Страница:
Розенталь. Очень рад. Только не перебивай, а то опять забуду. Да, портсигара там нет, и папирос в шкапу нет…
Федор Иванович. Портсигар у меня.
Розенталь. Понимаю, просто продолжал дело при закрытых дверях. Но погоди, не сбивай. (Садится и берет за руки Федора Ивановича и Анфису.) Вот что, друзья мои, — какие у вас холодные руки! — я погибаю! Понимаешь: увечные дела, доверительские деньги…
Федор Иванович. Скверно! Быть тебе, Розенталь, в остроге.
Розенталь (радостно). Ага! Я и говорю, что погибаю. И вот что я придумал в мои бессонные ночи…
Федор Иванович. Возьми у меня. Сколько рублей триста?
Розенталь. Двести. Нет. Никогда. Я беру только у врагов. И вот вы понимаете, друзья мои, понимаете теперь эту блестящую мысль, которая лучезарным светом озарила мои бессонные ночи. Кому я злейший враг, кто ненавидит меня до родовых схваток в желудке? — Татаринов. Ergo — у кого я должен взять взаймы? — у Татаринова. Во-первых, — как враг, он должен быть великодушен, и именно по-человечески, с открытой душою, я обращаюсь к его великодушию; во-вторых, — у этой вегетарианской жилы в банке на текущем счёту… ты знаешь, по ночам он ворует огурцы у соседей… Батюшки, кончили, идут. (Тревожно.) Федя, как ты думаешь, голубчик, даст он?
Входят Александра Павловна, Ниночка, гимназист Петя, какой-то молоденький адвокат, по виду помощник, и Татаринов. Последний широко и смущённо улыбается.
Александра Павловна. Федя, Федя, поди, голубчик, на минуту! Батюшка уезжает — нужно проститься. Как Алечка плакала, она совсем захлебнулась. А-а, ты здесь, Анфиса? О тебе все папаша справлялся.
Федор Иванович (весело уходя). Ну, идём, идём! Татаринов, да не сияй ты так нестерпимо!
Анфиса медленно выходит. Ниночка провожает её холодным и строгим взглядом.
Розенталь (вслед Анфисе). Шарлотта Кор-р-де!
Ниночка (громко). Она была — убийцей?
Татаринов (улыбаясь). Как это я, право? Ужасно странное ощущение.
Ниночка. Но вы понимаете, что вы теперь мой кум, что вы уже никогда не можете на мне жениться…
Татаринов (все так же улыбаясь). Да я и не собирался… Нет, действительно, ужасно странное ощущение: оно такое маленькое.
Петя. Вы держались молодцом, Иван Петрович.
Адвокат. Нужно отдать справедливость: вы с честью вышли из крайне затруднительного положения. Когда вы хотели взять младенца за ноги, я действительно несколько испугался.
Татаринов. Ну вот, я и ног у него не видал.
Розенталь (скромно). Это было обходное движение.
Адвокат. Когда же, как прирождённый жонглёр, вы с невероятной ловкостью обернули младенца вокруг пальца, достали его откуда-то из жилетного кармана…
Ниночка (хохочет). Но ведь правда: он чуть не уронил его.
Розенталь (серьёзно). Господа, господа, здесь решительно не над чем смеяться… Господин Татаринов, могу ли я просить вас уделить мне несколько минут для короткого… профессионального разговора?
Татаринов (все ещё улыбаясь, но строго).К вашим услугам.
Отходят в сторону.
Розенталь. Господин Татаринов, я знаю, что вы мой враг и ненавидите меня до… крайности. И я знаю, что другой на вашем месте, менее дорожащий интересами гуманности, не обладающий, так сказать, широтою взгляда, — тот просто послал бы меня к черту. Но ваше великодушие, именно, как врага, обязывает вас, так сказать… Не дадите ли вы мне двести двадцать пять рублей ровно на две недели? Раньше я, к сожалению, не могу… Сегодня у нас пятница…
Татаринов. Четверг.
Розенталь. Конечно, четверг. Так вот…
Татаринов. Нет.
Розенталь (с крайним удивлением). Но почему же?
Входят старики Аносовы и двое-трое гостей.
Аносов. Ну, слава Тебе Господи. И перекрести, и проводили, и никого не обидели. Кум-то где же? Ну и кум!
Розенталь. Но почему же?
Татаринов. Нет.
Розенталь. Вот странно… а я думал, ей-Богу, думал, что дадите.
Татаринов. Нет.
Аносов (подходит и треплет Татаринова по плечу, отчего у последнего появляется широкая улыбка). Ну, куманёк дорогой — выпьем за новорождённого. Только в другой раз не хватай ты так новорождённого, будто голодная собака кость. Дело его маленькое, и бери ты его спрохвала.
В столовую входят последние гости, приглашённые на крестины, — всего гостей помимо родственников человек десять — и с ними Федор Иванович, очень возбуждённый. Он часто и очень громко смеётся; потом замолкает и молчит глубоко, пока чья-нибудь шутка или вопрос снова не вызовет в нем припадка неестественной и даже злобной весёлости.
Федор Иванович. Господа, прошу за стол! Впрочем, одну минуту терпения, я и позабыл: хозяйка и извиняется — она кормит девочку и сейчас придёт. Розенталь, выпьем мы с тобой сегодня или нет, как ты думаешь?
Розенталь (мрачно). Я думаю, что выпьем. (Тихо.) Наотрез отказал, подлец. Ну и враги у меня!
Федор Иванович. Где Ниночка? Я хочу сидеть с нею. Отказал, ты говоришь? (Внимательно смотрит на Розенталя.) А знаешь, голубчик, я только сейчас почувствовал это: ты напрасно беспокоишься — к тебе необычайно пойдёт арестантский халат.
Розенталь (обиженно). Ну вот ещё — какие глупости!
Федор Иванович (злобно настаивая). Нет, серьёзно. (Поворачивает его и смеётся.) Удивительно пойдёт; как я раньше этого не заметил! Иван Петрович, знаешь, какое открытие я совершил: к Розенталю удивительно идёт…
Розенталь (громко). Федор Иванович, послушай. (Умоляя.) Ну, зачем ты кричишь? Ты это говоришь по дружбе, а они могут воспользоваться в своих интересах. Ты знаешь, сколько у меня врагов…
Татаринов (подходя). Ты звал меня, Федор Иванович?
Федор Иванович (удивлённо вглядывается в него и вдруг хохочет). Но это же изумительно, голубчик ты мой, Иван Петрович, ведь если тебя одеть в этот костюм, так, ей-Богу, будет казаться, что ты так в нем родился.
Татаринов. Какой костюм? Я и в этом себя достаточно хорошо чувствую, а вот как ты, Федор, не знаю, Розенталь (удовлетворённо). Ловко! Это, брат Федор Иванович, намёк, что значок-то у тебя… держится не крепко!
В дверях движение. Ниночка и Анфиса, поддерживая с двух сторон под руки, ведут бабушку. Старуха одета парадно; идёт очень медленно, но в слабость её почему-то не верится, как и в её глухоту.
Федор Иванович (испуганно). Что это? Зачем это? Зачем её привели?
Весёлые голоса. А, бабушка! Смотрите — бабушка! Боже мой, до чего же она стара!
Аносов. Вот так удивила старушка! А вид имела, будто на веки вечные к креслу привинчена.
