Страница:
Киба, чувствуя тревогу, постучался в дверь кабинета с табличкой «Абрамова Маргарита Павловна, главный врач». Эта дверь в длинном ряду безликих белых дверей была последней. Вообще-то стучаться здесь, в медицинском учреждении, было против правил, но Кибе не хотелось стать свидетелем неприятной сцены. Кто знает, как далеко у них зашло?
– Рита! Маргарита Павловна! Я сдал смену и еду домой!
Кстати, и ее рабочий день уже закончен. Больные отужинали и обрели временный покой в своих кроватях с панцирными сетками, кто добровольно, а кто принудительно, на улице давно стемнело. Но, видимо, Тычковский – особый случай. Ради него можно и задержаться.
– Маргарита Павловна!
И вдруг он похолодел. На двери, чуть выше медной ручки, Киба увидел кровавый отпечаток пальца. Он почему-то сразу решил, что это кровь. Отпечаток был оставлен явно намеренно. Взгляд скользнул ниже, и Кибе стало совсем не по себе: кровь была и здесь. Боясь коснуться заляпанной ручки, Дмитрий Александрович плечом толкнул дверь. Она оказалась не заперта. Увиденное повергло Кибу в такой шок, что он невольно задержал дыхание и сделал два шага назад.
Весь кабинет Абрамовой был залит кровью. Стены забрызганы, обивка мебели испорчена, пол в кровавых пятнах. Ее было так много, что это казалось невероятным: как может быть столько крови в одном человеке? Грузное тело Маргариты Павловны лежало на полу, у стоящего в углу дивана. Рядом с ним валялись осколки синей чашки. Киба прекрасно помнил эту чашку. Милая глупость, а что еще дарить дамам на Восьмое марта? Дамы думали так же и о 23 февраля. У него была чашка с надписью «Дима». А у Абрамовой – «Рита».
Тычковский кромсал ее дородное белое тело острым осколком синей чашки. Это было против всяких правил: приводить его сюда, доверять ему, пить с ним чай из обычных чашек. Она не должна была так поступать. Киба шел, чтобы ее предупредить, но… Опоздал…
«Рита, Рита, как же так? Почему? И как я теперь буду здесь без тебя?» Он с тоcкой подумал, что потерял чуть ли не единственного друга в этом городе. Городе, который хоть и принял его, но так и не стал второй родиной. Все равно чужой. И люди здесь… Просто люди. А с Ритой они могли разговаривать часами, отсюда и сплетни. Но они только разговаривали, и пили крепчайший кофе из этих самых чашек, синих с золотыми буквами. У него «Дима», у нее «Рита». Она обожала черный, как южная ночь, ароматный кофе из больших чашек и пила его «вприкуску» с такой же крепкой сигаретой. Так не по-женски, но зато процесс сопровождался остроумными замечаниями в адрес персонала вверенной ей больницы и пациентов. Из-за Маргариты Павловны и этих вечерних посиделок он с радостью ходил на работу. Теперь осколки «Риты» валяются на полу, в луже крови. Жаль. Очень жаль.
Киба обрел наконец способность дышать и шагнул в кабинет. Подойдя к лежащему на полу телу, он первым делом стыдливо одернул задравшуюся юбку. Маргарита Павловна почему-то была не в белом медицинском халате, а в юбке и нарядной кофточке. Она хотела любви. Что ж, она ее получила.
Киба посмотрел на свои руки и вздрогнул: они были в крови. И ботинки тоже испачкались. Он торопливо стал вытирать руки о белый халат. Потом спохватился: надо же вызвать охрану! Сообщить в милицию! Поднять собак! Из психиатрической больницы сбежал опасный преступник! Сбежал маньяк!
Тычковский не мог далеко уйти. На дворе поднимается метель. Только безумец может решиться на побег в такую погоду. Но у Тычковского, похоже, рецидив болезни. Ему сейчас все равно.
Киба опомнился и кинулся к двери черного хода. И едва не споткнулся о тело лежащего на пороге санитара. Тычковский, которому уже нечего было терять, с каким-то особым, садистским наслаждением оставлял на своем пути истерзанные трупы. Видимо, санитар пытался его остановить, но это все равно что пытаться остановить сошедшую с гор лавину. Киба знал, как припадок безумия удесятеряет силы больного. К тому же после убийства Абрамовой Тычковский находился в состоянии эйфории, все равно что под действием сильнейшего наркотика. Он долго терпел и получил достойную награду. И хорошо, что кто-то еще не попался ему под руку, иначе жертв было бы больше. Чем больше трупов, тем весомее награда Тычковского за терпение.
Дверь черного хода была приоткрыта, с улицы тянуло холодом, но Киба его не чувствовал. Он был вне себя от ужаса. Кровь, море крови… На белой стене, над телом санитара, чернел четкий отпечаток пальца. На полу валялся осколок синей чашки с золотыми буквами на нем. «Рита», – машинально прочитал Киба.
– Оля! – заорал он. – Нет, не надо… Кто-нибудь! Охрана! У нас побег!
Уже через десять минут больница гудела, как растревоженный улей. В милиции, обматерив их за безответственность и разгильдяйство, тоже сказали, что выезжают.
– Охранять надо лучше своих психов! Когда будем, не знаем. На дороге заносы, и ни черта не видать.
Поднималась метель. Спущенные с привязи собаки, матерые овчарки, выли и отказывались идти по следу.
– Куда он денется? – успокаивали Кибу охранники специализированного отделения, так называемые «спецы». – Собаки, и те идти не хотят. Он замерзнет в сугробе.
Дмитрий Александрович скрежетал зубами, узнавая все новые и новые подробности. Оказывается, Маргарита Павловна принесла любимому пациенту гражданскую одежду, пиджак и брюки. В этом со слезами призналась миловидная Оля.
– Зачем?
– Он сказал… сказал… Романтический ужин, – всхлипывая, рассказывала та. – Неудобно в пижаме.
– Хорошо, что она ему опасную бритву не принесла. – Киба не выдержал и витиевато выругался. – Как же идти на свидание при свечах, да небритым? Хотя ее не спасло отсутствие колюще-режущих. Он расколотил о ее бедную глупую голову чашку, а потом устроил себе настоящее пиршество. О, черт! Моя куртка пропала из гардероба! Куда вы все смотрели?! – заорал Дмитрий Александрович. – Дуры романтические! Он же псих! Сумасшедший! Ну как можно влюбиться в психа?!
Оля не выдержала и зарыдала.
– Вы бы не ездили никуда, Дмитрий Александрович, – посоветовал один из спецов. – Заночуйте здесь.
– Да идите вы… – махнул рукой раздосадованный Киба.
