Андрей Ефимович Зарин. Двоевластие

   Иностранец постоял над ним, потом выпрямился, решительно подошел к калитке и застучал кольцом. Не получив ответа, он вынул нож и его медной рукоятью с такой силой стал ударять в доски калитки, что гул ударов огласил всю улицу.
   Этот способ оказался действенней.
   – Ты опять, песий сын, буянить! – раздался злобный голос, и, распахнув калитку, здоровенный детина в рубахе рванулся было вперед, но иностранец ударом в грудь отбросил его и вошел в калитку.
   Мужик с изумлением взглянул на него.
   – Тебе что нужно? – спросил он.
   – Федор Беспальцев тут? Мне его видеть надо!
   – Здесь, – грубо ответил мужик. – Тебе зачем его?
   Лицо иностранца вспыхнуло.
   – Ну, ну, грубый мужик. У меня дело есть! Веди! – крикнул он.
   Мужик смирился.
   – Иди, что ли! – сказал он и, замкнув калитку, повел гостя по двору к большой избе.
   Иностранец, положив на нож руку, твердо ступал за ним.
   Мужик ввел его в темные сени и провел через просторную горницу, в которой у стола, за штофом вина, двое каких‑то мещан играли в зернь {Зернь – небольшие косточки с белыми и черными сторонами. Выигрыш определялся тем, какой стороной они упадут.}; затем, пройдя темную кладовку, он ввел его в другую небольшую горницу и, сказав в полутьме кому‑то: «К тебе, хозяин!» – оставил гостя одного.
   Полутемная горница почти до половины была загорожена огромной печью. В углу трепетно мерцала лампада.
   В душном воздухе пахло прелью, мятой, сырой кожей, потом, образуя смрадную атмосферу; сквозь небольшое слюдяное оконце тускло светил догорающий день. Иностранец разглядел у окна маленький стол с лавкою подле него и, подойдя, опустился на лавку.
   В тот же миг с печки раздался сухой кашель, с ее лежанки свесились грязные босые ноги, и маленький, корявый мужичонка, с поредевшими рыжими волосами, опустился на пол и, щурясь, подошел к пришедшему.
   – Кха, кха, кха, – заговорил он, шепелявя и кашляя, – что‑то не признаю тебя, добрый молодец. Откуда ты, кто? Какой человек тебя ко мне послал? Кха, кха… – И он, закашлявшись, опустился на длинный рундук, стоявший вдоль стен, и заболтал головою.
   Красноватый отблеск заходящего солнца ударил в оконце и осветил его. Это был Федька Беспалый, бывший тягловый боярина Огренева – Сабурова.
   Если другим тяжелые дни Смутного времени принесли горе и разорение, то Федьке они дали возможность нажиться, и он, не брезгуя ничем, жадно и торопливо набивал свою мошну. Находясь в вотчине под Калугой в дни Калужского вора, он умел поживиться и от поляков, и от своих, когда возил туда оброк натурою, и даже запасся кубышкою, как современные банкиры запасаются несгораемым сундуком. Когда спалили усадьбу боярина и верный его слуга зарыл часть казны в землю, Федька успел подглядеть заветное место и обокрасть его. Вора убили в Калуге, суматоха настала кромешная, и Федька с казною пробрался в Нижний и занялся там куплею – продажей и корчемничеством. Даже в великий момент поднятия народного духа, когда Минин Сухорук тронул все сердца и на успех родного дела подле его трибуны вдруг стала расти куча денег и сокровищ, Федька сумел из этой груды уворовать себе немало. Как шакал, он шел за ополчением, торгуя вином и пивом, держа у себя скоморохов и женщин, и, наконец, когда относительный мир осенил Русь, он окончательно переселился в Москву, выстроил себе на берегу крепкий дом и стал содержать рапату. Так назывались в то время тайные корчмы, притоны пьянства, разврата и всякого бесчинства. Пьяница, распутный ярыга {Ярыга (ярыжка) – здесь: пьяница, мошенник.} и боярский сын, подлый скоморох и иноземный наемник находили здесь все и во всякое время: вино, игру, женщин, табак и даже деньги, если у нуждающегося была какая‑нибудь рухлядь. Как паук, сидел Федька в своей норе и ткал паутину.
