Страница:
Он развязал кимоно и разделся догола. Смочил в ручье кусок шелка, которым обматывал руку во время поединков, и, оторвав небольшой кусок, заткнул его в задний проход. Затем снова надел кимоно и засунул за пояс два коротких ножа. За его спиной раздавались стоны. Рисунки больше не плясали вместе с тенями – свеча почти догорела. Ронин зашел в шалаш и разбудил оруженосца. Тот быстро понял, в чем дело, и протянул хозяину короткий меч.
Ронин вошел в спальню и увидел свою жену, сидящую верхом на своем друге. Оба не сняли кимоно. Хироцунэ вонзил меч в спину Нидзе и, сделав еще одно усилие, проткнул и мужчину. Меч вошел очень мягко и остановился только тогда, когда драконы на цубе поцеловались с драконами на кимоно Нидзе. Любовники не произнесли ни звука, только лишь стали неподвижными. Хироцунэ вытащил меч и снова вышел на улицу. Начинался новый день.
Ронин протянул меч оруженосцу и сел на колени. Оруженосец знал, что он должен делать, и стал чуть позади Хироцунэ. Самурай вытащил кинжалы и развязал пояс. Чуть-чуть размял мышцы живота, чтобы ножи не причинили ему лишней боли. Вонзил их в собственную плоть. Он ничего не почувствовал, только лишь увидел, как на землю из его утробы падают розовые и коричневые ленты.
Нидзе подошла к оруженосцу и приказала тело старого мужчины поднести как можно ближе к замку, а тело женщины утопить в реке. Туда же, вслед за женщиной, отправить обезглавленного самурая, а отрубленную голову очистить от плоти и сделать из нее чашу. Ну, и убрать следы крови.
«Как все-таки хорошо я поступила, – думала она, поднимаясь своими босыми ногами вверх по холму и радуясь тому, что чувствует влажную и холодную землю каждой частичкой своей нежной кожи. – Отдала служанке свою одежду, а старого Еритомо нарядила в кимоно его телохранителя. И каждый из них думал, что проводит ночь с совсем другим человеком. А Хироцунэ, несмотря на свое быстрое тело, никогда не стал бы столь скорым в своих мыслях. Потому что только я знала, как заканчивается ирогами».
«Ну, ладно, пора встречать наследника», – громко сказала вслух Нидзе и ускорила шаг.
КАРМЕН REAL
Ронин вошел в спальню и увидел свою жену, сидящую верхом на своем друге. Оба не сняли кимоно. Хироцунэ вонзил меч в спину Нидзе и, сделав еще одно усилие, проткнул и мужчину. Меч вошел очень мягко и остановился только тогда, когда драконы на цубе поцеловались с драконами на кимоно Нидзе. Любовники не произнесли ни звука, только лишь стали неподвижными. Хироцунэ вытащил меч и снова вышел на улицу. Начинался новый день.
Ронин протянул меч оруженосцу и сел на колени. Оруженосец знал, что он должен делать, и стал чуть позади Хироцунэ. Самурай вытащил кинжалы и развязал пояс. Чуть-чуть размял мышцы живота, чтобы ножи не причинили ему лишней боли. Вонзил их в собственную плоть. Он ничего не почувствовал, только лишь увидел, как на землю из его утробы падают розовые и коричневые ленты.
проговорил самурай и услышал свист меча за своей спиной. Но прежде чем его голова отделилась от туловища, до ушей Хироцунэ донеслись еще две строчки. Ирогами оказалась быстрее стали.
«Надейся и верь,
Лишь одно полагая опорой —
Слово, данное ей», —
Ему показалось, что их произнес голос Нидзе. А дальше он увидел, как солнце заливает весь горизонт, и мир становится красным, потом ослепительно белым, а потом его окутывает тьма. И потом уже не было ничего.
«А весь этот горестный мир —
Сон мимолетный, не более».
Нидзе подошла к оруженосцу и приказала тело старого мужчины поднести как можно ближе к замку, а тело женщины утопить в реке. Туда же, вслед за женщиной, отправить обезглавленного самурая, а отрубленную голову очистить от плоти и сделать из нее чашу. Ну, и убрать следы крови.
«Как все-таки хорошо я поступила, – думала она, поднимаясь своими босыми ногами вверх по холму и радуясь тому, что чувствует влажную и холодную землю каждой частичкой своей нежной кожи. – Отдала служанке свою одежду, а старого Еритомо нарядила в кимоно его телохранителя. И каждый из них думал, что проводит ночь с совсем другим человеком. А Хироцунэ, несмотря на свое быстрое тело, никогда не стал бы столь скорым в своих мыслях. Потому что только я знала, как заканчивается ирогами».
«Ну, ладно, пора встречать наследника», – громко сказала вслух Нидзе и ускорила шаг.
КАРМЕН REAL
Афганистан, 2001 год
«Ой, Андрушка, ти сумашеччий!»
Эти слова я каждый раз слышу, когда во время редких случайных и неслучайных встреч рассказываю о том, что видел, где был, что сделал я и что пытались сделать со мной. Мы можем говорить на английском, но я вынуждаю ее переходить на русский: мне так нравится этот милый мягкий акцент. «Сумашеччий» вкупе с низким завораживающим смешком средиземноморской женщины в данном случае означает очень высокую степень похвалы и уважения. Я уже давно заметил, что так она называет только того, кого считает близким человеком. Кстати, в славной когорте «сумашеччих» она сама давно и надолго заняла самое лучшее место. А как иначе можно назвать женщину, которая проводит свой отпуск в Ираке, снимая фильм о неоконченной войне?
* * * *
«Кармен», – так она представилась, когда, жарясь на душанбинском солнце перед железными воротами военного аэродрома, журналисты начали обмениваться именами и телефонами. У репортеров, которые работают в горячих точках, есть очень странная привычка забывать перед командировкой визитные карточки. Обмен происходил с помощью ручек, извлеченных из глубин видавших виды сумок и рюкзаков, и клочков бумаги с неровно и спешно оборванными краями. Время течет и медленно, и быстро. Возможно, сегодня откроются железные ворота и хитрый таджикский прапорщик произнесет наконец заветные слова о том, что появились места на вертолет в Файзабад. На ту сторону, куда рвется тысяча людей, вооруженных камерами, спутниковыми телефонами, чемоданами с переносными монтажными станциями – их называют лэптопами, – генераторами разных размеров и, конечно, бутылками с водой. Всех строго-настрого предупредили: на той стороне воду пить нельзя.