Тычковского поймают, в этом он не сомневался. Либо найдут его окоченевший труп. Даже в зимней куртке, в украденных там же, в гардеробе, теплых ботинках ему не уйти далеко по такой-то метели. И если Тычковский каким-то чудом доберется до города или до какого-нибудь жилья (что маловероятно), вряд ли он набросится на людей, которые там будут. Он уже сбил оскомину, охладил голову на февральском морозе и теперь будет всячески оттягивать момент, чтобы награда была как можно весомее. Между совершенными им преступлениями всегда был перерыв в несколько месяцев, а то и в год, как следовало из материалов уголовного дела. Значит, время еще есть.
«И вообще это не мое дело. Не я его привечал, не я добился его перевода в стационар общего типа. Да пошло оно все к черту! Поеду в другой паре», – решил Киба насчет обуви. В машине у него имелись еще одни ботинки, правда на тонкой подошве, зимой он всегда переобувался, садясь за руль, чтобы чувствовать педали. Ботинки были холодные, из тонкой кожи, но куда деваться? Другие-то увели! У них с Тычковским, как назло, оказался один размер ноги, что же касается одежды, тот был худее. Не намного, но Киба не раз с досадой разглядывал в зеркале свою расплывшуюся талию и растущий живот, невольно сравнивая. Они с Тычковским, кстати, были ровесниками, обоим по сорок с хвостиком, и даже похожи. Оба высокие, темноволосые, с правильными чертами лица, как обычно говорят жеманные дамочки о таких мужчинах: видные. «Разжирел ты, Дмитрий Александрович. Психом, что ли, заделаться? От нервов худеют», – думал Киба. Но ужинал, как всегда, с аппетитом: Верочка замечательно готовила.
Теперь он лишился зимней куртки и хороших теплых ботинок. Черт бы с ними, с ботинками, но почему Тычковский выбрал именно его одежду? Мог бы раздеть кого-нибудь из санитаров, в конце концов. Киба разозлился было всерьез на Маргариту Павловну с ее размякшими от любви мозгами, но потом вспомнил, что с ней стало, и застыдился. Она свое получила. Бедная, бедная Рита… Киба тяжело вздохнул. Куртку ему дал один из охранников, тоже при этом отговаривая ехать:
– Вы бы остались, Дмитрий Александрович. Переждали непогоду.
– Мне недалеко, – отмахнулся он. Куртка оказалась на два размера больше, но выбирать не приходилось.
До города и впрямь было недалеко. В хорошую погоду он добирался до дома минут за двадцать – двадцать пять. Жена уже звонила, волновалась. Ждала. Кибе представлялся уютный вечер с прелестной Верочкой под колыбельную песню февральской метели за окном, старый добрый фильм по телевизору, бокал хорошего вина. И он решил ехать. Пусть разбираются сами, это уже дело милиции.
…Он и сам не ожидал, что поднимется такая метель. На шоссе стремительно образовывались заносы. Какое-то время он еще тащился, буксуя в снегу, которого становилось все больше и больше, и понимая, что сгоряча и от досады на Риту, на ее бабскую глупость, и сам поступил опрометчиво. Поехал домой вместо того, чтобы заночевать в больнице. Надежды Кибы на уютный семейный вечер таяли с каждой минутой. А через пару километров машина и вовсе встала.
«Что делать?» – мучительно думал он, глядя в окно на метель. Порывы ветра усилились настолько, что раскачивали его машину, словно утлую лодку в шторм, и Кибе, физически сильному мужчине с крепкими нервами, стало вдруг не по себе. Он достал мобильный телефон и позвонил в больницу.
– Возвращайтесь, Дмитрий Александрович, – посоветовали ему.
Он попытался развернуться, но, проехав какое-то расстояние назад, понял, что и обратный путь отрезан.
– Я застрял, – сказал он в трубку.
– Попытаемся вам помочь.
– Звоните в МЧС, вызывайте спасателей, – велел он, потом позвонил жене: – Вера, я не приеду сегодня ночевать. Ничего страшного, не волнуйся. На дороге заносы. Я вернусь и заночую на работе. Как Саша? Уроки сделал? Ну и замечательно. У меня все нормально, не беспокойся. Все. – И Киба, чтобы не волновать жену, дал отбой.
«И куда меня понесло?» – думал он, выходя из машины. Машинально нажал кнопку на брелке, ставя ее на сигнализацию, и поежился от холода. Куртка была с чужого плеча, неудобная, а на улице темно и снежно, ветер так и норовил сбить с ног. Киба невольно запаниковал, представив, что придется провести ночь в машине, заметенной снегом, но тут вдруг увидел вдали едва пробивающийся сквозь толщу тьмы и снега огонек. Это была деревня Выселки. Киба вспомнил, что метрах в пятидесяти от шоссе стоит жилой дом. Почти каждый день он проезжал мимо этого дома и даже не задумывался над тем, что в этой глуши кто-то зимует. А теперь, глядя на огонек во тьме, Киба несказанно обрадовался. Неизвестно, когда появятся спасатели, а ночевать в машине неразумно. Все просто: надо идти к людям.
И он пошел. Он был так расстроен и взволнован событиями сегодняшнего дня, так замерз, что даже не вспомнил о том, что портфель со всеми документами остался в машине. И портмоне с деньгами и водительскими правами тоже. В кармане лежали только мобильный телефон и совершенно бесполезные теперь ключи от застрявшей в сугробе машины.
Дом у дороги
– Рита! Маргарита Павловна! Я сдал смену и еду домой!
Кстати, и ее рабочий день уже закончен. Больные отужинали и обрели временный покой в своих кроватях с панцирными сетками, кто добровольно, а кто принудительно, на улице давно стемнело. Но, видимо, Тычковский – особый случай. Ради него можно и задержаться.
– Маргарита Павловна!
И вдруг он похолодел. На двери, чуть выше медной ручки, Киба увидел кровавый отпечаток пальца. Он почему-то сразу решил, что это кровь. Отпечаток был оставлен явно намеренно. Взгляд скользнул ниже, и Кибе стало совсем не по себе: кровь была и здесь. Боясь коснуться заляпанной ручки, Дмитрий Александрович плечом толкнул дверь. Она оказалась не заперта. Увиденное повергло Кибу в такой шок, что он невольно задержал дыхание и сделал два шага назад.
Весь кабинет Абрамовой был залит кровью. Стены забрызганы, обивка мебели испорчена, пол в кровавых пятнах. Ее было так много, что это казалось невероятным: как может быть столько крови в одном человеке? Грузное тело Маргариты Павловны лежало на полу, у стоящего в углу дивана. Рядом с ним валялись осколки синей чашки. Киба прекрасно помнил эту чашку. Милая глупость, а что еще дарить дамам на Восьмое марта? Дамы думали так же и о 23 февраля. У него была чашка с надписью «Дима». А у Абрамовой – «Рита».
