Парни используют такие остановки для короткого отдыха. Усталость превращает обязанности часового в опасную условность. Постепенно ощущение реальности начинает притупляться, всех охватывает безразличие. С трудом, где злостным шипением, где молчаливым пинком, удается заставить очередного дозорного заниматься своим делом.
Пустыня зачаровывает своим величием, бескрайностью, но одновременно наполняет душу тревогой, сурово напоминая нам о бесполезности наших намерений. Днем она подавляет, ночью -- успокаивает, вселяя почти мистический покой. В черном звездном небе ярко светит Луна. Напрягая уставшие глаза, взводный пытается определиться с ориентирами. Я смотрю на его лицо и понимаю, что мы еще долго будем тянуть пустышку. Лицо заросло щетиной и покрыто слоем мельчайшего песка. Усталость и раздражение трехдневного ожидания берут свое. Остальные такие же -- измученные, со взглядом, лишенным какого бы то ни было выражения. Я заставляю себя успокоиться. Взводный сам принял решение вернуться к бронегруппе, используя для этого остаток ночи. На возвращение нам отведено только несколько предрассветных часов. До бронегруппы по прямой, согласно карте, будет километров восемь-десять. Но идти приходится между барханами, по сухому руслу, постоянно отклоняясь от маршрута, совершая бесконечные подъемы-спуски по песчаным склонам. Так что фактически пройти надо будет примерно километров пятнадцать в хорошем темпе. С каждым подъемом ожидаешь увидеть конец пути. Ожидающий всегда торопит время. Выдерживая темп, заданный взводным, нам остается только перебирать ногами и следовать жизненному ритму пустыни: ее секрет -- терпение.
Несмотря на все принятые меры, мы можем внезапно встретить противника. Такая встреча не оставит взводному времени для принятия решения. Наши действия в этих случаях отработаны до полного автоматизма в ходе изматывающих тренировок в бригаде. Но сейчас наши легкие с трудом принимают даже успевший уже остыть от дневного зноя воздух. Взводный оглядывается на нас, постоянно подгоняет. Впереди меня маячит спина Вени с размеренно покачивающимся из стороны в сторону РД. С трудом выхожу из состояния оцепенения. Нельзя путать терпение со слабостью.
Жека (Рекс). Лето 1982 года. Афганистан
Охранение бронегруппы днем организуется следующим образом: дозорные выдвигаются вперед, группа рассредоточена, каждому назначается свой сектор наблюдения. Дозорные меняются через каждые два часа. Но это только в идеале. Три дня ожидания, наполненные напряженным дежурством в эфире, притупляют чувство опасности и осторожности. Любая, даже плохо организованная засада имеет целью застать врасплох и уничтожить. Частенько вопрос, что делать с пойманным в пустыне человеком, требовал от нас больших моральных усилий, чем сам процесс погони и засад.
Самое вкусное мясо, которое я когда-либо пробовал, это мясо той молодой газели, что я пристрелил, пока Веня с Пашей торчали в песках. Привычная тушенка -- говядина с рисом или свинина -- никогда не будет заменой свежему мясу. Даже молодой барашек, мне кажется, на вкус чуть хуже, чем мясо дикой красавицы.
Мясо жарили на банках с бензином, установленных в вырытые для этого лунки в песке. Готовить его по-другому не было возможности. Над банками установили обожженный цинк из-под патронов. Мясо, отбитое штык-ножом, предварительно посоленное и наперченное, обжаривали с двух сторон. Шашлык приготовили, используя шомпол вместо шампура -- получилось отлично. Все сожрали за один заход, ничего не оставив пацанам, которые должны были сегодня вернуться. Время еще было, поэтому я решил повторить и снова пошел на охоту.
Мотоциклист появился совершенно неожиданно. Резко развернувшись, он попытался скрыться от группы по сухому руслу, но нарвался на меня. Здесь пустынному байкеру окончательно не повезло. Пытаясь объехать внезапно возникшее препятствие, он угодил передним колесом в яму, после чего взлетел в воздух, перелетел через меня и, задев задним колесом мое плечо, грохнулся о землю: удар был такой силы, что дух сломал телом спинку из металлических трубок, приваренную к заднему сиденью мотоцикла.
От удара колесом у меня потемнело в глазах, но автомат из рук я не выпустил. Когда я вязал духа, скрипя зубами от боли, над талией с правой стороны у него можно было нащупать только какую-то кашу. Крылом мотоцикла ему почти отрезало правую ногу над щиколоткой, но кость осталась цела. Взвалив на себя, я потащил его в лагерь. Рану там ему зашили, как смогли, и перевязали. Но это было все, на что хватило нашего милосердия. Угостить ребят не получилось. Я был очень зол за сорванную охоту. Пока тащил духа на себе, я сожалел о его ранении, в толпе молодых же мной овладел инстинкт стихийной жестокости.
За несколько часов до возвращения группы из засады мы духа повесили, намотав его чалму на ствол КПВТ. Последним снисхождением, которое своим терпением заслужил афганец, была возможность помолиться перед смертью.
Молодые, с которыми меня оставили в бронегруппе, постоянно испытывали стремление подавить свой собственный страх, неуверенность. При виде беспомощного пленного они неестественно возбудились. Ими руководил бессознательный страх -- а вдруг сами окажутся на месте пойманного мотоциклиста? Импульсы страха, которому они повиновались, были столь сильны, что не давали проявляться не только здравому смыслу, но даже инстинкту самосохранения. Они не могли вынести отсрочки между желанием и осуществлением желаемого. Молодые чувствовали себя всемогущими, у каждого из них в массе исчезало понятие невозможного. Они мгновенно дошли до крайности, зерно антипатии к врагу превратилось в дикую ненависть. Агрессия, неоправданное эмоциональное напряжение, с которым они предложили повесить пленного, объяснялось их внутренней слабостью. Причина у них была одна: чувство страха и тревоги за собственную слабость.
-- ...Как бы то ни было, но Коран никогда не закрывает двери перед милосердием в отношении людей, даже если они преступники. Мы не душманы, которые грешат именно тем, что милосердие Аллаха подменяют безжалостностью фанатичного человека, -- вид у одного из молодых, передразнивающего нашего замполита, был, наверное, очень комичный.
Мальчишки посмеивались и хихикали, толкая друг друга локтями. У них был свой взгляд на милосердие. На душе у меня стало тоскливо. Но грусть в этих условиях -- непозволительная роскошь. Очевидна была опасность противоречить им, и, чтобы себя обезопасить, оставалось только следовать окружающему тебя примеру, как сейчас -- по-волчьи воя.