Все терпеливо ждут. И спешно обмениваются адресами – а может быть, пригодится, может быть, вот этот парень в очках, испанец, кажется, или француз, уже имеет надежные контакты на той стороне, и нужно обязательно с ним «задружить» как можно скорее, чтобы урвать свой кусок журналистской удачи. Причем сделать это раньше других. Поэтому, вяло ожидая прапорщика-таджика, журналисты присматриваются друг к другу. Толпа глядит сама на себя.
Российские журналисты держатся подчеркнуто независимо. Что-то дерзкое и вызывающее есть в том, как они произносят названия населенных пунктов «на той стороне» и имена полевых командиров, с которыми уже договорено – конечно, железно! – об интервью и даже содействии.
За нешироким Пянджем в ряд выстроились бородатые мужчины с автоматами, которые ждут дорогих гостей из России – так, наверное, новички из Европы, в первый раз попавшие в Среднюю Азию, представляют себе афганско-росси… тьфу, ты, оговорился… афганско-таджикскую пограничную линию.
«Откуда этот вызов?» – думаю я, но мне кажется, что я знаю ответ на этот вопрос. Россиянам кажется, что это их война, что право быть первыми с новостями об этой войне принадлежит именно им, и это как фантомная боль давно зажившей раны. Отголосок прежней, так и не выигранной войны.
Наверное, она подумала, что я знаю намного больше других. Похоже, моя потертая жилетка-разгрузка ввела ее в заблуждение. Если честно, мой информационный багаж о том, что происходит за Пянджем, состоял из набора весьма смутных, почти школьных географических фактов, таких же смутных отголосков аккордов солдатских песен и телефона генерала Дустума. Стоит только набрать, уверяли меня приятные люди в афганском посольстве, и бравый афганский узбек тут же вышлет свою личную охрану для того, чтобы встретить дорогого гостя, то есть меня, прямо на границе.
До Дустума я так и не дозвонился. Вернее дозвонился, но трубку взял неизвестный, очень крикливый и говорливый. Голос в трубке шумно и бесперебойно, с жутким акцентом сообщил мне, что мне очень и очень рады, но, к сожалению, генерал уехал в Узбекистан просить о помощи – в его армии закончились сапоги, и лучше мне приехать тогда, когда хозяин будет дома. «А когда, собственно, он будет?» – переспросил я. «О, не волнуйтесь, мы вам перезвоним». «Интересно вот куда?» – с запозданием подумал я, когда положил трубку на посольский телефон. Афганский консул уже протягивал с улыбкой ладонь для прощального рукопожатия. Я почувствовал себя жертвой мелкого вокзального мошенничества.
«Я Кармен», – сказала она по-русски, чем меня немного удивила. С ее типично средиземноморской внешностью русский как-то не вязался. Имя свое она тоже произнесла по-средиземноморски. Кармен, с ударением на первый слог. Я сразу догадался, что именно так и должно звучать ее имя, и от оперного «Кармен» сразу же повеяло запахом старой костюмерной. Я понял, что, произнося это имя в сочетании с фамилиями Бизе и Мериме, всегда дышал миазмами провинциального театра.
Она тогда мне показалась очень яркой. Впрочем, и сейчас я думаю, что из всех журналисток, работавших на войнах, она была самой яркой. А однажды она выглядела и впрямь красиво, когда на крыше багдадского отеля «Палестина» работала в прямом эфире и тысячи людей в небольшой стране Португалия наблюдали за тем, как сухой вечерний ветер приподнимал ее длинные волосы.
Багдад был после.
Сначала Афганистан. В тот день мы не улетели в Файзабад. Вместо прапорщика в выцветшем камуфляже появился весьма серьезный тип в костюме и очень уверенно произнес, что вертолета не будет. Он не представился, но уверенности в нем было настолько много, что стало ясно – это важная персона. Или же полуважная, что в нашей ситуации было равнозначно. Полуважный костюм поначалу не стал отвечать на вопросы, но потом как-то невзначай проговорился, что вертолет все-таки вылетает, но на борту совсем нет места из-за аппаратуры. А потом, вопрос за вопросом, ответ за ответом, мы узнали, что аппаратура эта принадлежит коллегам из Си-эн-эн, которые полностью выкупили этот чартер. Без очереди. Просто заплатили в несколько раз больше, чем смогли заплатить остальные. Вместе взятые.
Россияне попробовали возмутиться. Но костюм осадил их легко и небрежно. На прекрасном русском, без акцента, языке. Коллеги из Москвы безропотно выслушали краткое объяснение. Остальным стало сразу ясно, чья же на самом деле эта война.
Но Кармен, яркая женщина из гордой, но маленькой Португалии, никак не хотела соглашаться с однополярностью нашего мира и громко произнесла вслух то, что все остальные в адрес великой заморской державы только смогли подумать.
Аэродромное знакомство ни к чему не обязывало. С десятками, а может быть, и сотнями коллег я так же легко знакомился, чтобы потом никогда больше не встретиться. С Кармен мы встретились несколько дней спустя.
Афганцы сообразили, что от журналистов им не избавиться просто так. Они раздавали визы в эту благословенную страну так рьяно, что цена на штамп в паспорте возросла в несколько раз буквально на глазах. За то, что в документ ставят квадратную печатку, консул сначала брал пятьдесят, потом сто долларов. Отстояв несколько дней в поистине вавилонской очереди, говорящей на десятках языков, я заплатил в окошко кассы двести долларов. «Закончились одноразовые, – сообщил мне консул, – остались только деловые визы». От обычной деловая виза внешне ничем не отличалась. Чернильный штамп да и только. Мне оставалось лишь удивляться, кто в эту страну едет по делу. Ну что ж, вполне разумно – если тебе надо ехать, то ты заплатишь любые деньги. Денег посольство получило невероятно много. Ситуация накалялась. Журналистов нужно было как можно быстрее собрать и отправить туда, куда они так рвутся. Решение было найдено гениальное и, главное, недорогое. Уже в Душанбе большинство съемочных групп наняли местных водителей, чтобы не простаивать без дела и снимать уж если не войну, то ближайшие к ней окраины планеты. Из этих частников и была сформирована колонна жаждущих попасть в Афганистан. В отличие от «снимающих», у «пишущих» не было своего транспорта. Они срочно сбивались в артели по четыре и тут же нанимали таксистов. «Только до границы», – сурово соглашались душанбинские таксисты и ломили невероятную цену, причем просили деньги вперед. Думаю, больше, чем осенью 2001 года, водилы в Душанбе не зарабатывали. Но разве же только водители? Портье в гостиницах, сотрудники не слишком развитого, хотя и приватного, в основном, общепита. Проститутки. Гаишники. Подпольные торговцы марихуаной. И даже дворники, сметавшие отовсюду остатки интернационального мусора.
