– Предлагаю Северной войной назвать это мероприятие! – не раздумывая ни минуты, предложил Егор. – А что такого? – недовольно обернулся на захихикавшего Автонома Головина. – Хорошее, на мой взгляд, название, благородное.
   – На раз возьмем шведа! – нагло и бездумно заявил Головин. – Мы их…
   Егор, неторопливо подойдя к самодельному столу, даже замахнулся на Автонома:
   – Ты, бездельник, думай, о чем говоришь! Зачем нам всякие позорные конфузии? А? Тут дельный план нужен сразу лет на десять—двенадцать. Первый этап – на лет пять-шесть… Чтобы – стопой железной – встать на Балтийском побережье!
   – Молодец, Алексашка! – горячо поддержал его царь. – Жги! Языками трепать – все большие мастера. А вот простой разумности – и за целый год не дождешься от них…
   – Тихой сапой строим просторные склады, хорошие дороги… По весне штурмуем шведскую крепость Ниеншанц, забираем, тщательно укрепляем, часть пушек переносим на Заячий остров, – старательно объяснял Егор. – Потом ждем до осени: крепость Нотебург без поддержки продовольственной и сама сдастся. На очереди – Иван-город, Нарва, Мариенбург, Рига, Ревель… Да и Курляндию надо забирать – под русскую руку! Главное, без спешки, шаг за шагом…
   – Действительно, а чего нам торопиться? – покладисто соглашался Петр. – Годом раньше, годом позже… Спешка, она хороша – только когда блох ловишь или там – клопов давишь настенных.
   Когда до Воронежа (реки, а следовательно и города) оставалось всего ничего – полдня пути, навстречу стругам попалась новехонькая бокастая каторга под светло-бежевым косым парусом, на носу которой стоял взволнованно машущий рукой Василий Волков – бессменный Егоров заместитель по делам охранным.
   – Табань! – уверенно и громко скомандовал Егор гребцам, понимая, что случилось что-то явно неординарное и плохое, раз Василий, которому велено было безотлучно надзирать за царевичем Алексеем, покинул Москву.
   Суда поравнялись.
   – Докладывай! – велел Егор.
   – Генерал Лефорт – скончался! – объявил Волков.
   – От простуды?
   – Никак нет! Застрелили! Из груди достали три пули.[6] Все – шведские…
   – Что?! – взревел Петр. – Мать его! Дьяка ко мне – с бумагой, перьями и чернилами! Чердынцев? Указ пиши! Война! С весны – начинаем решительный штурм Нарвы! Молчать всем! С весны, я сказал…
   – Мин херц! – выждав несколько минут, вкрадчиво обратился к царю Егор. – А кто, собственно, сказал, что пули – именно шведские? На них что, написано про это? Как бы дел не наворотить горячих да поспешных…
   – Волков, живо ко мне! – распорядился Петр. – Василий, ну-ка, поведай нам – что там с этими пулями? Какой умник определил их настоящее место рождения?
   Может, дурь обычная? Или, того хуже, заумное предательство? Так кто же у нас так соскучился по дыбе и плахе?
   – Саксонский посол Кенигсек, государь, поведал о происхождении пуль! – сильно побледнев, доложил Волков. – Он как раз приехал с визитом к генералу Лефорту, не зная еще, что преставился уже герр Франц. Осмотрел внимательно Кенигсек пули, что доктор Карл Жабо вынул из груди покойного, и говорит, мол: «В Швеции есть небольшой город, который прозывается Керуна. А рядом с ним имеется большая и высокая гора из разных рудных металлов. Вот шведы из тех руд и льют свои пули. Они получаются очень приметными – более светлыми, чем немецкие или бельгийские, к примеру». Мы пули, которые доктор извлек у генерала из мертвой груди, сравнили с нашими обычными, пистолетными. Все точно, государь: грудные – гораздо светлее обычных! Тогда князь-кесарь Ромодановский мне и велел строго, мол: «Доложи Петру Алексеевичу, что именно шведскими пулями застрелили славного генерала Лефорта!» Я и доложил…
   – Мин херц, давай не будем торопиться! – неуверенно предложил Егор. – Вернемся на Москву, перепроверим все…
   – Молчи, гнида трусливая! – ласково попросил царь и от души заехал Егору в ухо, после чего пристально всмотрелся в правый (по ходу течения) речной берег: – Что там за палаточный лагерь? Временная стоянка драгунского полка? Немедленно пристаем! Сейчас я шведскому Карлу письмо напишу – об объявлении войны…