Тычковский кромсал ее дородное белое тело острым осколком синей чашки. Это было против всяких правил: приводить его сюда, доверять ему, пить с ним чай из обычных чашек. Она не должна была так поступать. Киба шел, чтобы ее предупредить, но… Опоздал…
«Рита, Рита, как же так? Почему? И как я теперь буду здесь без тебя?» Он с тоcкой подумал, что потерял чуть ли не единственного друга в этом городе. Городе, который хоть и принял его, но так и не стал второй родиной. Все равно чужой. И люди здесь… Просто люди. А с Ритой они могли разговаривать часами, отсюда и сплетни. Но они только разговаривали, и пили крепчайший кофе из этих самых чашек, синих с золотыми буквами. У него «Дима», у нее «Рита». Она обожала черный, как южная ночь, ароматный кофе из больших чашек и пила его «вприкуску» с такой же крепкой сигаретой. Так не по-женски, но зато процесс сопровождался остроумными замечаниями в адрес персонала вверенной ей больницы и пациентов. Из-за Маргариты Павловны и этих вечерних посиделок он с радостью ходил на работу. Теперь осколки «Риты» валяются на полу, в луже крови. Жаль. Очень жаль.
Киба обрел наконец способность дышать и шагнул в кабинет. Подойдя к лежащему на полу телу, он первым делом стыдливо одернул задравшуюся юбку. Маргарита Павловна почему-то была не в белом медицинском халате, а в юбке и нарядной кофточке. Она хотела любви. Что ж, она ее получила.
Киба посмотрел на свои руки и вздрогнул: они были в крови. И ботинки тоже испачкались. Он торопливо стал вытирать руки о белый халат. Потом спохватился: надо же вызвать охрану! Сообщить в милицию! Поднять собак! Из психиатрической больницы сбежал опасный преступник! Сбежал маньяк!
Тычковский не мог далеко уйти. На дворе поднимается метель. Только безумец может решиться на побег в такую погоду. Но у Тычковского, похоже, рецидив болезни. Ему сейчас все равно.
Киба опомнился и кинулся к двери черного хода. И едва не споткнулся о тело лежащего на пороге санитара. Тычковский, которому уже нечего было терять, с каким-то особым, садистским наслаждением оставлял на своем пути истерзанные трупы. Видимо, санитар пытался его остановить, но это все равно что пытаться остановить сошедшую с гор лавину. Киба знал, как припадок безумия удесятеряет силы больного. К тому же после убийства Абрамовой Тычковский находился в состоянии эйфории, все равно что под действием сильнейшего наркотика. Он долго терпел и получил достойную награду. И хорошо, что кто-то еще не попался ему под руку, иначе жертв было бы больше. Чем больше трупов, тем весомее награда Тычковского за терпение.
Дверь черного хода была приоткрыта, с улицы тянуло холодом, но Киба его не чувствовал. Он был вне себя от ужаса. Кровь, море крови… На белой стене, над телом санитара, чернел четкий отпечаток пальца. На полу валялся осколок синей чашки с золотыми буквами на нем. «Рита», – машинально прочитал Киба.
– Оля! – заорал он. – Нет, не надо… Кто-нибудь! Охрана! У нас побег!
Уже через десять минут больница гудела, как растревоженный улей. В милиции, обматерив их за безответственность и разгильдяйство, тоже сказали, что выезжают.
– Охранять надо лучше своих психов! Когда будем, не знаем. На дороге заносы, и ни черта не видать.
Поднималась метель. Спущенные с привязи собаки, матерые овчарки, выли и отказывались идти по следу.
– Куда он денется? – успокаивали Кибу охранники специализированного отделения, так называемые «спецы». – Собаки, и те идти не хотят. Он замерзнет в сугробе.
Дмитрий Александрович скрежетал зубами, узнавая все новые и новые подробности. Оказывается, Маргарита Павловна принесла любимому пациенту гражданскую одежду, пиджак и брюки. В этом со слезами призналась миловидная Оля.
– Зачем?
– Он сказал… сказал… Романтический ужин, – всхлипывая, рассказывала та. – Неудобно в пижаме.
– Хорошо, что она ему опасную бритву не принесла. – Киба не выдержал и витиевато выругался. – Как же идти на свидание при свечах, да небритым? Хотя ее не спасло отсутствие колюще-режущих. Он расколотил о ее бедную глупую голову чашку, а потом устроил себе настоящее пиршество. О, черт! Моя куртка пропала из гардероба! Куда вы все смотрели?! – заорал Дмитрий Александрович. – Дуры романтические! Он же псих! Сумасшедший! Ну как можно влюбиться в психа?!
Оля не выдержала и зарыдала.
– Вы бы не ездили никуда, Дмитрий Александрович, – посоветовал один из спецов. – Заночуйте здесь.
– Да идите вы… – махнул рукой раздосадованный Киба.
Тычковского поймают, в этом он не сомневался. Либо найдут его окоченевший труп. Даже в зимней куртке, в украденных там же, в гардеробе, теплых ботинках ему не уйти далеко по такой-то метели. И если Тычковский каким-то чудом доберется до города или до какого-нибудь жилья (что маловероятно), вряд ли он набросится на людей, которые там будут. Он уже сбил оскомину, охладил голову на февральском морозе и теперь будет всячески оттягивать момент, чтобы награда была как можно весомее. Между совершенными им преступлениями всегда был перерыв в несколько месяцев, а то и в год, как следовало из материалов уголовного дела. Значит, время еще есть.
«И вообще это не мое дело. Не я его привечал, не я добился его перевода в стационар общего типа. Да пошло оно все к черту! Поеду в другой паре», – решил Киба насчет обуви. В машине у него имелись еще одни ботинки, правда на тонкой подошве, зимой он всегда переобувался, садясь за руль, чтобы чувствовать педали. Ботинки были холодные, из тонкой кожи, но куда деваться? Другие-то увели! У них с Тычковским, как назло, оказался один размер ноги, что же касается одежды, тот был худее. Не намного, но Киба не раз с досадой разглядывал в зеркале свою расплывшуюся талию и растущий живот, невольно сравнивая. Они с Тычковским, кстати, были ровесниками, обоим по сорок с хвостиком, и даже похожи. Оба высокие, темноволосые, с правильными чертами лица, как обычно говорят жеманные дамочки о таких мужчинах: видные. «Разжирел ты, Дмитрий Александрович. Психом, что ли, заделаться? От нервов худеют», – думал Киба. Но ужинал, как всегда, с аппетитом: Верочка замечательно готовила.