Колонна выстраивалась долго и крикливо. Но быстро растянулась, как только машины выехали за пределы Душанбе. Оказалось, что дорога до границы только одна и с нее, как с подводной лодки, никуда не денешься. Каждый экипаж решил ехать по собственному плану, с остановкой на обед не в Нуреке, как было договорено, а в первой приглянувшейся чайхане. Придорожные торговцы, кстати, в ту неспокойную осень тоже подняли уровень жизни на рекордную высоту.
Дорога постепенно терялась в песчаных полубарханах и перед тем, как окончательно исчезнуть под песком, уперлась в зеленый вагончик, поставленный на кирпичи. Пространство возле вагончика было с трех сторон обтянуто колючей проволокой, а с четвертой примыкало к реке. На воде покачивался металлический обрывок понтонного моста, снабженный лебедкой. Это и была граница, о чем я, впрочем, догадался не сразу, а после того, как из будки появился российский пограничник. Настоящий щит Родины, косая сажень в плечах, сапоги размера эдак сорок пятого. Ну и лицо с неистребимыми следами безнадежных попыток снять стресс с помощью алкоголя.
«Петров, давай их всех сюда!» – крикнул он солдату у калитки – вот как, в заборе из колючей проволоки была еще и дверца, – и рядовой, с озабоченным выражением сонного лица, сделал рукой знак и повторил вслух офицерское «давай». Мы, рассчитавшись с водителями и навьючив на себя все свое оборудование, послушно выполнили приказ. К тому времени, как мы доехали до Пянджа, на берегу было достаточно много машин. Когда же нас стали заводить в загон, я удивился тому, насколько же много людей рвется в Афганистан.
Толпа журналистов, как-то сразу, сама по себе, сформировалась в очередь. Это была самая мрачная из всех очередей, колонн и конвоев афганской командировки. Колючая проволока и солдат вызывали мрачные ассоциации со смутными временами отечественной истории. Иностранная речь усиливала впечатление. Кто-то толкнул меня локтем. Я, почему-то разозлившись, развернулся и хотел грубо ответить. Но тут же осекся, увидев Кармен. Она тянула за ручки одну сторону огромного алюминиевого сундука, другой занимался человек в очках. Сундук был тяжелый, неудобный и строптивый. Он так и норовил подставить ей свой острый угол. «Господи!» – громко и зычно повторяла она по-русски, когда ударялась коленкой о контейнер, и тут же переходила на португальский.
«Давай помогу», – сказал я, перехватывая ручки ее имущества, не сняв при этом со спины собственный рюкзак. С этого мгновения мы держались вместе.
Хадж-Багаутдин – так назывался городок, в который нас привез грузовик с пучеглазым бородатым водителем.
«Нас» – это значит всех журналистов, перебравшихся на тот берег. Пожалуй, это был не просто грузовик, а самосвал. Символично, правда? Сначала за колючую проволоку, потом в кузов самосвала. Всех сгрузили километров через двадцать возле небольшой усадьбы с глинобитным забором.
Усадьба – это тоже весьма условное определение для того, что мы увидели. Два дома. Один довольно большой, с белыми колоннами возле входа. Другой тоже с колоннами, но явно поменьше. И попроще. А во дворе, как солдаты на бивуаке, расположились журналисты. Они ели, пили, готовили, писали в свои интернеты и друг другу мешали. Нас оставили посреди этого скопища людей и не забыли сказать: «Мест нет». Это было Министерство иностранных дел Северного альянса. Главных местных союзников американцев в борьбе с международным терроризмом.
Следы терроризма мы увидели, можно сказать, воочию. На стене одного из строений я, хотя вовсе и не сразу, разглядел следы копоти. «Масуд, Масуд! – сказал мне афганец в форме и с автоматом в руках. – Масуд, бух!» И руками показал в пространстве окружность. Оказалось, в этом доме и взорвали бывшего врага всех шурави в этой стране – легендарного Ахмад-Шаха Масуда. Причем произошло это буквально накануне нашего приезда. В знаменитом доме поселили американцев. Тех самых ребят из Си-эн-эн, сумевших перекупить афганского летчика и его вертолет.
Чиновник-афганец поселил меня и Кармен, конечно, вместе с операторами, к американцам. Я не знал еще, на каких условиях, но был вполне доволен. Пол, на котором мы спали, был покрыт ковролином. Рюкзаки отлично послужили в качестве подушек. Я был счастлив и с нетерпением ждал, когда сон захватит меня полностью. Полудремное состояние, как для меня, так самое приятное в процессе погружения в сон, длилось недолго, и я почти моментально заснул.
Проснулся я от криков. Кричали сразу на трех языках. Один я распознал сразу. Английский. Из сказанного я понял, что англоговорящий хозяин мощного баритона считает, что кое-кто живет в его доме незаконно, спит на его ковролине и создает очередь перед умывальником. Ответная ремарка голоса, который можно было идентифицировать как женский, сообщала, что американцы полмира захватили и не дают даже умыть лица. Американский, надо полагать, баритон заметил, что все вокруг захватили как раз не североамериканцы, а выходцы из Латинской Америки. И всех их, сволочей, нужно гнать взашей. Дальше я услышал слово, которое звучало очень похоже на фамилию композитора Эннио Морриконе, звук пощечины и крик мужчины. Кричал американский баритон.
Когда я вышел из каморки, в которой спал, драка уже была в разгаре. Португалка Кармен, повторяя итальянскую фамилию американского композитора, быстро молотила руками по брюху необычайно огромного американца в майке и с полотенцем на плече. «Сука, сука, сука!» – орал представитель великой державы. На крик выбежали афганцы с оружием и, конечно, растащили дерущихся. Впрочем, следует заметить, американский гигант ничем не успел ответить португалке, кроме, пожалуй, оскорбительных слов.