   «История – дама очень упрямая! Не хочет она изменяться, сопротивляется – изо всех своих сил! – известил, мерзко ухмыляясь, нетактичный внутренний голос. – Столько ты, братец, положил усилий, чтобы отсрочить на год-другой начало Северной войны? А ничего и не получилось! Ну, что скажешь в ответ?» – А что тут можно сказать? – растерянно пробормотал себе под нос Егор. – Похоже, что и в этот раз История победила. Теперь вот – воевать придется, однако… Хотя иногда и нам удается потеснить тетушку Историю с позиций ею занимаемых![7] Тот же царевич Алексей, к примеру. Вовремя отняли мальца от попов и родственников жадных, воспитанием занялись – совместными усилиями, теперь вот отличный мальчишка растет: умный, любознательный, добрый. И на своего отца неординарного влияет насквозь положительно. Помягчел за последние два года Петр Алексеевич сердцем своим, человечнее стал, даже человеколюбивее – не побоюсь этого красивого слова… А та же Служба сестер милосердных, которую организовала Санька моя – на века раньше отведенного на то срока? Это что, мало? Так что и мы свои щи хлебаем не лаптем рваным, заплесневелым…

Глава вторая
Тревожные будни

   За каретными окошками чуть засерело, приближался рассвет, следовательно, Москва была уже совсем близко. Рядом громко и нервно похрапывал Петр, с кожаного сиденья, расположенного напротив, на Егора испуганно таращился подполковник Волков – его ближайший соратник и личный друг. Друг – насколько подчиненный может быть другом непосредственному и всемогущему начальнику.
   – Приснилось что-то плохое, Александр Данилович? – тихим шепотом поинтересовался Василий. – Стонали вы сильно, вона, за пистолет даже схватились…
   Егор с трудом разомкнул занемевшие пальцы, крепко охватившие рукоятку французского изящного пистолета (прощальный подарок любезного Медзоморт-паши, всемогущего советника турецкого Небеснородного султана), сильно потряс кистью руки, восстанавливая нарушенное кровообращение, успокаивающе подмигнул Волкову, проговорил – самым обычным голосом:
   – Ерунда, подполковник, прорвемся! Можешь, кстати, и не шептать, сейчас Петра Алексеевича и из пушек шведских не разбудишь…
 
   После полученного известия о смерти Лефорта царь повел себе абсолютно непредсказуемо и непривычно. А именно: не забился в страшных конвульсиях и судорогах, да и гневался-то, брызгая слюной, всего минуты три-четыре, после чего неожиданно сделался холодноспокоен и деловит, велел срочно пристать к речному берегу, где во временном лагере драгунского полка, пребывающего в этих местах на плановых полевых маневрах, горели яркие костры.
   Первым делом Петр продиктовал думному дьяку Чердынцеву текст письма к шведскому королю Карлу Двенадцатому, в котором извещал о незамедлительном разрыве последнего, действующего на тот момент мирного договора и о начале полномасштабных военных действий.[8] Текст послания был выдержан в достаточно вежливой форме, только уже в самом конце диктовки Петр, очевидно сорвавшись на краткий миг, поименовал шведского государя – «злобным псом скандинавским, алчущим крови русской, мирной…».
   После этого, убедившись, что гонец – в сопровождении двух десятков драгун – отбыл в нужном направлении, к границам с Ливонией, находившейся под шведским протекторатом, царь велел срочно подготовить себе «рабочее место» возле одного из дальних костров: – Доски какие-нибудь ровные положите на толстые березовые чурбаки, да гвоздями приколотите крепко! Бумаги, перьев и чернил – тащите побольше! Два раскладных стула всего? Барабан тогда добавьте полковой, вот и хватит – на троих! Со мной остаются Автоном Головин и дьяк Чердынцев. Все остальные – осторожные и миролюбивые чрезмерно, – гневно покосился на Егора, – пусть скромно, рта не раскрывая, постоят в сторонке…
   За последующие шесть с половиной часов эта славная троица родила – совместными усилиями – на белый свет более десяти различных Указов: о выделении финансов на предстоящую весеннюю военную кампанию, о формировании новых тридцати полков – пеших и конных, о срочной закупке в странах европейских дополнительного оружия и боеприпасов, о формировании ополчения дворянского…
   Дополнительно к этим Указам были написаны и пространные письма: в Варшаву, Кенигсберг, Копенгаген и Осло, где сообщалось о безоговорочном присоединении России к Северной антишведской коалиции, высказывались настойчивые пожелания – получить в кратчайшие сроки, в соответствии с ранее достигнутыми договоренностями, обещанную финансовую и военную помощь.