-- А кто ему поможет? -- раздался озабоченный голос.
-- Об этом не беспокойтесь. Сядьте кто-нибудь за пулемет.
Это их очень обрадовало. Отлично, когда есть в жизни что-то, о чем позаботится кто-нибудь другой. Я без сожаления дал команду поднять ствол пулемета. Все спрятанное в душе рано или поздно стремится вырваться на поверхность и натворить дел, за которые, в конце концов, придется нести ответственность или искать оправдания. И как бы кто из нас ни объяснял свои действия, все сведется к одному: все хотят вкусно поесть, вернуться домой, дышать легко и свободно.
На безопасном расстоянии кто-то блевал в стороне, за БТРом. Про свои ощущения я лучше не буду говорить. Попытаться оправдать сделанное значило стать собственным адвокатом перед дьяволом.
Паша. Лето 1982 года. Афганистан
Взводный так и не узнал о повешенном. Разбитую "Ямаху" они закопали в песок вместе с ее хозяином. Уже позже, в каптерке роты, когда мы выпивали по какому-то очередному поводу, Рекс сам завел об этом разговор:
-- Ствол медленно-медленно вверх поднимается, а он всем телом за ним тянется. Чалма растягивается. Он сначала носками земли касался, потом так ножками как засучил, как засучил... Тело стало таким длинным, шея вытянулась, носки ног так и тянутся к земле. Потом вдруг как дернулся! Ступни ног одновременно резко поднялись и опустились. От этого движения с его правой ноги слетел сандаль. Он так медленно падал в пыль, что мне даже показалось -- время остановилось. Когда мы его снимали, его шаровары были уже мокрыми. Говорят, они в этот момент кончают? -- Рекс болтал об этом без эмоций, словно пересказывал старую историю.
Я слушал его и не верил своим ушам! У Женьки появилась амнезия на собственное поведение в таких ситуациях. Он разучился не говорить о тех вещах, которые являются чем-то, что мы не хотим видеть, слышать, чувствовать и помнить. Не принято было так говорить о дерьме, в котором мы все сейчас дружно отжимались.
Одной из главных причин его агрессии было, видимо, нежелание видеть себя таким, как он есть. Он чувствовал, думал и поступал так, как считал нужным для достижения далекого и желанного возвращения домой. Он вел определенный образ жизни, он мыслил по определенному образцу, у него были определенные верования, и он не хотел, чтобы все это было разрушено. Его злость была рождена желанием покоя, стремлением к полной адаптации в нечеловеческих условиях. Только так, перешагивая через себя, можно было заставить чужую смерть служить собственным интересам.
Женька нашел выход. Чтобы не терять свой статус, он просто сменил обстановку. Он ушел от нас с Веней. Став Рексом, он нашел свой круг людей, окружил себя теми, кто принимал его, кому он был полезен, а не действовал на нервы, как Веня. "Если ты не приятен, то уж понятен", -- видимо, так решил он. Война разделила нас: мы с Веней заботились о своей защите, Жека -- о нападении на своих врагов.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Сегодня ночью я опять не спал. Может, с вами тоже так бывает? Приходится лежать и думать в темноте. Это давно вошло у меня в привычку, которая кажется безобидной, только вот последствия с годами сказываются все сильней. По утрам я чувствую себя невероятно равнодушным и уставшим от собственных переживаний. Вспоминаю ли я войну? Я не знаю: я ее просто ненавижу. Но война сама приходит ко мне, и стоит лишь мне остаться одному, как она тут же врывается в мою жизнь и овладевает ею.
Я уже давно вернулся оттуда, но все еще продолжаю вздрагивать, возвращаясь во сне в узкие улочки, в лабиринты глинобитных дувалов. Мне не суждено было понять этот город. Может, потому, что я не видел его, когда в нем не было войны? Кандагар понять непросто, еще труднее его забыть. Я так и не могу вырвать его из своего сердца. Годы идут, и мои воспоминания постепенно превращаются в раздражающую эмоциональную язву -- мир застывших мгновений.
Жека (Рекс). Осень 1982 года. Афганистан
...Веня только вылечился от малярии. У него все еще болели суставы и голова, его бросало то в жар, то в холод. Лечился он своеобразно: болтался весь день в арыке в надежде, что это поможет ему снять боль в суставах. От боли он не мог ни сидеть, ни лежать. Когда он ослаб до того, что не смог ходить, начало падать зрение и сильно понизилось давление, мы его сдали в медчасть. Он, оказалось, подцепил какую-то гадость: надо было избегать застойных вод, в которых обитает множество переносчиков опасных болезней. Но Веня, как Иванушка дурачок, кидался к любой луже, пока не стал козленочком. Он сожрал столько глистогонных таблеток, что теперь, сидя рядом с ним, можно быть спокойным -- всякая зараза выпрыгнет из тебя при одном только Венином взгляде.
Мы сидим с ним на плоской крыше дома. Осень. Солнышко ласково греет наши лысые головы. Дембеля улетают на Север. Скоро и наш дембель. Долг Родине почти оплачен, осталось только очистить Кандагар от духов, обезоружить и разогнать их банды в зеленке, обезопасить дороги от мин, прекратить массированные артобстрелы, перестать терять технику и людей, вывести войска и покончить с партизанщиной.
Уже третий день бригада бросает батальоны на проческу города, а с наступлением темноты судорожно выдергивает их. Скованные интернациональным долгом перед мирным населением, упорно огрызающимся в уличных боях, мы уходим, чтобы потом вновь вернуться. В эти дни обычно крикливый и шумный город не похож на себя - его улицы и проулки пусты и тихи. Только крики муэдзинов напоминают о нерушимости исламских традиций. Мирная жизнь города погребена под обломками взорванных домов и растоптана на пыльных улицах его пригородов.
Батальон прочесывает квартал за кварталом, загоняя моджахедов в мешок и подавляя очаги сопротивления. Но духи уходят, как песок сквозь пальцы. Для этого нас и оставляют на ночь в городе. Ночью мы ставим засады на вероятных маршрутах передвижений, днем - блокируем и прочесываем окруженные районы. Три дня назад на очередной проческе мы взяли шикарный бакшиш. Чесали улицу с кантинами. Ребята не стеснялись -- в бригаде, на выстреле, как мы это состояние называли, сидели дембеля с чемоданами. Я не мешал, но сам не брал. А в этом доме -- как черт попутал.