   Теперь, кашляя, он зорко осмотрел пришедшего и уже знал, за каким делом тот пришел к нему. Иностранец дал ему прокашляться и ответил, коверкая язык:
   – Я – капитан Иоганн Эхе, а послал меня к тебе мой камрад Эдвард Шварцкопфен.
   Федька затряс головою.
   – Помню, помню. Я ему коня достал и десять рублей дал. Хороший был воин! – он вздохнул, – сколько он мне добра приносил. Теперь уж нет того. Ляхи, будь они прокляты, все побрали. Чего не унесли, в землю закопали, а остальное опять в казну ушло. Теперь князья‑то да бояре оправляться стали, теперь и кубок, и стопки, и братину без торга взяли бы, а нет!
   – Таких нет, а вот это я тебе принес. Возьми, пожалуйста!
   С этими словами Иоганн Эхе откинул свою епанчу и протянул Федьке кожаную торбу. Федька торопливо вскочил с рундука, и его глаза хищно сверкнули; но он сдержал свой порыв.
   – Сем‑ка я огонек засвечу, – сказал он.
   Нагнувшись к подпечью, он достал каганец со светильней, воткнутой в остывшее сало, и горшочек с углями. Присев на корточки, он раздул уголья, запалил о них тонкую лучину и зажег светец. Светильня затрещала, и огонек, тускло играя и коптя, слабо осветил часть горницы.
   Федор поставил светец на пол, подошел к двери, заложил ее на щеколду, заволочил оконце и тогда только, подойдя к столу, развязал дрожащими руками торбу. Эхе, опершись локтями на стол, с ожиданием смотрел на него.
   Федька вынул напрестольный крест, смятую серебряную чашу, два ковша и целую горсть самоцветных камней. Его раскосые глаза засветились, жадность озарила лицо, но осторожная скупость торговца победила.
   – Ох, хорошие штуки, хорошие, а где мне, убогому, взять их! – со вздохом сказал он и отодвинулся от стола, с удовольствием видя, как изменилось вдруг лицо Эхе.
   – Возьми, пожалуйста, – заговорил тот откровенно, – я здесь совсем чужой. Никого не знаю. В Стокгольме хотел побывать, да здесь остался, потому что поехать не на что; здесь служить – коня надо, кушать надо, а денег‑то нет – искать надо, до царя идти. Возьми, пожалуйста!
   – Хорошего коня я тогда твоему латинцу достал! Ой, хорошего! Да тогда другие дела были: тогда деньги везде были, в грязи валялись, а теперь… – Федька развел руками. – Нет, пойди к другому.
   – Я никого тут не знаю! – жалобно ответил Эхе.
   Он, сильный, молодой швед, с мольбою смотрел на плюгавого Федьку, которого в другое время, может, раздавил бы, как гадину. И тогда, и теперь, и во все времена нужда одинаково унижала достойного пред недостойным.
   Федька опять вздохнул.
   – И то, – сказал он сочувственно, – пойдешь на базар продавать, сейчас какой‑нибудь дьяк или его приказный привяжутся: «Откуда? Краденое!». Тут тебя сейчас в разбойный приказ и руку отрубят.
   Эхе побледнел и судорожно схватился за рукоять ножа.
   – Откуда у тебя это все? – спросил Федька, – награбил? – Эхе вдруг вспыхнул и так хлопнул по столу широкой ладонью, что Федька мигом отскочил в сторону.
   – Я – не вор, – гордо ответил швед, – я – воин! С генералом Понтусом Делагарди я ваших врагов бил, в Тушине бил, в Москве бил; с генералом Горном ходил тоже! Да! Я – не вор! Ведь это вы, русские, – воры. Когда нам субсидии не дали, мы на Псков ходили, потом с генералами и Понтусом, и Горном Новгород брали. Много наших убили, ну и мы! Мы все брали, жгли, резали! Все наше! Мы кровью взяли, с оружием! Вот! – Он пришел в одушевление и махал ножом, и его шрам горел, словно раскаленный железный прут. – А ты говоришь: крал! Я – не вор! – Он тяжело перевел дух и вдруг кротко улыбнулся и смиренно повторил: – Купи, пожалуйста!