Теперь он лишился зимней куртки и хороших теплых ботинок. Черт бы с ними, с ботинками, но почему Тычковский выбрал именно его одежду? Мог бы раздеть кого-нибудь из санитаров, в конце концов. Киба разозлился было всерьез на Маргариту Павловну с ее размякшими от любви мозгами, но потом вспомнил, что с ней стало, и застыдился. Она свое получила. Бедная, бедная Рита… Киба тяжело вздохнул. Куртку ему дал один из охранников, тоже при этом отговаривая ехать:
– Вы бы остались, Дмитрий Александрович. Переждали непогоду.
– Мне недалеко, – отмахнулся он. Куртка оказалась на два размера больше, но выбирать не приходилось.
До города и впрямь было недалеко. В хорошую погоду он добирался до дома минут за двадцать – двадцать пять. Жена уже звонила, волновалась. Ждала. Кибе представлялся уютный вечер с прелестной Верочкой под колыбельную песню февральской метели за окном, старый добрый фильм по телевизору, бокал хорошего вина. И он решил ехать. Пусть разбираются сами, это уже дело милиции.
…Он и сам не ожидал, что поднимется такая метель. На шоссе стремительно образовывались заносы. Какое-то время он еще тащился, буксуя в снегу, которого становилось все больше и больше, и понимая, что сгоряча и от досады на Риту, на ее бабскую глупость, и сам поступил опрометчиво. Поехал домой вместо того, чтобы заночевать в больнице. Надежды Кибы на уютный семейный вечер таяли с каждой минутой. А через пару километров машина и вовсе встала.
«Что делать?» – мучительно думал он, глядя в окно на метель. Порывы ветра усилились настолько, что раскачивали его машину, словно утлую лодку в шторм, и Кибе, физически сильному мужчине с крепкими нервами, стало вдруг не по себе. Он достал мобильный телефон и позвонил в больницу.
– Возвращайтесь, Дмитрий Александрович, – посоветовали ему.
Он попытался развернуться, но, проехав какое-то расстояние назад, понял, что и обратный путь отрезан.
– Я застрял, – сказал он в трубку.
– Попытаемся вам помочь.
– Звоните в МЧС, вызывайте спасателей, – велел он, потом позвонил жене: – Вера, я не приеду сегодня ночевать. Ничего страшного, не волнуйся. На дороге заносы. Я вернусь и заночую на работе. Как Саша? Уроки сделал? Ну и замечательно. У меня все нормально, не беспокойся. Все. – И Киба, чтобы не волновать жену, дал отбой.
«И куда меня понесло?» – думал он, выходя из машины. Машинально нажал кнопку на брелке, ставя ее на сигнализацию, и поежился от холода. Куртка была с чужого плеча, неудобная, а на улице темно и снежно, ветер так и норовил сбить с ног. Киба невольно запаниковал, представив, что придется провести ночь в машине, заметенной снегом, но тут вдруг увидел вдали едва пробивающийся сквозь толщу тьмы и снега огонек. Это была деревня Выселки. Киба вспомнил, что метрах в пятидесяти от шоссе стоит жилой дом. Почти каждый день он проезжал мимо этого дома и даже не задумывался над тем, что в этой глуши кто-то зимует. А теперь, глядя на огонек во тьме, Киба несказанно обрадовался. Неизвестно, когда появятся спасатели, а ночевать в машине неразумно. Все просто: надо идти к людям.
И он пошел. Он был так расстроен и взволнован событиями сегодняшнего дня, так замерз, что даже не вспомнил о том, что портфель со всеми документами остался в машине. И портмоне с деньгами и водительскими правами тоже. В кармане лежали только мобильный телефон и совершенно бесполезные теперь ключи от застрявшей в сугробе машины.
Дом у дороги
– Лида, что там?
Она подошла к окну и, отодвинув занавеску, какое-то время вглядывалась в темноту. Потом коротко сказала:
– Метель.
И задернула занавеску. Лидия вообще была неразговорчивой.
– Как там наши гости? – заволновался Кит.
В деревне его иначе и не звали. Мало кто уже помнил, что фамилия мужика из крайнего дома Китайцев, отсюда и прозвище, а вовсе не из-за огромного роста и поистине нечеловеческой силы. Года три назад мрачный затворник Кит сошелся с такой же неулыбчивой и неразговорчивой Лидией, к которой, едва она здесь поселилась, прилипло прозвище Монашка. Так образовалась пара бирюков, которые жили в Выселках безвылазно, в отличие от дачников. Кит с Монашкой на одном конце деревни, большая дружная семья Хватовых на другом да безобидный алкаш Микоша, беспокойный сосед Лидии Ивановны, – вот и все население Выселок, пока не сойдет снег.
В апреле же здесь начиналось настоящее столпотворение. Места красивые, в лесу в изобилии грибы-ягоды, поляны в цветах, речка рядом, от города недалеко. Что еще нужно человеку для дачного счастья? Летом был заселен каждый дом, по выходным и на праздники повсюду дымились мангалы и даже, случалось, грохотал фейерверк. Жизнь кипела, но это пока не пожелтеет и не облетит с деревьев листва. Зимовать же в деревне решались немногие, да и то от безвыходности. К примеру, Микоше деваться некуда, у него только и есть что изба-развалюха да пенсия по инвалидности, или многодетным Хватовым, которые тут же, в Выселках, и родились. У них хозяйство: две коровы, телок, поросята, куры, кролики. Им с таким количеством живности скучать не приходится.
Почему здесь, в глуши, зимует Кит и по какой причине не уезжает в город Лидия, никто спрашивать не решался. Эти двое не искали общения, им вполне хватало друг друга. Задавать какие бы то ни было вопросы Киту было небезопасно, тот был огромен, неулыбчив и запросто посылал куда подальше, когда ему не нравился тон собеседника, а мог и кулаком махнуть. А кулак у него был… В общем, кулак.
Лидия же находилась под его защитой. Они были не расписаны, не венчаны, несмотря на набожность Монашки, но жили как муж с женой в доме Лидии. Этот дом, первый по главной деревенской улице, достался ей по наследству и долго стоял пустым. Потом Монашка по каким-то причинам решила бросить работу, уехать из города и безвылазно жить в Выселках. Сошлись они с Китом не сразу, у того была хибара на краю дачного поселка, располагавшегося километрах в двух от Выселок, и вот уже не один год Кит работал там сторожем, в котором с окончанием дачного сезона была особая необходимость. В дома влезали не только воры, но и бомжи. Пожив зиму, они оставляли после себя кучу мусора, вонь ночлежки и настоящий разгром, сжигая в печи за время холодов почти всю хозяйскую мебель. В обязанности Кита входило следить за тем, чтобы непрошеные гости в поселке не появлялись. За это он ежемесячно получал от дачников зарплату.
