Весною я сделала, вероятно, свою последнюю попытку вернуться в театр. Директор Александринки дал мне пробу в «Бесприданнице». Я рассчитывала провести ее на сцене, а пришлось играть в фойе. Между мною и собравшимися народными, заслуженными актерами было метровое расстояние. Крюгер с одной репетиции, вернее – читки, подыгрывал мне Паратова. Растерявшийся И.С. Москалев опаздывал со своей гитарой. Дневной свет делал совершенно невозможным для меня в этой обстановке уйти в образ Ларисы. Я все время слышала перешептывание зрителей, чириканье за окном воробьев. В руках я себя держала, и, по словам Веры Аркадьевны Мичуриной и Юрия Михайловича Юрьева, была «сценична, голос звучал хорошо, показала прекрасную дикцию, разнообразную интонацию, благородные манеры». Конечно, это утешительно, но ни своего темперамента, ни трагического образа Ларисы я дать в этой обстановке не могла. Все же Сушкевич, главный режиссер театра, предложил мне пройти с ним роль Марины и дебютировать уже на сцене в спектакле «Борис Годунов». Я согласилась, и Мичурина поздравила меня с возвращением на сцену, а Юрьев даже сказал, что видит меня в шекспировских ролях.
Но, к сожалению, в середине лета Сушкевича сняли с работы. Идти к новому директору, знакомиться с ним, снова волновать себя мне казалось трудным, тем более что роль Марины совсем не привлекала меня. А литературная работа тянула к себе вовсю. Владимир Ростиславович приветствовал мое сидение за письменным столом. Словом, победили моя татарская лень, страх перед встречами с людьми. Сейчас уже осень с дрожащими ветвями деревьев, мокрыми небом и землей и острым холодным ветром. Владимир Ростиславович занят в фильмах «Петр I», «Соловей» и «Юность поэта». Но сценарии всех трех переделываются на ходу, и съемок у Гардина нет.
28 декабря 1936. Татьянино. Уже неделю я на своей даче. Зимы еще нет – ночами звездное небо, торжествующая луна, такая яркая в темном царстве – земля черная, деревья – тоже, и бездонная глубина неба. Все удивляются, что меня тянет сюда? А мне здесь не грустно, не скучно и не страшно. А в городе я остро чувствую тревожный ритм убегающей молодости. Здесь моя будущая жизнь кажется мне такой же длинной и ясной, как мои спокойные «татьянинские» дни. Вокруг меня нет раздражения и злости, отравляющих душу в городе. Если бы пришлось выбирать между городским домом и Татьяниным, я выбрала бы последнее. И знаю, что тогда моя жизнь не прошла бы бесплодно. Владимир Ростиславович на съемках. Как всегда в заботах и суете. Он не выносит тишины, у нас совсем разные ритмы.
7 января 1937. Смотрела в Александринке «Лес». Был 50-летний юбилей Веры Аркадьевны Мичуриной, и она решила сыграть Гурмыжскую. Провела она свою роль тонко, остроумно, мастерски. Но голос, а главное внешность, напоминали о ее возрасте, не подходящем для женщины, в которой еще живы пакостная, старческая, но страсть, уродливая, но ревность. Гурмыжская – еще женщина, Мичурина – уже останки, почти бестелесные. Кажется, что под кружевным платьем с пышными оборками – скелет. За игрой Мичуриной следишь с наслаждением – так виртуозны, оправданны ее движения, интонации, паузы. В конце концов даже миришься с ее старостью. А вот Юрьев, играющий Несчастливцева, просто омерзителен. Вид пьяницы с гнусной рожей, опухшей, красной, мокрой, совершенно опустившегося и наглого. А ведь Геннадий Демьянин – дворянин, добрый душою, отзывчивый и глубоко страдающий от своей незадачливой жизни. Он может быть иногда смешон своим пафосом трагика, подражающего каким-то уходящим со сцены великанам, но омерзительным быть не должен никогда. А Юрьев с его бегающими глазками, кривящимся ртом, с лезущим во все щели нутром старого недоброго развратника мне лично портит все впечатление от спектакля. Стара, непривлекательна Рашевская-Аксюша, нарочиты Нелидов-Восьмибратов и его сын Калинис-Петр (правда, поет он очень хорошо), Жура Соловьев-Милон забавен, Горохов-Бадаев традиционен, хорош собой и прост Федор Платонович Богданов-Карп и великолепен Черкасов-Алексис. То ужом на хвосте извивающийся перед Гурмыжской, то мелкий пакостник около Аксюши, то глупый, то хитрый, то трусливый, то наглый, и все время в образе, убедительно и ярко ведет Черкасов свою роль. И так же захватывает своим мастерством, обаянием искренностью смешного, милого, гордого своим званием артиста Борис Анатольевич Горин-Горяинов. Его любишь, смеешься над ним с опаской, рядом с плутовством у него чувство собственного достоинства, внушающее уважение. Он весь живой, весь из жизни взятый – так же, как и Корчагина-Улита. И все эти трое – русские люди, а кто такие Юрьев с Рашевской, узнать нельзя. Просто актеры. А Мичурина – воистину русская барыня. Какие-то шуточки, чтобы показать это, она бросает в зал. Ее профессиональный уровень выше многих, и страшно, что уходит с ней неподражаемая манера элегантной игры старых актрис.
