительной. Через три недели, после второго совещания, министр иностранных дел записал в своем дневнике, что было очень трудно вести с маршалом разговор о внешней политике, потому что он «упорствует в своих взглядах, которые являются вполне сформировавшимися и односторонними. Создается впечатление, что кто – то назойливый старается направить внимание президента на внешнеполитические дела. Газетные статьи, критикующие деятельность министерства иностранных дел, играют ему на руку».
Таким образом, Гинденбург оказался мишенью в затяжной войне. Он неизменно демонстрировал здравый смысл в личном подходе к проблемам, с которыми сталкивалась страна. Но если он был готов принять эти реальности в личных беседах с Лютером и Штреземаном, то никак не соглашался защитить их политику от докучливых нападок его друзей. Он считал своим долгом оставаться выше партийных склок, поэтому на любых подобных диспутах неизменно хранил молчание. И все же тщательно соблюдаемый им нейтралитет только усиливал существующее напряжение: республиканские силы ошибочно принимали его молчание за одобрение правительственной политики, а антиреспубликанские – за поощрение борьбы против этой политики.
Пассивность Гинденбурга добавляла трудностей Штреземану, который стремился заключить пакт о безопасности с Францией и Англией. В феврале 1925 года, еще до избрания президента, Штреземан предложил подписать такое соглашение Лондону и Парижу. Три державы (Бельгия и Италия добавились позже) обязались соблюдать границы в Западной Европе, предусмотренные Версальским договором, и считать своим общим делом любое их нарушение. Недруги Штреземана немедленно обвинили его в том, что он закрепляет таким образом потерю Эльзаса и Лотарингии, двух провинций, которых Германия лишилась после Первой мировой войны. В действительности пакт не являлся препятствием к мирному восстановлению Германии, но осуждал и запрещал насильственные изменения, на которые в любом случае не могла решиться Германия из – за своей военной слабости. Также нередко звучали обвинения в том, что Штреземан делает Германию навсегда беспомощной, соглашаясь на ее безусловное вхождение в Лигу Наций. Его нежелание настоять на немедленном и полном выводе войск союзников с оккупированных территорий показывает, утверждали оппоненты, его неспособность защитить интересы Германии. Эти обвинения не имели под собой оснований. Далекий от того, чтобы согласиться на безусловное членство Германии в Лиге, Штреземан оговорил ряд существенных уступок, направленных на сохранение отношений с Советской Россией, а также право требовать пересмотра восточных границ Германии с Польшей. Немецкие националисты, однако, продолжали упорствовать в своих оголтелых нападках и в конце концов заставили своих товарищей по партии в кабинете министров уйти в отставку в знак протеста против пакта Локарно. Правда, их оппозиция оказалась неэффективной, и в ноябре 1925 года пакт Локарно был одобрен подавляющим большинством рейхстага.
Отношение Гинденбурга к этим переговорам было неоднозначным. Чувства его были на стороне оппозиции. «Как большинство военных, он скептично относится к любой альтернативе войны», – сказал Штреземан британскому послу. Оппозиция пользовалась любой возможностью, чтобы внушить президенту якобы таящуюся в предлагаемом пакте опасность. Но Лютер и Штреземан при поддержке остальных членов кабинета сумели убедить его, что подготавливаемый пакт является шагом в правильном направлении. Приняв эту точку зрения, Гинденбург заявил на заседании кабинета после возвращения его представителей из Локарно: «Некоторые опасения, которые здесь, безусловно, ощущались и которые я разделял, теперь развеялись. Я рад видеть, что кабинет одобряет позицию делегации (на конференции) и что он также дал свое принципиальное согласие на парафирование соглашения. Надеюсь, мы и дальше будем получать хорошие результаты».
Поддержка Гинденбурга была осторожной и уклончивой, а довольно скоро он стал еще более сдержанным. Националисты потребовали, чтобы он воздержался от своего одобрения пакту. К маршалу спешно были отправлены Тирпиц и фельдмаршал фон Макензен в надежде, что их военное прошлое придаст особый вес их предостережениям. Людендорф во всеуслышание заявил, что преданность солдатской славе Первой мировой войны требует отказа от соглашения. Гинденбург, если его подпишет, пожертвует своей воинской и личной честью, а его президентство станет прямой угрозой всем национальным чаяниям. Эти упреки оказались небезрезультатными, и смятение маршала еще более усилилось, когда националисты потребовали выхода членов своей партии из состава кабинета. Неискушенный в тонкостях внешней политики, он был не в состоянии оценить трудности, с которыми сталкивался Штреземан. У него были и личные сомнения относительно министра иностранных дел. Сверхосторожный и пессимистичный по натуре, он испытывал некоторое недоверие к неистощимому оптимизму Штреземана. «Суп Локарно был приготовлен для нас господином Штреземаном, нам остается только его съесть, – пожаловался он своему старому другу Эларду фон Ольденбург – Янушау, землевладельцу из Восточной Пруссии, бывшему одно время депутатом от консерваторов и прославившемуся своими антипарламентскими выступлениями. – Канцлер был с ним, поскольку казалось нецелесообразным позволить господину Штреземану действовать на свое усмотрение. Результат совещания неудовлетворителен… Судя по тем сведениям, которыми я располагаю, мне не нравится Локарно, и я всячески стараюсь прекратить суету вокруг него в пределах, предусмотренных для меня конституцией».