   Федька, дрожавший и читавший уже отходную, снова почувствовал свою силу и вылез из‑за печки, куда забился от страха.
   – Ишь ты какой! – сказал он. – То» пожалуйста», то ругаешься. Ну, да быть по – твоему! Сколько тебе денег надо?
   Лицо Эхе сразу ожило.
   – Дай два сорок рублей, и хорошо будет!
   Федька уморительно припрыгнул и даже руками хлопнул по бедрам.
   – Аль ты не в уме? – воскликнул он. – Два сорок! Да у кого есть теперь столько денег? У казны разве! Я – бедный смерд, Федька убогий, и два сорок! Полсорока хочешь, а то бери себе! – грубо окончил он и отодвинул от себя торбу.
   Глаза Эхе вдруг потухли, лицо побледнело, он уныло опустил голову, но здравый смысл подсказал ему, что все равно выхода ему нет, и он покорно ответил:
   – Хорошо! Ты меня ограбил, а не я. Только я возьму себе два – три яхонта.
   Федька так обрадовался своей сделке, что не стал спорить. Эхе со смутным пониманием отобрал четыре лучших камня и тщательно спрятал их за пояс.
   – Постой за дверьми, пока я управлюсь! Я скоро, – сказал Федька.
   Эхе послушно вышел и остановился в сенях, слушая, как Федька отпирает свой рундук и звенит деньгами. В эту минуту со двора к сеням подошли люди, заинтересовавшие Эхе. Рыжий, кривой поводырь, бросив на дворе медведя, тянул за руку хорошенького мальчика, так и заливавшегося слезами; маленький раскосый мужичонка шел рядом и держал мальчика за другую руку. Они вошли в сени и, наткнувшись на воина, спросили его:
   – Федька у себя в каморе, не ведаешь?
   – Зачем у вас этот мальчик? Вы его у боярина украли, верно? – вместо ответа спросил добродушный капитан.
   – Ну, латинец, ты за своим добром присматривай, а другому в кошель не запускай лапу! – грубо ответил рыжий.
   – А я вот хочу знать! – вспыхнул Эхе, но в эту минуту Федька раскрыл дверь, увидел, в чем дело, и поспешно позвал к себе воина.
   – На тебе деньги, считай! – сказал он, махая рукой рыжему, который ввел ребенка.
   Эхе успел заметить их, считая деньги и укладывая их за пояс, и вдруг у него мелькнула мысль.
   – Я у тебя ночевать буду. Я хотел на Кукуй, но не знаю пути, – сказал он.
   Федька ласково кивнул ему.
   – Исполать! {Буквально: многая лета!} Иди, иди! Там все найдешь – и табак, и карты, и зернь, и вино, и… кралю по душе! – ответил он и вытолкал шведа из горницы. – Прямо через сенцы иди. Вона дверь!
   Эхе пошел, но едва дверь за Федькой закрылась, вернулся к ней и стал слушать. Гудел рыжий, пищал раскосый, шепелявил Федька, жалобно плакал мальчик, и Эхе, с трудом прислушиваясь к быстрой речи, понял, что мальчик приведен по приказу Федьки за десять рублей, что он – боярский сын. Послышался звон денег, и Эхе едва успел войти в общую горницу, как сзади него послышались голоса рыжего и Федьки.
   Войдя в большую горницу, капитан не узнал ее сразу – такое буйное веселье царило в ней вместо прежней тишины. В большой печи ярко горел огонь, несмотря на душный летний вечер, в трех углах, в высоких поставцах, горели пучки лучин, наполняя густым, едким дымом горницу и застилая им низкий потолок. За двумя длинными столами, что стояли по сторонам горницы, в различных позах сидели и мужчины, и женщины, с разгоряченными лицами. Одни играли в зернь, другие – в кости, третьи, собравшись кучкою, просто пили водку и пиво. Среди мужчин виднелись и дерюга, и поскона, и суконный кафтан. Почти полуодетый, сидел пьяный ярыга у конца стола и, стуча оловянной чаркою, кричал:
   – Лей еще в мою голову! Остались еще алтыны от материнского благословения!