Минут этак через десять нас пригласили на брифинг. Точнее это был третейский суд. На нем решалось, что же делать с вновь прибывшими гостями, столь ярко заявившими о себе в первый день пребывания в Афганистане. Судилище происходило в той самой комнате, где террористы-арабы взорвали Масуда. На стенах еще лежала черная копоть, и в воздухе стоял хорошо знакомый домохозяйкам запах подгоревшего молока. Бородатый парень в шапке-пакуле выслушивал объяснения сторон. Все сказанное участниками драки переводили суетливые люди с автоматами Калашникова. Я глядел на бородача и думал о том, что он очень похож на Ахмад-Шаха. Даже пакуль на нем сидел почти так же залихватски, как на знаменитом моджахеде. Наверное, председательствующий и сам об этом знал. Но ему явно не хватало внутренней харизмы Панджшерского Льва, и поэтому вся ситуация выглядела комичной. В отличие от того рокового дня, когда сработала взрывчатка, искусно спрятанная в камере псевдожурналистов, и на белых стенах появились пятна копоти.
Вердикт не заставил себя долго ждать. Он гласил: в силу того, что накануне дом взяли в аренду американские компании, правота в конфликте принадлежит временным хозяевам, то бишь американцам. Португальцы должны отсюда убраться. Ну, и украинцы вместе с ними.
Следующую ночь мы провели под открытым небом, в спальных мешках. Потом еще одну. Потом масудоподобный бородач распорядился выдать нам зеленый пыльный брезент, при ближайшем рассмотрении оказавшийся палаткой, и мы ловко устроили себе в ней жилье. «А что такое Морриконе?» – спросил я Кармен по-русски, когда отправил в Украину свой первый сюжет, а она свой – в Португалию. «Что-что?» – поморщилась она. «Ну, – говорю, – ты назвала этого парня Морриконе. Есть композитор такой». Журналистка громко расхохоталась. Белые зубы, запрокинутая голова, черные распущенные волосы. Она мне показалась тогда очень и очень красивой. «Не Морриконе, а марикон», – поправила она меня. «А как это переводится на русский?» – «Пидор», – она сделала подстрочный перевод. Так я выучил первое слово на португальском.
Утром мы поехали на позицию Северного альянса. Португальцы отправились вслед за нами. Мы решили держаться вместе. Так было проще разруливать финансовые проблемы, нараставшие девятым валом жадности к зеленым бумажкам, завезенным в Афганистан иностранными журналистами. Когда их количество в Хадж-Багаутдине перевалило за тысячу человек, цена на аренду автомобиля выросла в четыре раза. Однажды утром мы обнаружили, что наш водитель бросил нас и уехал обслуживать тех, кто смог заплатить больше. Но это было немного позже. А пока мы ехали в нашем «уазике» в сторону условной границы, разделявшей территорию влияния Северного альянса и талибов. «Уазик» оказался вместительным. Кармен сидела на переднем сиденье. На заднем расположились я и мой оператор. Между нами нашлось место еще для одного коллеги, грузинского камерамена, работавшего на испанцев. В багажном отсеке, невзирая на чудовищные ухабы, по которым скакал русский джип, дремал Глеб Гаранич, фотограф агентства Ройтерз.
Позиция была уж слишком живописной. По гребню каменно-песчаной гряды тянулась линия окопов. На самой высокой точке находилась танковая позиция. Старый Т-55 был закопан по основание башни в серый песок. Ствол грозно глядел в сторону, где, предположительно, злые талибы строили козни законному правительству Афганистана. Танкисты, сидя на башне, улыбались и пили чай. Вдоль линии фронта, обозначенной рекой, тянулся небольшой караван ослов с поклажей. Погонщики совершенно не обращали внимания на то, что пушка танка смотрела именно на них. «Ставьте свою технику», – на относительно неплохом русском сказал командир танка.
– А какое ваше звание? – спросил я его, пожимая протянутую ладонь.
– Генерал, – ответил человек в тюрбане и с потертой рацией, свисавшей на ремне с плеча.
«Ну, прямо командир танкового корпуса», – подумал я про себя. Все сходилось. Танк не ездил. Военное значение имели только его пушка и бронированный корпус.
Мы расставили штатив и водрузили на него камеру. Рядом Тиаго выстроил свою съемочную позицию. Грузиноиспанский оператор не стал тратить времени на штатив и, положив камеру себе на плечо, подбежал поближе к танку. Флегматичный Гаранич спокойно заметил коллеге, что «е…ет так, что позвоночник в трусы высыпется», и тот быстро вернулся к общей группе. Она очень напоминала ложу прессы во время официальных мероприятий. Если бы не песок, холмы и афганцы.
Кармен стояла и курила рядом со своим верным Тиаго. Он действительно беспрекословно ее слушался. Как верная овчарка, глядел на свою журналистку в ожидании новых творческих задач.
Афганец извлек снаряд и загнал его в ствол. Грозный металл, бряцнув, уверенно встал на место, готовый выполнить мрачную работу, для которой он и был создан.
И тут вдали послышался рокот двигателей. Не перед нами, а за нашими спинами. То есть не талибы. А спустя мгновение мы увидели две новенькие «тойоты», на которых в районе Хадж-Багаутдина рассекали американские съемочные группы. Да, действительно, это были они. Вернее одна группа в сопровождении афганских автоматчиков. Американцы всегда ездили с охраной. Они подъехали на позицию, выскочили из машин и что-то затараторили генералу. Командиру танкового корпуса. Тот быстро закивал головой и махнул рукой в сторону нашей группы. Тогда из второй машины выпрыгнули оператор с огромной камерой и светловолосый улыбающийся журналист. Аккуратная стрижка, чуть растрепанная ветром, и мягкий овал лица.
Роберт Рэдфорд, молодые годы. Он весь ну просто сплошной позитив. Эталон положительных эмоций. Идеальный типаж для телевидения. И где только американцы таких находят? Неужели выращивают в специальных инкубаторах? Положительный журналист ловко перескочил через окоп и встал ну прямо перед нашей камерой. А перед португальской – встал его оператор. И – что бы вы могли себе подумать? – начал разворачивать свой штатив.
Я, честно говоря, опешил. Они намеревались перекрыть нам кадр, даже не спросив вежливости ради разрешения. Быстрее всех справился с удивлением Тиаго, он спросил американцев, а не хотят ли они свалить немножко в сторону, чтобы не мешать снимать.
Сваливать американцы не хотели, о чем недвусмысленно заявили всем присутствующим на позиции журналистам. Кармен повторила слова Тиаго, используя вспомогательные выражения, которые, как правило, иногда взбадривают людей лучше холодного душа. И получила ответ. Не столь грубый по форме, но просто уничижительный по своей сути. Позитивная копия Роберта Рэдфорда повернулась к португалке и заметила: «Это наша война, и мы будем снимать ее там, где хотим и когда хотим».
Танк выстрелил по команде американского оператора. Смешанный со звоном гильзы грохот порохового заряда. А через несколько секунд взрыв снаряда где-то вдалеке. У нас же в кадре, кроме звука, остались только спины людей с логотипами американского канала. Когда они уехали, отсняв все, что им нужно, ко мне подошел танковый генерал и успокаивающе зашептал: «Ничего, сейчас и для вас постреляем».
Казалось бы, все происходило вполне нормально. В итоге мы отсняли все, что нам нужно. И, может быть, даже немного больше того, что мы ожидали снять. Но остался неприятный и, в общем-то, неопределенный осадок где-то внутри. Словно во время королевского застолья тебе указали на твое место на кухне, куда сносят грязную посуду с объедками.
Наша машина спускалась вниз с танковой позиции в сторону дороги, которая вела на Хадж-Багаутдин. Кармен курила, сбрасывая пепел на пол – в «уазике» не открывались окна, – а Тиаго угрюмо просматривал видеозапись на камере. Испанский грузин мычал про себя мелодию, кажется, что-то наподобие «Сулико». Гаранич снова дремал в «обезьяннике» за рядом задних сидений.
И тут Кармен вскрикнула. На дороге, преградив нам путь, стояли два джипа американской съемочной группы. Собственно, они не собирались перекрывать движение. Просто стояли так, как им было удобно. Два афганских автоматчика внимательно смотрели по сторонам, заняв позицию за ближайшей машиной. Журналист и оператор, улыбаясь, курили, опершись на капот. Видимо, обсуждали забавный случай. Причем мне почему-то показалось, что случай они обсуждали как раз недавний, имевший место на танковой позиции.
Оказывается, такое чувство посетило не только меня.
Кармен выскочила из машины и захлопнула дверь. Мы в машине не могли достаточно хорошо расслышать ее диалог с американцами. Но зато неплохо рассмотрели, как после этого недолгого диалога журналистка наклонилась, подняла с земли камень и швырнула в сторону заокеанских коллег. Когда она наклонилась второй раз, я заметил, что афганские автоматчики оставили свою позицию и скрылись в машине. Когда потянулась за третьим снарядом, грузинский оператор темпераментно заметил, выразив общее мнение: «Ну что, будем сидеть и смотреть, как баба с мужиками п…дится?» Мы высыпались изо всех четырех дверей «рашн-джипа». Откинув брезентовый полог, из «обезьянника» выполз Глеб Гаранич. Улыбающиеся представители американских масс-медиа, видимо, не ожидали столь мощной поддержки и предпочли убраться.
«Ой, Андрушка, ти сумашеччий!»
Эти слова я каждый раз слышу, когда во время редких случайных и неслучайных встреч рассказываю о том, что видел, где был, что сделал я и что пытались сделать со мной. Мы можем говорить на английском, но я вынуждаю ее переходить на русский: мне так нравится этот милый мягкий акцент. «Сумашеччий» вкупе с низким завораживающим смешком средиземноморской женщины в данном случае означает очень высокую степень похвалы и уважения. Я уже давно заметил, что так она называет только того, кого считает близким человеком. Кстати, в славной когорте «сумашеччих» она сама давно и надолго заняла самое лучшее место. А как иначе можно назвать женщину, которая проводит свой отпуск в Ираке, снимая фильм о неоконченной войне?
* * * *
«Кармен», – так она представилась, когда, жарясь на душанбинском солнце перед железными воротами военного аэродрома, журналисты начали обмениваться именами и телефонами. У репортеров, которые работают в горячих точках, есть очень странная привычка забывать перед командировкой визитные карточки. Обмен происходил с помощью ручек, извлеченных из глубин видавших виды сумок и рюкзаков, и клочков бумаги с неровно и спешно оборванными краями. Время течет и медленно, и быстро. Возможно, сегодня откроются железные ворота и хитрый таджикский прапорщик произнесет наконец заветные слова о том, что появились места на вертолет в Файзабад. На ту сторону, куда рвется тысяча людей, вооруженных камерами, спутниковыми телефонами, чемоданами с переносными монтажными станциями – их называют лэптопами, – генераторами разных размеров и, конечно, бутылками с водой. Всех строго-настрого предупредили: на той стороне воду пить нельзя.
Все терпеливо ждут. И спешно обмениваются адресами – а может быть, пригодится, может быть, вот этот парень в очках, испанец, кажется, или француз, уже имеет надежные контакты на той стороне, и нужно обязательно с ним «задружить» как можно скорее, чтобы урвать свой кусок журналистской удачи. Причем сделать это раньше других. Поэтому, вяло ожидая прапорщика-таджика, журналисты присматриваются друг к другу. Толпа глядит сама на себя.
Российские журналисты держатся подчеркнуто независимо. Что-то дерзкое и вызывающее есть в том, как они произносят названия населенных пунктов «на той стороне» и имена полевых командиров, с которыми уже договорено – конечно, железно! – об интервью и даже содействии.
За нешироким Пянджем в ряд выстроились бородатые мужчины с автоматами, которые ждут дорогих гостей из России – так, наверное, новички из Европы, в первый раз попавшие в Среднюю Азию, представляют себе афганско-росси… тьфу, ты, оговорился… афганско-таджикскую пограничную линию.
«Откуда этот вызов?» – думаю я, но мне кажется, что я знаю ответ на этот вопрос. Россиянам кажется, что это их война, что право быть первыми с новостями об этой войне принадлежит именно им, и это как фантомная боль давно зажившей раны. Отголосок прежней, так и не выигранной войны.
Наверное, она подумала, что я знаю намного больше других. Похоже, моя потертая жилетка-разгрузка ввела ее в заблуждение. Если честно, мой информационный багаж о том, что происходит за Пянджем, состоял из набора весьма смутных, почти школьных географических фактов, таких же смутных отголосков аккордов солдатских песен и телефона генерала Дустума. Стоит только набрать, уверяли меня приятные люди в афганском посольстве, и бравый афганский узбек тут же вышлет свою личную охрану для того, чтобы встретить дорогого гостя, то есть меня, прямо на границе.
До Дустума я так и не дозвонился. Вернее дозвонился, но трубку взял неизвестный, очень крикливый и говорливый. Голос в трубке шумно и бесперебойно, с жутким акцентом сообщил мне, что мне очень и очень рады, но, к сожалению, генерал уехал в Узбекистан просить о помощи – в его армии закончились сапоги, и лучше мне приехать тогда, когда хозяин будет дома. «А когда, собственно, он будет?» – переспросил я. «О, не волнуйтесь, мы вам перезвоним». «Интересно вот куда?» – с запозданием подумал я, когда положил трубку на посольский телефон. Афганский консул уже протягивал с улыбкой ладонь для прощального рукопожатия. Я почувствовал себя жертвой мелкого вокзального мошенничества.
«Я Кармен», – сказала она по-русски, чем меня немного удивила. С ее типично средиземноморской внешностью русский как-то не вязался. Имя свое она тоже произнесла по-средиземноморски. Кармен, с ударением на первый слог. Я сразу догадался, что именно так и должно звучать ее имя, и от оперного «Кармен» сразу же повеяло запахом старой костюмерной. Я понял, что, произнося это имя в сочетании с фамилиями Бизе и Мериме, всегда дышал миазмами провинциального театра.
Она тогда мне показалась очень яркой. Впрочем, и сейчас я думаю, что из всех журналисток, работавших на войнах, она была самой яркой. А однажды она выглядела и впрямь красиво, когда на крыше багдадского отеля «Палестина» работала в прямом эфире и тысячи людей в небольшой стране Португалия наблюдали за тем, как сухой вечерний ветер приподнимал ее длинные волосы.
Багдад был после.
Сначала Афганистан. В тот день мы не улетели в Файзабад. Вместо прапорщика в выцветшем камуфляже появился весьма серьезный тип в костюме и очень уверенно произнес, что вертолета не будет. Он не представился, но уверенности в нем было настолько много, что стало ясно – это важная персона. Или же полуважная, что в нашей ситуации было равнозначно. Полуважный костюм поначалу не стал отвечать на вопросы, но потом как-то невзначай проговорился, что вертолет все-таки вылетает, но на борту совсем нет места из-за аппаратуры. А потом, вопрос за вопросом, ответ за ответом, мы узнали, что аппаратура эта принадлежит коллегам из Си-эн-эн, которые полностью выкупили этот чартер. Без очереди. Просто заплатили в несколько раз больше, чем смогли заплатить остальные. Вместе взятые.
Россияне попробовали возмутиться. Но костюм осадил их легко и небрежно. На прекрасном русском, без акцента, языке. Коллеги из Москвы безропотно выслушали краткое объяснение. Остальным стало сразу ясно, чья же на самом деле эта война.
Но Кармен, яркая женщина из гордой, но маленькой Португалии, никак не хотела соглашаться с однополярностью нашего мира и громко произнесла вслух то, что все остальные в адрес великой заморской державы только смогли подумать.
Аэродромное знакомство ни к чему не обязывало. С десятками, а может быть, и сотнями коллег я так же легко знакомился, чтобы потом никогда больше не встретиться. С Кармен мы встретились несколько дней спустя.
Афганцы сообразили, что от журналистов им не избавиться просто так. Они раздавали визы в эту благословенную страну так рьяно, что цена на штамп в паспорте возросла в несколько раз буквально на глазах. За то, что в документ ставят квадратную печатку, консул сначала брал пятьдесят, потом сто долларов. Отстояв несколько дней в поистине вавилонской очереди, говорящей на десятках языков, я заплатил в окошко кассы двести долларов. «Закончились одноразовые, – сообщил мне консул, – остались только деловые визы». От обычной деловая виза внешне ничем не отличалась. Чернильный штамп да и только. Мне оставалось лишь удивляться, кто в эту страну едет по делу. Ну что ж, вполне разумно – если тебе надо ехать, то ты заплатишь любые деньги. Денег посольство получило невероятно много. Ситуация накалялась. Журналистов нужно было как можно быстрее собрать и отправить туда, куда они так рвутся. Решение было найдено гениальное и, главное, недорогое. Уже в Душанбе большинство съемочных групп наняли местных водителей, чтобы не простаивать без дела и снимать уж если не войну, то ближайшие к ней окраины планеты. Из этих частников и была сформирована колонна жаждущих попасть в Афганистан. В отличие от «снимающих», у «пишущих» не было своего транспорта. Они срочно сбивались в артели по четыре и тут же нанимали таксистов. «Только до границы», – сурово соглашались душанбинские таксисты и ломили невероятную цену, причем просили деньги вперед. Думаю, больше, чем осенью 2001 года, водилы в Душанбе не зарабатывали. Но разве же только водители? Портье в гостиницах, сотрудники не слишком развитого, хотя и приватного, в основном, общепита. Проститутки. Гаишники. Подпольные торговцы марихуаной. И даже дворники, сметавшие отовсюду остатки интернационального мусора.
Колонна выстраивалась долго и крикливо. Но быстро растянулась, как только машины выехали за пределы Душанбе. Оказалось, что дорога до границы только одна и с нее, как с подводной лодки, никуда не денешься. Каждый экипаж решил ехать по собственному плану, с остановкой на обед не в Нуреке, как было договорено, а в первой приглянувшейся чайхане. Придорожные торговцы, кстати, в ту неспокойную осень тоже подняли уровень жизни на рекордную высоту.
Дорога постепенно терялась в песчаных полубарханах и перед тем, как окончательно исчезнуть под песком, уперлась в зеленый вагончик, поставленный на кирпичи. Пространство возле вагончика было с трех сторон обтянуто колючей проволокой, а с четвертой примыкало к реке. На воде покачивался металлический обрывок понтонного моста, снабженный лебедкой. Это и была граница, о чем я, впрочем, догадался не сразу, а после того, как из будки появился российский пограничник. Настоящий щит Родины, косая сажень в плечах, сапоги размера эдак сорок пятого. Ну и лицо с неистребимыми следами безнадежных попыток снять стресс с помощью алкоголя.
«Петров, давай их всех сюда!» – крикнул он солдату у калитки – вот как, в заборе из колючей проволоки была еще и дверца, – и рядовой, с озабоченным выражением сонного лица, сделал рукой знак и повторил вслух офицерское «давай». Мы, рассчитавшись с водителями и навьючив на себя все свое оборудование, послушно выполнили приказ. К тому времени, как мы доехали до Пянджа, на берегу было достаточно много машин. Когда же нас стали заводить в загон, я удивился тому, насколько же много людей рвется в Афганистан.
Толпа журналистов, как-то сразу, сама по себе, сформировалась в очередь. Это была самая мрачная из всех очередей, колонн и конвоев афганской командировки. Колючая проволока и солдат вызывали мрачные ассоциации со смутными временами отечественной истории. Иностранная речь усиливала впечатление. Кто-то толкнул меня локтем. Я, почему-то разозлившись, развернулся и хотел грубо ответить. Но тут же осекся, увидев Кармен. Она тянула за ручки одну сторону огромного алюминиевого сундука, другой занимался человек в очках. Сундук был тяжелый, неудобный и строптивый. Он так и норовил подставить ей свой острый угол. «Господи!» – громко и зычно повторяла она по-русски, когда ударялась коленкой о контейнер, и тут же переходила на португальский.
«Давай помогу», – сказал я, перехватывая ручки ее имущества, не сняв при этом со спины собственный рюкзак. С этого мгновения мы держались вместе.
Хадж-Багаутдин – так назывался городок, в который нас привез грузовик с пучеглазым бородатым водителем.
«Нас» – это значит всех журналистов, перебравшихся на тот берег. Пожалуй, это был не просто грузовик, а самосвал. Символично, правда? Сначала за колючую проволоку, потом в кузов самосвала. Всех сгрузили километров через двадцать возле небольшой усадьбы с глинобитным забором.
Усадьба – это тоже весьма условное определение для того, что мы увидели. Два дома. Один довольно большой, с белыми колоннами возле входа. Другой тоже с колоннами, но явно поменьше. И попроще. А во дворе, как солдаты на бивуаке, расположились журналисты. Они ели, пили, готовили, писали в свои интернеты и друг другу мешали. Нас оставили посреди этого скопища людей и не забыли сказать: «Мест нет». Это было Министерство иностранных дел Северного альянса. Главных местных союзников американцев в борьбе с международным терроризмом.
Следы терроризма мы увидели, можно сказать, воочию. На стене одного из строений я, хотя вовсе и не сразу, разглядел следы копоти. «Масуд, Масуд! – сказал мне афганец в форме и с автоматом в руках. – Масуд, бух!» И руками показал в пространстве окружность. Оказалось, в этом доме и взорвали бывшего врага всех шурави в этой стране – легендарного Ахмад-Шаха Масуда. Причем произошло это буквально накануне нашего приезда. В знаменитом доме поселили американцев. Тех самых ребят из Си-эн-эн, сумевших перекупить афганского летчика и его вертолет.
Чиновник-афганец поселил меня и Кармен, конечно, вместе с операторами, к американцам. Я не знал еще, на каких условиях, но был вполне доволен. Пол, на котором мы спали, был покрыт ковролином. Рюкзаки отлично послужили в качестве подушек. Я был счастлив и с нетерпением ждал, когда сон захватит меня полностью. Полудремное состояние, как для меня, так самое приятное в процессе погружения в сон, длилось недолго, и я почти моментально заснул.
Проснулся я от криков. Кричали сразу на трех языках. Один я распознал сразу. Английский. Из сказанного я понял, что англоговорящий хозяин мощного баритона считает, что кое-кто живет в его доме незаконно, спит на его ковролине и создает очередь перед умывальником. Ответная ремарка голоса, который можно было идентифицировать как женский, сообщала, что американцы полмира захватили и не дают даже умыть лица. Американский, надо полагать, баритон заметил, что все вокруг захватили как раз не североамериканцы, а выходцы из Латинской Америки. И всех их, сволочей, нужно гнать взашей. Дальше я услышал слово, которое звучало очень похоже на фамилию композитора Эннио Морриконе, звук пощечины и крик мужчины. Кричал американский баритон.
Когда я вышел из каморки, в которой спал, драка уже была в разгаре. Португалка Кармен, повторяя итальянскую фамилию американского композитора, быстро молотила руками по брюху необычайно огромного американца в майке и с полотенцем на плече. «Сука, сука, сука!» – орал представитель великой державы. На крик выбежали афганцы с оружием и, конечно, растащили дерущихся. Впрочем, следует заметить, американский гигант ничем не успел ответить португалке, кроме, пожалуй, оскорбительных слов.
Минут этак через десять нас пригласили на брифинг. Точнее это был третейский суд. На нем решалось, что же делать с вновь прибывшими гостями, столь ярко заявившими о себе в первый день пребывания в Афганистане. Судилище происходило в той самой комнате, где террористы-арабы взорвали Масуда. На стенах еще лежала черная копоть, и в воздухе стоял хорошо знакомый домохозяйкам запах подгоревшего молока. Бородатый парень в шапке-пакуле выслушивал объяснения сторон. Все сказанное участниками драки переводили суетливые люди с автоматами Калашникова. Я глядел на бородача и думал о том, что он очень похож на Ахмад-Шаха. Даже пакуль на нем сидел почти так же залихватски, как на знаменитом моджахеде. Наверное, председательствующий и сам об этом знал. Но ему явно не хватало внутренней харизмы Панджшерского Льва, и поэтому вся ситуация выглядела комичной. В отличие от того рокового дня, когда сработала взрывчатка, искусно спрятанная в камере псевдожурналистов, и на белых стенах появились пятна копоти.
Вердикт не заставил себя долго ждать. Он гласил: в силу того, что накануне дом взяли в аренду американские компании, правота в конфликте принадлежит временным хозяевам, то бишь американцам. Португальцы должны отсюда убраться. Ну, и украинцы вместе с ними.
Следующую ночь мы провели под открытым небом, в спальных мешках. Потом еще одну. Потом масудоподобный бородач распорядился выдать нам зеленый пыльный брезент, при ближайшем рассмотрении оказавшийся палаткой, и мы ловко устроили себе в ней жилье. «А что такое Морриконе?» – спросил я Кармен по-русски, когда отправил в Украину свой первый сюжет, а она свой – в Португалию. «Что-что?» – поморщилась она. «Ну, – говорю, – ты назвала этого парня Морриконе. Есть композитор такой». Журналистка громко расхохоталась. Белые зубы, запрокинутая голова, черные распущенные волосы. Она мне показалась тогда очень и очень красивой. «Не Морриконе, а марикон», – поправила она меня. «А как это переводится на русский?» – «Пидор», – она сделала подстрочный перевод. Так я выучил первое слово на португальском.
Утром мы поехали на позицию Северного альянса. Португальцы отправились вслед за нами. Мы решили держаться вместе. Так было проще разруливать финансовые проблемы, нараставшие девятым валом жадности к зеленым бумажкам, завезенным в Афганистан иностранными журналистами. Когда их количество в Хадж-Багаутдине перевалило за тысячу человек, цена на аренду автомобиля выросла в четыре раза. Однажды утром мы обнаружили, что наш водитель бросил нас и уехал обслуживать тех, кто смог заплатить больше. Но это было немного позже. А пока мы ехали в нашем «уазике» в сторону условной границы, разделявшей территорию влияния Северного альянса и талибов. «Уазик» оказался вместительным. Кармен сидела на переднем сиденье. На заднем расположились я и мой оператор. Между нами нашлось место еще для одного коллеги, грузинского камерамена, работавшего на испанцев. В багажном отсеке, невзирая на чудовищные ухабы, по которым скакал русский джип, дремал Глеб Гаранич, фотограф агентства Ройтерз.
