Андреев Василий. Волки

   - Куда? - встрепенулся Ломтев.
   - На новую фатеру, - улыбнулся Славушка.
   Фуражку на нос, ногу на ногу, посвистывает.
   Ломтев сигару закуривает. Спичка запрыгала.
   - К Андрияшке? - тихо, сквозь зубы.
   - К ему, - кивнул Славушка.
   - Тэ-эк.
   Ломтев прищурился от дыма.
   - К первому мужу, значит?
   Улыбнулся нехорошо.
   А Славушка ответил спокойно:
   - К человеку к хорошему.
   - А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.
   - И спал - добавь, - перебил Славушка.
   - Спал не задарма, - повысил голос Ломтев. - Чем ты обижен был когда? Чего хотел - имел. Деньги в сберегательной есть. Андрияшка, думаешь, озолотит тебя? Не очень-то. Мяса столько не нагуляешь, не закормит. Вона отъелся-то у меня!
   - Откормил - это верно, - сказал Славушка. - Чтобы спать самому мягче, откормил за это.
   Подал руку Ломтеву:
   - Ну, всех благ.
   Ломтев вынул из бумажника сберегательную книжку, выбросил на стол.
   Сказал с раздражением:
   - Триста пятьдесят заработал за год. Получай книжку!
   Славушка повертел книжку в руках. Положил на стол. Нахмурился.
   - Не надо мне твоих денег.
   Ломтев опять швырнул книжку.
   - Чего - не надо? По правилу - твои. Имеешь получить.
   Славушка взял книжку, спрятал в карман.
   - Прощай, - сказал тихо и пошел к двери.
   - Так и пошел? - крикнул вслед Костя грустно и насмешливо.
   Славушка не оглянулся.
   --------------
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
   Люди бывают разные: один что нехорошее сделать подумает и то мучается, а другой отца родного пустит гулять нагишом, мать зарежет и глазом не моргнет.
   Человечину есть станет, да подхваливать, будто это антрекот какой с гарниром.
   Люди, с которыми встречался Ванька, были такими.
   Человечины, правда, не ели - не было в этом надобности, - ну, а жестокость первым делом считалась.
   Все хорошее - позор, все бесстыдное - шик.
   Самый умный человек, Ломтев Костя, и тот поучал так:
   - Жизнь, что картежка. Кто кого обманет, тот и живет. А церемониться будешь - пропадешь. Стыда никакого не существует - все это плешь. Надо во всем быть шуллером - играть в верную. А на счастье только собаки друг на дружку скачут. А главное, обеспечь себя, чтобы никому не кланяться. Ежели карман у тебя пустой - всякий тебе в морду плюнуть может. И утрешься и словечка не скажешь - потому талия тебе не дозволяет.
   Ванька усваивал Костину науку. До совершеннолетия сидел в колонии для малолетних преступников четыре раза. Девятнадцати лет схватил первую судимость. Одного его задержали - Костя успел ухрять.
   Все дело Ванька принял на себя, несмотря на то, что в сыскном били.
   В части, в Спасской, сиделось до суда хорошо. Знакомых много.
   Ваньку уже знали, "торгашом" считали не последним.
   Свое место на нарах имел.
   Воспитанный Ломтевым, Ванька был гордым, не трепло.
   Перед знаменитыми делашами и то не заискивал.
   И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее - все честь-честью.
   Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
   Каждый делаш холуя имел, без этого нельзя.
   Мода такая. А не следовать моде - не иметь веса в глазах товарищей.
   Модничали до смешного.
   Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Кадо". Во всей части их курить начинают.
   Волынка, если не тех купят.
   - Ты чего мне барахла принес? Жри сам! - кричит, бывало, деловой надзирателю.
   - Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?
   - Ничего не понимаю. Гони "Бижу".
   Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за отдельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
   Пошло и у всех пюре.
   Без всего, без мяса, без сосисок. Просто - пюре.
   Долго эта мода держалась.
   В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.
   Опытный фигарь придет с обходом - первым долгом - в тарелки посетителей.
   - Ага! Пюре!
   И, заметает. И без ошибки - вор!
   Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
   Дорого платили за эту игру, а играли.
   Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить. И надежда не покидала.
   Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
   Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.
   А надежда не гаснет.
   - Год разменяю - пустяки останется! - мечтает вслух какой-нибудь делаш.
   А пустяки - год с лишним.
   Так играли. Мечтали о жизни.