Хозяин дома был так напуган, что спрятался на женской половине. Вот когда его от туда мы доставали, одна из его женушек и сунула нам эту пачку денег. Хозяина мы не тронули, но деньги Веня взял. Кто понимает опасности войны, тот понимает и выгоду от войны. Это был не первый такой "хлопок" за время моей службы. Если все брать, то хватило бы не только на шикарный дембель мне и Вене. Жаль, Пашка уже отстрелялся. Но и ему были положены дембельские подарки.
Тогда в районе кирпичного завода зажали взвод из первой роты и закидали химическими гранатами. Потом мы за этими гранатами гонялись несколько дней. Там Паша и получил свои две пули. Его уложили вместе с другими ранеными в дом. Спустя некоторое время в окно комнаты, где они лежали, попал гранатомет. Очнулся он только в БэТэРе, заваленный труппами. Тогда-то крыша у него и поехала. Его с трудом удалось уложить в палату в Арианском госпитале - он стал бояться закрытых помещений. Но, как раньше уже бывало с ним, отчаяние помогло ему. Последнее письмо он прислал из госпиталя. Пишет, что поправляется. Встречу мы назначили на следующее второе августа.
...К воротам дома, где мы организовали оборону и удачно контролировали почти весь проулок, подкатил БРДМ особиста бригады. Мы уже были знакомы с этим спортсменом. Пока нам везло. Веня предусмотрительно убрал "Фанту", фрукты, лепешки, которыми я возвращал его к жизни, и кинулся вниз строить остальных. Я остался у АГСа.
С майором была целая делегация -- пять афганцев. Двоих я узнал сразу: вчера ночью мы тормознули во встречной засаде обычную нашу "Ниву". Она кралась с выключенными фарами по узкой улочке. Мы наблюдали за ней в ТВН бронетранспортера и ждали, когда она в нас упрется. В ней то и были эти двое, как потом оказалось: заместитель мера города и его телохранитель. Хотя второй был явно узбеком, -- уж слишком по-русски он отмахивался от нас, пока не нарвался на приклад автомата. Кто были остальные в делегации, я не знал.
Если это разборки из-за вчерашнего, то все нормально. Я лично по команде доложил обо всем комбату, и без него им тут делать нечего. Ну, помяли мы обоих, так комендантский час был, и бои прямо в городе идут. Успокоившись, я слез с крыши во двор дома.
Если бы я что-то понимал в жизни, я бы догадался, что это судьба. У нее было лицо маленького, тщедушного афганца -- мрачное и напряженное, и казалось, на этот раз добра от него не жди. Смысл происходящего проскользнул мимо моего внимания.
-- Это он! Это он ограбил мой дом! -- маленький афганец, один из тех трех, что приперлись с замом мэра, громко кричал, показывая майору на меня пальцем.
Вот он, "хлопок"! Я почувствовал себя гильзой, падающей после выстрела в горячую пыль.
Ребята хотели что-то сказать -- перекрикивая друг друга, оттесняли майора с афганцами. И все-таки я видел, что все они как-то изменились, как будто вдруг разучились смеяться. Вокруг меня образовался круг. При этом я видел, как по Вениному лицу стекали струйки пота. Взгляд его был неподвижен, а тело сотрясала лихорадка. Он был в состоянии шока и никак не мог прийти в себя. Я не был мародером, просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Здесь, на войне, мое чувство интернационального долга по своей силе было сопоставимо с любовью к Родине. С той лишь разницей, что афганца, которому я был почему-то что-то должен, хотелось убить! Тяжело было осознавать возможность быть убитым человеком, перед которым ты в неоплатном интернациональном долгу.
Вдруг оказалось, что все можно проследить: дороги, по которым я шел, дома, в которые я заходил, события, которые я пережил, как мне казалось, в стороне от чужих глаз. По всем дорогам пришлось пройти вновь, во все дома опять заглянуть, пока от моей свободы не осталась самая малость. И если все, что я узнал о жизни -- правда, тогда действительно: вся моя жизнь -- одно непрерывное преступление.
Когда страх становится постоянным, он превращается в подлость. Меня судили трусы. Был показательный суд. Я принял все на себя. Веню долго прессовали и, сломав, заставили выступить от лица комсомольской организации роты общественным обвинителем. На плацу бригады мне срезали сержантские лычки, и я поехал на Родину, получив восемь лет за вооруженный грабеж.
Тюрьма -- единственная прививка от наших страхов перед ней. Она оказалась местом, где ненависть и злоба имеют свойство накапливаться, оттачиваясь с годами до такой остроты, что превращаются в совершенное оружие. Ты становишься заложником собственной злобы, тратя время и энергию на совершенствование, затем уже на сдерживание этой рвущейся на свободу силы. И она прорывается с неизбежность землетрясения, которое можно предсказать, но остановить -- нереально.
Паша. 2 августа 1998 года
Телефон Рекса не отвечал, терпеливо снося мою настойчивость. Я решил позвонить домой Вене. Он схватил трубку, словно сидел на ней. Голос его был взволнован. Мы договорились, что я подожду его в ближайшем кабаке.
Я открыл дверь: у самого входа за столиком двое местных парней потягивают пиво. За соседним столиком заливаются смехом две принцессы. В отраженном солнечном свете сверкают золотом их тонкие пальчики и два фужера с шампанским. Напротив, за стойкой бара молодой бармен с неуловимо знакомым лицом цепким взглядом профессионально оценил мою сумку.
Выбеленные стены бывшей местной пивнушки, светильники а-ля керосинка, простые деревянные столики -- повернуться негде. Большой банкетный зал закрыт. Этому заведению столько же лет, сколько и мне. Время словно остановилось в этих стенах. Как и раньше, сюда заходят перевести дыхание, поправить здоровье после вчерашнего, чтобы потом снова окунуться в грандиозный спектакль, идущий без антрактов в тихих двориках вокруг. Именно здесь разыгралась идеальная сцена поножовщины, в которой не было разделения на актеров и зрителей.
Сосредоточившись взглядом на трещине в стене около моего столика, я попытался понять, где и когда споткнулся Женька, чуть не выронив будущее из своих рук. Исправительные учреждения на то и исправительные: если не можешь найти причину преступления и исправить ее одним способом, попробуй другим. Но поиск и исправление ошибок должны сходиться -- жизнь должна быть устойчивым равновесием побед и поражений. Ведь проверка сделанного -- это и есть присоединение прошлого к нашему собственному будущему. Опыт, предыдущие испытания и прожитая жизнь, дали Женьке силы подняться.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Телефон зазвонил, конечно, в тот самый момент, когда я не был готов к этому. Пришлось бежать из душа через всю квартиру. Я хотел бы, чтобы это был звонок Паши -- его самолет приземлился больше часа назад. Он писал мне несколько раз до своего отъезда. Я постоянно получал от него подогрев в тюрьме. Паша приезжал ко мне, но свидания нам не дали. Он ни минуты не сомневался в том, что я выберусь из этой ямы.