   Подле него расположились несколько стрельцов, дальше – знакомые нам скоморохи, какой‑то купчик из рядов – все с пьяными лицами, и между ними женщины, простоволосые, с набеленными и нарумяненными лицами, с накрашенными бровями и черными зубами.
   По горнице, услуживая гостям, юрко сновали два подростка в синих дерюжных рубашках без опоясок, грязные и босоногие. В углу горницы, подле печи, стояли бочка с водкою и два бочонка с пивом, и подле них сидел тот самый парень, который отворил капитану калитку.
   Никто не заметил появления Эхе, и веселье шло своим чередом, только одна из размалеванных женщин подошла к нему и, грубо захохотав, сказала:
   – Садись, гостюшка дорогой, тряхни мошной, а я тебя потешу! – Она кивнула мальчишке, и тот мигом поднес ей в оловянной стопке водку. Женщина взяла стопку и кланяясь произнесла:
   – По боярскому обычаю вкушай, гостюшка, да меня в губы алые поцелуй, не кобенься!
   Немец взглянул в ее наглые глаза, почувствовал за своим поясом тяжелые рубли и, обняв размалеванную красавицу, крепко поцеловал ее, после чего залпом осушил стопку.
   – Вот по – нашему, хлоп, и нет! – закричала ярыжка.
   – Иди к нам, ратный человек! – позвали капитана стрельцы.
   Эхе, сев подле них, взял на колени красавицу.
   – Тащи, малец, братину! – крикнул один из стрельцов, – немчины славно рубятся, поглядим, как пьют.
   – Дело говоришь, Михеич! – весело отозвался другой стрелец, помоложе.
   Мальчишка поставил на стол муравленый {Покрытый глазурью зеленого цвета.} горшок, наполненный водкой, и небольшой ковшик. Михеич разлил им водку по стопкам.
   – Откуда рубец у тебя, немчин? – спросил он.
   – Этот? – спросил Эхе, – ваш русский побил, в Москве когда были.
   – Эге – ге, – усмехнулся Михеич, – может, и мой бердыш. Я тогда с князем Пожарским у Никитских ворот с немцами бился.
   – Жарко было! – сказал Эхе. – Кругом горит, все кричат… тут русский воин, там русский… и меч, и смола, и камни.
   – А ты что ж думал, немчин, что мы матушку – Москву вам, псам, отдадим? – подходя пьяной походкой, спросил ярыжка.
   – Я ничего не думал. Я служил у генерала Понтуса Делагарди, а он – у генерала Гонсевского служил!
   – Ну, вот и намяли бока! – захохотали кругом.
   Эхе покраснел.
   – Потому что поляк глуп, – сказал он.
   В эту минуту у играющих поднялся спор, потом – драка. Кружки опрокинулись, вино разлилось, дерущиеся повалились на пол. Их окружили и поощряли веселым смехом:
   – Бей его, жидовина!..
   – Под микитки ему!.. Так его!
   – За усы тяни! Завоет! – кричали зрители.
   Дерущиеся поднялись с окровавленными лицами.
   – Схизматик {Схизматик – здесь: неправославный.} поганый.
   – Лях!
   – Я те заткну глотку!
   – Смиритесь, почтенные! – вмешался и тут ярыжка, – поцелуйтесь, православные! Будем снова играть!
   Один из дерущихся словно охладел.
   – А откуда у тебя деньги, ежели ты крест пропил! – спросил он.
   – А вот он! – засмеялся ярыжка, показывая зажатые в кулак алтыны.
   – Братцы, ограбил он нас!.. – закричал тот, – пока дрались, он денежки уволок. Мои алтыны! Держи!
   Но уже было поздно: ярыжка скользнул за дверь и мчался по двору так, что его подошвы хлопали, словно лошадиные копыта.
   – Ну, подожди, окаянный, я тебя сцапаю! – прохрипел ограбленный.
   – А ты подерись еще малость!

 
Не ходи кума на мост,
Там провалишься, —
 

   раздалась пьяная песнь скоморохов, и они пустились в пляс.