Позиция была уж слишком живописной. По гребню каменно-песчаной гряды тянулась линия окопов. На самой высокой точке находилась танковая позиция. Старый Т-55 был закопан по основание башни в серый песок. Ствол грозно глядел в сторону, где, предположительно, злые талибы строили козни законному правительству Афганистана. Танкисты, сидя на башне, улыбались и пили чай. Вдоль линии фронта, обозначенной рекой, тянулся небольшой караван ослов с поклажей. Погонщики совершенно не обращали внимания на то, что пушка танка смотрела именно на них. «Ставьте свою технику», – на относительно неплохом русском сказал командир танка.
– А какое ваше звание? – спросил я его, пожимая протянутую ладонь.
– Генерал, – ответил человек в тюрбане и с потертой рацией, свисавшей на ремне с плеча.
«Ну, прямо командир танкового корпуса», – подумал я про себя. Все сходилось. Танк не ездил. Военное значение имели только его пушка и бронированный корпус.
Мы расставили штатив и водрузили на него камеру. Рядом Тиаго выстроил свою съемочную позицию. Грузиноиспанский оператор не стал тратить времени на штатив и, положив камеру себе на плечо, подбежал поближе к танку. Флегматичный Гаранич спокойно заметил коллеге, что «е…ет так, что позвоночник в трусы высыпется», и тот быстро вернулся к общей группе. Она очень напоминала ложу прессы во время официальных мероприятий. Если бы не песок, холмы и афганцы.
Кармен стояла и курила рядом со своим верным Тиаго. Он действительно беспрекословно ее слушался. Как верная овчарка, глядел на свою журналистку в ожидании новых творческих задач.
Афганец извлек снаряд и загнал его в ствол. Грозный металл, бряцнув, уверенно встал на место, готовый выполнить мрачную работу, для которой он и был создан.
И тут вдали послышался рокот двигателей. Не перед нами, а за нашими спинами. То есть не талибы. А спустя мгновение мы увидели две новенькие «тойоты», на которых в районе Хадж-Багаутдина рассекали американские съемочные группы. Да, действительно, это были они. Вернее одна группа в сопровождении афганских автоматчиков. Американцы всегда ездили с охраной. Они подъехали на позицию, выскочили из машин и что-то затараторили генералу. Командиру танкового корпуса. Тот быстро закивал головой и махнул рукой в сторону нашей группы. Тогда из второй машины выпрыгнули оператор с огромной камерой и светловолосый улыбающийся журналист. Аккуратная стрижка, чуть растрепанная ветром, и мягкий овал лица.
Роберт Рэдфорд, молодые годы. Он весь ну просто сплошной позитив. Эталон положительных эмоций. Идеальный типаж для телевидения. И где только американцы таких находят? Неужели выращивают в специальных инкубаторах? Положительный журналист ловко перескочил через окоп и встал ну прямо перед нашей камерой. А перед португальской – встал его оператор. И – что бы вы могли себе подумать? – начал разворачивать свой штатив.
Я, честно говоря, опешил. Они намеревались перекрыть нам кадр, даже не спросив вежливости ради разрешения. Быстрее всех справился с удивлением Тиаго, он спросил американцев, а не хотят ли они свалить немножко в сторону, чтобы не мешать снимать.
Сваливать американцы не хотели, о чем недвусмысленно заявили всем присутствующим на позиции журналистам. Кармен повторила слова Тиаго, используя вспомогательные выражения, которые, как правило, иногда взбадривают людей лучше холодного душа. И получила ответ. Не столь грубый по форме, но просто уничижительный по своей сути. Позитивная копия Роберта Рэдфорда повернулась к португалке и заметила: «Это наша война, и мы будем снимать ее там, где хотим и когда хотим».
Танк выстрелил по команде американского оператора. Смешанный со звоном гильзы грохот порохового заряда. А через несколько секунд взрыв снаряда где-то вдалеке. У нас же в кадре, кроме звука, остались только спины людей с логотипами американского канала. Когда они уехали, отсняв все, что им нужно, ко мне подошел танковый генерал и успокаивающе зашептал: «Ничего, сейчас и для вас постреляем».
Казалось бы, все происходило вполне нормально. В итоге мы отсняли все, что нам нужно. И, может быть, даже немного больше того, что мы ожидали снять. Но остался неприятный и, в общем-то, неопределенный осадок где-то внутри. Словно во время королевского застолья тебе указали на твое место на кухне, куда сносят грязную посуду с объедками.
Наша машина спускалась вниз с танковой позиции в сторону дороги, которая вела на Хадж-Багаутдин. Кармен курила, сбрасывая пепел на пол – в «уазике» не открывались окна, – а Тиаго угрюмо просматривал видеозапись на камере. Испанский грузин мычал про себя мелодию, кажется, что-то наподобие «Сулико». Гаранич снова дремал в «обезьяннике» за рядом задних сидений.
И тут Кармен вскрикнула. На дороге, преградив нам путь, стояли два джипа американской съемочной группы. Собственно, они не собирались перекрывать движение. Просто стояли так, как им было удобно. Два афганских автоматчика внимательно смотрели по сторонам, заняв позицию за ближайшей машиной. Журналист и оператор, улыбаясь, курили, опершись на капот. Видимо, обсуждали забавный случай. Причем мне почему-то показалось, что случай они обсуждали как раз недавний, имевший место на танковой позиции.
Оказывается, такое чувство посетило не только меня.
Кармен выскочила из машины и захлопнула дверь. Мы в машине не могли достаточно хорошо расслышать ее диалог с американцами. Но зато неплохо рассмотрели, как после этого недолгого диалога журналистка наклонилась, подняла с земли камень и швырнула в сторону заокеанских коллег. Когда она наклонилась второй раз, я заметил, что афганские автоматчики оставили свою позицию и скрылись в машине. Когда потянулась за третьим снарядом, грузинский оператор темпераментно заметил, выразив общее мнение: «Ну что, будем сидеть и смотреть, как баба с мужиками п…дится?» Мы высыпались изо всех четырех дверей «рашн-джипа». Откинув брезентовый полог, из «обезьянника» выполз Глеб Гаранич. Улыбающиеся представители американских масс-медиа, видимо, не ожидали столь мощной поддержки и предпочли убраться.