Я не успел к телефону, но не расстроился, потому что Веня, мой отчаянный благодетель, тут же перезвонил мне. Каждая его попытка помочь мне была стремлением утвердиться за мой счет.
Где та грань, за которой мои друзья уже не в праве рассчитывать на мою помощь, и после чего они уже сами отвечают за себя? Я лично уверен в том, что у человека все в жизни происходит по стечению обстоятельств. Каждый из нас зависит от других людей, и перед каждым из нас стоит проблема выбора. И если ты не в силах сделать правильный выбор, его за тебя сделают другие. И тогда ты будешь шестеренкой в чужом механизме. Я понимал, что в нашей жизни не все так просто. Кто мог предсказать, что я поймаю того мотоциклиста? Кто знал, что Веня возьмет деньги, и мы влетим под дембель? Кто знал, что тот парень ударит Веню?
-- Не лезь, если не просят! -- ответил мне тогда здоровяк в баре.
Жека (Рекс). Осень 1989 года
...Под окном дома резко заскрежетали тормоза, и раздался противный гудок машины. Не дожидаясь звонка, открыв входную дверь, я выглянул в подъезд. По ступеням с грохотом поднимался Веня. Он старался идти ровно, но его заносило, и к грохоту его шагов добавлялся гул перил.
-- А, не спишь, -- понимающе кивнул он.
-- Извини, что поздно. Так получилось. Мне нужна твоя помощь.
-- Помощь?
-- Да. Кстати, давай пойдем, что ли, куда-нибудь? -- и не дождавшись моего ответа, он зашагал назад к выходу из подъезда. Накинув сверху куртку, я пошел за ним.
Мы пришли в местный ресторан и заказали жареное мясо.
-- Да не наваливай ты, как халдей, на свою тарелку груды закусок. Помни, Веня, ты вкушаешь жареное мясо, а не лопаешь деликатесный силос! Два-три подрумяненных ломтика жареной картошечки, пара огурчиков маринованных, моченная грушка, ложка хрена со свеколкой, ну, там оливки какие-нибудь. И ... водка. Водка, Веня! Но сначала, я отвечаю, Веня -фужер! Потом, несомненно, мясцо, потом водка, потом без передыха еще ломоть.
Вот я и разговелся.
Все, состоялось.
Желудок мой ликовал -- вот уже два года он регулярно получает то, о чем мечтал все пять черных лет. Я с умилением откинулся на спинку стула и благожелательно созерцал сидящую в зале публику, с ней меня связали аргументы и факты Вениной истории, которую я слушал поначалу не слишком внимательно:
-- Ну, соберем мы их, козлов, за одним столом. Выставим водки море, жратвы -- вагон. А сами аккуратненько обрежем стволы заранее, сложим их, заряженные, в сумку и в уголок комнаты положим. Когда они нажрутся и пустят слюни, мы, Веня, с тобой вдвоем встанем, и с двух рук как дадим! Представляешь? Комната вся в пороховом дыму, жратва на столе вперемежку с их мозгами. На стенах, на полу -- кругом их кровь. Они стонут, шевелятся, гильзы по полу катаются, водка из разбитых бутылок течет прямо на пол. А мы с тобой, Веня, стоим посреди всего этого. Дальше-то что? -- спросил я, обрывая его словесный поток.
-- Класс! -- сказал Веня и я понял, что он ничего не знает про жизнь среди этих "чертей".
-- Кому ты должен? -- перешел я к делу.
-- Вон ему, -- совершенно отчетливо Веня указал на "быка", что стоял у стойки бара, напротив входа в наш зал.
-- Сколько ты должен без "счетчика"?
-- Что? -- Веня явно понял только смысл глагола.
-- Сколько хочет этот урод? -- задал я вопрос попроще.
-- Я должен ему три сотни баксов, -- Веня уже не мог оторвать взгляд от бумажек, которые я ему отсчитывал прямо за столом.
-- Иди, отдай и возвращайся.
Количество молодых людей спортивного вида на квадратный метр площади внушало здоровый оптимизм. Уродливые лысые существа в клубах сигаретного дыма сидели друг у друга на головах и смотрели видео в баре, напротив нашего зала. Не самое дурацкое занятие для заведения со свободным входом.
Я внимательно следил за Веней, который что-то лопотал одному из этих амбалов. Когда Веня попытался похлопать кредитора по плечу, ему технично въехали с правой в голову. Веню упал, и его начали бить ногами прямо у стойки. Пепельница с нашего стола, удачно брошенная мной, попала в голову амбалу, и он мягко осел на пол рядом с Веней. Четко осознавая, что у меня есть некая внутренняя территория, которую нельзя никому уступать, я решительно двинулся к дерущимся.
-- Когда ваш стиль поведения, ваши манеры кому-то не нравятся, демонстрируйте их в другом месте, -- примерно с этих слов все и началось.
Я не баклан какой-нибудь. Мое самообладание не перешло в гнев, сострадание к Вене не граничило с истерией, только терпение к его неудачам явно имело предел. А парень был действительно здоровый. Кровь из разбитой головы обильно текла по шее ему на грудь. Встав на ноги, и вытирая кровь с лица одной рукой, другой он достал нож. Его действия тогда я оценил, как почерк дилетанта. Резать и ждать, когда этот клоун умрет от потери крови, было глупо. Но и особого желания лежать с набитым мясом животом на столе в морге я тоже не испытывал. Нож, которым я резал только что мясо, просто лежал в моей руке, а вот его рука действительно держала нож. Он неожиданно резко, с финтом, попытался меня ударить ножом. Я ушел от удара, разорвав дистанцию. Не вовремя поднявшийся с пола Веня чуть не попал под удар.
Получалось -- чтобы жить завтра, кому-то надо было выжить сегодня. Решение было принято. Все заняло несколько мгновений. Ребра не создают реальной преграды для лезвия ножа, как это принято думать. Так что мой удар под его бьющую руку не представлял собой что-то особенное. Я научился этим вещам от людей, которые это уже делали. И если это было моей ошибкой, то это надо было еще доказать.