   – Полковника драгунского незамедлительно позвать ко мне! – одобрительно похлопав по плечу уставшего Чердынцева, велел Петр. – Как тебя – Иван Зарубин? Вот что, друг Ванюша. Доставь, только очень срочно, все эти важные бумаги, – небрежно указал перстом на самодельный стол, – в Москву, князю-кесарю Федору Юрьевичу Ромодановскому – лично в руки. Выполняй, братец мой, выполняй! Время нынче – зело дорого!
   Царь резко потряс головой, устало провел ладонью по измятому и осунувшемуся лицу, негромко позвал – неверным и жалобным голосом:
   – Алексашка, ты где, сучий потрох? Подойди ко мне, охранитель! – крепко приобнял за плечи, извинительно заглянул в глаза, попросил негромко: – Давай, организуй выпить чего-нибудь. Помянем – на скорую руку – нашего покойного друга Франца Лефорта, да и поплывем дальше…
   Последующие шесть суток Петр пребывал в полностью бессознательном состоянии: быстро напивался, почти не закусывая, после чего успешно засыпал, просыпался, снова крепко выпивал, просыпался – выпивал – засыпал…
 
   Василий жалостливо посмотрел на беспрерывно храпящего царя, вздохнул:
   – Это у него так, наверное, нервенная реакция проявляется – на смерть герра Франца. Такой безжалостный удар…
   – Да уж, удар сильнейший! – согласился Егор и строго велел: – Ладно, хватит на сегодня слюнявой лирики, переходим к серьезному делу! Пусть Алешка Бровкин сегодня ни на шаг не отходит от Петра Алексеевича, охрану царевича Алексея и царевны Натальи распорядится удвоить, а еще лучше – утроить. Князю-кесарю надо обязательно шепнуть на ухо – чтобы тоже берегся. А ты, друг Вася, будь со мной рядом. Еще раз расскажешь подробно: как и что было, посоветуемся, что делать дальше… Кто, кстати, занимается похоронами Лефорта?
   – Лев Кириллович – дядя царский, старый князь Борис Голицын да Александра Ивановна, супруга ваша.
   – Ну-ну… У герра Франца кто в последнее время ходил в лекарях?
   – Карл Жабо, как вы и велели.
   – Вот и он пусть подойдет ко мне.
   – Да, Александр Данилович! – напоследок вспомнил Волков. – После герра Франца бумаг разных осталось очень много. А одна толстая папка – лично для вас…
   К дому Лефорта царская карета подъехала, когда московские колокола уже давно отзвонили к молитве заутренней.
   У приметных генеральских ворот покорно застыли, несмотря на раннее утреннее время, несколько шикарных карет, за воротами часто мелькали разноцветные перья, украшающие модные мужские и дамские шляпы.
   – Разгони их всех, охранитель! – хмуро попросил Петр. – Хочу с генералом Францем попрощаться без глаз лишних! – Повернувшись к окошку кареты, уточнил: – Вижу лошадок знакомых! Александра-то твоя пусть останется, она же – из наших будет, да и фрау Лефорт также. А остальным всем – вон, не обращая внимания на высокие чины и прошлые заслуги…
   Через незапертую калитку в правой створке кованых высоких ворот Егор вошел внутрь двора, приветливо кивнул двум усатым сержантам-преображенцам, тут же вытянувшимся в струнку и отсалютовавшим немецкими ружьями своему полковому командиру, торопясь, взбежал вверх по каменным широким ступеням.
   Пройдя внутрь дома через длинные и просторные сени, он отвесил вежливый общий поклон – в сторону кучки знакомых знатных персон, коротко и нежно улыбнулся своей жене Саньке – безумно красивой даже в траурном темном платье, отдельно, очень низко поклонился супруге покойного генерала.
   В парадном зале на высоком постаменте, покрытом черной шелковой материей, стоял черный же гроб, над которым, клубясь, поднимался вверх странный голубоватый парок. Рядом с гробом и помостом почтительно замерли восемь офицеров разных полков, со вскинутыми – на правые плечи – обнаженными шпагами.