Б.А. Горин-Горяинов. Портрет работы Б. Кустодиева
9 января 1937. Татьянино. На душе у меня нестерпимо тоскливо. Чтобы не на глазах у людей переживать свою ипохондрию, приехала сегодня к своим соснам. В доме холодновато. Урочка встретил меня буйной радостью – чуть не валил с ног. Как просты, искренни животные, как легко с ними жить!
Я все думаю, что мне делать. Недостаток жизненного опыта ввел меня в непоправимое горькое заблуждение. Я думала, что пятидесятилетний мужчина, женившись на молодой девушке, будет до конца дней своих так же любить и желать ее, как она. Оказалось, это не так. А погасшее желание с одной стороны рождает отчужденность и холод. Мне страшно писать это.
10 февраля 1937. Сегодня день смерти Пушкина, и этот день оказался для меня днем такой радости, что я плакала и не спала всю ночь, почувствовала себя новой – вчера в «Известиях» напечатаны мои стихи. Целую страницу посвятили памяти Пушкина. Рядом с портретом работы Кипренского, справа от него – стихи «У радио» Татьяны Булах.
11 февраля 1937. Я как-то обалдела со вчерашнего дня от фильмов «Юность поэта», «Путешествие в Арзрум», от всего проникновения в жизнь Пушкина, в его эпоху, дни.
И, конечно, потому что я участвую в этом устремлении к Пушкину. Будто я вчера перешла какую-то границу своей жизни…
29 марта 1937. Творят люди в одиночестве, а наедине человек лучше, чем в обществе. Там он среди конкурентов… В группе меня преследует поэтесса Елена Вечтомова… подчеркивает недостатки моих стихов, приписывая их тому, что я из чуждого пролетарским поэтам общества, что я не работаю, а забавляюсь, и т. д. Только Холопов, Лифшиц, Шубин вступаются за меня, и руководитель группы Друзин, и Крайский. Как мне все это грустно и тяжело.
20 мая 1937. Дни ясные, теплые. Синее с утра небо к вечеру становится чуть голубоватым и сливается с луною. Зацветают клен, сирень и распустилась черемуха. Владимир Ростиславович увлечен достройкой дома, украшением сада. Мне хорошо с ним. Но болеет мой старый друг Урс. А в мире страшно, что происходит. Война в Испании. Фашисты. И в кино, и у писателей сумятица. Вредителями объявлены Корнилов, Гумандрин, Берггольц, Киршон, Афиногенов, Бруно Ясенский, Майзель, Горелов, Левин, Добин и даже герой испанских боев Кольцов! Кто из них левые, кто правые, разобрать мне трудно. А поэты и писатели среди них хорошие. Так что все равно жаль их.
17 июля 1937. Живу в Татьянине одна – Гардин уехал сниматься у Правова и Преображенской в «Степане Разине». 11-го объявили в газете об окончании следствия над Тухачевским, Уборевичем, Блюхером, Путной, Якиром и еще пятью военными. Тринадцать расстреляны.
Вдруг брата забрали в тюрьму
Тюрьма и вокруг нее
Но, к сожалению, в середине лета Сушкевича сняли с работы. Идти к новому директору, знакомиться с ним, снова волновать себя мне казалось трудным, тем более что роль Марины совсем не привлекала меня. А литературная работа тянула к себе вовсю. Владимир Ростиславович приветствовал мое сидение за письменным столом. Словом, победили моя татарская лень, страх перед встречами с людьми. Сейчас уже осень с дрожащими ветвями деревьев, мокрыми небом и землей и острым холодным ветром. Владимир Ростиславович занят в фильмах «Петр I», «Соловей» и «Юность поэта». Но сценарии всех трех переделываются на ходу, и съемок у Гардина нет.
28 декабря 1936. Татьянино. Уже неделю я на своей даче. Зимы еще нет – ночами звездное небо, торжествующая луна, такая яркая в темном царстве – земля черная, деревья – тоже, и бездонная глубина неба. Все удивляются, что меня тянет сюда? А мне здесь не грустно, не скучно и не страшно. А в городе я остро чувствую тревожный ритм убегающей молодости. Здесь моя будущая жизнь кажется мне такой же длинной и ясной, как мои спокойные «татьянинские» дни. Вокруг меня нет раздражения и злости, отравляющих душу в городе. Если бы пришлось выбирать между городским домом и Татьяниным, я выбрала бы последнее. И знаю, что тогда моя жизнь не прошла бы бесплодно. Владимир Ростиславович на съемках. Как всегда в заботах и суете. Он не выносит тишины, у нас совсем разные ритмы.