Не оставил он свое занятие и после того, как переехал жить к Лидии. Какая бы суровая ни была зима, каждый день, прихватив охотничье ружье, Кит вставал на лыжи и ехал смотреть вверенный ему поселок. Ходили слухи, что то ли у него, то ли у Лидии есть в городе квартира, они ее сдают, на то и живут. Но проверить эти слухи, задав прямой вопрос ему или ей, никто не решался.
Тем не менее у этой пары бирюков были друзья, такие же странные. Друзья приезжали часто, особенно летом, парень лет двадцати и девушка. Девушка, кстати, была очень хорошенькой и казалась старше, чем парень. Общаться они ни с кем, кроме Монашки и Кита, не желали, и дачники на сей счет имели единое мнение: люди со странностями. Их в доме у дороги ждали и сегодня вечером, в пятницу, и сильно беспокоились.
– Как там наши гости? – повторил Кит. – Пойду я, гляну.
– Погоди.
Лидия взяла мобильный телефон и набрала номер.
– Машенька, где вы? – пропела она в трубку. Оказалось, что голос у этой постоянно одетой во все черное женщины с усталым лицом может быть ласковым. – Мы с Колей волнуемся. Идете? Он вас сейчас встретит. Они оставили машину на шоссе и идут к дому, – сказала она Киту, и тот сразу же схватился за ватник со словами:
– Ну, слава тебе!
– Возьми фонарь, посвети им! – велела Лидия.
Странно, но Кит, этот мрачный мужик, одним ударом кулака способный свалить быка, слушался ее, невысокую, худенькую и на вид очень слабую женщину, беспрекословно. Он торопливо оделся в ватник, сунул ноги в валенки и, взяв фонарь, вышел в сени. Потом хлопнула входная дверь, заскрипели ступеньки крыльца, за окном мелькнула полоса света. Лидия перекрестилась, тоже сказав «слава тебе!», и принялась неторопливо, без лишней суеты, накрывать на стол. Сегодня они собирались отпраздновать ее день рождения. Тихо, скромно, по-семейному. Никто не знал, сколько ей лет, но думали, что хорошо за сорок, а может, и все полста. Одна только Лидия точно знала, что сегодня ей исполняется сорок два года. Но возраст не имел для нее значения, так же как и то, что она выглядит гораздо старше своих лет.
Она давно уже знала, что спешить никуда не надо. Ее время вышло, то, что происходит сейчас, это сверх положенной жизни, существование, больше похожее на смерть. Без вкуса, без запаха, без удовольствия, даже без самого желания жить, без любви, без жалости и почти уже без боли. С человеком, который чувствует то же, а если быть точной, ничего не чувствует и также живет сверх того, что ему было отмерено. Или того, что он сам себе отмерил. Единственное, что способно было вызвать в Лидии подобие радости, какой-то всплеск эмоций, – это Машенька.
С Машенькой у нее была особая история, подробности которой знали еще только двое: Кит и Машенькин парень, Левушка. Но оба они предпочитали об этом не распространяться. В деревне же думали, что Машенька близкая (или дальняя) родственница Лидии. И, соответственно, наследница, вот и ездит, имущество сторожит, как бы не уплыло из рук. Жить девчонка здесь, конечно, не станет, скорее всего, продаст участок. Молодым, им деньги всегда нужны. Некоторые даже приценивались, вызывая у Машеньки недоумение.
– Какая цаца! – возмущались в деревне. – Ишь! Порядочную из себя строит! А сама только и думает, как бы тетка поскорее померла! И та недаром все время в черном. Не иначе как больная, к смерти готовится.
Плохие-то мысли у людей всегда бегут поперед хороших. И хотя ни Лидия, ни Кит ничего плохого никому не сделали, в деревне о них говорили плохо. Их жизнь была окутана тайной, они никого не привечали и сами ни к кому в гости не напрашивались. Лидия, в отличие от других женщин, никогда не выходила вечерами на лавочку посидеть у дома с соседкой и обсудить других соседей, а Кит не пил с мужиками, которые то и дело устраивали у кого-нибудь в гараже холостяцкую пирушку, где главными темами для задушевного разговора были машины и женщины. Именно в такой последовательности: сначала, по-трезвому, как поется в песне, самолеты, ну а девушки потом, когда развезет.
У Кита не было машины, а обсуждать с кем бы то ни было свою интимную жизнь с Лидией Ивановной он не собирался. Во всем этом видели злой умысел. Таятся – значит, что-то замышляют. Злые люди, закрытые. Почему-то считается, что добрый человек – тот, у которого душа нараспашку. Хотя самый открытый дом в Выселках был у злостной сплетницы Катьки Ивановой. Вот уж кто людям зла наделал! Скольких Катька поссорила, скольким жизнь испортила! К ней ходили все и изливали ей душу, а Катька потом выносила все сказанное ей по секрету на деревенскую улицу, словно ведро помоев выплескивала. Тем не менее о Катьке говорили хорошо и считали ее бабой доброй. Не жадная ведь, чашку чая всегда предложит, да и в рюмочке не откажет. А вот у Монашки снега зимой не допросишься. Так говорили в деревне, хотя просить никто не пробовал. Не снега, конечно, кому он нужен, снег? Денег взаймы или бутылку водки, магазин-то далеко, а спиртного всегда не хватает, хоть ящик с собой привези. В крайний дом люди с просьбами не ходили.
Впрочем, ни Лидию, ни Кита совершенно не волновало, что именно говорят о них в деревне.
Накрыв на стол, Лидия подошла к окну и, отдернув накрахмаленную занавеску, долго вглядывалась в темноту. Но видела она только снег, который валил не переставая, а слышала лишь вой ветра да неприятный металлический звук, словно огромная кошка со стальными когтями и острыми железными зубами царапала и покусывала крышу, проверяя ее на прочность. Один из железных листов, которыми была покрыта изба, держался плохо. Крышей давно уже никто всерьез не занимался, краска местами облезла, хорошо хоть не текло.
«Надо сказать Коле, – поморщилась Лидия. – Так ведь и будет дребезжать, не уснешь».
Их не было долго, она даже схватилась было за мобильный телефон. Но тут тяжелая дубовая дверь открылась, потянуло холодом, и в кухню ввалились смеющаяся Машенька в отливающем золотом норковом полушубке, ее спутник, тощий веснушчатый парень с большой коробкой в руках, и Кит.
– С днем рождения! – закричала Машенька и кинулась целовать именинницу.
Веснушчатый, поставив на пол коробку, смущенно топтался в дверях, пока Кит не подтолкнул его в спину:
– Чего застыл? Проходи!