   – Мы тело генерала всю ночь держим в погребном леднике, – взволнованным голосом тихо пояснила Санька, указывая кивком головы на голубой пар. – Каждое утро выставляем на помост – только до обеда, потом опять убираем в ледник. Нельзя иначе. Не велел князь-кесарь Ромодановский хоронить герра Франца до приезда Петра Алексеевича…
   Егор, крепко и бережно держа свою жену за руку, коротко и вежливо оповестил всех присутствующих о желании царя – попрощаться с покойным, что называется, в тесном «семейном кругу».
   Знатные господа и дамы, включая восьмерых офицеров, понятливо закивали головами и тут же, предупредительно пропуская друг друга вперед, дружно устремились к выходу. Только прекрасная и надменная Анхен Монс, которую бережно поддерживал под локоток саксонский посол Кенигсек, одетый во все темно-коричневое и неброское, небрежно и слегка слащаво произнесла:
   – Надеюсь, Александр Данилович, ко мне не относится этот приказ? Не так ли? Вы же в курсе наших особых отношений с государем?
   Егор, с видимой неохотой отпустив Санькину горячую ладонь, вплотную подошел к Анхен и тихонько прошептал – так, чтобы Кенигсек ничего не смог разобрать:
   – Уезжайте, милая Анна Ивановна! Не то сейчас время, совсем – не то… И тонконогий кавалер ваш – во многом виной этому! Понимаете меня, надеюсь?
   Анхен вздрогнула, сильно побледнела и, резко развернувшись, неторопливо пошла к выходу, увлекая за собой любезного саксонского посланника.
   Минут через пятнадцать—семнадцать в зал, чуть сгорбившись, вошел Петр, за ним, отстав метров на пять-шесть, следовал Алешка Бровкин, одетый, как и полагается новоявленному официальному маркизу,[9] во всем небесном великолепии. Егор краем глаза заметил, как у Саньки, видевшей своего родного брата в таком одеянии первый раз, удивленно взмыли вверх густые собольи брови.
   «А нервы-то у супруги твоей – просто канаты железные! Чрезмерно даже крепкие!» – неодобрительно заметил внутренний голос.
   Петр ласково приобнял за хрупкие плечи вдову умершего генерала, пошептал ей в ухо что-то ласковое и ободряющее, отстранился, нерешительно – очень мелкими шагами, обреченно втянув голову в плечи, он взошел на помост, подошел к гробу, испуганно и вопрошающе посмотрел в лицо покойному.
   – Жалко-то как! – неожиданно выдохнула Санька, уткнувшись своим носом-кнопкой в грудь Егора. – И Лефорта, и государя…
   Царь долго стоял у гроба, непрестанно водя – круговыми движениями – ладонью по левой половинке своей груди. Наконец, нагнулся, по очереди поцеловал лоб, губы и руки мертвого Лефорта. Еще через мгновение плечи Петра мелко-мелко задрожали, послышались приглушенные и тоненькие всхлипы…
   Санька, словно бы стараясь хоть чем-нибудь поддержать царя в его горе, громко, совершенно по-бабьи зарыдала, некрасиво размазывая кулачками крупные слезы – по своему прекрасному и нежному лицу…
   «Кто там долдонил об избыточной черствости супруги моей? Получил, братец, ответ достойный?» – ехидно поинтересовался у внутреннего голоса Егор.
   Вскоре Петр перестал плакать, опустился перед гробом на колени, стал что-то неразборчиво бормотать себе под нос, словно бы разговаривая о чем-то с покойником, словно прося у него важного и мудрого совета…
 
   Егор, знавший дом Лефорта как свои пять пальцев, нежно приобняв все еще рыдающую Саньку за тонкую талию, тихонько проскользнул в неприметную боковую арку, прошел метров двенадцать по низенькому коридору, свернул направо во второй, по короткой лестнице спустился вниз, негромко, особым образом постучался в самую обыкновенную темно-коричневую дверь. Послышались громкие щелчки ключа в тугом замке, тоненько и тревожно проскрипели дверные петли, голос Василия Волкова предупредительно и вежливо пригласил:
   – Заходите, Александр Данилович! Мсье Жабо уже здесь… Ой, Александра Ивановна, матушка, вам же умыться надо!
   Это большое помещение (площадью порядка семидесяти пяти квадратных метров) выполняло множество самых различных функций, являясь одновременно: ванной комнатой, цирюльней, гардеробной, мини-библиотекой и рабочим кабинетом. Здесь Лефорт, когда проживал в Москве, имел обыкновение проводить каждое утро по три-четыре часа: совершал водные процедуры, чистил зубы, стригся-брился, накладывал на лицо и руки целебные и лекарственные крема, примерял парики и различную верхнюю одежду, читал полученную корреспонденцию, писал ответные письма, перечитывал любимые книги – в основном труды греческих философов и истории славных древних битв и военных кампаний.