Федор Иванович. Зачем её привели? Что это за нелепость? Ниночка, поди сюда.
Ниночка. Сейчас, дядя.
Старушку усаживают на почётное место на конце стола. Места за столом ещё не заняты, и старуха некоторое время сидит одна; и на мгновение кажется, что все, кого она знала, кого любила, ненавидела и пережила, бесшумно занимают пустые места и вступают с ней в беседу.
Ниночка (подходя). Ты что, дядя Федя? (С беспокойством.) Отчего ты такой хмурый: тебе нездоровится?
Федор Иванович. Зачем вы привели её сюда? Я же говорил, чтобы её никуда не смели пускать из её комнаты!
Ниночка (удивлённо). Ты про бабушку? Ну, что ты, дядя Федя, ты никогда этого не говорил.
Федор Иванович. А Анфиса?
Ниночка. Что Анфиса? Анфиса и сказала, что бабушку нужно привести сюда, что это необходимо. И Саша тоже сказала — я тебя не понимаю.
Федор Иванович (насмешливо). А ты?
Ниночка (робко). За что ты сердишься, дядя Федя? Ведь и на Верочкиных крестинах бабушка тоже приходила и сидела с нами целый вечер.
Федор Иванович (недоверчиво). Разве? Может быть. Я и позабыл. А все-таки, Нина, от тебя этого я не ожидал. Впрочем… (Смеётся.) Господа, за стол. Хозяйка сейчас придёт. И нельзя же старушку оставлять одну среди пустых стульев, на которых может усесться… черт знает кто. Скорее занимайте места. Нина, ты со мною сядешь. (Тревожно заглядывая ей в глаза.) Ты мой друг, Нина?
Ниночка (пугаясь и почти плача). Что с тобой? Конечно, я твой друг.
Федор Иванович. Вздор!.. У меня нет друзей!.. Папаша, пожалуйте, что же вы? Татаринов, ты со мною!
Розенталь. А я с вами, Анфиса Павловна. Вашу руку! Вы слыхали: отказал, подлец, наотрез. Что это вы такая мрачная?
Анфиса (улыбаясь). Нет, я весёлая.
Розенталь. Ну, и слава Богу. Федька зол, как черт, и я…
Все весело рассаживаются. Анфиса с Розенталем садятся почти напротив Федора Ивановича.
Шум. Входит Александра Павловна. Её радостно приветствуют, пьют за её здоровье.
Федор Иванович. А мы опять с тобой, Анфиса, Ты снова улыбаешься.
Анфиса. Да, опять с тобой. Я люблю смотреть на тебя, когда ты весел… как сегодня.
Федор Иванович. Это ты привела старуху?
Взрыв смеха покрывает его дальнейшие слова.
Розенталь (лакею). Алексей, помнишь Шато-Флери?
Лакей. Как же-с!
Розенталь. Помнишь, как мы там… а?
Татаринов. Александра Павловна, надо мною все смеются. Это ваша вина.
Александра Павловна (улыбаясь слабо). Вы были очаровательны.
Аносов. А это не порядок, дочка: тебе нынче следовало бы рядом с мужем посидеть. Конечно, дело твоё хозяйское…
Александра Павловна. Там занято.
Татаринов и Ниночка делают нерешительные попытки уступить ей своё место.
Федор Иванович. Ни с места. Ей и там хорошо, — верно, Саша? Анфиса, твоё здоровье! Господа! Позвольте вам предложить выпить за здоровье моего лучшего и самого верного друга… Анфисы Павловны.
Все пьют, чокаются с Анфисой, но с некоторым холодом и недоверием. Анфиса очень серьёзно поднимает бокал и только раз слегка улыбается — это когда Ниночка резко, с нескрываемой враждой отдёргивает свою рюмку. Федор Иванович замечает это, пренебрежительно треплет Ниночку по плечу, смеётся.
Татаринов. Хотя я с удовольствием выпил за здоровье Анфисы Павловны, которую высоко ценю и уважаю, но я хотел бы предложить более соответствующий случаи тост. Господа!..
Розенталь. Федя, Федор Иванович, что же это такое? Я ещё и рюмки как следует не выпил, а господин Татаринов затягивает уже речь. Конечно, когда красноречие рвётся наружу…
Федор Иванович. Верно. Потерпи немного, Иван Петрович, и собери силы. Ты что это, содовую пьёшь? Знаешь, в этом есть что-то такое отвратительное, что лучше бы ты пил человеческую кровь.
Татаринов. Скажи, пожалуйста, какой… Нерон.
Смех.
Петя (слегка выпивший). Какой великий артист погибает!
Розенталь (с пафосом). Федя, нужно уважать чужие убеждения. Господин Татаринов — вегетарианец. (Нагло хохочет.) Петя. Вегетарианство — лицемерие! За ваше здоровье Нина Павловна!
Татаринов (возмущённо). Федор Иванович, если вы не уважаете законов гостеприимства, то…
Федор Иванович (брезгливо). Оставь! Я же знаю, что ты мученик и постоянно страдаешь расстройством желудка, но убеждений не продаёшь.
Розенталь. Вот ещё! Да я и копейки не дам за такие убеждения. Куда их потом девать, их моль съест.
Федор Иванович. Береги носовой платок, Анфиса. Розенталь, правда, что на твоих платках разные метки?
Анфиса (презрительно). Не обращайте внимания, Андрей Иванович, это — шутка.
Розенталь. И очень глупая. Ваше здоровье!
Аносова. А ты уж третью рюмку пьёшь, старик. Эка разгулялся!
Аносов. И четвёртую выпью. Феденька, слышишь, а мы с тобой поровнялись теперь: у меня три дочки и у тебя три. Скажи, какая…
Розенталь. Игра природы!
Аносов. Ну, игра не игра, на все Божья воля, господин Розенталь. Только вот в чем теперь недоумение: какие дочери будут лучше — твои или мои?
Федор Иванович (с явной насмешкой). Ваши, несомненно, лучше. Одна — красавица. Не смущайся, Саша, ведь это же правда. Другая (смотрит на Анфису Павловну), другая… красавицей я бы её не назвал — ты не обижаешься, Анфиса? — другая… умна, тверда, правдива.
Анфиса. Не довольно ли, Федор Иванович?
Федор Иванович. Нет, ещё не довольно, Анфиса Павловна, Аносова. Довольно, довольно. Ты такое, Феденька, говоришь, что при посторонних даже неловко. Похвалил, ну и будет. А то уж и нам, родителям, некуда глаз девать.
Татаринов. Кстати, господа, раз зашла речь о детях. (Встаёт.) Господа! Сегодня я имел честь в качестве духовного отца держать на своих руках маленькое существо, которое было девочкой…
Розенталь. Я думаю, и осталось.
Татаринов. Господа! Может быть, я действительно был плохой кум и скверно держал младенца, но, ей-Богу, поверьте мне: я чувствовал такой трепет, что мог бы и совсем его уронить. Ей-Богу! Я думал, вот сейчас прижимаю я к моему фраку маленькую девочку, такую маленькую, что даже и тяжести она имеет, — а что будет с нею, когда она вырастет? И так грустно мне стало, ей-Богу! Вот сейчас крестят, приобщают её как бы к некоему великому движению человеческой совести, а вырастет она, и станут её обижать. И кто же? Мы, те самые мужчины, которые её крестили и, стало быть, куда-то душу её звали.