   А жизнь проходила. Разменивались года.
   "Год разменяю!" - страшные слова.
   А жизнь проходила.
   И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни - жизнь проходила тоже.
   Война. Всех под винтовку.
   Кто-то воевал. Миллионы воевали.
   А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре - модные папиросы, модное блюдо.
   Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.
   И вдруг, освободили!
   Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.
   А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.
   И незнакомый, пугающий шум-пение.
   В тюрьме - пение!
   Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
   И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька навсегда.
   Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами - не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
   - Именем восставшего народа, выходи!
   И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой - стены, казалось, упадут.
   И заплакал Ванька от радости. А потом - от стыда. Первый раз от радости и от стыда.
   Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гордость арестантскую:
   - Братцы. Домушник - я. Скокер!
   Но не слушали.
   Потащили - под руки. Кричали:
   - Сюда! Сюда! Товарищ!.. Ура-а!
   И музыка в глухих коридорах медно застучала.
   --------------
   Спервоначалу жилось весело. Ни фараонов, ни фигарей.
   И на улицах, как в праздник, в Екатерингофе, бывало: толпами так и шалаются, подсолнухи грызут.
   В чайнушках битком.
   А потом пост наступил.
   Жрать нечего. За саватейкою, за хлебом, то-есть - в очередь.
   Смешно даже!
   А главное - воровать нельзя. На месте убивали.
   А чем же Ваньке жить, если не воровать?
   Советовался с Ломтевым.
   У того тоже дела плохи. Жил на скудные заработки Верки-Векши, шмары плашкетов уже не содержал - сам на содержании.
   Ломтев советовал:
   - Завязывать, конечно, нашему брату не приходится. Надо работать по старой лавочке, только с рассудком.
   А как с рассудком? Попадешься, все равно убьют. Вот тебе и рассудок.
   Умный Ломтев ничего не мог придумать.
   Время такое! По-ломтевски жить не годится.
   Бродил целыми днями Ванька полуголодный. В чайнушках просиживал до ночи, за стаканом цикория, ел подозрительные лепешки.
   А тут еще ни к чему совсем девчонка припомнилась, Люська такая.
   Давно еще скрутился с нею, до второй судимости было дело. А потом сел, полтора года отбрякал и девчонку потерял.
   Справлялся, искал - как в воду.
   И оттого-ли, что скучно складывалась жизнь, оттого-ли, что загнан был Ванька, лишенный возможности без опасности для жизни воровать - почву терял под ногами - от всего ли этого вдруг почувствовал ясно, что нужно ему во что бы то ни стало Люську разыскать.
   С бабою, известно, легче жить, Костя Ломтев и тот на бабий доход перешел.
   Но главное не это. Главное, сама Люська понадобилась.
   Стали вспоминаться прежние встречи, на Митрофаньевском кладбище прогулки. Пасхальную заутреню крутились как-то. Всю ночь. И весело же было. Дурачился Ванька точно не делаш, а плашкет. И Люська веселая, на щеках ямки - ладная девчонка!
   Мучился Ванька, терзался.
   И сама по себе уверенность какая-то явилась: не найдет Люську - все пропадет.
   Раз в жизни любви захотелось, как воздуха.
   С утра, ежедневно, блуждал по улицам, чаще всего заходил к Митрофанию.
   Думалось почему-то, что там, где гулял с Люською когда-то, встретит ее опять.
   Но Люська не встречалась. Вместо нее встретил около кладбища Славушку.
   Славушка его сразу узнал:
   - Глазастый, чорт! Чего тут путаешься? По покойникам приударяешь, что-ли?
   Громадный, черноусый. Московка на нос, старинные, на заказ лакировки - нет теперь таких людей.
   Не встречаются.
   Под мухою. Веселый. Силач. Здороваясь, так сжал Ванькину руку пальцы онемели.
   - Работаешь? Паршиво стало. Бьют, стервецы! Кулясова знаешь? Убили. И Кобылу-Петьку. Того уж давно. Теперь, брат, надо иначе. Прямо - за глотку: "Ваших нет". Честное слово. Я дело иду смотреть, - понизил голос Славушка. Верное дело. Хочешь в компанию?
   - В центре? - спросил Ванька.
   - Не совсем. На Фонтанке. Баба с дочкою, вдова. Верное дело.
   Ванька слушал.
   Повеселел.
   Дело есть! Что же еще и надо?