   – Саня, пройди вон за ту цветастую китайскую ширму! – посоветовал Егор. – Там и воду найдешь, а также полотенца, разные крема, пудру… Здравствуйте, уважаемый месье Жабо! – слегка улыбнувшись, поздоровался он с доктором-французом. – Подполковник Волков мне уже доложил, с ваших же слов, о некоторых деталях этого скорбного происшествия. Но я хотел бы услышать обо всем и от вас лично, задать несколько вопросов. Давайте, любезный, начинайте! И постарайтесь быть максимально подробным.
   Карл Жабо, низенький и толстощекий француз, улыбчивый, в рыжем лохматом парике, чем-то неуловимо похожий на мультяшного Карлсона (ну, того самого что живет на крыше славного шведского города Стокгольма), неожиданно замялся:
   – Извините! Но я теперь даже и не знаю: как величать вас? В связи с недавним Указом царя Питера…
   – Называйте меня по-прежнему – Александром Даниловичем!
   – Хорошо, Александр Данилович. Вы тогда отъехали в Воронеж и далее. Я же стал усиленно наблюдать за драгоценным здоровьем господина Лефорта. Хорошо наблюдать, старательно! Вы же предупреждали, что у генерала слабые легкие… Я следил – в меру своих скудных сил. Советовал господину Лефорту беречься сквозняков. Одеваться только в теплую одежду. Не уследил, извините…
   – Продолжайте, Жабо, продолжайте! – покровительственно подмигнул французу Егор. – Я вас пока ни в чем не обвиняю.
   – Герр Лефорт все же заболел. У него началась грудная горячка – в очень нехорошей форме. Я его лечил. Давал таблетки, микстуры, ставил спиртовые банки. Сперва дела уверенно пошли на поправку. Потом началось новое осложнение…
   – Генерал мог выздороветь?
   После двухминутного раздумья француз честно – как показалось Егору – ответил:
   – Три шанса из пяти возможных, что герр Лефорт скончался бы. От полной закупорки легких. Извините, господин генерал-майор, точнее сказать не могу…
   – Расскажите подробно о той ночи, когда герр Лефорт… э-э, скончался.
   – Мы нашли его тело ранним утром. На балконе, выходящем в сад. В одной ночной рубашке. С тремя пулями в груди. Пропала сиделка, которая оставалась с ним на ночь. Ее так и не нашли.
   – Кто она такая, откуда взялась? – нахмурился Егор.
   – Обычная женщина, пожилая уже. Очень спокойная, добрая и внимательная. Из старой стрелецкой слободы…
   «Только стрелецкой слободы нам и не хватало – для полного и безграничного счастья! – искренне ужаснулся внутренний голос. – Если царь узнает об этом, ничего еще и не значащем факте, то все – кранты всем уцелевшим стрельцам, да и женам их – вместе с малыми детками! Не, это дело мы замнем пока…»
   Егор сразу же увел разговор в сторону:
   – Почему никто не слышал выстрелов?
   – Гроза была очень сильная, – француз извинительно развел руки в стороны. – Осенняя русская гроза. Гром гремел совсем без остановок… Странно только, что было сделано целых три выстрела. И очень похоже, что все три – из одного и того же пистолета. Зачем? Герр Франц был уже полностью мертв – после первого же выстрела в сердце. Да и на балкон, похоже, его вынесли уже оглушенного. То есть это я так думаю…
   Василий Волков несколько раз громко и многозначительно кашлянул.
   Скупо поблагодарив, Егор вежливо выпроводил мсье Жабо за дверь, пообещав, что пообщается с ним более подробно через недельку-другую, когда немного разберется с текущими делами.
   Из-за дальней ширмы появилась Санька – тщательно причесанная, припудренная, безумно красивая, чуть нервно и виновато улыбающаяся. Подошла к Егору, мимолетно поцеловала в губы, ласково провела ладонью по его небритой щеке, тихонько отошла в сторону, села в изящное кожаное кресло, взяла с низкой книжной полки толстый том в бархатном переплете, положила себе на колени, раскрыла и погрузилась в чтение, демонстративно заткнув уши своими тоненькими пальчиками, унизанными драгоценными перстнями, мол, секретничайте господа, спокойно, не обращайте на меня никакого внимания!