7 января 1937. Смотрела в Александринке «Лес». Был 50-летний юбилей Веры Аркадьевны Мичуриной, и она решила сыграть Гурмыжскую. Провела она свою роль тонко, остроумно, мастерски. Но голос, а главное внешность, напоминали о ее возрасте, не подходящем для женщины, в которой еще живы пакостная, старческая, но страсть, уродливая, но ревность. Гурмыжская – еще женщина, Мичурина – уже останки, почти бестелесные. Кажется, что под кружевным платьем с пышными оборками – скелет. За игрой Мичуриной следишь с наслаждением – так виртуозны, оправданны ее движения, интонации, паузы. В конце концов даже миришься с ее старостью. А вот Юрьев, играющий Несчастливцева, просто омерзителен. Вид пьяницы с гнусной рожей, опухшей, красной, мокрой, совершенно опустившегося и наглого. А ведь Геннадий Демьянин – дворянин, добрый душою, отзывчивый и глубоко страдающий от своей незадачливой жизни. Он может быть иногда смешон своим пафосом трагика, подражающего каким-то уходящим со сцены великанам, но омерзительным быть не должен никогда. А Юрьев с его бегающими глазками, кривящимся ртом, с лезущим во все щели нутром старого недоброго развратника мне лично портит все впечатление от спектакля. Стара, непривлекательна Рашевская-Аксюша, нарочиты Нелидов-Восьмибратов и его сын Калинис-Петр (правда, поет он очень хорошо), Жура Соловьев-Милон забавен, Горохов-Бадаев традиционен, хорош собой и прост Федор Платонович Богданов-Карп и великолепен Черкасов-Алексис. То ужом на хвосте извивающийся перед Гурмыжской, то мелкий пакостник около Аксюши, то глупый, то хитрый, то трусливый, то наглый, и все время в образе, убедительно и ярко ведет Черкасов свою роль. И так же захватывает своим мастерством, обаянием искренностью смешного, милого, гордого своим званием артиста Борис Анатольевич Горин-Горяинов. Его любишь, смеешься над ним с опаской, рядом с плутовством у него чувство собственного достоинства, внушающее уважение. Он весь живой, весь из жизни взятый – так же, как и Корчагина-Улита. И все эти трое – русские люди, а кто такие Юрьев с Рашевской, узнать нельзя. Просто актеры. А Мичурина – воистину русская барыня. Какие-то шуточки, чтобы показать это, она бросает в зал. Ее профессиональный уровень выше многих, и страшно, что уходит с ней неподражаемая манера элегантной игры старых актрис.
9 января 1937. Татьянино. На душе у меня нестерпимо тоскливо. Чтобы не на глазах у людей переживать свою ипохондрию, приехала сегодня к своим соснам. В доме холодновато. Урочка встретил меня буйной радостью – чуть не валил с ног. Как просты, искренни животные, как легко с ними жить!
Я все думаю, что мне делать. Недостаток жизненного опыта ввел меня в непоправимое горькое заблуждение. Я думала, что пятидесятилетний мужчина, женившись на молодой девушке, будет до конца дней своих так же любить и желать ее, как она. Оказалось, это не так. А погасшее желание с одной стороны рождает отчужденность и холод. Мне страшно писать это.
10 февраля 1937. Сегодня день смерти Пушкина, и этот день оказался для меня днем такой радости, что я плакала и не спала всю ночь, почувствовала себя новой – вчера в «Известиях» напечатаны мои стихи. Целую страницу посвятили памяти Пушкина. Рядом с портретом работы Кипренского, справа от него – стихи «У радио» Татьяны Булах.
11 февраля 1937. Я как-то обалдела со вчерашнего дня от фильмов «Юность поэта», «Путешествие в Арзрум», от всего проникновения в жизнь Пушкина, в его эпоху, дни.
И, конечно, потому что я участвую в этом устремлении к Пушкину. Будто я вчера перешла какую-то границу своей жизни…
Когда молчат деревья и длинна
Их тень холодная на голубом снегу,
Унылым светляком плывет луна,
Небес подчеркивая мглу,
А с цепи рвется одичалый пес,
Взъерошив шерсть на выгнутой спине,
И заполняет сад седой мороз,
Скрипя в окаменелой тишине,
Я радио включаю и ко мне
Одна страна приходит за другой,
В фокстротном тлении, в сорочьей болтовне
Иль в песне радостной, раздольной и родной!
А иногда твоих стихов порыв
Наполнит радостью мой заснеженный дом,
И я слежу, дыханье затаив,
За каждой краскою, положенной чтецом.