Но у судей существует врожденное предубеждение против ножей. Нож всегда ассоциируется с намерением убить. Отдав пять лет, я вышел по амнистии ровно на два года, чтобы так глупо сесть снова.
Пустыня зачаровывает своим величием, бескрайностью, но одновременно наполняет душу тревогой, сурово напоминая нам о бесполезности наших намерений. Днем она подавляет, ночью -- успокаивает, вселяя почти мистический покой. В черном звездном небе ярко светит Луна. Напрягая уставшие глаза, взводный пытается определиться с ориентирами. Я смотрю на его лицо и понимаю, что мы еще долго будем тянуть пустышку. Лицо заросло щетиной и покрыто слоем мельчайшего песка. Усталость и раздражение трехдневного ожидания берут свое. Остальные такие же -- измученные, со взглядом, лишенным какого бы то ни было выражения. Я заставляю себя успокоиться. Взводный сам принял решение вернуться к бронегруппе, используя для этого остаток ночи. На возвращение нам отведено только несколько предрассветных часов. До бронегруппы по прямой, согласно карте, будет километров восемь-десять. Но идти приходится между барханами, по сухому руслу, постоянно отклоняясь от маршрута, совершая бесконечные подъемы-спуски по песчаным склонам. Так что фактически пройти надо будет примерно километров пятнадцать в хорошем темпе. С каждым подъемом ожидаешь увидеть конец пути. Ожидающий всегда торопит время. Выдерживая темп, заданный взводным, нам остается только перебирать ногами и следовать жизненному ритму пустыни: ее секрет -- терпение.
Несмотря на все принятые меры, мы можем внезапно встретить противника. Такая встреча не оставит взводному времени для принятия решения. Наши действия в этих случаях отработаны до полного автоматизма в ходе изматывающих тренировок в бригаде. Но сейчас наши легкие с трудом принимают даже успевший уже остыть от дневного зноя воздух. Взводный оглядывается на нас, постоянно подгоняет. Впереди меня маячит спина Вени с размеренно покачивающимся из стороны в сторону РД. С трудом выхожу из состояния оцепенения. Нельзя путать терпение со слабостью.
Жека (Рекс). Лето 1982 года. Афганистан
Охранение бронегруппы днем организуется следующим образом: дозорные выдвигаются вперед, группа рассредоточена, каждому назначается свой сектор наблюдения. Дозорные меняются через каждые два часа. Но это только в идеале. Три дня ожидания, наполненные напряженным дежурством в эфире, притупляют чувство опасности и осторожности. Любая, даже плохо организованная засада имеет целью застать врасплох и уничтожить. Частенько вопрос, что делать с пойманным в пустыне человеком, требовал от нас больших моральных усилий, чем сам процесс погони и засад.
Самое вкусное мясо, которое я когда-либо пробовал, это мясо той молодой газели, что я пристрелил, пока Веня с Пашей торчали в песках. Привычная тушенка -- говядина с рисом или свинина -- никогда не будет заменой свежему мясу. Даже молодой барашек, мне кажется, на вкус чуть хуже, чем мясо дикой красавицы.
Мясо жарили на банках с бензином, установленных в вырытые для этого лунки в песке. Готовить его по-другому не было возможности. Над банками установили обожженный цинк из-под патронов. Мясо, отбитое штык-ножом, предварительно посоленное и наперченное, обжаривали с двух сторон. Шашлык приготовили, используя шомпол вместо шампура -- получилось отлично. Все сожрали за один заход, ничего не оставив пацанам, которые должны были сегодня вернуться. Время еще было, поэтому я решил повторить и снова пошел на охоту.
Мотоциклист появился совершенно неожиданно. Резко развернувшись, он попытался скрыться от группы по сухому руслу, но нарвался на меня. Здесь пустынному байкеру окончательно не повезло. Пытаясь объехать внезапно возникшее препятствие, он угодил передним колесом в яму, после чего взлетел в воздух, перелетел через меня и, задев задним колесом мое плечо, грохнулся о землю: удар был такой силы, что дух сломал телом спинку из металлических трубок, приваренную к заднему сиденью мотоцикла.
От удара колесом у меня потемнело в глазах, но автомат из рук я не выпустил. Когда я вязал духа, скрипя зубами от боли, над талией с правой стороны у него можно было нащупать только какую-то кашу. Крылом мотоцикла ему почти отрезало правую ногу над щиколоткой, но кость осталась цела. Взвалив на себя, я потащил его в лагерь. Рану там ему зашили, как смогли, и перевязали. Но это было все, на что хватило нашего милосердия. Угостить ребят не получилось. Я был очень зол за сорванную охоту. Пока тащил духа на себе, я сожалел о его ранении, в толпе молодых же мной овладел инстинкт стихийной жестокости.
За несколько часов до возвращения группы из засады мы духа повесили, намотав его чалму на ствол КПВТ. Последним снисхождением, которое своим терпением заслужил афганец, была возможность помолиться перед смертью.
Молодые, с которыми меня оставили в бронегруппе, постоянно испытывали стремление подавить свой собственный страх, неуверенность. При виде беспомощного пленного они неестественно возбудились. Ими руководил бессознательный страх -- а вдруг сами окажутся на месте пойманного мотоциклиста? Импульсы страха, которому они повиновались, были столь сильны, что не давали проявляться не только здравому смыслу, но даже инстинкту самосохранения. Они не могли вынести отсрочки между желанием и осуществлением желаемого. Молодые чувствовали себя всемогущими, у каждого из них в массе исчезало понятие невозможного. Они мгновенно дошли до крайности, зерно антипатии к врагу превратилось в дикую ненависть. Агрессия, неоправданное эмоциональное напряжение, с которым они предложили повесить пленного, объяснялось их внутренней слабостью. Причина у них была одна: чувство страха и тревоги за собственную слабость.
-- ...Как бы то ни было, но Коран никогда не закрывает двери перед милосердием в отношении людей, даже если они преступники. Мы не душманы, которые грешат именно тем, что милосердие Аллаха подменяют безжалостностью фанатичного человека, -- вид у одного из молодых, передразнивающего нашего замполита, был, наверное, очень комичный.
Мальчишки посмеивались и хихикали, толкая друг друга локтями. У них был свой взгляд на милосердие. На душе у меня стало тоскливо. Но грусть в этих условиях -- непозволительная роскошь. Очевидна была опасность противоречить им, и, чтобы себя обезопасить, оставалось только следовать окружающему тебя примеру, как сейчас -- по-волчьи воя.
-- А кто ему поможет? -- раздался озабоченный голос.
-- Об этом не беспокойтесь. Сядьте кто-нибудь за пулемет.
Это их очень обрадовало. Отлично, когда есть в жизни что-то, о чем позаботится кто-нибудь другой. Я без сожаления дал команду поднять ствол пулемета. Все спрятанное в душе рано или поздно стремится вырваться на поверхность и натворить дел, за которые, в конце концов, придется нести ответственность или искать оправдания. И как бы кто из нас ни объяснял свои действия, все сведется к одному: все хотят вкусно поесть, вернуться домой, дышать легко и свободно.
На безопасном расстоянии кто-то блевал в стороне, за БТРом. Про свои ощущения я лучше не буду говорить. Попытаться оправдать сделанное значило стать собственным адвокатом перед дьяволом.
Паша. Лето 1982 года. Афганистан
Взводный так и не узнал о повешенном. Разбитую "Ямаху" они закопали в песок вместе с ее хозяином. Уже позже, в каптерке роты, когда мы выпивали по какому-то очередному поводу, Рекс сам завел об этом разговор:
-- Ствол медленно-медленно вверх поднимается, а он всем телом за ним тянется. Чалма растягивается. Он сначала носками земли касался, потом так ножками как засучил, как засучил... Тело стало таким длинным, шея вытянулась, носки ног так и тянутся к земле. Потом вдруг как дернулся! Ступни ног одновременно резко поднялись и опустились. От этого движения с его правой ноги слетел сандаль. Он так медленно падал в пыль, что мне даже показалось -- время остановилось. Когда мы его снимали, его шаровары были уже мокрыми. Говорят, они в этот момент кончают? -- Рекс болтал об этом без эмоций, словно пересказывал старую историю.
Я слушал его и не верил своим ушам! У Женьки появилась амнезия на собственное поведение в таких ситуациях. Он разучился не говорить о тех вещах, которые являются чем-то, что мы не хотим видеть, слышать, чувствовать и помнить. Не принято было так говорить о дерьме, в котором мы все сейчас дружно отжимались.
Одной из главных причин его агрессии было, видимо, нежелание видеть себя таким, как он есть. Он чувствовал, думал и поступал так, как считал нужным для достижения далекого и желанного возвращения домой. Он вел определенный образ жизни, он мыслил по определенному образцу, у него были определенные верования, и он не хотел, чтобы все это было разрушено. Его злость была рождена желанием покоя, стремлением к полной адаптации в нечеловеческих условиях. Только так, перешагивая через себя, можно было заставить чужую смерть служить собственным интересам.
Женька нашел выход. Чтобы не терять свой статус, он просто сменил обстановку. Он ушел от нас с Веней. Став Рексом, он нашел свой круг людей, окружил себя теми, кто принимал его, кому он был полезен, а не действовал на нервы, как Веня. "Если ты не приятен, то уж понятен", -- видимо, так решил он. Война разделила нас: мы с Веней заботились о своей защите, Жека -- о нападении на своих врагов.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Сегодня ночью я опять не спал. Может, с вами тоже так бывает? Приходится лежать и думать в темноте. Это давно вошло у меня в привычку, которая кажется безобидной, только вот последствия с годами сказываются все сильней. По утрам я чувствую себя невероятно равнодушным и уставшим от собственных переживаний. Вспоминаю ли я войну? Я не знаю: я ее просто ненавижу. Но война сама приходит ко мне, и стоит лишь мне остаться одному, как она тут же врывается в мою жизнь и овладевает ею.
Я уже давно вернулся оттуда, но все еще продолжаю вздрагивать, возвращаясь во сне в узкие улочки, в лабиринты глинобитных дувалов. Мне не суждено было понять этот город. Может, потому, что я не видел его, когда в нем не было войны? Кандагар понять непросто, еще труднее его забыть. Я так и не могу вырвать его из своего сердца. Годы идут, и мои воспоминания постепенно превращаются в раздражающую эмоциональную язву -- мир застывших мгновений.
Жека (Рекс). Осень 1982 года. Афганистан
...Веня только вылечился от малярии. У него все еще болели суставы и голова, его бросало то в жар, то в холод. Лечился он своеобразно: болтался весь день в арыке в надежде, что это поможет ему снять боль в суставах. От боли он не мог ни сидеть, ни лежать. Когда он ослаб до того, что не смог ходить, начало падать зрение и сильно понизилось давление, мы его сдали в медчасть. Он, оказалось, подцепил какую-то гадость: надо было избегать застойных вод, в которых обитает множество переносчиков опасных болезней. Но Веня, как Иванушка дурачок, кидался к любой луже, пока не стал козленочком. Он сожрал столько глистогонных таблеток, что теперь, сидя рядом с ним, можно быть спокойным -- всякая зараза выпрыгнет из тебя при одном только Венином взгляде.
Мы сидим с ним на плоской крыше дома. Осень. Солнышко ласково греет наши лысые головы. Дембеля улетают на Север. Скоро и наш дембель. Долг Родине почти оплачен, осталось только очистить Кандагар от духов, обезоружить и разогнать их банды в зеленке, обезопасить дороги от мин, прекратить массированные артобстрелы, перестать терять технику и людей, вывести войска и покончить с партизанщиной.
Уже третий день бригада бросает батальоны на проческу города, а с наступлением темноты судорожно выдергивает их. Скованные интернациональным долгом перед мирным населением, упорно огрызающимся в уличных боях, мы уходим, чтобы потом вновь вернуться. В эти дни обычно крикливый и шумный город не похож на себя - его улицы и проулки пусты и тихи. Только крики муэдзинов напоминают о нерушимости исламских традиций. Мирная жизнь города погребена под обломками взорванных домов и растоптана на пыльных улицах его пригородов.
Батальон прочесывает квартал за кварталом, загоняя моджахедов в мешок и подавляя очаги сопротивления. Но духи уходят, как песок сквозь пальцы. Для этого нас и оставляют на ночь в городе. Ночью мы ставим засады на вероятных маршрутах передвижений, днем - блокируем и прочесываем окруженные районы. Три дня назад на очередной проческе мы взяли шикарный бакшиш. Чесали улицу с кантинами. Ребята не стеснялись -- в бригаде, на выстреле, как мы это состояние называли, сидели дембеля с чемоданами. Я не мешал, но сам не брал. А в этом доме -- как черт попутал.
Хозяин дома был так напуган, что спрятался на женской половине. Вот когда его от туда мы доставали, одна из его женушек и сунула нам эту пачку денег. Хозяина мы не тронули, но деньги Веня взял. Кто понимает опасности войны, тот понимает и выгоду от войны. Это был не первый такой "хлопок" за время моей службы. Если все брать, то хватило бы не только на шикарный дембель мне и Вене. Жаль, Пашка уже отстрелялся. Но и ему были положены дембельские подарки.
Тогда в районе кирпичного завода зажали взвод из первой роты и закидали химическими гранатами. Потом мы за этими гранатами гонялись несколько дней. Там Паша и получил свои две пули. Его уложили вместе с другими ранеными в дом. Спустя некоторое время в окно комнаты, где они лежали, попал гранатомет. Очнулся он только в БэТэРе, заваленный труппами. Тогда-то крыша у него и поехала. Его с трудом удалось уложить в палату в Арианском госпитале - он стал бояться закрытых помещений. Но, как раньше уже бывало с ним, отчаяние помогло ему. Последнее письмо он прислал из госпиталя. Пишет, что поправляется. Встречу мы назначили на следующее второе августа.
...К воротам дома, где мы организовали оборону и удачно контролировали почти весь проулок, подкатил БРДМ особиста бригады. Мы уже были знакомы с этим спортсменом. Пока нам везло. Веня предусмотрительно убрал "Фанту", фрукты, лепешки, которыми я возвращал его к жизни, и кинулся вниз строить остальных. Я остался у АГСа.
С майором была целая делегация -- пять афганцев. Двоих я узнал сразу: вчера ночью мы тормознули во встречной засаде обычную нашу "Ниву". Она кралась с выключенными фарами по узкой улочке. Мы наблюдали за ней в ТВН бронетранспортера и ждали, когда она в нас упрется. В ней то и были эти двое, как потом оказалось: заместитель мера города и его телохранитель. Хотя второй был явно узбеком, -- уж слишком по-русски он отмахивался от нас, пока не нарвался на приклад автомата. Кто были остальные в делегации, я не знал.
Если это разборки из-за вчерашнего, то все нормально. Я лично по команде доложил обо всем комбату, и без него им тут делать нечего. Ну, помяли мы обоих, так комендантский час был, и бои прямо в городе идут. Успокоившись, я слез с крыши во двор дома.
Если бы я что-то понимал в жизни, я бы догадался, что это судьба. У нее было лицо маленького, тщедушного афганца -- мрачное и напряженное, и казалось, на этот раз добра от него не жди. Смысл происходящего проскользнул мимо моего внимания.
-- Это он! Это он ограбил мой дом! -- маленький афганец, один из тех трех, что приперлись с замом мэра, громко кричал, показывая майору на меня пальцем.
Вот он, "хлопок"! Я почувствовал себя гильзой, падающей после выстрела в горячую пыль.
Ребята хотели что-то сказать -- перекрикивая друг друга, оттесняли майора с афганцами. И все-таки я видел, что все они как-то изменились, как будто вдруг разучились смеяться. Вокруг меня образовался круг. При этом я видел, как по Вениному лицу стекали струйки пота. Взгляд его был неподвижен, а тело сотрясала лихорадка. Он был в состоянии шока и никак не мог прийти в себя. Я не был мародером, просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Здесь, на войне, мое чувство интернационального долга по своей силе было сопоставимо с любовью к Родине. С той лишь разницей, что афганца, которому я был почему-то что-то должен, хотелось убить! Тяжело было осознавать возможность быть убитым человеком, перед которым ты в неоплатном интернациональном долгу.
Вдруг оказалось, что все можно проследить: дороги, по которым я шел, дома, в которые я заходил, события, которые я пережил, как мне казалось, в стороне от чужих глаз. По всем дорогам пришлось пройти вновь, во все дома опять заглянуть, пока от моей свободы не осталась самая малость. И если все, что я узнал о жизни -- правда, тогда действительно: вся моя жизнь -- одно непрерывное преступление.
Когда страх становится постоянным, он превращается в подлость. Меня судили трусы. Был показательный суд. Я принял все на себя. Веню долго прессовали и, сломав, заставили выступить от лица комсомольской организации роты общественным обвинителем. На плацу бригады мне срезали сержантские лычки, и я поехал на Родину, получив восемь лет за вооруженный грабеж.
Тюрьма -- единственная прививка от наших страхов перед ней. Она оказалась местом, где ненависть и злоба имеют свойство накапливаться, оттачиваясь с годами до такой остроты, что превращаются в совершенное оружие. Ты становишься заложником собственной злобы, тратя время и энергию на совершенствование, затем уже на сдерживание этой рвущейся на свободу силы. И она прорывается с неизбежность землетрясения, которое можно предсказать, но остановить -- нереально.
Паша. 2 августа 1998 года
Телефон Рекса не отвечал, терпеливо снося мою настойчивость. Я решил позвонить домой Вене. Он схватил трубку, словно сидел на ней. Голос его был взволнован. Мы договорились, что я подожду его в ближайшем кабаке.
Я открыл дверь: у самого входа за столиком двое местных парней потягивают пиво. За соседним столиком заливаются смехом две принцессы. В отраженном солнечном свете сверкают золотом их тонкие пальчики и два фужера с шампанским. Напротив, за стойкой бара молодой бармен с неуловимо знакомым лицом цепким взглядом профессионально оценил мою сумку.
Выбеленные стены бывшей местной пивнушки, светильники а-ля керосинка, простые деревянные столики -- повернуться негде. Большой банкетный зал закрыт. Этому заведению столько же лет, сколько и мне. Время словно остановилось в этих стенах. Как и раньше, сюда заходят перевести дыхание, поправить здоровье после вчерашнего, чтобы потом снова окунуться в грандиозный спектакль, идущий без антрактов в тихих двориках вокруг. Именно здесь разыгралась идеальная сцена поножовщины, в которой не было разделения на актеров и зрителей.
Сосредоточившись взглядом на трещине в стене около моего столика, я попытался понять, где и когда споткнулся Женька, чуть не выронив будущее из своих рук. Исправительные учреждения на то и исправительные: если не можешь найти причину преступления и исправить ее одним способом, попробуй другим. Но поиск и исправление ошибок должны сходиться -- жизнь должна быть устойчивым равновесием побед и поражений. Ведь проверка сделанного -- это и есть присоединение прошлого к нашему собственному будущему. Опыт, предыдущие испытания и прожитая жизнь, дали Женьке силы подняться.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Телефон зазвонил, конечно, в тот самый момент, когда я не был готов к этому. Пришлось бежать из душа через всю квартиру. Я хотел бы, чтобы это был звонок Паши -- его самолет приземлился больше часа назад. Он писал мне несколько раз до своего отъезда. Я постоянно получал от него подогрев в тюрьме. Паша приезжал ко мне, но свидания нам не дали. Он ни минуты не сомневался в том, что я выберусь из этой ямы.
Я не успел к телефону, но не расстроился, потому что Веня, мой отчаянный благодетель, тут же перезвонил мне. Каждая его попытка помочь мне была стремлением утвердиться за мой счет.
Где та грань, за которой мои друзья уже не в праве рассчитывать на мою помощь, и после чего они уже сами отвечают за себя? Я лично уверен в том, что у человека все в жизни происходит по стечению обстоятельств. Каждый из нас зависит от других людей, и перед каждым из нас стоит проблема выбора. И если ты не в силах сделать правильный выбор, его за тебя сделают другие. И тогда ты будешь шестеренкой в чужом механизме. Я понимал, что в нашей жизни не все так просто. Кто мог предсказать, что я поймаю того мотоциклиста? Кто знал, что Веня возьмет деньги, и мы влетим под дембель? Кто знал, что тот парень ударит Веню?
-- Не лезь, если не просят! -- ответил мне тогда здоровяк в баре.
Жека (Рекс). Осень 1989 года
...Под окном дома резко заскрежетали тормоза, и раздался противный гудок машины. Не дожидаясь звонка, открыв входную дверь, я выглянул в подъезд. По ступеням с грохотом поднимался Веня. Он старался идти ровно, но его заносило, и к грохоту его шагов добавлялся гул перил.
-- А, не спишь, -- понимающе кивнул он.
-- Извини, что поздно. Так получилось. Мне нужна твоя помощь.
-- Помощь?
-- Да. Кстати, давай пойдем, что ли, куда-нибудь? -- и не дождавшись моего ответа, он зашагал назад к выходу из подъезда. Накинув сверху куртку, я пошел за ним.
Мы пришли в местный ресторан и заказали жареное мясо.
-- Да не наваливай ты, как халдей, на свою тарелку груды закусок. Помни, Веня, ты вкушаешь жареное мясо, а не лопаешь деликатесный силос! Два-три подрумяненных ломтика жареной картошечки, пара огурчиков маринованных, моченная грушка, ложка хрена со свеколкой, ну, там оливки какие-нибудь. И ... водка. Водка, Веня! Но сначала, я отвечаю, Веня -фужер! Потом, несомненно, мясцо, потом водка, потом без передыха еще ломоть.
Вот я и разговелся.
Все, состоялось.
Желудок мой ликовал -- вот уже два года он регулярно получает то, о чем мечтал все пять черных лет. Я с умилением откинулся на спинку стула и благожелательно созерцал сидящую в зале публику, с ней меня связали аргументы и факты Вениной истории, которую я слушал поначалу не слишком внимательно:
-- Ну, соберем мы их, козлов, за одним столом. Выставим водки море, жратвы -- вагон. А сами аккуратненько обрежем стволы заранее, сложим их, заряженные, в сумку и в уголок комнаты положим. Когда они нажрутся и пустят слюни, мы, Веня, с тобой вдвоем встанем, и с двух рук как дадим! Представляешь? Комната вся в пороховом дыму, жратва на столе вперемежку с их мозгами. На стенах, на полу -- кругом их кровь. Они стонут, шевелятся, гильзы по полу катаются, водка из разбитых бутылок течет прямо на пол. А мы с тобой, Веня, стоим посреди всего этого. Дальше-то что? -- спросил я, обрывая его словесный поток.
-- Класс! -- сказал Веня и я понял, что он ничего не знает про жизнь среди этих "чертей".
-- Кому ты должен? -- перешел я к делу.
-- Вон ему, -- совершенно отчетливо Веня указал на "быка", что стоял у стойки бара, напротив входа в наш зал.
-- Сколько ты должен без "счетчика"?
-- Что? -- Веня явно понял только смысл глагола.
-- Сколько хочет этот урод? -- задал я вопрос попроще.
-- Я должен ему три сотни баксов, -- Веня уже не мог оторвать взгляд от бумажек, которые я ему отсчитывал прямо за столом.
-- Иди, отдай и возвращайся.
Количество молодых людей спортивного вида на квадратный метр площади внушало здоровый оптимизм. Уродливые лысые существа в клубах сигаретного дыма сидели друг у друга на головах и смотрели видео в баре, напротив нашего зала. Не самое дурацкое занятие для заведения со свободным входом.
Я внимательно следил за Веней, который что-то лопотал одному из этих амбалов. Когда Веня попытался похлопать кредитора по плечу, ему технично въехали с правой в голову. Веню упал, и его начали бить ногами прямо у стойки. Пепельница с нашего стола, удачно брошенная мной, попала в голову амбалу, и он мягко осел на пол рядом с Веней. Четко осознавая, что у меня есть некая внутренняя территория, которую нельзя никому уступать, я решительно двинулся к дерущимся.
-- Когда ваш стиль поведения, ваши манеры кому-то не нравятся, демонстрируйте их в другом месте, -- примерно с этих слов все и началось.
Я не баклан какой-нибудь. Мое самообладание не перешло в гнев, сострадание к Вене не граничило с истерией, только терпение к его неудачам явно имело предел. А парень был действительно здоровый. Кровь из разбитой головы обильно текла по шее ему на грудь. Встав на ноги, и вытирая кровь с лица одной рукой, другой он достал нож. Его действия тогда я оценил, как почерк дилетанта. Резать и ждать, когда этот клоун умрет от потери крови, было глупо. Но и особого желания лежать с набитым мясом животом на столе в морге я тоже не испытывал. Нож, которым я резал только что мясо, просто лежал в моей руке, а вот его рука действительно держала нож. Он неожиданно резко, с финтом, попытался меня ударить ножом. Я ушел от удара, разорвав дистанцию. Не вовремя поднявшийся с пола Веня чуть не попал под удар.
Получалось -- чтобы жить завтра, кому-то надо было выжить сегодня. Решение было принято. Все заняло несколько мгновений. Ребра не создают реальной преграды для лезвия ножа, как это принято думать. Так что мой удар под его бьющую руку не представлял собой что-то особенное. Я научился этим вещам от людей, которые это уже делали. И если это было моей ошибкой, то это надо было еще доказать.
Но у судей существует врожденное предубеждение против ножей. Нож всегда ассоциируется с намерением убить. Отдав пять лет, я вышел по амнистии ровно на два года, чтобы так глупо сесть снова.