Толчок был такой силы, что парень пролетел метра два и уперся в обнимающихся женщин, отчего они невольно сделали два шага назад.
– Тихо ты, медведь! – закричала Лидия.
– Лева! Где подарки?! – накинулась на веснушчатого Машенька.
– Да погоди ты с подарками, – отмахнулась Лидия. – Давайте за стол. Заждались уже. Да и вы небось проголодались. Сколько ехали-то!
– Ужас что творится! – подхватила Машенька. – Мы едва добрались, а вот после нас вряд ли кто сможет.
– А нам никого и не надо, – пробасил Кит. – Все свои дома. Разве что Микоша, соседушка наш беспокойный, зайдет на огонек. Я, Лид, ему проговорился, что у тебя сегодня день рождения.
– Вот, прости господи, пень, – беззлобно сказала Лидия. – Тогда, ребята, жди в гости Микошу. Разве ж он обойдет, где наливают? Не пустишь – всю ночь будет под дверью стоять. А то в окно влезет. Раму выставит – и влезет. Он такой.
– Пустим, пустим! – закричала Машенька. – Что нам, жалко? Он, когда выпьет, очень смешной!
– А когда перепьет? Помнишь, какой?
– А мы ему много не дадим!
Машенька была, как язычок пламени, медноволосая, смешливая, трепещущая. Короткая стрижка чуть вьющихся волос, вздернутый носик, розовые маленькие ушки и рот, похожий на сердечко. Ни одно модельное агентство не взяло бы ее «в работу» из-за невысокого роста, округлых форм и немодных, не раздутых, словно от пчелиного укуса, губ, не объявило бы красавицей и звездой, тем не менее Машенька была прелестна. И волновала мужчин гораздо сильнее всех этих признанных звезд даже в простеньком белом пуловере и потертых синих джинсах. Одно ее присутствие заливало светом огромный и мрачный деревенский дом. Лидия смотрела на девушку с удовольствием и невольно улыбалась. С появлением Машеньки и она почувствовала, что у нее сегодня день рождения. Не праздник, конечно, но день необычный.
– Давайте за стол, – улыбаясь, сказала хозяйка, и все потянулись в большую комнату, отделенную от кухни пестрой ситцевой занавеской.
Наследству Лидии насчитывалось лет сто или около того. Это была добротная изба, сложенная из огромных, теперь уже почерневших и растрескавшихся от времени бревен, изначально рассчитанная на большую семью. Раньше в деревнях так и жили, большими семьями, стар и млад вперемешку, если же кто-то непременно желал отделиться, то делали пристройку или просто делили избу пополам дощатой перегородкой. Протопить такие хоромы с высоченным потолком было нелегко, особенно в суровые зимы, какие часто бывали раньше, поэтому дом еще делился на зимнюю половину и летнюю. Летняя иначе называлась сени или же мост, потому что соединяла дом со двором, где прежние хозяева держали многочисленную живность. На мосту кроме летней кухни с газовой плитой, стоящей у окна, находились и две летние комнаты, отделенные перегородками, не доходящими до потолка сантиметров на двадцать. Комнаты эти именовались горенками. В одной из них теперь лежал всякий хлам, и ее звали чуланом. В другой летом, в жару, спали гости. Там стоял старый диван, привезенный Лидией из города, журнальный столик и кровать с панцирной сеткой.
Дверь в утепленную для зимовки половину дома с русской печью была дубовая, надежная, а края ее обиты войлоком, чтобы не уходило тепло. Войдя в нее, гости оказывались в просторной кухне, где в одном из углов, за занавесочкой, притулился почерневший от времени рукомойник, а рядом с ним шесток с хозяйственными принадлежностями: губками для мытья посуды, щетками, скребками, ершиком в треснувшем стакане и еще бог знает какой ерундой.
Стол же Лидия накрыла в самой большой комнате. Печь в доме была настоящая, русская, щедро беленная известью и с лежанкой, залезть на которую можно было по деревянной лесенке, приставленной сбоку. От печи шел такой жар, что Машенька невольно воскликнула:
– Ну и натопили!
– Зато спать будет тепло, – улыбнулся Кит. С появлением Машеньки и его лицо словно просветлело. – Не боись, за ночь выстудит. Утром первая за дровами побежишь.
Лидия размашисто перекрестилась на притаившуюся в углу икону, перед которой висела погасшая лампада, и, коротко вздохнув, сказала:
– Ну, садитесь. С Богом.
Угощение было нехитрым, основным его поставщиком послужил погреб в доме: квашеная капустка, присыпанная выращенным на подоконнике зеленым лучком, хрустящие бочковые огурчики, рядом с которыми красовались на блюде огромные, с Китов кулак, бурые помидоры, тоже из дубовой бочки. Тут же в мисках дожидались своего часа моченая янтарная антоновка да соленые грибочки. Ни тебе красной рыбки, ни колбаски копченой, ни сыра и уж тем более икры. Зато щедрыми ломтями нарезан ноздреватый ржаной хлеб, испеченный самой хозяйкой, а к нему – сливочно-сладкое деревенское масло из хозяйства Хватовых. Гости были неприхотливы, деликатесов не требовали. Они с аппетитом принялись накладывать в тарелки закуску, а Лева первым делом схватился за хлебницу.
Она подошла к окну и, отодвинув занавеску, какое-то время вглядывалась в темноту. Потом коротко сказала:
– Метель.
И задернула занавеску. Лидия вообще была неразговорчивой.
– Как там наши гости? – заволновался Кит.
В деревне его иначе и не звали. Мало кто уже помнил, что фамилия мужика из крайнего дома Китайцев, отсюда и прозвище, а вовсе не из-за огромного роста и поистине нечеловеческой силы. Года три назад мрачный затворник Кит сошелся с такой же неулыбчивой и неразговорчивой Лидией, к которой, едва она здесь поселилась, прилипло прозвище Монашка. Так образовалась пара бирюков, которые жили в Выселках безвылазно, в отличие от дачников. Кит с Монашкой на одном конце деревни, большая дружная семья Хватовых на другом да безобидный алкаш Микоша, беспокойный сосед Лидии Ивановны, – вот и все население Выселок, пока не сойдет снег.
В апреле же здесь начиналось настоящее столпотворение. Места красивые, в лесу в изобилии грибы-ягоды, поляны в цветах, речка рядом, от города недалеко. Что еще нужно человеку для дачного счастья? Летом был заселен каждый дом, по выходным и на праздники повсюду дымились мангалы и даже, случалось, грохотал фейерверк. Жизнь кипела, но это пока не пожелтеет и не облетит с деревьев листва. Зимовать же в деревне решались немногие, да и то от безвыходности. К примеру, Микоше деваться некуда, у него только и есть что изба-развалюха да пенсия по инвалидности, или многодетным Хватовым, которые тут же, в Выселках, и родились. У них хозяйство: две коровы, телок, поросята, куры, кролики. Им с таким количеством живности скучать не приходится.
Почему здесь, в глуши, зимует Кит и по какой причине не уезжает в город Лидия, никто спрашивать не решался. Эти двое не искали общения, им вполне хватало друг друга. Задавать какие бы то ни было вопросы Киту было небезопасно, тот был огромен, неулыбчив и запросто посылал куда подальше, когда ему не нравился тон собеседника, а мог и кулаком махнуть. А кулак у него был… В общем, кулак.
Лидия же находилась под его защитой. Они были не расписаны, не венчаны, несмотря на набожность Монашки, но жили как муж с женой в доме Лидии. Этот дом, первый по главной деревенской улице, достался ей по наследству и долго стоял пустым. Потом Монашка по каким-то причинам решила бросить работу, уехать из города и безвылазно жить в Выселках. Сошлись они с Китом не сразу, у того была хибара на краю дачного поселка, располагавшегося километрах в двух от Выселок, и вот уже не один год Кит работал там сторожем, в котором с окончанием дачного сезона была особая необходимость. В дома влезали не только воры, но и бомжи. Пожив зиму, они оставляли после себя кучу мусора, вонь ночлежки и настоящий разгром, сжигая в печи за время холодов почти всю хозяйскую мебель. В обязанности Кита входило следить за тем, чтобы непрошеные гости в поселке не появлялись. За это он ежемесячно получал от дачников зарплату.
Не оставил он свое занятие и после того, как переехал жить к Лидии. Какая бы суровая ни была зима, каждый день, прихватив охотничье ружье, Кит вставал на лыжи и ехал смотреть вверенный ему поселок. Ходили слухи, что то ли у него, то ли у Лидии есть в городе квартира, они ее сдают, на то и живут. Но проверить эти слухи, задав прямой вопрос ему или ей, никто не решался.
Тем не менее у этой пары бирюков были друзья, такие же странные. Друзья приезжали часто, особенно летом, парень лет двадцати и девушка. Девушка, кстати, была очень хорошенькой и казалась старше, чем парень. Общаться они ни с кем, кроме Монашки и Кита, не желали, и дачники на сей счет имели единое мнение: люди со странностями. Их в доме у дороги ждали и сегодня вечером, в пятницу, и сильно беспокоились.
– Как там наши гости? – повторил Кит. – Пойду я, гляну.
– Погоди.
Лидия взяла мобильный телефон и набрала номер.
– Машенька, где вы? – пропела она в трубку. Оказалось, что голос у этой постоянно одетой во все черное женщины с усталым лицом может быть ласковым. – Мы с Колей волнуемся. Идете? Он вас сейчас встретит. Они оставили машину на шоссе и идут к дому, – сказала она Киту, и тот сразу же схватился за ватник со словами:
– Ну, слава тебе!
– Возьми фонарь, посвети им! – велела Лидия.
Странно, но Кит, этот мрачный мужик, одним ударом кулака способный свалить быка, слушался ее, невысокую, худенькую и на вид очень слабую женщину, беспрекословно. Он торопливо оделся в ватник, сунул ноги в валенки и, взяв фонарь, вышел в сени. Потом хлопнула входная дверь, заскрипели ступеньки крыльца, за окном мелькнула полоса света. Лидия перекрестилась, тоже сказав «слава тебе!», и принялась неторопливо, без лишней суеты, накрывать на стол. Сегодня они собирались отпраздновать ее день рождения. Тихо, скромно, по-семейному. Никто не знал, сколько ей лет, но думали, что хорошо за сорок, а может, и все полста. Одна только Лидия точно знала, что сегодня ей исполняется сорок два года. Но возраст не имел для нее значения, так же как и то, что она выглядит гораздо старше своих лет.
Она давно уже знала, что спешить никуда не надо. Ее время вышло, то, что происходит сейчас, это сверх положенной жизни, существование, больше похожее на смерть. Без вкуса, без запаха, без удовольствия, даже без самого желания жить, без любви, без жалости и почти уже без боли. С человеком, который чувствует то же, а если быть точной, ничего не чувствует и также живет сверх того, что ему было отмерено. Или того, что он сам себе отмерил. Единственное, что способно было вызвать в Лидии подобие радости, какой-то всплеск эмоций, – это Машенька.
С Машенькой у нее была особая история, подробности которой знали еще только двое: Кит и Машенькин парень, Левушка. Но оба они предпочитали об этом не распространяться. В деревне же думали, что Машенька близкая (или дальняя) родственница Лидии. И, соответственно, наследница, вот и ездит, имущество сторожит, как бы не уплыло из рук. Жить девчонка здесь, конечно, не станет, скорее всего, продаст участок. Молодым, им деньги всегда нужны. Некоторые даже приценивались, вызывая у Машеньки недоумение.
– Какая цаца! – возмущались в деревне. – Ишь! Порядочную из себя строит! А сама только и думает, как бы тетка поскорее померла! И та недаром все время в черном. Не иначе как больная, к смерти готовится.
Плохие-то мысли у людей всегда бегут поперед хороших. И хотя ни Лидия, ни Кит ничего плохого никому не сделали, в деревне о них говорили плохо. Их жизнь была окутана тайной, они никого не привечали и сами ни к кому в гости не напрашивались. Лидия, в отличие от других женщин, никогда не выходила вечерами на лавочку посидеть у дома с соседкой и обсудить других соседей, а Кит не пил с мужиками, которые то и дело устраивали у кого-нибудь в гараже холостяцкую пирушку, где главными темами для задушевного разговора были машины и женщины. Именно в такой последовательности: сначала, по-трезвому, как поется в песне, самолеты, ну а девушки потом, когда развезет.
У Кита не было машины, а обсуждать с кем бы то ни было свою интимную жизнь с Лидией Ивановной он не собирался. Во всем этом видели злой умысел. Таятся – значит, что-то замышляют. Злые люди, закрытые. Почему-то считается, что добрый человек – тот, у которого душа нараспашку. Хотя самый открытый дом в Выселках был у злостной сплетницы Катьки Ивановой. Вот уж кто людям зла наделал! Скольких Катька поссорила, скольким жизнь испортила! К ней ходили все и изливали ей душу, а Катька потом выносила все сказанное ей по секрету на деревенскую улицу, словно ведро помоев выплескивала. Тем не менее о Катьке говорили хорошо и считали ее бабой доброй. Не жадная ведь, чашку чая всегда предложит, да и в рюмочке не откажет. А вот у Монашки снега зимой не допросишься. Так говорили в деревне, хотя просить никто не пробовал. Не снега, конечно, кому он нужен, снег? Денег взаймы или бутылку водки, магазин-то далеко, а спиртного всегда не хватает, хоть ящик с собой привези. В крайний дом люди с просьбами не ходили.