Какое счастье в памяти беречь
Узорчатую сказку о Салтане,
Русалки тайну, и Руслана меч,
И облик милой горемычной Тани.
Сегодня радио несет ко мне печаль
Воспоминаний о твоей кончине.
Тенями траурными черная вуаль
Окутывает вечер синий,
Я чувствую, тревожна и бледна,
Какая боль вела тебя к дуэли.
И сумрачны за серебром окна
Луна, молчание и ели.
Пушкину
О, если бы ты сам читал свои поэмы
А мы бы слушали тебя,
Восторженны, благоговейны, немы,
За гений твой всего тебя любя,
Мы б жизнь твою от горя сберегли,
Oт колющих забот, oт жалящей измены,
Разрушили б решетки, стены,
Душившие твои большие дни!
Зачем родился ты, когда чужая власть
Народом и тобой как хищница владела,
А не теперь, когда свободно, смело
Дышала б грудь твоя и песнь твоя лилась?
О, Пушкин! Сердца нет на родине твоей,
Которое твои стихи б не согревали.
Они везде, и с каждым днем родней
Их правда нам, их радость и печали!
11 февраля 1937 г., газета «Известия»
29 марта 1937. Творят люди в одиночестве, а наедине человек лучше, чем в обществе. Там он среди конкурентов… В группе меня преследует поэтесса Елена Вечтомова… подчеркивает недостатки моих стихов, приписывая их тому, что я из чуждого пролетарским поэтам общества, что я не работаю, а забавляюсь, и т. д. Только Холопов, Лифшиц, Шубин вступаются за меня, и руководитель группы Друзин, и Крайский. Как мне все это грустно и тяжело.
20 мая 1937. Дни ясные, теплые. Синее с утра небо к вечеру становится чуть голубоватым и сливается с луною. Зацветают клен, сирень и распустилась черемуха. Владимир Ростиславович увлечен достройкой дома, украшением сада. Мне хорошо с ним. Но болеет мой старый друг Урс. А в мире страшно, что происходит. Война в Испании. Фашисты. И в кино, и у писателей сумятица. Вредителями объявлены Корнилов, Гумандрин, Берггольц, Киршон, Афиногенов, Бруно Ясенский, Майзель, Горелов, Левин, Добин и даже герой испанских боев Кольцов! Кто из них левые, кто правые, разобрать мне трудно. А поэты и писатели среди них хорошие. Так что все равно жаль их.
17 июля 1937. Живу в Татьянине одна – Гардин уехал сниматься у Правова и Преображенской в «Степане Разине». 11-го объявили в газете об окончании следствия над Тухачевским, Уборевичем, Блюхером, Путной, Якиром и еще пятью военными. Тринадцать расстреляны.
Вдруг брата забрали в тюрьму
Тюрьма и вокруг нее
26 сентября 1938. С 19-го на 20-е арестовали Глеба[5]. Был тщательный обыск с 11 до 5 утра. Запечатали комнаты[6], и спящего Кирюшу вынесли к тете Лизе. Написала Ежову и послала письмо через НКВД и через Наркомвод. Завтра семь дней с ареста, и я пойду справляться в НКВД. Говорят, очередь громадная. А потом – к прокурору, просить, чтобы открыли комнаты. А то где же жить детям? Он пошел в макинтоше, и меня беспокоит, скоро ли я найду, в какой он тюрьме, и смогу передать ему теплые вещи и белье. Вл. Рост. все еще мечется и гадает, будет ли у нас война или нет.
28 сентября 1938. Вчера с 9-ти до 4-х часов провела в очереди в НКВД, чтобы узнать, где Глеб. Дали справку, что он на Шпалерной, 25, и что 15/X я могу передать ему деньги. Наслушавшись печальных историй о том, как небрежно или умышленно издевательски относятся к родственникам арестованных, я боюсь ждать до 15-го и пропустить очередь для приема передач на нашу букву в других тюрьмах. В Арсенальной принимают на «Б» 2-го числа, в Крестах – 11-го. Пойду завтра на Шпалерную и справлюсь, там ли Глеб. Устала я вчера жутко. И так трудно прождать шесть часов, а тут еще слышишь горести, слезы старух. На моих глазах трое из ждавших родных получили «путевки» на высылку в Челябинскую область.
Глеб Булах. 1930-е гг.