   Егор с трудом оторвал взгляд от любимой жены, с которой он не виделся почти три с половиной месяца, подмигнул Волкову:
   – Чего кашлял-то, Васенька? Докладывай!
   – Дык это, Александр Данилович! Складывается все! Было три выстрела в упор: первая пуля попала в сердце, но наш стрелок не убежал, наоборот, он, никуда не торопясь, перезарядил пистолет, выстрелил второй раз, снова перезарядил… Времени-то на все сколько требуется! Минут пять-шесть, если не больше! Что следует из этого?
   – Ну, и что следует? – вопросительно усмехнулся Егор.
   – А то, что убийца был наемником! Ему заплатили – за три выстрела в сердце, он заказ и отработал полностью, чтобы не потерять в деньгах… Я прав, господин генерал-майор?
   – Допустим, что и прав. Только что из того?
   – Как это что? – не на шутку разволновался Волков. – Стрелец – наемник, его жена – сиделка! Сходится все!
   – Дальше-то что?
   – Дык розыск требуется учинить – во всех стрелецких слободах! Жесткий такой розыск! Подключить надежных и толковых наших сотрудников, у князя-кесаря еще взять его людишек, если своих будет не хватать…
   – В кого ты уродился таким кровожадным, Вася? – широко и лениво зевнул Егор.
   – О чем это вы толкуете, Александр Данилович? Не понимаю, честное слово!
   – Да о том самом: исполнителей в таких делах – самих тут же и убивают! Даже если ты и прав, то лежат эти стрелец со стрельчихой где-нибудь в самом глубоком омуте нашей Москвы-реки, если их сомы еще не доели.
   Сомы-то в Москве водятся знатные, говорят, что вырастают до десяти—двенадцати пудов… О чем это я? Да о том, что розыск твой абсолютно ничего не даст. А крови-то будет! Вода все в той же Москве-реке покраснеет – до самой Волги-матушки… Не, если ты хочешь чуток выслужиться перед Петром Алексеевичем, получить звание новое, ефимок мешок, деревеньку-другую, то, как говорится, милости просим, со всем нашим пониманием…
   – Александр Данилович, извини! – взмолился Волков. – Это я не подумавши ляпнул. Черт попутал, прости уж дурака!
   – Думай в следующий раз, прежде чем трепать языком! – по-доброму посоветовал Егор и спросил уже другим, гораздо более мягким и сердечным тоном: – А ты, часом, не приболел ли? На лицо похудел очень, глаза вот блестят – словно льдинки осенние, ранние да тревожные… Или во всем виноваты дела сердечные?
   – Они самые! – засмущался Василий и чуть заметно покосился на Саньку, продолжавшую усердно почитывать свою толстенную книгу: – Александра Ивановна вам потом расскажет об этом неожиданном амуре, а то мне самому как-то и неудобно…
   Покончив с этими философскими отступлениями, они снова перешли к основным делам.
   – Возле всех городских домов, где живут посланники иноземные, с завтрашнего утра необходимо выставить усиленные тайные посты – из людей наших, самых надежных и проверенных! – распорядился Егор, подумав немного, поправился: – Турецкого посла, впрочем, это не касается. Задача у постов наипростейшая – перехватывать всю почту, которая предназначается для послов и советников…
   – Как это – перехватывать?
   – А вместе с гонцами и посыльными! Благо их по одежке распознавать очень легко. Взяли незаметно, без всякого шума, посадили в возок, отвезли ко мне – в расположение Преображенского полка. Ясна задача? Уточняю, сейчас меня интересует только почта входящая, где может содержаться реакция некоторых европейских дворов на смерть генерала Лефорта. Сколько времени прошло с того скорбного дня: две с половиной недели? Ну вот, пора уже ждать и ответной реакции. Не, Вася, выставляй посты уже с сегодняшнего вечера, чтобы случайно не пропустить всякого любопытного! И, главное, ничего не бойся, я лично отвечу за все! Да, где документы покойного генерала, про которые ты говорил в карете, когда уже подъезжали к Москве? Которые герр Франц оставил лично для меня?
   – Вот, Александр Данилович! – Василий ловко достал с полки высокого стеллажа толстую папку-портфель темно-бордовой кожи, с позолоченными застежками. На обложке папки был приклеен небольшой бумажный прямоугольник, на котором рукой покойного Лефорта было начертано по-немецки: «Передать после моей смерти генерал-майору Меньшикову Александру!»