   Одна из женщин затопталась на месте, махая платком, сорванным с головы.
   – Люблю! Отхватывай, Аленка! – закричал захмелевший молодой стрелец.
   В это время Эхе заметил кривого рыжего и его товарища. Они пили и о чем‑то спорили. Эхе перешел на другое место и сел подле них, все думая услыхать имя хорошенького мальчика.
   – Волчья сыть! Пять рублей кожею дал, – сказал рыжий.
   – Себе и бери ее, а нам серебро отдай, – ответил раскосый.
   – Нет, брать все пополам. Кожу пропьем, а эти разделим. Эй, Аленка! – закричал рыжий.
   К нему подбежала толстая женщина.
   – Пить будем! Тащи красоулю!
   – Важно, ой, важно! – вскрикивал купчик, глядя на пляшущих скоморохов, и, вдруг взвизгнув, сам пустился притоптывать.

 
Я в кусточки пошла,
Добра молодца нашла!
 

   Стены затряслись от топота ног.
   – Вот как у нас, немчин! – кричал купчик отплясывая, – умеешь так?.. Уф! – И он упал на лавку, вытирая грязной рукою вспотевший лоб. – Будет плясать! – сказал он, – пить станем. Всех пою! – Молчаливый до времени, он стал теперь амфитрионом {То есть предводителем.} и, разливая всем по кружкам водку, заговорил с каждым. – Пирование теперь у нас будет… Эх!
   – Закурим! – отозвался угрюмый подьячий.
   – Чай, и вы за тем сюда пришли? – спросил Михеич скоморохов.
   – Вестимо, за тем же, – ответил раскосый – товарищ рыжего, – теперь, говорят, на площадь‑то мед, пиво выкатят, на три дня гулянка!
   – Слышь, из тюрем выпустят!
   – Всем ярыжкам награда будет!
   – Ну?
   – Кому плетью, кому просто тычком!
   Все засмеялись.
   – Что же будет завтра? – спросил начинавший хмелеть Эхе.
   – Ах, ты, немчин, немчин! – с укором сказал купчик, – завтра наш царь – батюшка своего батюшку встретит. Из полона вызволил его, от ляхов поганых {Филарет (до пострижения – Федор) Никитич Романов в сане митрополита ростовского был отправлен под Смоленск вместе с другими послами к польскому королю Сигизмунду просить сына его на всероссийский престол с тем, чтобы он принял православие; но Сигизмунд, раздраженный этой просьбой, отправил его в плен в Польшу, где он и пробыл девять лет. (Примеч. авт.)}!
   – Нас‑то завтра по всей дороге вытянут. Стой! – гордо заявил молодой стрелец.
   – А вы, чай, к Федьке за ребятишками? – спросила тем временем толстая баба у рыжего.
   – Вестимо, не без этого, – ответил он, – калечных надо да плясунишку.
   – Есть у него, есть! – сказала та, – намедни он их штук шесть купил. Жмох!
   – Уж это как быть должно!
   Компания хмелела. У Эхе уже слипались глаза. Размалеванная женщина шептала ему:
   – Возьми с собой в клеть!
   – Идем! – ответил Эхе и встал, шатаясь от выпитой водки.
   Купчик хотел с ним поцеловаться, поднялся, но тут же покачнулся, упал под стол и моментально захрапел.
   Женщина провела капитана в клеть, что стояла особняком в глубине двора, но Эхе не мог заснуть, несмотря на выпитое им. Он снял тяжелые сапоги и латы, отвязал меч, но из осторожности не снимал кушака и камзола. Ему было невыносимо душно в тесной клети, он вышел на двор, обошел избу и вошел в сад, тянувшийся позади нее. Бродя по саду, он наткнулся на большой деревянный сарай с маленькими оконцами.
   Чем‑то таинственным, мрачным веяло от этого здания, запрятанного в чаще, особенно теперь, среди ночной тишины и мрака. Эхе, положив руку на нож, осторожно обошел вокруг сарая и уже хотел уйти, как вдруг в стороне послышались шаги. Он спрятался за дерево и увидел Федьку Беспалого. Тот вел за руку мальчика и говорил ему:
   – Ну, ну, не хнычь! Здесь много таких же мальчишек… и девчонки есть. Тебе весело будет!
   – Мамка моя! Мамка моя!.. Не хочу тут быть! – тихо воскликнул мальчик, задыхаясь от слез.
   – И мамка сюда придет! Ну, иди, что ли! – и, отворив дверь сарая, Федька толкнул туда мальчика и снова запер дверь висячим замком. Эхе вышел из засады, когда Федька удалился, и неохотно побрел в свою клеть. В своей походной жизни он видел всякие виды и приучился не вмешиваться в чужие дела, но этот мальчик и его участь как‑то интересовали его помимо воли. Он вошел в клеть, но спать уже не мог и беспокойно ворочался с боку на бок. Наконец он встал, надел латы, взял шлем, опоясался мечом и вышел на двор, а потом на пустынную улицу.

III
Княжья расправа

   Князь Теряев – Распояхин во время своего пребывания в Москве всегда гостил у Федора Ивановича Шереметева, начальника вновь основанного аптекарского приказа, с которым сдружился после неудачного похода под Новгородом против Делагарди; тогда князь был ранен и лечился через него у Дия.
   Федор Иванович души в нем не чаял, отчасти чуя в своем друге могучую силу и недюжинный ум, и отвел ему две горницы в своем доме в Китай – городе.
   Сейчас, после разорения, построил ему эти хоромы немец из слободы. Затейливо они были выстроены: с теремами, с башенками, с клетями и холодушками, с расписными печами внутри и затейливыми балясинами снаружи. На обширном дворе раскинулись еще добрый десяток изб да бани, да сараи, потому что Федор Иванович держал до полутысячи человек челяди, как подобало в то время знатному человеку.
   Князь Теряев не чувствовал у него ни малейшего стеснения и, случалось, даже не видел своего хозяина по нескольку дней, но теперь они все время были неразлучны.
   Царь Михаил любил их, отличал пред прочими; они в совете помогали составлять порядок встречи возвращавшегося Филарета Никитича, и царь поручил князю Теряеву оповестить его о приближении высокого пленника к Москве.
   С раннего утра уезжали князь и Шереметев из дома: один – в приказ и боярскую думу, как единственный государственный человек, другой – к царю для беседы; сходились они лишь за обедом и тут говорили о делах государских.
   Оба они одинаково радовались возвращению твердого, решительного, смелого умом Филарета.
   – Конец царевым приспешникам, – говорили они, – будет! Посидел царь – батюшка под бабьим началом, теперь в другие руки владычество перейдет!
   И эту радость смутно делили с ними все русские.
   Еще чуть брезжило утро, когда Влас скорее свалился, чем сошел, с коня пред домом Шереметева и стукнул кольцом.
   – Кто стучит? – спросили его.
   – Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Власий, смерд князя Теряева!
   – Аминь! – послышался голос, и калитка отворилась.
   – Куда коня поставить? В доме ли князь – батюшка? – спросил Влас.
   – Коня‑то во двор, там коновязь есть, – ответил сторож, отворяя ворота, – а что до князя, то оба только обедню отслужили и тотчас наверх {То есть во дворец.} поехали.
   Влас видимо ожил:
   – А стремянной его, Антон?
   – Тот здесь. Вот четвертая изба под ваших людишек отведена. Там и коновязь.
   – Прости, Христа ради! – сказал Влас и, ведя коня, с непокрытою головою пошел по указанному направлению.
   – С Богом! – ответил сторож, затворяя тяжелые ворота.
   Влас дошел до большой, просторной избы и, привязав коня, стукнул в дверь.
   – Господи Иисусе Христе, помилуй нас.
   – Аминь! – ответили изнутри.
   Влас отворил дверь и вошел в избу. Охрана Теряева – большей частью бывшие шиши в Смутное время – сидела за столом и хлебала любимое толокно из большой мисы. Увидев Власа, все радостно загалдели:
   – Влас! Али в гонцах? Здорово! Садись с нами! Какие вести? С чем радостным? Али княгинюшка?
   Влас истово помолился в правый угол и потом отвесил всем общий поклон.
   – Хлеб да соль! – сказал он.
   – Садись к мисе‑то, – ответил ему за всех Антон, – речи после будут. Чай, умаялся.
   Влас присел, взял ложку, перекрестился, и жадно принялся за еду.
   Только когда очищена была вся миса и Влас положил ложку, Антон спросил:
   – Ну, с какими вестями? До князя?
   Влас, вздохнув, ответил:
   – До князя! А как сказать – и в ум не возьму. Гневлив он и лютый во гневе‑то.
   – А что за вести? – снова спросил Антон.
   – Вести‑то… такие вести… Одно слово: кнут вести.
   – Да не томи нас‑то, – крикнул Антон. – Говори!..
   – Что говорить‑то! Князюшку нашего скоморохи скрали, а матушка – княгиня вне себя в бане лежит, воет.
   Антон вскочил, но тотчас опустился на лавку и словно остолбенел.
   – Что ж, погоню‑то нарядили? Как выкрали‑то? – послышались вопросы.
   Антон залпом выпил целый ковш кваса и оправился.
   – Ох ты, Господи, беда какая! – сокрушенно сказал он.
   Влас сумрачно зачесал в затылке.
   – Теперь и рассуди, каково мне князю эту весть принести. Убьет, как есть убьет!
   – Ну, – вставая с лавки, сказал Антон, – ложись спать и не думай. Я сам князю про его горе расскажу, а ты после придешь, позову!
   Влас вскочил и поклонился Антону, коснувшись руками пола.
   – По гроб тебе спасибо, Антон Дементьевич! – сказал он с чувством.
   Все полегли отдохнуть, только Антон не мог заснуть после полученной вести и сумрачный ходил по двору, поджидая своего любимого господина.
   Князь веселый въехал во двор и, сойдя с коня, легко взбежал на крыльцо. Шустрый домашний отрок подбежал к Антону.
   – Иди, твой господин вернулся!
   Антон вздрогнул, словно от удара, и нехотя пошел в горницу.
   Князь, приветливо улыбаясь, кивнул ему головою и спросил:
   – Что людишки наши?
   – Живем твоей милостью, батюшка – князь, – ответил Антон и, переминаясь, прибавил: – Влас с вотчины твоей приехал.
   – Влас? – встрепенулся князь, – зови его. С какими такими вестями? Али худо? – Он взглянул на Антона, и его тревога усилилась. – Знаешь? Говори! – сказал он, подходя к Антону.
   Тот упал ему в ноги.
   – Ох, батюшка – князь, дурные, черные вести! Не доглядели твои слуги верные.
   Князь тяжело перевел дух.
   – Что случилось? – тихо спросил он.
   – Сына твоего скрали скоморохи! Княгинюшка…
   – Сына! Скоморохи! – не своим голосом вскрикнул Теряев.
   Антон взглянул на него и испугался – так от гнева перекосилось лицо князя.
   – На конь! В погоню! Зови Власа! – вдруг закричал князь, быстро схватывая шлем и меч.
   – Куда заспешил, Терентий Петрович! – послышался дружеский веселый вопрос, и Шереметев вошел в горницу.
   – Домой, в вотчину! – отрывисто ответил князь.
   – С чего? Или попритчилось что?
   – Притчиться {Притчиться – здесь: казаться, чудиться.} мне не может, а просто сына скрали… наследника моего, сердце!.. – И он сжал руки так, что они хрустнули.
   Лицо Шереметева сразу изменилось.
   – Ах, горе какое! Ах, беда какая! Как же так?
   – Скоморохи!
   – А завтра тебе в ночь на встречу ехать!
   – О, эта встреча! – воскликнул князь. – Ну как мне радоваться с ними, когда такая тоска в сердце? А? Что же ты, смерд? – крикнул он вдруг на молча стоявшего Антона.
   Последний кубарем вылетел из горницы и, ворвавшись в избу, заорал благим матом:
   – Вставайте, что ли, черти! На конь все, живо! Князь на вотчину едет!
   Через несколько минут все было готово к отъезду.