2 октября 1938. Вчера была на Шпалерной. Пришла, встаю в очередь, мне говорят: «Раз не ваша буква, не стойте зря. Все равно, ничего не скажут. У них и списки в окне только на буквы „О“ и „Р“». Но я так боялась, что Глеб не здесь и что я пропущу свою передачу в других тюрьмах, что решила все равно ждать и пустить в ход все жалобные ноты в голосе, чтобы умилостивить коменданта дать справку. И действительно, к концу третьего часа получила ответ, что Глеб «здесь у нас, приходите 15-го передавать деньги». Шпалерная тюрьма – показательная. Здесь очень чисто. Через 5 дней – душ, через 10 – баня. Но прогулка только 15 минут и через 5 дней! Кормят средне, вернее – плохо. Денег позволяют передавать только 60 рублей в месяц и ничего больше! Ни белья, ни еды. Что с теми, кто сидит по году? Не знаю, кому нужно это страшное нечеловеческое горе. Дни опять чудные. 30-го мы были в Татьянино, ходили с В.Р. и Кирюшей по лесу за грибами. Я уехала вечером, чтоб не опоздать на Шпалерную. На фабрике нашей запустенье. Новый директор в Москве. Видела хороший фильм «Доктор Мамлок». Прекрасно играли Менжинский, Жаков и Меркурьев. Остальные – тоже очень прилично. И постановка (Рапопорта) реалистичная и остроумная. Ищу, ищу Кирюше брюки и нигде не могу достать. Зверские очереди или пустота на полках всех магазинов. Ничего нет. Фруктов тоже нет. Остальное есть (масло, мясо, крупы).
7 октября 1938. Вл. Рост. взял отпуск, чтобы иметь право сняться в фильме Белгоскино «Человек в футляре» за плату. Если бы он снимался не в отпуске, его исключили бы из штата Ленфильма. И неизвестно, приняли бы обратно. Засл. арт. респ. Пославского (?), снимавшегося где-то по окончании договора, обратно в Ленфильм не приняли. Он ушел в театр. Сегодня собираюсь с н.а. Юрьевым повидать его и Мейерхольда для переговоров о работе моей и В.Р. над «Царем Эдипом», «Овечьим Источником» и пушкинским вечером. Думаю, что ничего из их затей не выйдет. Но пропустить возможность познакомиться со знаменитым Мейерхольдом не хочу. В.Р. на съемке, и я пойду одна.
12 октября 1938. Написала сейчас заявление коменданту тюрьмы с просьбой передать Глебу свитер и белье. Отнесу завтра. Может быть, фамилия Гардина или неожиданное милосердие помогут. А то стало уже сыро и холодно. Очень мне тяжко.
Была седьмого на вечере у Юрия Михайловича Юрьева. У него замечательная квартира, в два этажа, в доме Ленсовета. Мебель прекрасная, но картины – жуть! Четыре комнаты. Очень холодно и высоко. Были Мейерхольд, Райх, Кочуров, Вольф-Израэль, Вивьен и др. До чего мне понравился Вивьен! Какая веселость и мягкость обращения с людьми! Приглашу их всех к себе. Мейерхольд слушает вдумчиво, говорит четко, ясно и интересно. Больше молчит. Конечно, для него даром не прошло падение. Райх мне понравилась внешностью и простотой. Кочуров играл и пел свои «пушкинские» песни. Некоторые очень теплы и задушевные. У него совсем нет голоса. Потому трудно судить об их красоте. О гардинском юбилее ни слуху ни духу. Неужто так и не станут его отмечать? Все новые у нас люди и в Союзе и вообще в кино. Влад. Рост. очень это печалит. Ведь 40-летний юбилей бывает раз в жизни. И обидно, если никто не заметит. Ну, пока все…
В. Мейерхольд и З. Райх
18 октября 1938. 14-го была с Гардиным и Каверзиным в Филармонии на вечере балета. В.Р. восхищался Дудинской. Мне кроме нее понравились, как всегда, Балабина и Сергеев. Очень забавно танцевала Иордан и сильно – Чабукиани. На другой день пошла делать Глебу передачу. Так нервничала, подходя к окну, так боялась услышать, что он болен, выслан, переведен. Стало мне так больно за посаженного ни за что ни про что Глеба, так оскорбительно за себя, вынужденную с мольбой и унижением смотреть на какого-то гада, не желающего даже голову повернуть к людям, ждущим часами перед ним вестей о своих близких, что я разрыдалась и чуть не сутки не могла оправиться.
Вчера у нас были Каверзин, Васильев с Мясниковой, Вивьен с Вольф-Израэль и другие. Я пела. Вольф и другие удивлялись, почему не знали даже о моем пении. Играла я ведь тоже неплохо. Снималась, по отзывам многих, хорошо. Пишу. За пьесу хвалили разные люди. Стихи напечатали в «Известиях», выбрав из многих. И что же? К чему свелись все мои начинания?
23 октября 1938. Наступила ясная холодная погода. Думаю дня на четыре поехать в Татьянино. Сегодня там был В.Р. и наслаждался. Собак больно уж много у нас. Там три: Бурка, Джек, Найда, здесь две: Джан и Милый. … В.Р. … одинок и, когда не в запале, понимает и свою неправоту, и то, что кроме меня у него нет ни одного друга. Мне жутко в те минуты, когда я теряю в нем родного человека. Но иногда он злит меня и пугает односторонней справедливостью, при которой он думает о себе, жалеет себя и т. д. Но все-таки в нем больше хорошего, чем плохого. А главное, есть в нем ширина и свобода мысли. И гордость.