Впрочем, ни Лидию, ни Кита совершенно не волновало, что именно говорят о них в деревне.
Накрыв на стол, Лидия подошла к окну и, отдернув накрахмаленную занавеску, долго вглядывалась в темноту. Но видела она только снег, который валил не переставая, а слышала лишь вой ветра да неприятный металлический звук, словно огромная кошка со стальными когтями и острыми железными зубами царапала и покусывала крышу, проверяя ее на прочность. Один из железных листов, которыми была покрыта изба, держался плохо. Крышей давно уже никто всерьез не занимался, краска местами облезла, хорошо хоть не текло.
«Надо сказать Коле, – поморщилась Лидия. – Так ведь и будет дребезжать, не уснешь».
Их не было долго, она даже схватилась было за мобильный телефон. Но тут тяжелая дубовая дверь открылась, потянуло холодом, и в кухню ввалились смеющаяся Машенька в отливающем золотом норковом полушубке, ее спутник, тощий веснушчатый парень с большой коробкой в руках, и Кит.
– С днем рождения! – закричала Машенька и кинулась целовать именинницу.
Веснушчатый, поставив на пол коробку, смущенно топтался в дверях, пока Кит не подтолкнул его в спину:
– Чего застыл? Проходи!
Толчок был такой силы, что парень пролетел метра два и уперся в обнимающихся женщин, отчего они невольно сделали два шага назад.
– Тихо ты, медведь! – закричала Лидия.
– Лева! Где подарки?! – накинулась на веснушчатого Машенька.
– Да погоди ты с подарками, – отмахнулась Лидия. – Давайте за стол. Заждались уже. Да и вы небось проголодались. Сколько ехали-то!
– Ужас что творится! – подхватила Машенька. – Мы едва добрались, а вот после нас вряд ли кто сможет.
– А нам никого и не надо, – пробасил Кит. – Все свои дома. Разве что Микоша, соседушка наш беспокойный, зайдет на огонек. Я, Лид, ему проговорился, что у тебя сегодня день рождения.
– Вот, прости господи, пень, – беззлобно сказала Лидия. – Тогда, ребята, жди в гости Микошу. Разве ж он обойдет, где наливают? Не пустишь – всю ночь будет под дверью стоять. А то в окно влезет. Раму выставит – и влезет. Он такой.
– Пустим, пустим! – закричала Машенька. – Что нам, жалко? Он, когда выпьет, очень смешной!
– А когда перепьет? Помнишь, какой?
– А мы ему много не дадим!
Машенька была, как язычок пламени, медноволосая, смешливая, трепещущая. Короткая стрижка чуть вьющихся волос, вздернутый носик, розовые маленькие ушки и рот, похожий на сердечко. Ни одно модельное агентство не взяло бы ее «в работу» из-за невысокого роста, округлых форм и немодных, не раздутых, словно от пчелиного укуса, губ, не объявило бы красавицей и звездой, тем не менее Машенька была прелестна. И волновала мужчин гораздо сильнее всех этих признанных звезд даже в простеньком белом пуловере и потертых синих джинсах. Одно ее присутствие заливало светом огромный и мрачный деревенский дом. Лидия смотрела на девушку с удовольствием и невольно улыбалась. С появлением Машеньки и она почувствовала, что у нее сегодня день рождения. Не праздник, конечно, но день необычный.
– Давайте за стол, – улыбаясь, сказала хозяйка, и все потянулись в большую комнату, отделенную от кухни пестрой ситцевой занавеской.
Наследству Лидии насчитывалось лет сто или около того. Это была добротная изба, сложенная из огромных, теперь уже почерневших и растрескавшихся от времени бревен, изначально рассчитанная на большую семью. Раньше в деревнях так и жили, большими семьями, стар и млад вперемешку, если же кто-то непременно желал отделиться, то делали пристройку или просто делили избу пополам дощатой перегородкой. Протопить такие хоромы с высоченным потолком было нелегко, особенно в суровые зимы, какие часто бывали раньше, поэтому дом еще делился на зимнюю половину и летнюю. Летняя иначе называлась сени или же мост, потому что соединяла дом со двором, где прежние хозяева держали многочисленную живность. На мосту кроме летней кухни с газовой плитой, стоящей у окна, находились и две летние комнаты, отделенные перегородками, не доходящими до потолка сантиметров на двадцать. Комнаты эти именовались горенками. В одной из них теперь лежал всякий хлам, и ее звали чуланом. В другой летом, в жару, спали гости. Там стоял старый диван, привезенный Лидией из города, журнальный столик и кровать с панцирной сеткой.
Дверь в утепленную для зимовки половину дома с русской печью была дубовая, надежная, а края ее обиты войлоком, чтобы не уходило тепло. Войдя в нее, гости оказывались в просторной кухне, где в одном из углов, за занавесочкой, притулился почерневший от времени рукомойник, а рядом с ним шесток с хозяйственными принадлежностями: губками для мытья посуды, щетками, скребками, ершиком в треснувшем стакане и еще бог знает какой ерундой.
Стол же Лидия накрыла в самой большой комнате. Печь в доме была настоящая, русская, щедро беленная известью и с лежанкой, залезть на которую можно было по деревянной лесенке, приставленной сбоку. От печи шел такой жар, что Машенька невольно воскликнула:
– Ну и натопили!
– Зато спать будет тепло, – улыбнулся Кит. С появлением Машеньки и его лицо словно просветлело. – Не боись, за ночь выстудит. Утром первая за дровами побежишь.
Лидия размашисто перекрестилась на притаившуюся в углу икону, перед которой висела погасшая лампада, и, коротко вздохнув, сказала:
– Ну, садитесь. С Богом.
Угощение было нехитрым, основным его поставщиком послужил погреб в доме: квашеная капустка, присыпанная выращенным на подоконнике зеленым лучком, хрустящие бочковые огурчики, рядом с которыми красовались на блюде огромные, с Китов кулак, бурые помидоры, тоже из дубовой бочки. Тут же в мисках дожидались своего часа моченая янтарная антоновка да соленые грибочки. Ни тебе красной рыбки, ни колбаски копченой, ни сыра и уж тем более икры. Зато щедрыми ломтями нарезан ноздреватый ржаной хлеб, испеченный самой хозяйкой, а к нему – сливочно-сладкое деревенское масло из хозяйства Хватовых. Гости были неприхотливы, деликатесов не требовали. Они с аппетитом принялись накладывать в тарелки закуску, а Лева первым делом схватился за хлебницу.