   Осведомился деловито. В прежнюю роль делаша входил.
   - Марка большая?
   - Чтобы не соврать - косых на сорок! Честное слово! Я, знаешь, трепаться не люблю. Шпалер есть?
   - Нет.
   - Чего же ты? Теперь у любого каждого плашкета - шпалер. Ну, да я достану. Значит, завтра? Счастливо, брат, встретились. С чужим хуже итти. С своими ребятами куды лучше.
   --------------
   На другой день - опять, на кладбище.
   Славушка, действительно, достал наган и для Ваньки.
   Похвастался по старой привычке:
   - Я, брат, что хошь достану. Людей таких имею.
   Торопливо шел впереди, плотно ступая толстыми ногами в светлых сапогах, высоко приподняв широкие плечи.
   Ванька глядел сзади на товарища и казалось ему, что ничего не изменилось, что идут они на дело, как и раньше, до войны еще ходили, без опаски быть убитыми.
   И дело, конечно, удастся: будет он, Ванька, пить вечером водку, с девчонкою какой закрутит. А может и Люська встретится.
   "Приодеться сначала, - оглядывал протиравшийся на локтях пиджак. Приодеться, да. Пальто стального цвета и лакировки бы заказать".
   Хорошо в новых сапогах!
   Уверенно легко ходится. И костюм когда новый - приятно.
   Стало весело. Засвистал.
   Свернули уже на Фонтанку.
   В это время из-за угла выбежал человек, оборванный, в валенках, несмотря на весеннюю слякоть.
   В руках он держал шапку и кричал тонким голосом:
   - Хле-е-ба, граждане, хле-е-ба!
   Ванька засмеялся. Очень уж смешной лохматый рваный старик в валенках с загнутыми носками.
   Славушка посмотрел вслед нищему:
   - Шел бы на дело, чудик!
   Засмеялся.
   Недалеко от дома, куда нужно было итти, Славушка вынул из кармана письмо:
   - Ты грамотный? Прочитай фамилию. Имя я помню: Аксинья Сергеевна. А фамилию все забываю.
   Но Ванька тоже был неграмотный. Когда-то немного читал по-печатному, да забыл.
   - Чорт с ней! Без фамилии. Аксинья Сергеевна и хватит, - сказал Ванька. Хазу же ейную знаешь?
   - Верно! На кой фамилия? - Похряли! - решил Славушка, подняв зачем-то воротник пиджака и глубже, на самые глаза, надвинул фуражку.
   Недалеко от дома, где жила будущая жертва, начинался рынок-толкучка.
   Ванька, догоняя Славушку в воротах дома, сказал тихо:
   - Людки тут много. Чорт знает!
   А Славушка спокойно ответил:
   - Чего нам людка? Пустяки. Тихо сделаем - не первый раз.
   --------------
   Долго стучали в черную, обитую клеенкою, дверь.
   Наконец, за дверью женский голос:
   - Кто там?
   - Аксинья Сергевна - здеся живут? - крикнул Славушка веселым голосом.
   - А что надо?
   - Письмецо от Тюрина.
   Дверь отворилась. Высокая, худощавая женщина близоруко прищурилась.
   - От Александра Алексеевича? - спросила, взяв в руки конверт. Пройдите! - добавила она, пропуская Славушку и Ваньку.
   Славушка, толкнув локтем Ваньку, двинулся за женщиною:
   - Постой, - сказал странным низким голосом.
   Она обернулась. Ахнула тихо и уронила письмо.
   А Славушка опять зашептал незнакомым голосом:
   - Крикнешь, курва, - убью!
   Ванька сделал несколько неслышных шагов в комнату, оставив Славушку с женщиною в прихожей.
   Револьвер запутался в кармане брюк. С трудом вытащил.
   И когда вошел в комнату, услышал тихое пение:
   Ах, моя Ривочка,
   Моя ты милочка.
   "Дочка "Ривочку" поет", - подумал Ванька и направился на голос в соседнюю комнату.
   Пение прервалось. Звонкий девичий голос крикнул:
   - Кто там?
   Девушка в зеленом платье показалась на пороге.
   - Кто-о?
   И увидев Ваньку с револьвером, бросилась назад в комнату, пронзительно закричав:
   - А-ай! Кара-у-ул!
   Ванька вскрикнул, кинулся за нею. Испугался ее крика и того, что узнал в девушке Люську.