26 октября 1938. Вчера была у следователя Салонимского, в порту. Он ведет Глебино дело. Вообще следователи никого не принимают, но я написала ему и письмо, и, вероятно, фамилия и звание Гардина сыграли свою роль. Тов. Салонимский принял меня в хорошем кабинете. Предложил сесть. Сказал, что помочь передать Глебу теплые вещи не может. Передач никому не разрешают. Следователь был любезно радушен. Но настойчиво и внушительно сказал мне: «Ваш брат совершил государственное преступление», и на мои слова «Я ручаюсь за брата» сказал: «Советую ни за кого не ручаться». Внешность у этого товарища интересная. Блондин с хорошими чертами лица, приветливым взглядом и вьющимися волосами. Одна рука или изуродована ожогом, или отмечена красным родимым пятном. Я была спокойна, но говорить много было бессмысленно. Уверенность его тона сказала мне, что отзывчивости к человеку в нем не найду. Это агент, которому поручено найти в деле инж. Булаха состав преступления. Если бы он не нашел, его обвинили бы в недостатке бдительности и посадили бы самого.
Сегодня я ездила к прокурору Наркомвода. После Салонимского, сказавшего, что у Глеба не упущение по службе, не халатность, а государственное преступление, я перемучилась мыслями: что же подвели под Глебку?
22 ноября 1938. 15/XI делала Глебу передачу денег – 180 р. А вчера полетела к прокурору, узнала, что следствие протянется до января. Проверила, позвонив к следователю. Потом пошла к юристу. Домой вернулась еле-еле, температура 38о. А вечером были люди. Пришло извещение о Постановлении ЦК о праздновании юбилея Гардина. И вот у нас собираются и обсуждают, как его провести интереснее. Перепечатала и послала 1-му заместителю Ежова Евдокимову письмо и заявление о Глебе. Не знаю, куда, к кому еще броситься, чтобы как-нибудь помочь ему. Сегодня морозит. Хочу на два дня съездить в Татьянино.
15 декабря 1938. Сегодня делала Глебу передачу денег. Уже 16о мороза, а он все еще в летних вещах. И за маму тяжело, и за Глеба. Такая тревога и беспомощность! Ищу свидетелей в глебину пользу. Нелепая жизнь. И какие ждут еще впереди провалы, терзанья, мрак? А будут ли радости? Боже мой! Жизнь-то ведь уже почти прошла. Скоро начнется доживание.
25 декабря 1938. С 15-го жестокие бесснежные морозы. Боюсь, что померзли мои сирени, фиалки, флоксы и розы. Жаль и трудов, и их красоты. Сегодня метет. Скорее бы снег закрыл землю. 23-го ездила в Татьянино. Замерзла до жути. Поезд опоздал и туда и обратно на 1 ½ часа. В вагонах не топлено. И так будет всю зиму, потому что топливный кризис. Пол покрыт ледяной коркой: рвались отопительные трубы, и водой заливало вагоны. В этом году и у нас в доме холодно. А наверху дачи промерзли стены. Еще бы! Ведь холодило до 28о, без снега и на другой день после дождя! Все было сырым и теплым, и сразу Северный полюс!
Как-то Глеб? Я 19-го была у прокурора. Он как раз знакомился с заключением экспертизы. Предложил прийти через 10 дней и сказал, что в середине января будет суд, а вначале я смогу передать Глебу теплые вещи. Сегодня ездила и искала ему шапку. Ничего не нашла. Опять в магазинах торгуют только пуговицами, галстуками, сумочками. Никаких предметов первой необходимости. В Пассаже за шелковыми носками очередь человек в шестьсот. С провизией лучше. Но тоже очень скучно. А между тем фабрики обуви, трикотажа, текстиля работают в три смены. Но все идет или на военные заготовки, или за границу. Даже Гардин не может достать мне чулок. А ходил к директорам и Пассажа, и ДЛТ. Мама совсем без чулок. Да и у всех кругом с ними – швах. Я переживаю уже третий кризис ширпотреба.
28 сентября 1938. Вчера с 9-ти до 4-х часов провела в очереди в НКВД, чтобы узнать, где Глеб. Дали справку, что он на Шпалерной, 25, и что 15/X я могу передать ему деньги. Наслушавшись печальных историй о том, как небрежно или умышленно издевательски относятся к родственникам арестованных, я боюсь ждать до 15-го и пропустить очередь для приема передач на нашу букву в других тюрьмах. В Арсенальной принимают на «Б» 2-го числа, в Крестах – 11-го. Пойду завтра на Шпалерную и справлюсь, там ли Глеб. Устала я вчера жутко. И так трудно прождать шесть часов, а тут еще слышишь горести, слезы старух. На моих глазах трое из ждавших родных получили «путевки» на высылку в Челябинскую область.