Против обыкновения он сам председательствовал на заседаниях кабинета, где обсуждались соглашения Локарно и условия вхождения Германии в Лигу Наций. У наблюдателей сложилось впечатление, что он пошел на столь необычный для себя шаг, чтобы зафиксировать свою оппозицию к обоим мероприятиям, а также в силу обстоятельств, которым он вынужден подчиниться. На первом из заседаний он не согласился с мнением кабинета, что пакт Локарно заключает преимущества для Германии и что его условия наилучшие из всех, которых можно было добиться. «Я считаю, что основа соглашения является неравной, – возражал он, – неравной в том смысле, что мы разоружились, а другие нет, более того, мы обязаны придерживаться нейтральной демилитаризованной зоны, в то время как не предусматривается соответствующей нейтрализации Эльзаса и Лотарингии». Он также считал, что Германия должна настаивать на ускорении эвакуации Рейнской области и на получении дополнительных гарантий того, что членство в Лиге не помешает договору с Россией (что конечно же было не слишком достойным союзом). Он привел и ряд других возражений, после чего призвал кабинет не объявлять о своей готовности принять соглашение.
Лютер постарался заверить президента, что его страхи беспочвенны и что, принимая во внимание отсутствие сил у Германии, лучших результатов достичь невозможно. Судя по всему, ему удалось добиться успеха. Когда кабинет собрался на заседание на следующий день, Гинденбург повторил аргументы Лютера и согласился с тем, что, ввиду бессилия Германии, она вынуждена соглашаться на все достижения, которых удается достичь путем переговоров. Он все еще сомневался относительно влияния соглашения на отношения между Россией и Германией, но и здесь Лютеру и Штреземану удалось убедить маршала, что его опасения необоснованны.
Затем Гинденбург перешел к следующему вопросу, также очень близкому его сердцу. Ему очень не нравятся яростные нападки на пакт Локарно, заявил он кабинету и попросил министров разъяснить стране, какие задачи должно решить это соглашение и связанные с ним трудности. Такое просветительское мероприятие поможет восстановлению мира внутри страны. Маршал вслух не сказал, но не мог не иметь в виду, что эти нападки отражаются и на его популярности и имидже, и обратился с просьбой положить конец обвинениям.
Лютер пообещал сделать все от него зависящее, но сразу предупредил, что его возможности ограничены: большая часть прессы попросту игнорирует официальные заявления, а немецкая национальная партия, очевидно, решила вести «неустанную борьбу против Локарно». Если Гинденбург и ответил что – то на эти замечания, в протоколах это не отражено. Покорившись необходимости подписать пакт, он удовлетворился тем, что в заключительном слове выразил надежду на то, что договор обеспечит Германии достойное место в содружестве наций. «<Наш подъем будет медленным… нельзя достичь всего и сразу. Мне бы тоже хотелось, чтобы многие вопросы были решены по – другому, но полагаю, что в целом мы больше не можем ничего изменить». Неофициальные советники маршала, однако, еще не были готовы отказаться от борьбы против пакта. Подталкиваемый ими, Гинденбург спросил у канцлера, как раз перед тем, как договор должен был быть представлен на голосование в рейхстаг, нельзя ли членство Германии в Лиге отделить от пакта. Кабинет единогласно отверг это предложение, аннулирующее весь пакт, и Гинденбург не настаивал.
Через два дня рейхстаг проголосовал за закон, ратифицирующий пакт. Президент его подписал, поскольку такова была его конституционная обязанность после одобрения правительством и рейхстагом. Он был шокирован, узнав, что немецкие националисты продолжают упорствовать. Разве не станет достижением членство Германии в Лиге, вопрошал он Вестарпа? Ведь, что ни говори, это признание равенства Германии и увеличение шансов на получение кредитов! Разве не следует воспользоваться шансом и посмотреть, что из этого получится? Но прежде всего Гинденбург рассматривал действия оппозиции как несолдатское отсутствие дисциплины. Его увещевания не были услышаны. Вестарп холодно ответствовал, что при существующих обстоятельствах Германия не сможет рассчитывать воспользоваться по – настоящему равными правами.
Позже Штреземан записал в своем дневнике: «Мы были близки к государственному кризису… в дополнение к партийному и правительственному кризису, но старик справился». Правда, он знал, что это лишь временная победа и он не может рассчитывать на постоянную поддержку президента. Страхи Штреземана очень скоро подтвердились. Под сильным давлением Макензена и других Гинденбург снова потребовал, чтобы правительство, прежде чем войти в Лигу, добилось уменьшения оккупационных сил и эвакуации оставшихся оккупационных зон. Он также напомнил о своих прежних опасениях, касающихся немецко – русских отношений. Одновременно он заверил правительство, что не отказывается от своего курса, но хочет лишь немного изменить его тактическое воплощение. Заверение не подействовало – кабинет был всерьез обеспокоен этим его повторным вмешательством. У министров были и другие причины для тревоги. Совершенно неожиданно Гинденбург отказался поставить свою подпись под заявлением Германии о членстве в Лиге. Он пояснил, что ратификация пакта Локарно рейхстагом дает правительству право доработать этот документ самостоятельно и его подпись не требуется. Министры же не сомневались: именно его подпись необходима согласно международному законодательству, и совершенно очевидно, что маршал не желал, чтобы его имя было связано с вхождением Германии в Лигу. Их подозрения подтвердились, когда Мейснер отверг их просьбу, чтобы президент отказался от своих возражений и поставил свою подпись под заявлением, расценивая это как акт уверенности в своем правительстве. Мейснер только обещал, что Гинденбург подпишет любой документ, на котором Лига потребует его подпись, но после того, как кабинет передаст заявление. Он также добавил, что, хотя президент и не отказывается от своих возражений, он охотно, после вхождения Германии в Лигу, выразит свое согласие с политикой правительства. Кабинету пришлось довольствоваться этими сомнительными обещаниями.