   - Люська! Не ори! - прокричал придавленным голосом и схватил ее за руку.
   Но она не понимала, не слышала ничего.
   Дернув зазвеневшую форточку - пронзительно закричала:
   - Спасите! Налетчики! Убивают!
   Ванька не помня, что делает, поднял руку с револьвером. Мелькнуло в голове: "Никогда не стрелял".
   Гулко и коротко ударил выстрел. Оглушило.
   Девушка, пошатнувшись, падала на него.
   Не поддержал ее, отскочил в сторону, не опуская револьвера. Голова ее глухо стукнулась о пол.
   Пристально вгляделся в лицо убитой и увидев, что это - не Люська, замер в удивлении и непонятной тревоге.
   А в комнате, которую только что пробежал Ванька, послышался заглушенный женский крик и два выстрела один за другим.
   А Ванька все стоял с револьвером в протянутой руке и тревога не проходила.
   Но вот послышался голос Славушки:
   - Ванька! Чорт! Хрять надо. Шухер!
   Ванька очнулся. Выбежал из комнаты, столкнулся со Славушкою.
   У того дрожали руки и даже усы:
   - Шухер! Хрять!
   Славушка побежал на цыпочках, задел ногою, нечаянно, лежащую на полу, свернувшуюся жалким клубком женщину.
   Ванька бросился за ним.
   Слышал, как хлопнула дверь.
   В темном коридоре не сразу нашел выход.
   Забыл расположение квартиры.
   Слышал откуда-то заглушенный шум.
   "Шухер!" - вспомнил Славушкин испуганный шопот.
   Тоскливо заныло под ложечкою и зачесалась голова.
   Тихо открыл дверь на лестницу и сразу гулко ударил в уши шум снизу. Даже слышались отдельные слова:
   - Идем! Чорт! Веди! Где был? В какой квартире? - кричал незнакомый злой голос.
   И в ответ ясно разобрал Славушкино бормотание.
   "Сгорел", - подумал о Славушке.
   Отступил назад в квартиру и захлопнул дверь.
   Прошел мимо одного трупа к другому.
   Не смотрел на убитую.
   Только зачем-то снял шапку и бросил на подоконник.
   Со двора несся неясный шум. Потом отчетливый голос:
   - В семнадцатом номере... Один еще там...
   Ванька поспешно отошел от окна.
   А в дверь, что с лестницы - стучали.
   В несколько рук, торопливо, беспрерывно.
   И крики, удаленные комнатами и закрытыми дверями, казались особенно грозными.
   - Отворяй, дьявол!
   - Эй, отвори, говорят! Э-эй!
   И вдруг, откуда-то, со двора или с лестницы - прерывистый умоляющий крик:
   - Православ-ные!.. У-у-у!.. А-а-а!.. Право-слав...
   Оборвался...
   И когда затих, оборвался, этот жутким стоном пронесшийся крик, - понял Ванька, - кричал Славушка.
   Вспомнились вчерашние Славушкины слова: "Убивают на месте".
   Опять ощутил боль под ложечкою. И задрожали колени.
   Вынул из кармана револьвер.
   Положил на пол за дверью.
   Робкая надежда была:
   "Без оружия, может, не убьют".
   --------------
   ГЛАВА ПЯТАЯ.
   А в дверь все стучали.
   Уже не кулаками - тяжелым чем-то.
   Трещала дверь.
   "Ворвутся - хуже", - тоскливо подумал Ванька.
   Вспомнил, что засыпаясь надо быть спокойным.
   Не грубым, не нахальным, но не надо бояться.
   По крайней мере не доказывать видом, что боишься.
   Ломтев еще учил: "Взял, мол, и веди. Не прошло и не надо".
   Подумав так - успокоился на мгновение.
   Подошел к двери, повернул круглую ручку французского замка.
   В распахнувшуюся дверь ворвались, оттеснив Ваньку, люди.
   Кричали, схватили.
   - Даюсь! Берите! - крикнул Ванька. Не бей, братцы, только!
   - Не бей? А-а-а! Не бей?
   - А вы людей убивать, сволочи?
   - Не бей?
   - Ага!
   - Не бей?
   Глушили голоса. Теребили, крепко впившиеся в плечи, в грудь, руки.
   А потом - тяжелый удар сзади, повыше уха.
   Зашумело в ушах. Крики словно отдалились.
   Вели, после, по лестнице с заложенными за спину руками.
   Толкали. Шли толпою, обступив тесным кольцом.
   Каждое мгновение натыкался то на чью-нибудь спину, то на плечо.
   Ругались...
   Ругань успокаивала. Скорее остынут!
   Когда вывели во двор, запруженный народом, увидел Ванька лежащего, головою в лужу, с одеждою, задранной на лицо, Славушку.
   Узнал его по могучей фигуре, по толстым ногам в лакированных сапогах.
   Страшно среди черной весенней грязи белел большой оголенный живот.
   И еще страшнее стало от вдруг поднявшегося рева:
   - А-а-а! Тащи-и!.. А-а-а!..
   Шлепали рядом ноги. Брызгала грязь. Раз даже, брызнувшей грязью залепило глаз.
   В воротах теснее было, там столпилось много.
   Опять - ругань. Опять ударил кто-то в висок.
   - Не бей! - сказал Ванька негромко и беззлобно.
   Из ворот повели прямо на набережную.
   И, сразу тихо стало.
   Только мальчишеский голос, звонкий, в толпе, прокричал:
   - Пе-етька, скорей сюды! Вора топить будут!
   От этого крика похолодело в груди.
   Уперся Ванька. Брызнули слезы:
   - Братцы! Товарищи!
   От слез не видел ничего.
   И вспомнил почему-то, как освобождали его, в революцию из тюрьмы.
   Оттого ли вспомнил, что вели под руки так же, как тогда, оттого ли, что крик такой же был несмолкаемый?
   Или оттого, что всего два раза в жизни людям, многим людям, понадобился он, Ванька Глазастый?
   Прижатый к холодным липким перилам, с силою необычайною оттолкнулся от них и закричал, плача:
   - Братцы!
   Но крепко схватили за ноги, отдирали ноги от земли.
   - Православные! - крикнул Ванька и почудилось - не он кричит, а Славушка.
   А потом перестали сжимать руки. Разжались. Воздух захватил грудь. Засвистел в ушах.
   Падая, больно ушибся о скользкое, затрещавшее и не понял сразу, что упал в реку.
   Только когда, проломив слабый весенний лед, погрузился в холодную воду, сжавшую, как тисками бока и грудь - тогда взвыл самому себе непонятным воем.
   Хватался за острые, обламывающиеся со стеклянным звоном, края льдин, бил ноющими от холода ногами по воде.
   А по обеим каменным стенам - берегам, толпились, облепив перила, люди.
   И лиц не разобрать. И не понять, где мужчины, где женщины.
   Черная лента - петля, а не люди.
   Черная лента - змея, охватившая Ваньку холодным беспощадным кольцом.
   --------------
   Рев возрастал.
   Гудело дикое, радостное:
   - Го-го-го!.. О-о-о!..
   - А-а-а! Го-го-го... о-о!..
   И нависало что-то на ноги, тянуло вниз, в режущий холод.
   С трудом, едва двигая цепенеющими ногами барахтался в полынье Ванька.
   И в короткое это мгновение вспомнил, как шутя топили его в Таракановке мальчишки. В детстве, давно. Не умел еще плавать. Визжал. Барахтался. А на берегу выли от восторга ребятишки.
   А когда вытащили, сидел когда на берегу, в пыльных лопухах, - радостно было, что спасли, что под ногами твердая, не страшная земля.
   И сейчас мучительно захотелось земли, твердости.
   Собрав последние силы, вынырнул, схватился за льдину, поплыл вместе с нею.
   А вверху, с берега, опять детский звонкий голос:
   - Э-эй! Вора то-пю-ют!
   Впереди, близко, деревянные сваи высокого пешеходного моста.
   Отпихнулся от льдины, налезавшей с легким шорохом, на грудь, поплыл к сваям.
   А с моста, на сваю, спускался человек.
   - Товарищ!.. Спаси-и! - крикнул Ванька.
   И непомерная радость захватила грудь.
   - Милый, спаси!
   Заплакал от радости.
   А человек, казалось, ждал, когда Ванька подплывет ближе.
   Вот - протянул руку.
   Крик замер на губах Ваньки. Только слезы еще текли...
   В руке у человека - наган.
   Треснуло что-то. Прожужжало у самого уха. Шлепнулось сзади, как камушек. Булькнула вода.
   Снова треснуло. Зажужжало. Шлепнуло. Булькнуло.
   И еще: треск, жужжание.