2 октября 1938. Вчера была на Шпалерной. Пришла, встаю в очередь, мне говорят: «Раз не ваша буква, не стойте зря. Все равно, ничего не скажут. У них и списки в окне только на буквы „О“ и „Р“». Но я так боялась, что Глеб не здесь и что я пропущу свою передачу в других тюрьмах, что решила все равно ждать и пустить в ход все жалобные ноты в голосе, чтобы умилостивить коменданта дать справку. И действительно, к концу третьего часа получила ответ, что Глеб «здесь у нас, приходите 15-го передавать деньги». Шпалерная тюрьма – показательная. Здесь очень чисто. Через 5 дней – душ, через 10 – баня. Но прогулка только 15 минут и через 5 дней! Кормят средне, вернее – плохо. Денег позволяют передавать только 60 рублей в месяц и ничего больше! Ни белья, ни еды. Что с теми, кто сидит по году? Не знаю, кому нужно это страшное нечеловеческое горе. Дни опять чудные. 30-го мы были в Татьянино, ходили с В.Р. и Кирюшей по лесу за грибами. Я уехала вечером, чтоб не опоздать на Шпалерную. На фабрике нашей запустенье. Новый директор в Москве. Видела хороший фильм «Доктор Мамлок». Прекрасно играли Менжинский, Жаков и Меркурьев. Остальные – тоже очень прилично. И постановка (Рапопорта) реалистичная и остроумная. Ищу, ищу Кирюше брюки и нигде не могу достать. Зверские очереди или пустота на полках всех магазинов. Ничего нет. Фруктов тоже нет. Остальное есть (масло, мясо, крупы).
7 октября 1938. Вл. Рост. взял отпуск, чтобы иметь право сняться в фильме Белгоскино «Человек в футляре» за плату. Если бы он снимался не в отпуске, его исключили бы из штата Ленфильма. И неизвестно, приняли бы обратно. Засл. арт. респ. Пославского (?), снимавшегося где-то по окончании договора, обратно в Ленфильм не приняли. Он ушел в театр. Сегодня собираюсь с н.а. Юрьевым повидать его и Мейерхольда для переговоров о работе моей и В.Р. над «Царем Эдипом», «Овечьим Источником» и пушкинским вечером. Думаю, что ничего из их затей не выйдет. Но пропустить возможность познакомиться со знаменитым Мейерхольдом не хочу. В.Р. на съемке, и я пойду одна.
12 октября 1938. Написала сейчас заявление коменданту тюрьмы с просьбой передать Глебу свитер и белье. Отнесу завтра. Может быть, фамилия Гардина или неожиданное милосердие помогут. А то стало уже сыро и холодно. Очень мне тяжко.
Была седьмого на вечере у Юрия Михайловича Юрьева. У него замечательная квартира, в два этажа, в доме Ленсовета. Мебель прекрасная, но картины – жуть! Четыре комнаты. Очень холодно и высоко. Были Мейерхольд, Райх, Кочуров, Вольф-Израэль, Вивьен и др. До чего мне понравился Вивьен! Какая веселость и мягкость обращения с людьми! Приглашу их всех к себе. Мейерхольд слушает вдумчиво, говорит четко, ясно и интересно. Больше молчит. Конечно, для него даром не прошло падение. Райх мне понравилась внешностью и простотой. Кочуров играл и пел свои «пушкинские» песни. Некоторые очень теплы и задушевные. У него совсем нет голоса. Потому трудно судить об их красоте. О гардинском юбилее ни слуху ни духу. Неужто так и не станут его отмечать? Все новые у нас люди и в Союзе и вообще в кино. Влад. Рост. очень это печалит. Ведь 40-летний юбилей бывает раз в жизни. И обидно, если никто не заметит. Ну, пока все…
18 октября 1938. 14-го была с Гардиным и Каверзиным в Филармонии на вечере балета. В.Р. восхищался Дудинской. Мне кроме нее понравились, как всегда, Балабина и Сергеев. Очень забавно танцевала Иордан и сильно – Чабукиани. На другой день пошла делать Глебу передачу. Так нервничала, подходя к окну, так боялась услышать, что он болен, выслан, переведен. Стало мне так больно за посаженного ни за что ни про что Глеба, так оскорбительно за себя, вынужденную с мольбой и унижением смотреть на какого-то гада, не желающего даже голову повернуть к людям, ждущим часами перед ним вестей о своих близких, что я разрыдалась и чуть не сутки не могла оправиться.
Вчера у нас были Каверзин, Васильев с Мясниковой, Вивьен с Вольф-Израэль и другие. Я пела. Вольф и другие удивлялись, почему не знали даже о моем пении. Играла я ведь тоже неплохо. Снималась, по отзывам многих, хорошо. Пишу. За пьесу хвалили разные люди. Стихи напечатали в «Известиях», выбрав из многих. И что же? К чему свелись все мои начинания?