Насмешливые аплодисменты.
Аносова. Верно, батюшка, — обижают.
Аносов. Ну, уж ты-то молчи! Подумаешь, обиженная!
Федор Иванович. А ведь это, Иван Петрович, действительно идея: девочек крестить не надо.
Татаринов. Да я не о том, ты неверно меня понял.
Федор Иванович. Нет, это ты сам не понял, что ты сказал.
Розенталь. Это у него часто бывает.
Федор Иванович. Оставь шутовство, Розенталь! Ты именно это и сказал; это и есть смысл всей твоей великолепной речи: девочек крестить не надо.
Аносова. Скажи, какая немилость. Что ж мы, насекомые, что ли? Да насекомую и ту…
Федор Иванович. Если мы, мужчины, бываем скотами, то мы же бываем и людьми и творим Бога. А у женщин нет Бога, и все женщины, плохие и хорошие, если кому угодно допускать это различие, — я его не знаю, — все женщины вне религии. И крестить женщину — бессмыслица, злая шутка над нею же самой!
Голоса (возмущённо). Неправда! Какой вздор! А мученицы?
Адвокат. За Магометом первая пошла его жена.
Аносова. Ну, за Мухаметом, тоже сказать. Один другого лучше!
Петя. Ренан говорит, что женщины создали Христа.
Федор Иванович. Вздор! В христианстве, как и во всем, они выели, выгрызли его идеалистическое ядро и оставили только скорлупу. Не обманывайтесь, господа. В самом христианстве женщины остались язычницами и останутся ими навсегда.
Адвокат. Язычество тоже религия.
Ниночка. А мученицы, дядя? Ведь это неправда, они умирали за Христа.
Федор Иванович. Но не за христианство. Все это Ложь, Ниночка. Анфиса (бледнея). Вы распинаете женщину, Федор Иванович.
Федор Иванович. А сами висим по бокам, как разбойники, не так ли? Справедливое распределение ролей! Господа, послушайте, какую трогательную картину изобразила нам Анфиса Павловна…
Голоса. Довольно! Довольно!
Анфиса. Я прошу вас не касаться меня, Федор Иванович. Это плоско!
Голос Анфисы настолько резок, что все смолкают.
Федор Иванович. Что вы изволили сказать, Анфиса Павловна?
Анфиса. Я говорю, чтобы вы не смели касаться меня, Федор Иванович.
Федор Иванович (разваливаясь). А если посмею и коснусь?
Анфиса. То… вот вам. (Бросает рюмку в лицо Костомарову.) Подлец! Подлец! Подлец!
Смятение. Многие выскакивают из-за стола. Только бабушка неподвижна и по виду совершенно безучастна.
Федор Иванович (медленно вставая и салфеткой лицо). Вы с ума сошли.
«Аносова. Ай, батюшки, что же это такое!» Аносов (кричит). Да ты что же это в самом деле, а? Ты с ума сошла? Тебе шутки шутят, а ты…
Анфиса (топая ногой). Молчите, папаша!
Александра Павловна. Оставьте, не трогайте её.
Аносов. Нет, не оставлю! Ей шутки шутят. Вон, вон отсюда, неблагодарная! Ей приют дали, приютили её…
Анфиса. Ах, да замолчите же, панаша! Разве вы не знаете… Господи, ведь это же все знают, что я любовница, любовница вот этого. Любовница, и женщина, хуже уличной девки… вот, вот я…
«Катя роняет тарелку и с громким плачем убегает.»
«Александра Павловна (кричит). Это неправда! Она лжёт, мерзавка! Это она хотела, Федор Иванович, Федор Иванович…» Смятение растёт. Старик Аносов ничего не понимает, задыхается, голова его дрожит.
Аносов. Чья любовница? Нет, ты прямо скажи! Ах, ты! Федька, заткни ей рот.
Аносова (плачет). Жена она тебе или нет?
Анфиса. Его спросите! Ах, бесчестный же ты человек!
Федор Иванович. Ну да, это правда. Перестаньте папаша! (К Анфисе.) А ты… уходи вон.
Анфиса. Я? Отсюда? Это мне ты говоришь, ты, бесчестный человек? Нет, ты уходи вон. Это мой дом. Я слезами купила его, я горькой мукой его купила. Я кровь тут пролила. Это мой дом! Я плакать здесь останусь. Я на колени стану перед сестрой, перед всеми, кто презирает меня, кто ненавидит. Ах, убейте же вы меня. Я больше не могу. Саша, Саша…
Александра Павловна. Вон отсюда. Проклятая!
Ниночка. Вели ей замолчать, дядя Федя.
Федор Иванович (не глядя, отстраняет Ниночку, смотрит на Анфису). Так вот ты как? Ну, ну! Не мешай, Нина.
Аносов (неразборчиво). Дожил. Дожил… каждую копейку… Федька же ты, Федька!..
Розенталь (суёт Анфисе стакан с водой). Водички, водички, Анфиса Павловна. Это ничего, ну их к черту.
Анфиса. Саша… Саша… Ах, ну что такое я, ну что такое я? (Разводит руками.) Господа, раздавленная змея. Спину ей переломили, она умирает, да. А вот, а вот вы на него посмотрите! Ведь он же эту девчонку, эту девчонку… любовницей…
Федор Иванович (громко). Неправда! Неправда, Анфиса.
Аносов (бестолково хватая за руки дочерей и толкая к двери). Молчи, Федька! Домой, домой. Чтобы ни минуты… в этом проклятом доме… Сашка, иди!..
Александра Павловна (упираясь). Не пойду! Это неправда! Она все выдумывает.
Аносов (топая обеими ногами). Сашка, прокляну! Сашка, прокляну!
Большинство гостей уходит. От Анфисы все отодвинулись, и она стоит одна, закрывая лицо руками.
Розенталь (не зная, что делать). Анфиса Павловна, Анфиса Павловна.
Анфиса. Стыдно. Стыдно. Стыдно.
Ниночка плачет, её уводит из комнаты гимназист Петя.
Петя (оборачиваясь, возмущённо). Это черт знает что такое! Вы мне ответите… Негодяй!
Федор Иванович (борясь со слезами). И мне стыдно. И мне стыдно, Анфиса, голубчик ты мой. Ну, что ж я стою, а? Что же я стою? Ах, чтобы черт вас всех побрал — вон отсюда! Вон! Чтобы духу вашего не пахло. Эй, ты, старая калоша, забирай своих, вон!
Аносов. Что? Ты меня? Ах ты, сукин сын!..
Татаринов. Федор Иванович…
Федор Иванович. А-а вы, друзья? Не искушай меня, Иван Петрович. Христом Богом прошу — уходи.
Быстро идёт к Анфисе и крепко обнимает её.
Федор Иванович. Анфиса!
Анфиса. Как ты смеешь? Оставь, я ударю тебя.
Федор Иванович. Ах нет, Анфиса! Смотри, я их выгнал вон, смотри. Этот дом — твой, Анфиса! Чтоб черт их всех побрал! Анфиса!
Анфиса. Ты лжёшь, ты издеваешься надо мною.
Аносов. Что, что, что, это нас-то? Сашка, Нинка… О Господи, матушки мои! Ох, до чего же я дожил!
Федор Иванович. Это твой дом! А если ты выгонишь меня, я… я у порога лягу, я от двери не отойду, я в окна стучать буду — открой, Анфиса! Разве ты не видишь — раскрылась душа моя! Прости меня!
Анфиса (слабо защищаясь). Боже мой, Боже мой, что ты делаешь со мною… Уйди от меня, пожалей меня, Федя!
Федор Иванович обнимает её, целует и что-то шепчет.
Александра Павловна. Целует! Мамочка моя, мамочка, целует!
Аносова. И пусть, и пусть, и пусть.
Аносов. Живо, сию минуту… за извозчиком… Сашка, бери детей… ни минуты… Тьфу!.. Прокормлю… старик… опять в долги залезу… Господа кредиторы, войдите в положение.
Татаринов. Идёмте, Александра Павловна.
Александра Павловна. Нет. Умру.
Розенталь (Татаринову). Она его рюмкой в лицо, а он нас выгоняет! Психология! До свидания, Федя… (Тихо.) Ну, а близко не подойду. Укусишь! Психология! (Окончательно развеселясь.) Великолепный скандал! Только теперь, наверно, калоши переменили. (Радостно хохочет.) Мне при каждом скандале калоши меняют!
Уходит. Старик Аносов, вопя и плюясь, выталкивает в дверь сперва жену, а потом Александру Павловну.
Аносов (оборачиваясь из двери). Ты мне ответишь за это. Губернатору… Ах ты, сукин сын, сукин сын! Тьфу!
Все ушли. Остаются только Федор Иванович с Анфисой да бабушка, которая продолжает сидеть неподвижно за опустевшим столом.
Анфиса. Уедем отсюда.
Федор Иванович. Да, уедем. Но что было с нами, Анфиса? Ты понимаешь это? Прости меня, если можешь.
Анфиса (тихо плача). А ты… пожалей меня, если можешь, пожалей. Я одна, Федечка, и нет у меня заступников, кроме тебя.
Федор Иванович. Ах, как стыдно! Боже мой, как стыдно! Что было со мной, где было сердце, где были глаза мои?
Анфиса. Мне страшно, Федя. Не нужно сегодня спать! Ты заснёшь и опять все забудешь.
Федор Иванович. Нет. Все стало другим. Посмотри, как чисто, как светло, Анфиса! (Видит старуху и пугается.) Анфиса, смотри, смотри! Это она, старуха! Зачем она здесь, сейчас? Я же всех выгнал вон!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ
Федор Иванович. Портсигар у меня.
Розенталь. Понимаю, просто продолжал дело при закрытых дверях. Но погоди, не сбивай. (Садится и берет за руки Федора Ивановича и Анфису.) Вот что, друзья мои, — какие у вас холодные руки! — я погибаю! Понимаешь: увечные дела, доверительские деньги…
Федор Иванович. Скверно! Быть тебе, Розенталь, в остроге.
Розенталь (радостно). Ага! Я и говорю, что погибаю. И вот что я придумал в мои бессонные ночи…
Федор Иванович. Возьми у меня. Сколько рублей триста?
Розенталь. Двести. Нет. Никогда. Я беру только у врагов. И вот вы понимаете, друзья мои, понимаете теперь эту блестящую мысль, которая лучезарным светом озарила мои бессонные ночи. Кому я злейший враг, кто ненавидит меня до родовых схваток в желудке? — Татаринов. Ergo — у кого я должен взять взаймы? — у Татаринова. Во-первых, — как враг, он должен быть великодушен, и именно по-человечески, с открытой душою, я обращаюсь к его великодушию; во-вторых, — у этой вегетарианской жилы в банке на текущем счёту… ты знаешь, по ночам он ворует огурцы у соседей… Батюшки, кончили, идут. (Тревожно.) Федя, как ты думаешь, голубчик, даст он?
Входят Александра Павловна, Ниночка, гимназист Петя, какой-то молоденький адвокат, по виду помощник, и Татаринов. Последний широко и смущённо улыбается.
Александра Павловна. Федя, Федя, поди, голубчик, на минуту! Батюшка уезжает — нужно проститься. Как Алечка плакала, она совсем захлебнулась. А-а, ты здесь, Анфиса? О тебе все папаша справлялся.
Федор Иванович (весело уходя). Ну, идём, идём! Татаринов, да не сияй ты так нестерпимо!
Анфиса медленно выходит. Ниночка провожает её холодным и строгим взглядом.
Розенталь (вслед Анфисе). Шарлотта Кор-р-де!
Ниночка (громко). Она была — убийцей?
Татаринов (улыбаясь). Как это я, право? Ужасно странное ощущение.
Ниночка. Но вы понимаете, что вы теперь мой кум, что вы уже никогда не можете на мне жениться…
Татаринов (все так же улыбаясь). Да я и не собирался… Нет, действительно, ужасно странное ощущение: оно такое маленькое.
Петя. Вы держались молодцом, Иван Петрович.
Адвокат. Нужно отдать справедливость: вы с честью вышли из крайне затруднительного положения. Когда вы хотели взять младенца за ноги, я действительно несколько испугался.
Татаринов. Ну вот, я и ног у него не видал.
Розенталь (скромно). Это было обходное движение.
Адвокат. Когда же, как прирождённый жонглёр, вы с невероятной ловкостью обернули младенца вокруг пальца, достали его откуда-то из жилетного кармана…
Ниночка (хохочет). Но ведь правда: он чуть не уронил его.
Розенталь (серьёзно). Господа, господа, здесь решительно не над чем смеяться… Господин Татаринов, могу ли я просить вас уделить мне несколько минут для короткого… профессионального разговора?
Татаринов (все ещё улыбаясь, но строго).К вашим услугам.
Отходят в сторону.
Розенталь. Господин Татаринов, я знаю, что вы мой враг и ненавидите меня до… крайности. И я знаю, что другой на вашем месте, менее дорожащий интересами гуманности, не обладающий, так сказать, широтою взгляда, — тот просто послал бы меня к черту. Но ваше великодушие, именно, как врага, обязывает вас, так сказать… Не дадите ли вы мне двести двадцать пять рублей ровно на две недели? Раньше я, к сожалению, не могу… Сегодня у нас пятница…
Татаринов. Четверг.
Розенталь. Конечно, четверг. Так вот…
Татаринов. Нет.
Розенталь (с крайним удивлением). Но почему же?
Входят старики Аносовы и двое-трое гостей.
Аносов. Ну, слава Тебе Господи. И перекрести, и проводили, и никого не обидели. Кум-то где же? Ну и кум!
Розенталь. Но почему же?
Татаринов. Нет.
Розенталь. Вот странно… а я думал, ей-Богу, думал, что дадите.
Татаринов. Нет.
Аносов (подходит и треплет Татаринова по плечу, отчего у последнего появляется широкая улыбка). Ну, куманёк дорогой — выпьем за новорождённого. Только в другой раз не хватай ты так новорождённого, будто голодная собака кость. Дело его маленькое, и бери ты его спрохвала.
В столовую входят последние гости, приглашённые на крестины, — всего гостей помимо родственников человек десять — и с ними Федор Иванович, очень возбуждённый. Он часто и очень громко смеётся; потом замолкает и молчит глубоко, пока чья-нибудь шутка или вопрос снова не вызовет в нем припадка неестественной и даже злобной весёлости.
Федор Иванович. Господа, прошу за стол! Впрочем, одну минуту терпения, я и позабыл: хозяйка и извиняется — она кормит девочку и сейчас придёт. Розенталь, выпьем мы с тобой сегодня или нет, как ты думаешь?
Розенталь (мрачно). Я думаю, что выпьем. (Тихо.) Наотрез отказал, подлец. Ну и враги у меня!
Федор Иванович. Где Ниночка? Я хочу сидеть с нею. Отказал, ты говоришь? (Внимательно смотрит на Розенталя.) А знаешь, голубчик, я только сейчас почувствовал это: ты напрасно беспокоишься — к тебе необычайно пойдёт арестантский халат.
Розенталь (обиженно). Ну вот ещё — какие глупости!
Федор Иванович (злобно настаивая). Нет, серьёзно. (Поворачивает его и смеётся.) Удивительно пойдёт; как я раньше этого не заметил! Иван Петрович, знаешь, какое открытие я совершил: к Розенталю удивительно идёт…
Розенталь (громко). Федор Иванович, послушай. (Умоляя.) Ну, зачем ты кричишь? Ты это говоришь по дружбе, а они могут воспользоваться в своих интересах. Ты знаешь, сколько у меня врагов…
Татаринов (подходя). Ты звал меня, Федор Иванович?
Федор Иванович (удивлённо вглядывается в него и вдруг хохочет). Но это же изумительно, голубчик ты мой, Иван Петрович, ведь если тебя одеть в этот костюм, так, ей-Богу, будет казаться, что ты так в нем родился.
Татаринов. Какой костюм? Я и в этом себя достаточно хорошо чувствую, а вот как ты, Федор, не знаю, Розенталь (удовлетворённо). Ловко! Это, брат Федор Иванович, намёк, что значок-то у тебя… держится не крепко!
В дверях движение. Ниночка и Анфиса, поддерживая с двух сторон под руки, ведут бабушку. Старуха одета парадно; идёт очень медленно, но в слабость её почему-то не верится, как и в её глухоту.
Федор Иванович (испуганно). Что это? Зачем это? Зачем её привели?
Весёлые голоса. А, бабушка! Смотрите — бабушка! Боже мой, до чего же она стара!
Аносов. Вот так удивила старушка! А вид имела, будто на веки вечные к креслу привинчена.
Федор Иванович. Зачем её привели? Что это за нелепость? Ниночка, поди сюда.
Ниночка. Сейчас, дядя.
Старушку усаживают на почётное место на конце стола. Места за столом ещё не заняты, и старуха некоторое время сидит одна; и на мгновение кажется, что все, кого она знала, кого любила, ненавидела и пережила, бесшумно занимают пустые места и вступают с ней в беседу.
Ниночка (подходя). Ты что, дядя Федя? (С беспокойством.) Отчего ты такой хмурый: тебе нездоровится?
Федор Иванович. Зачем вы привели её сюда? Я же говорил, чтобы её никуда не смели пускать из её комнаты!
Ниночка (удивлённо). Ты про бабушку? Ну, что ты, дядя Федя, ты никогда этого не говорил.
Федор Иванович. А Анфиса?
Ниночка. Что Анфиса? Анфиса и сказала, что бабушку нужно привести сюда, что это необходимо. И Саша тоже сказала — я тебя не понимаю.
Федор Иванович (насмешливо). А ты?
Ниночка (робко). За что ты сердишься, дядя Федя? Ведь и на Верочкиных крестинах бабушка тоже приходила и сидела с нами целый вечер.
Федор Иванович (недоверчиво). Разве? Может быть. Я и позабыл. А все-таки, Нина, от тебя этого я не ожидал. Впрочем… (Смеётся.) Господа, за стол. Хозяйка сейчас придёт. И нельзя же старушку оставлять одну среди пустых стульев, на которых может усесться… черт знает кто. Скорее занимайте места. Нина, ты со мною сядешь. (Тревожно заглядывая ей в глаза.) Ты мой друг, Нина?
Ниночка (пугаясь и почти плача). Что с тобой? Конечно, я твой друг.
Федор Иванович. Вздор!.. У меня нет друзей!.. Папаша, пожалуйте, что же вы? Татаринов, ты со мною!
Розенталь. А я с вами, Анфиса Павловна. Вашу руку! Вы слыхали: отказал, подлец, наотрез. Что это вы такая мрачная?
Анфиса (улыбаясь). Нет, я весёлая.
Розенталь. Ну, и слава Богу. Федька зол, как черт, и я…
Все весело рассаживаются. Анфиса с Розенталем садятся почти напротив Федора Ивановича.
Шум. Входит Александра Павловна. Её радостно приветствуют, пьют за её здоровье.
Федор Иванович. А мы опять с тобой, Анфиса, Ты снова улыбаешься.
Анфиса. Да, опять с тобой. Я люблю смотреть на тебя, когда ты весел… как сегодня.
Федор Иванович. Это ты привела старуху?
Взрыв смеха покрывает его дальнейшие слова.
Розенталь (лакею). Алексей, помнишь Шато-Флери?
Лакей. Как же-с!
Розенталь. Помнишь, как мы там… а?
Татаринов. Александра Павловна, надо мною все смеются. Это ваша вина.
Александра Павловна (улыбаясь слабо). Вы были очаровательны.
Аносов. А это не порядок, дочка: тебе нынче следовало бы рядом с мужем посидеть. Конечно, дело твоё хозяйское…
Александра Павловна. Там занято.
Татаринов и Ниночка делают нерешительные попытки уступить ей своё место.
Федор Иванович. Ни с места. Ей и там хорошо, — верно, Саша? Анфиса, твоё здоровье! Господа! Позвольте вам предложить выпить за здоровье моего лучшего и самого верного друга… Анфисы Павловны.
Все пьют, чокаются с Анфисой, но с некоторым холодом и недоверием. Анфиса очень серьёзно поднимает бокал и только раз слегка улыбается — это когда Ниночка резко, с нескрываемой враждой отдёргивает свою рюмку. Федор Иванович замечает это, пренебрежительно треплет Ниночку по плечу, смеётся.
Татаринов. Хотя я с удовольствием выпил за здоровье Анфисы Павловны, которую высоко ценю и уважаю, но я хотел бы предложить более соответствующий случаи тост. Господа!..
Розенталь. Федя, Федор Иванович, что же это такое? Я ещё и рюмки как следует не выпил, а господин Татаринов затягивает уже речь. Конечно, когда красноречие рвётся наружу…
Федор Иванович. Верно. Потерпи немного, Иван Петрович, и собери силы. Ты что это, содовую пьёшь? Знаешь, в этом есть что-то такое отвратительное, что лучше бы ты пил человеческую кровь.
Татаринов. Скажи, пожалуйста, какой… Нерон.
Смех.
Петя (слегка выпивший). Какой великий артист погибает!
Розенталь (с пафосом). Федя, нужно уважать чужие убеждения. Господин Татаринов — вегетарианец. (Нагло хохочет.) Петя. Вегетарианство — лицемерие! За ваше здоровье Нина Павловна!
Татаринов (возмущённо). Федор Иванович, если вы не уважаете законов гостеприимства, то…
Федор Иванович (брезгливо). Оставь! Я же знаю, что ты мученик и постоянно страдаешь расстройством желудка, но убеждений не продаёшь.
Розенталь. Вот ещё! Да я и копейки не дам за такие убеждения. Куда их потом девать, их моль съест.
Федор Иванович. Береги носовой платок, Анфиса. Розенталь, правда, что на твоих платках разные метки?
Анфиса (презрительно). Не обращайте внимания, Андрей Иванович, это — шутка.
Розенталь. И очень глупая. Ваше здоровье!
Аносова. А ты уж третью рюмку пьёшь, старик. Эка разгулялся!
Аносов. И четвёртую выпью. Феденька, слышишь, а мы с тобой поровнялись теперь: у меня три дочки и у тебя три. Скажи, какая…
Розенталь. Игра природы!
Аносов. Ну, игра не игра, на все Божья воля, господин Розенталь. Только вот в чем теперь недоумение: какие дочери будут лучше — твои или мои?
Федор Иванович (с явной насмешкой). Ваши, несомненно, лучше. Одна — красавица. Не смущайся, Саша, ведь это же правда. Другая (смотрит на Анфису Павловну), другая… красавицей я бы её не назвал — ты не обижаешься, Анфиса? — другая… умна, тверда, правдива.
Анфиса. Не довольно ли, Федор Иванович?
Федор Иванович. Нет, ещё не довольно, Анфиса Павловна, Аносова. Довольно, довольно. Ты такое, Феденька, говоришь, что при посторонних даже неловко. Похвалил, ну и будет. А то уж и нам, родителям, некуда глаз девать.
Татаринов. Кстати, господа, раз зашла речь о детях. (Встаёт.) Господа! Сегодня я имел честь в качестве духовного отца держать на своих руках маленькое существо, которое было девочкой…
Розенталь. Я думаю, и осталось.
Татаринов. Господа! Может быть, я действительно был плохой кум и скверно держал младенца, но, ей-Богу, поверьте мне: я чувствовал такой трепет, что мог бы и совсем его уронить. Ей-Богу! Я думал, вот сейчас прижимаю я к моему фраку маленькую девочку, такую маленькую, что даже и тяжести она имеет, — а что будет с нею, когда она вырастет? И так грустно мне стало, ей-Богу! Вот сейчас крестят, приобщают её как бы к некоему великому движению человеческой совести, а вырастет она, и станут её обижать. И кто же? Мы, те самые мужчины, которые её крестили и, стало быть, куда-то душу её звали.
Насмешливые аплодисменты.
Аносова. Верно, батюшка, — обижают.
Аносов. Ну, уж ты-то молчи! Подумаешь, обиженная!
Федор Иванович. А ведь это, Иван Петрович, действительно идея: девочек крестить не надо.
Татаринов. Да я не о том, ты неверно меня понял.
Федор Иванович. Нет, это ты сам не понял, что ты сказал.
Розенталь. Это у него часто бывает.
Федор Иванович. Оставь шутовство, Розенталь! Ты именно это и сказал; это и есть смысл всей твоей великолепной речи: девочек крестить не надо.
Аносова. Скажи, какая немилость. Что ж мы, насекомые, что ли? Да насекомую и ту…
Федор Иванович. Если мы, мужчины, бываем скотами, то мы же бываем и людьми и творим Бога. А у женщин нет Бога, и все женщины, плохие и хорошие, если кому угодно допускать это различие, — я его не знаю, — все женщины вне религии. И крестить женщину — бессмыслица, злая шутка над нею же самой!
Голоса (возмущённо). Неправда! Какой вздор! А мученицы?
Адвокат. За Магометом первая пошла его жена.
Аносова. Ну, за Мухаметом, тоже сказать. Один другого лучше!
Петя. Ренан говорит, что женщины создали Христа.
Федор Иванович. Вздор! В христианстве, как и во всем, они выели, выгрызли его идеалистическое ядро и оставили только скорлупу. Не обманывайтесь, господа. В самом христианстве женщины остались язычницами и останутся ими навсегда.
Адвокат. Язычество тоже религия.
Ниночка. А мученицы, дядя? Ведь это неправда, они умирали за Христа.
Федор Иванович. Но не за христианство. Все это Ложь, Ниночка. Анфиса (бледнея). Вы распинаете женщину, Федор Иванович.
Федор Иванович. А сами висим по бокам, как разбойники, не так ли? Справедливое распределение ролей! Господа, послушайте, какую трогательную картину изобразила нам Анфиса Павловна…
Голоса. Довольно! Довольно!
Анфиса. Я прошу вас не касаться меня, Федор Иванович. Это плоско!
Голос Анфисы настолько резок, что все смолкают.
Федор Иванович. Что вы изволили сказать, Анфиса Павловна?
Анфиса. Я говорю, чтобы вы не смели касаться меня, Федор Иванович.
Федор Иванович (разваливаясь). А если посмею и коснусь?
Анфиса. То… вот вам. (Бросает рюмку в лицо Костомарову.) Подлец! Подлец! Подлец!
Смятение. Многие выскакивают из-за стола. Только бабушка неподвижна и по виду совершенно безучастна.
Федор Иванович (медленно вставая и салфеткой лицо). Вы с ума сошли.
«Аносова. Ай, батюшки, что же это такое!» Аносов (кричит). Да ты что же это в самом деле, а? Ты с ума сошла? Тебе шутки шутят, а ты…
Анфиса (топая ногой). Молчите, папаша!
Александра Павловна. Оставьте, не трогайте её.
Аносов. Нет, не оставлю! Ей шутки шутят. Вон, вон отсюда, неблагодарная! Ей приют дали, приютили её…
Анфиса. Ах, да замолчите же, панаша! Разве вы не знаете… Господи, ведь это же все знают, что я любовница, любовница вот этого. Любовница, и женщина, хуже уличной девки… вот, вот я…
«Катя роняет тарелку и с громким плачем убегает.»
«Александра Павловна (кричит). Это неправда! Она лжёт, мерзавка! Это она хотела, Федор Иванович, Федор Иванович…» Смятение растёт. Старик Аносов ничего не понимает, задыхается, голова его дрожит.
Аносов. Чья любовница? Нет, ты прямо скажи! Ах, ты! Федька, заткни ей рот.
Аносова (плачет). Жена она тебе или нет?
Анфиса. Его спросите! Ах, бесчестный же ты человек!
Федор Иванович. Ну да, это правда. Перестаньте папаша! (К Анфисе.) А ты… уходи вон.
Анфиса. Я? Отсюда? Это мне ты говоришь, ты, бесчестный человек? Нет, ты уходи вон. Это мой дом. Я слезами купила его, я горькой мукой его купила. Я кровь тут пролила. Это мой дом! Я плакать здесь останусь. Я на колени стану перед сестрой, перед всеми, кто презирает меня, кто ненавидит. Ах, убейте же вы меня. Я больше не могу. Саша, Саша…
Александра Павловна. Вон отсюда. Проклятая!
Ниночка. Вели ей замолчать, дядя Федя.
Федор Иванович (не глядя, отстраняет Ниночку, смотрит на Анфису). Так вот ты как? Ну, ну! Не мешай, Нина.
Аносов (неразборчиво). Дожил. Дожил… каждую копейку… Федька же ты, Федька!..
Розенталь (суёт Анфисе стакан с водой). Водички, водички, Анфиса Павловна. Это ничего, ну их к черту.
Анфиса. Саша… Саша… Ах, ну что такое я, ну что такое я? (Разводит руками.) Господа, раздавленная змея. Спину ей переломили, она умирает, да. А вот, а вот вы на него посмотрите! Ведь он же эту девчонку, эту девчонку… любовницей…
Федор Иванович (громко). Неправда! Неправда, Анфиса.
Аносов (бестолково хватая за руки дочерей и толкая к двери). Молчи, Федька! Домой, домой. Чтобы ни минуты… в этом проклятом доме… Сашка, иди!..
Александра Павловна (упираясь). Не пойду! Это неправда! Она все выдумывает.
Аносов (топая обеими ногами). Сашка, прокляну! Сашка, прокляну!
Большинство гостей уходит. От Анфисы все отодвинулись, и она стоит одна, закрывая лицо руками.
Розенталь (не зная, что делать). Анфиса Павловна, Анфиса Павловна.
Анфиса. Стыдно. Стыдно. Стыдно.
Ниночка плачет, её уводит из комнаты гимназист Петя.
Петя (оборачиваясь, возмущённо). Это черт знает что такое! Вы мне ответите… Негодяй!
Федор Иванович (борясь со слезами). И мне стыдно. И мне стыдно, Анфиса, голубчик ты мой. Ну, что ж я стою, а? Что же я стою? Ах, чтобы черт вас всех побрал — вон отсюда! Вон! Чтобы духу вашего не пахло. Эй, ты, старая калоша, забирай своих, вон!
Аносов. Что? Ты меня? Ах ты, сукин сын!..
Татаринов. Федор Иванович…
Федор Иванович. А-а вы, друзья? Не искушай меня, Иван Петрович. Христом Богом прошу — уходи.
Быстро идёт к Анфисе и крепко обнимает её.
Федор Иванович. Анфиса!
Анфиса. Как ты смеешь? Оставь, я ударю тебя.
Федор Иванович. Ах нет, Анфиса! Смотри, я их выгнал вон, смотри. Этот дом — твой, Анфиса! Чтоб черт их всех побрал! Анфиса!
Анфиса. Ты лжёшь, ты издеваешься надо мною.
Аносов. Что, что, что, это нас-то? Сашка, Нинка… О Господи, матушки мои! Ох, до чего же я дожил!
Федор Иванович. Это твой дом! А если ты выгонишь меня, я… я у порога лягу, я от двери не отойду, я в окна стучать буду — открой, Анфиса! Разве ты не видишь — раскрылась душа моя! Прости меня!
Анфиса (слабо защищаясь). Боже мой, Боже мой, что ты делаешь со мною… Уйди от меня, пожалей меня, Федя!
Федор Иванович обнимает её, целует и что-то шепчет.
Александра Павловна. Целует! Мамочка моя, мамочка, целует!
Аносова. И пусть, и пусть, и пусть.
Аносов. Живо, сию минуту… за извозчиком… Сашка, бери детей… ни минуты… Тьфу!.. Прокормлю… старик… опять в долги залезу… Господа кредиторы, войдите в положение.
Татаринов. Идёмте, Александра Павловна.
Александра Павловна. Нет. Умру.
Розенталь (Татаринову). Она его рюмкой в лицо, а он нас выгоняет! Психология! До свидания, Федя… (Тихо.) Ну, а близко не подойду. Укусишь! Психология! (Окончательно развеселясь.) Великолепный скандал! Только теперь, наверно, калоши переменили. (Радостно хохочет.) Мне при каждом скандале калоши меняют!
Уходит. Старик Аносов, вопя и плюясь, выталкивает в дверь сперва жену, а потом Александру Павловну.
Аносов (оборачиваясь из двери). Ты мне ответишь за это. Губернатору… Ах ты, сукин сын, сукин сын! Тьфу!
Все ушли. Остаются только Федор Иванович с Анфисой да бабушка, которая продолжает сидеть неподвижно за опустевшим столом.
Анфиса. Уедем отсюда.
Федор Иванович. Да, уедем. Но что было с нами, Анфиса? Ты понимаешь это? Прости меня, если можешь.
Анфиса (тихо плача). А ты… пожалей меня, если можешь, пожалей. Я одна, Федечка, и нет у меня заступников, кроме тебя.
Федор Иванович. Ах, как стыдно! Боже мой, как стыдно! Что было со мной, где было сердце, где были глаза мои?
Анфиса. Мне страшно, Федя. Не нужно сегодня спать! Ты заснёшь и опять все забудешь.
Федор Иванович. Нет. Все стало другим. Посмотри, как чисто, как светло, Анфиса! (Видит старуху и пугается.) Анфиса, смотри, смотри! Это она, старуха! Зачем она здесь, сейчас? Я же всех выгнал вон!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЁРТОЕ
Поздний вечер. Кабинет Федора Ивановича. На следующий день Федор Иванович и Анфиса уезжают, и в комнате полный беспорядок. Из письменного стола вынуты некоторые ящики с бумагами и стоят на кресле, на шкапу. Целая груда дел в синих обложках лежит на столе. Кое-где на креслах валяется платье Федора Ивановича, приготовленное для укладки; тут же на полу раскрытый чемодан.
За столом разбирается в бумагах Татаринов, которому Федор Иванович, уезжая, сдаёт все свои дела. Сам Федор Иванович медленно прохаживается по комнате и временами, остановившись, прислушивается к музыке — это в соседней тёмной комнате играет Анфиса Музыка очень печальна.
Татаринов. А доверенность где?
Федор Иванович. Какая доверенность?
Татаринов. Кузнецовская.
Федор Иванович. Да там же, в деле.
Татаринов. В деле нет.
Федор Иванович. Ну, значит, в столе. Посмотри в левом ящике.
Молчание.
Татаринов. Нашёл. Она у тебя среди писем.
Федор Иванович (равнодушно). Ага!
Татаринов. А копии с постановления суда так-таки и нет? Федор Иванович, ты мне оказываешь большую честь, передавая мне все твои дела, но в таком бес порядке я принять их не могу.
Федор Иванович. Завтра найдём.
Татаринов. Как член совета, делаю тебе замечание.
Федор Иванович. Не сердись. Это я за последнее время запустил… Скажи ещё спасибо, что не спился твой Федор Иванович! Постой! (Останавливается и прислушивается.) Что она играет? Песню без слов? Да, да, песню без слов. Послушай, Иван Петрович: неужели музыка тебе не мешает? Как ты можешь слушать то, что играет Анфиса, и копаться в бумагах? Странный ты человек! Когда всю эту дневную суету, наши нудные разговоры, дребезжанье извозчичьих колёс, шарканье по полу сапог — прорезает аккорд или отрывок мелодии, даже взятый неумелыми детскими руками, он сразу и решительно отрывает меня от земли. Как бы тебе это сказать? Как будто все остальное, и я сам, и вся моя жизнь — только нарочно, а правда и вечность, и я настоящий — здесь, в звуках.
Татаринов. Рядом со мной, Федя, в номерах живёт музыкантша. Так если бы я при каждом аккорде отрешался от земли, меня давно бы из сословия попёрли.
Федор Иванович. Помнишь мою речь по делу Казариновой? Как тогда плакали все?
Татаринов (с гордостью). Прокурор плакал!
Федор Иванович. Да, прокурор плакал. А знаешь, все это отчего? Оттого что как раз в середине моей речи на дворе под окном заиграла шарманка. А когда я услышал её, мне вдруг стало жаль эту женщину, и таким откровением встала передо мною вся её печальная жизнь… (Останавливается.) Что она играет? Без слов, без слов, все она без слов. (Мрачно.) Ты знаешь, она сегодня целый день молчит.
Татаринов (коротко). Волнуется. Ты бы её, Федя, как-нибудь… того… пожалел. (Многозначительно.) Не нравится мне все это. Не вижу я в этом — дела. Едет человек, а куда, а зачем — сам хорошенько не знает.
Федор Иванович. Едет. (Радостно смеётся.) Да, да, едет! Ах, голубчик Иван Петрович, спасибо, что напомнил. Ты не смотри, что я весь вечер как будто невесел, — сегодня утром я прыгал по дому как мальчишка. Анфиса куда-то ушла, бабку, старого черта, я запер на ключ — ведь во всем доме нас только трое, прислуга и та разбежалась — и был свободен, радостен и счастлив, как никогда ещё в жизни. Даже озорничал, честное слово! Взял и за каким-то чёртом разбил статуэтку. (Конфузливо смеётся.) Потом осколком бросил в прохожего. Черт знает что!
Татаринов (со вздохом). Ненадёжный ты человек.
Федор Иванович. Оставь! Но вот что странно: заглянул я в детскую с некоторым даже желанием расчувствоваться, пролить слезу воспоминаний — и ничего. Понимаешь: смотрю на пустые кроватки — и ничего! Милые они девочки, и я их люблю, но… зачем я им нужен? Странный ты человек, Иван Петрович. Отчего ты не женишься?
Татаринов. Время прошло.
В соседней комнате молчание.
Федор Иванович. Сегодня она весь день молчит. Ты любишь сумерки, Иван Петрович?
Татаринов. Не мешай. Сейчас кончу.
Федор Иванович. Прежде я любил сумерки. Но сегодня… мне вдруг так жалко стало уходящего солнца, что захотелось бежать за ним, бежать, бежать, чтобы только не выходить из-под его света. Оно заходило, а с другой стороны — сегодня, кажется, я увидел её лицо — встала ночь. И ещё далеко была она, а тут… вдруг потемнело под диваном. Вдруг расплылась дверь, как будто ночь прошла сквозь неё. Вдруг пропали часы и стрелки на циферблате… Не люблю я нашего дома, Иван Петрович. Сегодня он пустой, как гроб, который ищет своего покойника.
За столом разбирается в бумагах Татаринов, которому Федор Иванович, уезжая, сдаёт все свои дела. Сам Федор Иванович медленно прохаживается по комнате и временами, остановившись, прислушивается к музыке — это в соседней тёмной комнате играет Анфиса Музыка очень печальна.
Татаринов. А доверенность где?
Федор Иванович. Какая доверенность?
Татаринов. Кузнецовская.
Федор Иванович. Да там же, в деле.
Татаринов. В деле нет.
Федор Иванович. Ну, значит, в столе. Посмотри в левом ящике.
Молчание.
Татаринов. Нашёл. Она у тебя среди писем.
Федор Иванович (равнодушно). Ага!
Татаринов. А копии с постановления суда так-таки и нет? Федор Иванович, ты мне оказываешь большую честь, передавая мне все твои дела, но в таком бес порядке я принять их не могу.
Федор Иванович. Завтра найдём.
Татаринов. Как член совета, делаю тебе замечание.
Федор Иванович. Не сердись. Это я за последнее время запустил… Скажи ещё спасибо, что не спился твой Федор Иванович! Постой! (Останавливается и прислушивается.) Что она играет? Песню без слов? Да, да, песню без слов. Послушай, Иван Петрович: неужели музыка тебе не мешает? Как ты можешь слушать то, что играет Анфиса, и копаться в бумагах? Странный ты человек! Когда всю эту дневную суету, наши нудные разговоры, дребезжанье извозчичьих колёс, шарканье по полу сапог — прорезает аккорд или отрывок мелодии, даже взятый неумелыми детскими руками, он сразу и решительно отрывает меня от земли. Как бы тебе это сказать? Как будто все остальное, и я сам, и вся моя жизнь — только нарочно, а правда и вечность, и я настоящий — здесь, в звуках.
Татаринов. Рядом со мной, Федя, в номерах живёт музыкантша. Так если бы я при каждом аккорде отрешался от земли, меня давно бы из сословия попёрли.
Федор Иванович. Помнишь мою речь по делу Казариновой? Как тогда плакали все?
Татаринов (с гордостью). Прокурор плакал!
Федор Иванович. Да, прокурор плакал. А знаешь, все это отчего? Оттого что как раз в середине моей речи на дворе под окном заиграла шарманка. А когда я услышал её, мне вдруг стало жаль эту женщину, и таким откровением встала передо мною вся её печальная жизнь… (Останавливается.) Что она играет? Без слов, без слов, все она без слов. (Мрачно.) Ты знаешь, она сегодня целый день молчит.
Татаринов (коротко). Волнуется. Ты бы её, Федя, как-нибудь… того… пожалел. (Многозначительно.) Не нравится мне все это. Не вижу я в этом — дела. Едет человек, а куда, а зачем — сам хорошенько не знает.
Федор Иванович. Едет. (Радостно смеётся.) Да, да, едет! Ах, голубчик Иван Петрович, спасибо, что напомнил. Ты не смотри, что я весь вечер как будто невесел, — сегодня утром я прыгал по дому как мальчишка. Анфиса куда-то ушла, бабку, старого черта, я запер на ключ — ведь во всем доме нас только трое, прислуга и та разбежалась — и был свободен, радостен и счастлив, как никогда ещё в жизни. Даже озорничал, честное слово! Взял и за каким-то чёртом разбил статуэтку. (Конфузливо смеётся.) Потом осколком бросил в прохожего. Черт знает что!
Татаринов (со вздохом). Ненадёжный ты человек.
Федор Иванович. Оставь! Но вот что странно: заглянул я в детскую с некоторым даже желанием расчувствоваться, пролить слезу воспоминаний — и ничего. Понимаешь: смотрю на пустые кроватки — и ничего! Милые они девочки, и я их люблю, но… зачем я им нужен? Странный ты человек, Иван Петрович. Отчего ты не женишься?
Татаринов. Время прошло.
В соседней комнате молчание.
Федор Иванович. Сегодня она весь день молчит. Ты любишь сумерки, Иван Петрович?
Татаринов. Не мешай. Сейчас кончу.
Федор Иванович. Прежде я любил сумерки. Но сегодня… мне вдруг так жалко стало уходящего солнца, что захотелось бежать за ним, бежать, бежать, чтобы только не выходить из-под его света. Оно заходило, а с другой стороны — сегодня, кажется, я увидел её лицо — встала ночь. И ещё далеко была она, а тут… вдруг потемнело под диваном. Вдруг расплылась дверь, как будто ночь прошла сквозь неё. Вдруг пропали часы и стрелки на циферблате… Не люблю я нашего дома, Иван Петрович. Сегодня он пустой, как гроб, который ищет своего покойника.