23 октября 1938. Наступила ясная холодная погода. Думаю дня на четыре поехать в Татьянино. Сегодня там был В.Р. и наслаждался. Собак больно уж много у нас. Там три: Бурка, Джек, Найда, здесь две: Джан и Милый. … В.Р. … одинок и, когда не в запале, понимает и свою неправоту, и то, что кроме меня у него нет ни одного друга. Мне жутко в те минуты, когда я теряю в нем родного человека. Но иногда он злит меня и пугает односторонней справедливостью, при которой он думает о себе, жалеет себя и т. д. Но все-таки в нем больше хорошего, чем плохого. А главное, есть в нем ширина и свобода мысли. И гордость.
26 октября 1938. Вчера была у следователя Салонимского, в порту. Он ведет Глебино дело. Вообще следователи никого не принимают, но я написала ему и письмо, и, вероятно, фамилия и звание Гардина сыграли свою роль. Тов. Салонимский принял меня в хорошем кабинете. Предложил сесть. Сказал, что помочь передать Глебу теплые вещи не может. Передач никому не разрешают. Следователь был любезно радушен. Но настойчиво и внушительно сказал мне: «Ваш брат совершил государственное преступление», и на мои слова «Я ручаюсь за брата» сказал: «Советую ни за кого не ручаться». Внешность у этого товарища интересная. Блондин с хорошими чертами лица, приветливым взглядом и вьющимися волосами. Одна рука или изуродована ожогом, или отмечена красным родимым пятном. Я была спокойна, но говорить много было бессмысленно. Уверенность его тона сказала мне, что отзывчивости к человеку в нем не найду. Это агент, которому поручено найти в деле инж. Булаха состав преступления. Если бы он не нашел, его обвинили бы в недостатке бдительности и посадили бы самого.
Сегодня я ездила к прокурору Наркомвода. После Салонимского, сказавшего, что у Глеба не упущение по службе, не халатность, а государственное преступление, я перемучилась мыслями: что же подвели под Глебку?
22 ноября 1938. 15/XI делала Глебу передачу денег – 180 р. А вчера полетела к прокурору, узнала, что следствие протянется до января. Проверила, позвонив к следователю. Потом пошла к юристу. Домой вернулась еле-еле, температура 38о. А вечером были люди. Пришло извещение о Постановлении ЦК о праздновании юбилея Гардина. И вот у нас собираются и обсуждают, как его провести интереснее. Перепечатала и послала 1-му заместителю Ежова Евдокимову письмо и заявление о Глебе. Не знаю, куда, к кому еще броситься, чтобы как-нибудь помочь ему. Сегодня морозит. Хочу на два дня съездить в Татьянино.
15 декабря 1938. Сегодня делала Глебу передачу денег. Уже 16о мороза, а он все еще в летних вещах. И за маму тяжело, и за Глеба. Такая тревога и беспомощность! Ищу свидетелей в глебину пользу. Нелепая жизнь. И какие ждут еще впереди провалы, терзанья, мрак? А будут ли радости? Боже мой! Жизнь-то ведь уже почти прошла. Скоро начнется доживание.
25 декабря 1938. С 15-го жестокие бесснежные морозы. Боюсь, что померзли мои сирени, фиалки, флоксы и розы. Жаль и трудов, и их красоты. Сегодня метет. Скорее бы снег закрыл землю. 23-го ездила в Татьянино. Замерзла до жути. Поезд опоздал и туда и обратно на 1 ½ часа. В вагонах не топлено. И так будет всю зиму, потому что топливный кризис. Пол покрыт ледяной коркой: рвались отопительные трубы, и водой заливало вагоны. В этом году и у нас в доме холодно. А наверху дачи промерзли стены. Еще бы! Ведь холодило до 28о, без снега и на другой день после дождя! Все было сырым и теплым, и сразу Северный полюс!
Как-то Глеб? Я 19-го была у прокурора. Он как раз знакомился с заключением экспертизы. Предложил прийти через 10 дней и сказал, что в середине января будет суд, а вначале я смогу передать Глебу теплые вещи. Сегодня ездила и искала ему шапку. Ничего не нашла. Опять в магазинах торгуют только пуговицами, галстуками, сумочками. Никаких предметов первой необходимости. В Пассаже за шелковыми носками очередь человек в шестьсот. С провизией лучше. Но тоже очень скучно. А между тем фабрики обуви, трикотажа, текстиля работают в три смены. Но все идет или на военные заготовки, или за границу. Даже Гардин не может достать мне чулок. А ходил к директорам и Пассажа, и ДЛТ. Мама совсем без чулок. Да и у всех кругом с ними – швах. Я переживаю уже третий кризис ширпотреба.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента