Страница:
– А ведь он в чем-то прав!.. Не знаю, как вам объяснить. Ну вот, посмотрите туда, видите?
– Ничего не видим, – сказал Бур.
– Вот и мы так. Вначале стояли, спорили с пассажирами автобуса, они хотели проехать, вдруг, смотрю, баба одна уставилась в небеса, я тоже повернулся – глядь: трубы как бы тают. Вначале дым исчез. А потом и трубы стали таять. Ну, продолжалось это с полминуты, не больше. Они вначале стали как бы прозрачные, а потом и растаяли, исчезли. Короче…
Я понял, что капитану очень хочется продолжить, и помог ему:
– Нае…улись?
– Да-да, – с недоверием ответил он. – Так. Да. Растаяли окончательно. И как только они растаяли, стуканул наш движок в УАЗике. И тут же в «Жигуле». И в автобусе, и у мужиков, и в ЗИЛу! Одновременно.
Наш водитель открыл капот «Лексуса», поковырял там-сям и сказал, что ума не приложит, все на месте, все в порядке, но двигатель мертвый.
Мы с Буром переглянулись. Не хотелось верить во все это, но чего-то подобного мы ожидали, ведь мы слышали час назад рассказ Саши Попова. И тут мы как по команде достали наши мобильники. Так и есть! Дисплеи были не живее двигателя.
– А у вас? – спросили мы ментов. – Что с мобильниками?
– Не фурычат.
– Рации?
– Тоже, – ответил капитан.
– Оставайтесь здесь, – сказал я ментам. – Никого не пропускать. Пост не покидать. А мы – туда, посмотрим, что там, с Фенькой.
– Мы же замерзнем, – сказал капитан.
– Не замерзнете. Если через час мы не отрапортуем в штаб, здесь будет достаточно людей, чтобы сменить вас. Приказ выполнять! Будет холодно, жгите костры. Разрешаю снять резину с УАЗика. Под мою ответственность.
Капитан покосился на наш автомобиль. Я знал, что на языке у него вертится: «А почему бы не с “Лексуса”?» Однако было не до капитана. Мы вчетвером двинулись рысью в сторону «Фенолита», в четырехстах метрах северо-восточнее которого раньше находились склады 3114 и 3117.
Минуты через две стало жарко. Понятное дело, на бегу разогреваешься. Но не настолько. С каждым шагом окружающая температура повышалась и еще через некоторое время явно перевалила на плюсовую. Впереди стала видна довольно четкая граница между белым полем снега и голой коричневой землей.
– Вот ОНО! – крикнул загадочно Бур и махнул рукой лейтенанту Федорову по кличке Химик.
Федоров остановился, стал на колено, снял рюкзак и сделал заборы воздуха.
– Порядок! Чисто, – сказал он.
Счетчики Гейгера тоже молчали. Расстегнув воротники, мы двинулись дальше. Еще через несколько десятков шагов я снял шерстяную шапочку и вдруг услышал пение птиц. Громкое и отчетливое, как в солнечный майский день у меня на даче. Бур, наверно, тоже услышал. Он странно посмотрел на меня и повернулся к Федорову.
– Плюс одиннадцать, – сказал Федоров. – И, кажется, растет.
Мы перешли на шаг. Теперь следовало быть особенно осторожными. Слева от нас тянулся высокий бетонный забор. Справа, в глубине редкого леса, я знал, должна была быть колючая проволока, ограждающая военный объект. Почему-то ее не было видно, я объяснил это поднимающейся от земли дымкой. За забором располагался завод «Фенолит». Должен был располагаться.
– Где завод, Адамов? – спросил Бур.
– За забором, – ответил я.
– Но его там… – хором сказали водитель и Химик.
Два заводских корпуса, как мне было известно, достигали двадцати семи метров в высоту. Объяснить их отсутствие загораживающей обозрение бетонной стенкой я не мог. Но все же. По моему знаку водитель крепко уперся в забор руками и наклонился. Разбежавшись, я вскочил ему на плечи и заглянул на заводскую территорию.
– Ни хера! – сказал я, чувствуя, как мороз прошел по спине, и зашевелилась кожа на затылке.
За забором действительно ничего не было. То есть было, конечно, но именно то, что и принято отмечать вырвавшимся у меня словосочетанием. Ровная площадка земли с кое-где пробивающейся зеленой травкой. Никаких следов зданий, складов, подъездных путей, кранов, автомобилей и каких бы то ни было механизмов.
– Что значит… – начал Бур.
– Трава, Витася, – ответил я. – Одна трава. На это стоит посмотреть.
И в этот момент, когда я цеплялся руками за грязный край забора и балансировал на плечах водителя-спецназовца, я ненадолго впал в какое-то странное состояние. Проще всего было бы описать это как ощущение сильного счастья. Но это было бы неточно и приблизительно. Просто этот теплый воздух, эти запахи травы и не знаю чего еще, эти птицы (одна из них сидела метрах в пятнадцати от меня на срезе бетонной стенки и блестела бусинкой глаза)… В них было столько покоя…
И тут я увидел людей.
Они шли, как ходили много лет назад с майской демонстрации: весело, очень оживленно, немного устало и так, как будто там, куда они шли, их ждал какой-то небывалый отдых и какое-то особенное грандиозное веселье.
Я понял, что эти люди уходят с завода. И вспомнил слова Саши Попова. «Они просто ушли», – говорил он. Допрашивающие не понимали. «Что значит просто?» Саша уже весь был в крови, но находил в себе силы улыбаться. «Просто – это просто, – отвечал он. – Неужели не понимаете?»
Вот эти люди, они просто уходили. Не забастовка, не выходной, не прогул, даже не праздник. Они просто шли домой и, казалось, были счастливы от того, что идут.
От этого зрелища невозможно было оторваться. Оно завораживало. Но я еще помнил, что хранилось на складах 3114 и 3117 под кодовым названием «керамика». Тут было не до счастливых переживаний.
– Давайте через территорию, – скомандовал я.
Все перелезли через забор и за несколько минут пробежали поросшую молоденькой травкой, довольно обширную территорию огороженной земли. Вышли мы с другой стороны через распахнутые настежь ворота. Впереди, за дорожной развилкой, в лесу, находились нужные нам склады. На пятачке перед воротами стояли пустые автобусы, в одном даже были открыты двери. Слева по дороге за пригорок уходили, исчезая из виду, последние из веселой толпы работников завода «Фенолит».
– Вперед! – сказал я.
Через три минуты мы стояли перед корпусами военных складов. Ворота были раскрыты, боеприпасы отсутствовали, – всё было так, как описывал Саша Попов. Ничего неожиданного. Тем не менее впечатление было сильным. Во-первых, я знал, что исчезнувшей «керамикой» можно легко стереть с лица земли всю европейскую часть России с Прибалтикой и Украиной в придачу. А во-вторых. Во-вторых, с этими пустыми складами что-то было не так, неправильно. Но в чем заключалась эта неправильность, я никак не мог уловить. Однако это сильно беспокоило. Даже на фоне исчезнувшего в одночасье завода со всеми сооружениями и техникой в придачу.
– Бур! – позвал я.
– А? – ответил Виталий.
– Что тут не так?
– Да всё.
– Нет, кроме того, что всё.
– Еще раз всё, – зло ответил Бур, оглядываясь и не находя с кем сразиться. – Я так понимаю, охрана снова «рассеялась». Изюмов сказал, что нас будут встречать. А где они?
Охраны действительно не было. Но все-таки не ее исчезновение, само по себе странное и неприятное, пугало и тревожило меня.
Я вошел в помещение 3114. Наверху, на балках, сидели птицы и оживленно перекликались. Дул легкий ветер, сквозняк. Под ногами прошелестел прошлогодний лист. И тут я понял. На складе было чисто! Идеально чисто. Кроме этого коричневого влажного листа, занесенного ветром, в помещении не было абсолютно ничего. Ни щепок, ни соринок, ни окурков. Никаких кусочков ветоши, или обрывков бумаги, или картонных ящиков, – ничего из того, что остается, когда экстренно выгружаются склады. Не видно было даже комков грязи, которую неизбежно занесли бы на обуви похитители, или охранники, или любые человеческие существа, по тем или иным причинам оказавшиеся внутри.
– Здесь чисто! Вот в чем дело. Кто-то убрал за собой, – сказал я и увидел, как глаза Бура расширились и сразу же сузились.
Я знал, что такая последовательность эмоций у моего товарища – волнение и решимость – очень опасны, и предупредил:
– Витася, спокойно.
Хотя у меня самого от этой «уборки складов» холодные мурашки бежали по спине.
– Так ведь это хорошо, что чисто! – сказал вдруг Федоров-Химик.
– Конечно, хорошо, – согласился с ним водитель. – Чисто, и прекрасно, что чисто.
Они улыбнулись вначале друг другу, потом нам с Буром, положили на бетонный пол склада автоматы, повернулись и пошли.
«Рассеиваются!» – подумал я и похолодел. Не думал, что это заурядное, в общем-то, зрелище вызовет во мне такой мистический ужас. Я стоял в оцепенении и смотрел, как они весело шагают по бетону, выходят за ворота, поворачивают…
– Стоять! – крикнул Бур и направил на них дуло автомата.
Водитель и Химик оглянулись на его окрик, широко улыбнулись и продолжили движение в выбранном направлении.
– Стоять! Пристрелю! – крикнул Бур, выбегая за ними.
Я бросился за Буром, но не успел ничего предпринять. Он упер приклад в бедро и, не целясь – до спецназовцев было не более пятнадцати метров, – нажал на курок.
От мгновенного напряжения внутри я пригнул голову. Однако выстрела не последовало.
– Твою мать! – заорал Бур, передернул затвор и еще раз нажал на спусковой крючок. С тем же результатом.
– А, суки! – Он швырнул автомат на траву и бросился вдогонку.
Я рванул за ним. Бур догнал уходивших, подсечкой свалил водителя, рывком сзади – пальцами за глазницы – опрокинул на землю Федорова-Химика и, прежде чем я успел навалиться на него, присел на колено и нанес Федорову сокрушительный удар кулаком в висок.
– Витася, прекрати! – захрипел я, отрывая его от Химика, и мы покатились по траве.
– Не трогайте их, – вдруг раздался над нами девчоночий голосок.
Бур ослабил хватку. Я оттолкнул его подбородок ладонью, взглянул вверх и застыл от изумления. В двух шагах от нас стояла девочка лет двенадцати в красной курточке и шапочке с бомбончиками, розовощекая и голубоглазая.
– Я вам говорю, – строго сказала девочка Буру, лежащему на спине. – Не трогайте их.
– Кого «их»? – грубо переспросил Бур, садясь и отирая грязь с щеки.
– Вот их, – сказала девочка, указывая на Федорова и на водителя, который пытался привести Федорова-химика в сознание.
– Анжела! Что ты тут делаешь? – переведя дыхание, воскликнул я.
Чагин
– Ничего не видим, – сказал Бур.
– Вот и мы так. Вначале стояли, спорили с пассажирами автобуса, они хотели проехать, вдруг, смотрю, баба одна уставилась в небеса, я тоже повернулся – глядь: трубы как бы тают. Вначале дым исчез. А потом и трубы стали таять. Ну, продолжалось это с полминуты, не больше. Они вначале стали как бы прозрачные, а потом и растаяли, исчезли. Короче…
Я понял, что капитану очень хочется продолжить, и помог ему:
– Нае…улись?
– Да-да, – с недоверием ответил он. – Так. Да. Растаяли окончательно. И как только они растаяли, стуканул наш движок в УАЗике. И тут же в «Жигуле». И в автобусе, и у мужиков, и в ЗИЛу! Одновременно.
Наш водитель открыл капот «Лексуса», поковырял там-сям и сказал, что ума не приложит, все на месте, все в порядке, но двигатель мертвый.
Мы с Буром переглянулись. Не хотелось верить во все это, но чего-то подобного мы ожидали, ведь мы слышали час назад рассказ Саши Попова. И тут мы как по команде достали наши мобильники. Так и есть! Дисплеи были не живее двигателя.
– А у вас? – спросили мы ментов. – Что с мобильниками?
– Не фурычат.
– Рации?
– Тоже, – ответил капитан.
– Оставайтесь здесь, – сказал я ментам. – Никого не пропускать. Пост не покидать. А мы – туда, посмотрим, что там, с Фенькой.
– Мы же замерзнем, – сказал капитан.
– Не замерзнете. Если через час мы не отрапортуем в штаб, здесь будет достаточно людей, чтобы сменить вас. Приказ выполнять! Будет холодно, жгите костры. Разрешаю снять резину с УАЗика. Под мою ответственность.
Капитан покосился на наш автомобиль. Я знал, что на языке у него вертится: «А почему бы не с “Лексуса”?» Однако было не до капитана. Мы вчетвером двинулись рысью в сторону «Фенолита», в четырехстах метрах северо-восточнее которого раньше находились склады 3114 и 3117.
Минуты через две стало жарко. Понятное дело, на бегу разогреваешься. Но не настолько. С каждым шагом окружающая температура повышалась и еще через некоторое время явно перевалила на плюсовую. Впереди стала видна довольно четкая граница между белым полем снега и голой коричневой землей.
– Вот ОНО! – крикнул загадочно Бур и махнул рукой лейтенанту Федорову по кличке Химик.
Федоров остановился, стал на колено, снял рюкзак и сделал заборы воздуха.
– Порядок! Чисто, – сказал он.
Счетчики Гейгера тоже молчали. Расстегнув воротники, мы двинулись дальше. Еще через несколько десятков шагов я снял шерстяную шапочку и вдруг услышал пение птиц. Громкое и отчетливое, как в солнечный майский день у меня на даче. Бур, наверно, тоже услышал. Он странно посмотрел на меня и повернулся к Федорову.
– Плюс одиннадцать, – сказал Федоров. – И, кажется, растет.
Мы перешли на шаг. Теперь следовало быть особенно осторожными. Слева от нас тянулся высокий бетонный забор. Справа, в глубине редкого леса, я знал, должна была быть колючая проволока, ограждающая военный объект. Почему-то ее не было видно, я объяснил это поднимающейся от земли дымкой. За забором располагался завод «Фенолит». Должен был располагаться.
– Где завод, Адамов? – спросил Бур.
– За забором, – ответил я.
– Но его там… – хором сказали водитель и Химик.
Два заводских корпуса, как мне было известно, достигали двадцати семи метров в высоту. Объяснить их отсутствие загораживающей обозрение бетонной стенкой я не мог. Но все же. По моему знаку водитель крепко уперся в забор руками и наклонился. Разбежавшись, я вскочил ему на плечи и заглянул на заводскую территорию.
– Ни хера! – сказал я, чувствуя, как мороз прошел по спине, и зашевелилась кожа на затылке.
За забором действительно ничего не было. То есть было, конечно, но именно то, что и принято отмечать вырвавшимся у меня словосочетанием. Ровная площадка земли с кое-где пробивающейся зеленой травкой. Никаких следов зданий, складов, подъездных путей, кранов, автомобилей и каких бы то ни было механизмов.
– Что значит… – начал Бур.
– Трава, Витася, – ответил я. – Одна трава. На это стоит посмотреть.
И в этот момент, когда я цеплялся руками за грязный край забора и балансировал на плечах водителя-спецназовца, я ненадолго впал в какое-то странное состояние. Проще всего было бы описать это как ощущение сильного счастья. Но это было бы неточно и приблизительно. Просто этот теплый воздух, эти запахи травы и не знаю чего еще, эти птицы (одна из них сидела метрах в пятнадцати от меня на срезе бетонной стенки и блестела бусинкой глаза)… В них было столько покоя…
И тут я увидел людей.
Они шли, как ходили много лет назад с майской демонстрации: весело, очень оживленно, немного устало и так, как будто там, куда они шли, их ждал какой-то небывалый отдых и какое-то особенное грандиозное веселье.
Я понял, что эти люди уходят с завода. И вспомнил слова Саши Попова. «Они просто ушли», – говорил он. Допрашивающие не понимали. «Что значит просто?» Саша уже весь был в крови, но находил в себе силы улыбаться. «Просто – это просто, – отвечал он. – Неужели не понимаете?»
Вот эти люди, они просто уходили. Не забастовка, не выходной, не прогул, даже не праздник. Они просто шли домой и, казалось, были счастливы от того, что идут.
От этого зрелища невозможно было оторваться. Оно завораживало. Но я еще помнил, что хранилось на складах 3114 и 3117 под кодовым названием «керамика». Тут было не до счастливых переживаний.
– Давайте через территорию, – скомандовал я.
Все перелезли через забор и за несколько минут пробежали поросшую молоденькой травкой, довольно обширную территорию огороженной земли. Вышли мы с другой стороны через распахнутые настежь ворота. Впереди, за дорожной развилкой, в лесу, находились нужные нам склады. На пятачке перед воротами стояли пустые автобусы, в одном даже были открыты двери. Слева по дороге за пригорок уходили, исчезая из виду, последние из веселой толпы работников завода «Фенолит».
– Вперед! – сказал я.
Через три минуты мы стояли перед корпусами военных складов. Ворота были раскрыты, боеприпасы отсутствовали, – всё было так, как описывал Саша Попов. Ничего неожиданного. Тем не менее впечатление было сильным. Во-первых, я знал, что исчезнувшей «керамикой» можно легко стереть с лица земли всю европейскую часть России с Прибалтикой и Украиной в придачу. А во-вторых. Во-вторых, с этими пустыми складами что-то было не так, неправильно. Но в чем заключалась эта неправильность, я никак не мог уловить. Однако это сильно беспокоило. Даже на фоне исчезнувшего в одночасье завода со всеми сооружениями и техникой в придачу.
– Бур! – позвал я.
– А? – ответил Виталий.
– Что тут не так?
– Да всё.
– Нет, кроме того, что всё.
– Еще раз всё, – зло ответил Бур, оглядываясь и не находя с кем сразиться. – Я так понимаю, охрана снова «рассеялась». Изюмов сказал, что нас будут встречать. А где они?
Охраны действительно не было. Но все-таки не ее исчезновение, само по себе странное и неприятное, пугало и тревожило меня.
Я вошел в помещение 3114. Наверху, на балках, сидели птицы и оживленно перекликались. Дул легкий ветер, сквозняк. Под ногами прошелестел прошлогодний лист. И тут я понял. На складе было чисто! Идеально чисто. Кроме этого коричневого влажного листа, занесенного ветром, в помещении не было абсолютно ничего. Ни щепок, ни соринок, ни окурков. Никаких кусочков ветоши, или обрывков бумаги, или картонных ящиков, – ничего из того, что остается, когда экстренно выгружаются склады. Не видно было даже комков грязи, которую неизбежно занесли бы на обуви похитители, или охранники, или любые человеческие существа, по тем или иным причинам оказавшиеся внутри.
– Здесь чисто! Вот в чем дело. Кто-то убрал за собой, – сказал я и увидел, как глаза Бура расширились и сразу же сузились.
Я знал, что такая последовательность эмоций у моего товарища – волнение и решимость – очень опасны, и предупредил:
– Витася, спокойно.
Хотя у меня самого от этой «уборки складов» холодные мурашки бежали по спине.
– Так ведь это хорошо, что чисто! – сказал вдруг Федоров-Химик.
– Конечно, хорошо, – согласился с ним водитель. – Чисто, и прекрасно, что чисто.
Они улыбнулись вначале друг другу, потом нам с Буром, положили на бетонный пол склада автоматы, повернулись и пошли.
«Рассеиваются!» – подумал я и похолодел. Не думал, что это заурядное, в общем-то, зрелище вызовет во мне такой мистический ужас. Я стоял в оцепенении и смотрел, как они весело шагают по бетону, выходят за ворота, поворачивают…
– Стоять! – крикнул Бур и направил на них дуло автомата.
Водитель и Химик оглянулись на его окрик, широко улыбнулись и продолжили движение в выбранном направлении.
– Стоять! Пристрелю! – крикнул Бур, выбегая за ними.
Я бросился за Буром, но не успел ничего предпринять. Он упер приклад в бедро и, не целясь – до спецназовцев было не более пятнадцати метров, – нажал на курок.
От мгновенного напряжения внутри я пригнул голову. Однако выстрела не последовало.
– Твою мать! – заорал Бур, передернул затвор и еще раз нажал на спусковой крючок. С тем же результатом.
– А, суки! – Он швырнул автомат на траву и бросился вдогонку.
Я рванул за ним. Бур догнал уходивших, подсечкой свалил водителя, рывком сзади – пальцами за глазницы – опрокинул на землю Федорова-Химика и, прежде чем я успел навалиться на него, присел на колено и нанес Федорову сокрушительный удар кулаком в висок.
– Витася, прекрати! – захрипел я, отрывая его от Химика, и мы покатились по траве.
– Не трогайте их, – вдруг раздался над нами девчоночий голосок.
Бур ослабил хватку. Я оттолкнул его подбородок ладонью, взглянул вверх и застыл от изумления. В двух шагах от нас стояла девочка лет двенадцати в красной курточке и шапочке с бомбончиками, розовощекая и голубоглазая.
– Я вам говорю, – строго сказала девочка Буру, лежащему на спине. – Не трогайте их.
– Кого «их»? – грубо переспросил Бур, садясь и отирая грязь с щеки.
– Вот их, – сказала девочка, указывая на Федорова и на водителя, который пытался привести Федорова-химика в сознание.
– Анжела! Что ты тут делаешь? – переведя дыхание, воскликнул я.
Чагин
На следующий день, после визита человека из Сектора, Никита встал за полчаса до рассвета. Еще ночью он решил съездить к Борису Лебедеву.
Он не мог принять решение, ему необходимо было поговорить с кем-нибудь, и Лебедев был, пожалуй, единственным человеком, способным понять Чагина. Так Никита, во всяком случае, считал.
Лебедев был православным священником и жил при церкви километрах в десяти от дома Чагиных. Но Чагин нуждался в нем не из-за его рода занятий. Или не только из-за этого. И даже совсем наоборот.
Никита мог бы поговорить с любым из своих соседей, да хоть с Витей с пятого этажа, тем самым, который был одержим чисткой обуви. Тихие умели слушать. Но серьезный разговор с обыкновенным тихим сильно напоминал беседу с частным представителем какого-то всеобщего Монаха, необъятного потустороннего лица без особых пороков и изъянов, а Чагину нужно было что-то попроще, с червоточинкой, поэтому он выбрал Лебедева.
«Хочешь простого и грешного собеседника – ищи священника, не иди к соседу». – Чагин, стоя в трусах на кухне, варил кофе и улыбался своим мыслям. Кофейные зерна были из оранжереи, в которой он работал, но пахли довольно хорошо и натурально, Никита не чувствовал никакого запаха краски: скорее всего, жутковатый визитер из Сектора придумал это специально, чтобы уязвить.
Полночи Никита проворочался, ожидая рассвета, но теперь немного успокоился и решил подождать, чтобы приехать к Лебедеву в более приличное время. Он не был у священника уже месяца два и слышал, что у него появилась женщина.
Кофе был готов. Никита налил его в любимую итальянскую чашку, сохранившуюся со старых времен, и пока кофе остывал, пошел одеваться. Надев рабочие штаны, он оттянул большими пальцами подтяжки и, щелкнув ими по груди, подошел с чашкой к окну.
Слева, на востоке, поднималось Солнце. Чагин отметил это как хороший знак. Со времени Переворота он не уставал ожидать какого-либо подвоха даже от небесных тел. В принципе, учитывая то, что произошло на Земле, и Солнце могло в один прекрасный момент взойти не вовремя или не с той стороны, по меньшей мере, где-нибудь сбоку. Слава Богу, пока что обходилось.
В большом церковном дворе Лебедев развел красивый фруктовый сад: яблони, абрикосы, миндаль, а в этом году говорил, что хочет высадить белый инжир, вдруг приживется. Никита подумал, что завезти Лебедеву саженцы – неплохой повод для встречи. Он заехал в оранжерею, под которую была перестроена расположенная неподалеку и давно брошенная жителями пятиэтажная хрущевка, объяснил работникам, что его не будет, скорее всего, до обеда, на верхнем этаже выкопал пять инжирят, завернул в мешковину, спустился и привязал сверток к велосипеду.
Обогнув большую аккумуляторную станцию, занявшую место бывшей бензозаправки «Лукойл», Никита, по сути, выехал из Москвы. Раньше здесь была четырехполосная автострада, но нигде вокруг не сохранилось ничего, что могло бы напоминать о ней. Теперь под колесами бежала грунтовка, приятно желтеющая под утренним солнцем среди невысоких елей и берез. Велосипед мягко подбрасывало, апрельский ветер шумел в ушах и трепал широкие листья привязанных к раме саженцев, пахло влажной землей, лесом, кожей сиденья, по-хорошему, едва ощутимо, постукивало под ногами в педалях, в цепи, и Чагину хотелось ехать так долго-долго, и забыть о неприятном визите, о разногласиях с женой, о Секторе и о мучительной необходимости выбирать.
За леском был поворот, и дальше открывался вид на зеленые купола невысокой церкви с белыми стенами, на роскошный свежий сад и старую каменную оградку с зеленой деревянной калиткой, в которую Чагин минутой позже и вкатил свой велосипед.
В саду и вокруг церкви не видно было никого, зато откуда-то с заднего двора слышалась довольно громкая музыка и всхрап лошадей. Там, на заднем дворе, Лебедевым была устроена конюшня, в которой он проводил времени чуть ли не больше, чем в саду. Никита прислонил велосипед к ступеням входа и обошел церковь. Здесь музыка звучала намного громче. «Fantasy, return to the fantasy», – пел неестественно высокий, но нельзя сказать, чтобы особенно неприятный голос. Мелодия показалась Чагину очень знакомой, хотя он и не слишком хорошо разбирался в рок-музыке шестидесятых или семидесятых годов прошлого века, – всё это было задолго до его рождения. Двор был залит солнцем, колонки, откуда звучала музыка, стояли у стены. Ворота в конюшню были распахнуты, в проеме было как-то таинственно темно, тянуло запахами сена и лошадей.
– Борис! – позвал Чагин, и вскоре из недр конюшни показался священник.
Это был среднего роста мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти, одетый в джинсы и клетчатую байковую рубашку с подвернутыми до локтей рукавами. В расстегнутом вороте рубашки виднелась белая футболка ослепительной чистоты. Такой же чистоты и сухости, словно только что прожаренное в специальном медицинском шкафу, было и все в этом худом, поджаром человеке, – сухое загорелое лицо, внимательный взгляд голубых глаз, короткие не по сану волосы с сильной проседью и абсолютно седая, аккуратно подстриженная бородка. Чагин всегда считал, что больше всего Лебедев похож на инструктора по альпинизму, закалившегося в горных походах. Но, конечно, он знал, что при ближайшем рассмотрении становится заметна особая монашеская прозрачность взгляда и не только взгляда, а словно и всего тела Лебедева, и такой, конечно, уже не бывает у туристических инструкторов.
– Никита! – обрадовался Лебедев, вытирая руки. – Привез?
– Привез, – сказал Чагин, невольно улыбаясь.
– Секунду. – Лебедев сделал тише музыку. – Это я ее дразню такой музыкой, говорю, чтобы запомнила и включала после моей смерти. Сейчас познакомлю.
– Регина! – позвал он, зачем-то обеспокоенно оглянувшись на одноэтажный флигель, расположенный чуть поодаль.
В темном, резко пахнущем, проеме конюшни возникла привлекательная голубоглазая женщина с гладко стянутыми в пучок, густыми темными волосами, на вид лет тридцати пяти. На самом деле ей могло быть и сорок, и даже больше:
«тихие» часто выглядят моложе своих лет, а в том, что она была именно «тихой», Чагин почти не сомневался.
– Никита. – Чагин пожал протянутую ему ладошку с налипшей травинкой.
Поздоровавшись, женщина ткнула Лебедева кулаком в плечо:
– Издевается надо мной, видите? После смерти! Да он весь, как кизил, не знаю, или саксаул какой-нибудь, жилистый, скрученный. Нас всех переживет.
Улыбка этой женщины, любовь, которая светилась в ее взгляде, когда она смотрела на священника, озаряли еще больше весь этот и без того светлый двор. «Moonlight night after moonlight night side by side they will see us ride», – вкрадчиво лилось из приглушенных колонок, и Чагину, хорошо понимавшему английскую речь, стало жаль себя. Невозможно было променять этот мир на восемь спален Сектора.
– Ну что, посмотрим на инжир, и пить чай? – сказал Лебедев. – Регина…
Женщина ушла во флигель, а священник с Чагиным пошли к велосипеду отвязывать саженцы. Чагин заметил, что, входя в дом, Регина оглянулась направо-налево, с опаской, как ребенок, переходящий улицу, по которой едут автомобили.
Через несколько минут они уже сидели в саду за длинным деревянным столом. Регина, повязав волосы светлой косынкой и вымыв руки, принесла и расставила чашки и снова удалилась во флигель. Походка у нее была молодая и красивая. Мужчины посмотрели ей вслед.
– Что, Никита, плохи дела? – спросил Лебедев, отмахнувшись от пчелы.
– Откуда вы знаете? – спросил в ответ Никита, впрочем, тут же вспомнив, что Лебедев никогда не отвечает на такие вопросы. – Да. Плохи. И даже хуже.
– Опять рушится мироздание?
– Вроде того.
– Ну, рассказывай.
– У меня не так много времени. – Никита посмотрел на часы. – А поговорить хотелось о многом. Начну с главного. Как вы думаете, как они живут в Секторе? Там очень плохо? В смысле, они еще хуже, чем мы были ДО ТОГО? Или такие же?
– Это главное? – спросил Лебедев.
– Не совсем, – ответил Чагин, опять смирившись с тем, что Лебедев не будет отвечать на вопрос. – Но прежде чем перейду… Хочу спросить в лоб.
Чагин откинул челку и пошевелил плечами. Лебедев ждал с выражением внимания и покоя на лице.
– Борис, – выдохнул Чагин. – Вы для меня загадка. Я знаю вас несколько лет, и за эти годы я хорошо, можно сказать, безошибочно, научился отличать тихих от дерганых.
– И ты хочешь спросить, кто я?
Чагин покраснел:
– Да. Это важно для меня. Не могу объяснить почему (даже самому себе), но сейчас это стало даже особенно важно. Возможно, меня мучит вопрос, насколько мы можем приспосабливаться…
Регина подошла и стала снимать с подноса заварной чайник, вазочки с медом и вареньями, печенье, серебряные ложечки, белоснежные накрахмаленные салфетки. Чагин замолчал.
– Никита. – Чагину показалось, что Лебедев стал строже. – Ты можешь говорить все при ней, при Регине.
– Хорошо. Все эти годы… Я всегда сомневался, как вы прошли через Потепление. То мне казалось, что вы такой же, как я, то…
– Ты хочешь знать, кретин я или дерганый? – спокойно спросил священник.
– Да. – Чагин, бросив мимолетный взгляд на Регину, стал заливаться краской.
– А если я скажу, что я дерганый кретин?
Лебедев засмеялся. Посмотрел на Регину с широкой, открытой улыбкой, откинулся назад, а кулаки положил далеко перед собой на стол (в правом была зажата чайная ложечка, сверкающая на солнце).
– Я… не понимаю, – ответил Никита.
Лебедев захохотал. Теперь смеялась и Регина.
Смех у нее был грудной, красивый, с теми особенными теплыми оттенками, которые бывают только у тихих.
Через некоторое время засмеялся и Чагин. Ему было хорошо и просто с этими людьми.
– Извините, – сказал он священнику.
– Нет, это ты извини, – ответил Лебедев. – Дурацкая шутка. Конечно, я такой же, как ты. Ничего со мной не сталось. Ни в чем я не изменился. Ни на йоту.
– А мне иногда казалось…
– Ерунда, – сказал священник. – Дерганый, он и в Африке дерганый.
– Вы жалеете об этом?
– Не скажу, – все еще улыбаясь, ответил Лебедев.
– Хорошо, спрошу по-другому. Вот скажите, у нас есть шанс стать такими, как они? Моя жена может стать такой, как Регина?
– А зачем ей становиться такой?
– А затем, – резко ответил Чагин, – что у меня сын тихий. И если я знаю безусловно хорошего человека, то это мой сын, Леша. В момент Переворота он был совсем крошечным. Почему он изменился, а мы нет? Конечно же вы тоже думали об этом. Почему мы с вами остались прежними? Это наказание? И если да, то почему ребенок должен отвечать за нас с Викой? Ведь ему тяжело с такими, как мы. Какой смысл в его «потеплении», если его оставили с такими родителями? Которые даже толком не понимают его.
Лебедев продолжал молчать. Это была его обычная тактика в беседах с шибко умными. Чагин об этом знал, и, выговариваясь, сам худо-бедно отвечал на свои же вопросы.
– Каков критерий отбора? – не мог успокоиться Чагин. – Абсолютное большинство людей стали тихими. Среди них чиновники районных управ, гаишники, педофилы, даже президент! А я, всегда мечтавший о тишине, сосредоточенности, о простоте, просидевший несколько лет в медитациях, остался дерганым. Раз людей разделили (кто бы это ни сделал), а не переделали сразу всех, значит преследовали какую-то цель. Какую? Или, может быть, это ошибка, просчет, и я просто попал в отбраковку? Но если остался такой большой процент необъяснимого, ненужного брака, то значит это сделал… – Чагин замялся.
– Ну-ну, говори, – подбодрил его священник.
– Значит, это сделал не Бог?
– А ты уверен, что инжир приживется в открытом грунте? – спросил вдруг Лебедев.
– Уверен, – сказал Чагин после паузы. – Но сажать следует под углом, а верхушку направлять к Солнцу, как я показывал.
– На зиму прикапывать?
– Не знаю. Сейчас рано говорить. Посмотрим, какая еще будет эта зима.
Вопросы священника вернули Никиту в ту область, где он мог быть уверен в своих мыслях и поступках. Это успокоило его.
– Послушайте, Борис, – сказал Чагин, наконец. – Тут такое дело. Ко мне вчера приехал один человек и сделал странное предложение…
Регина грызла сухарики. Гудели пчелы. На стол падали белые лепестки абрикосовых цветков. Все это плохо вязалось с рассказом Чагина.
– И ты не можешь отказать жене? – спросил священник, выслушав Чагина.
– Не могу. Она не бросила меня, когда я попал в тюрьму. Все бросили, а она нет. Хотя именно у нее были все основания подозревать меня, не верить мне, а она пошла за мной. Беременная. И потеряла бы всё, если бы не Переворот.
– А чиновнику из Сектора мог бы отказать? Если бы не жена? – Лебедев стал скрести седую бородку, но скоро отдернул руку, как это делает человек, который борется с плохой привычкой.
– Чиновнику могу. Он, кстати, мало похож на чиновника. Больше на наемного убийцу из старого кино.
– Не боишься его?
– Не до такой степени.
– Тогда делай, как тебе велит совесть.
– Совесть-то, извините, надвое сказала. Не могу отказать Вике, но не могу и тащить в Сектор Лешу.
– Никита, – сказал Лебедев строго. – Ты не собираешься спросить у меня, что тебе следует делать: принимать предложение из Сектора или нет?
Чагин выпрямился и откинул челку:
– Нет, не собираюсь.
– Тогда поступай, как ты решил. А я знаю, что ты уже принял решение. Если это будет в моих силах, я тебе помогу. А больше я ничего тебе не скажу. Справишься?
– Справлюсь, – ответил Чагин.
– Тогда идем, я кое-что тебе покажу. – Лебедев поднял из-за стола свое ловкое поджарое тело. – Региночка, ты подожди нас здесь, – сказал он женщине.
Следуя за священником, Чагин обогнул церковь и вошел в маленькую пристройку с зелеными дверями из старого мятого железа. Внутри хранились лопаты, грабли, мотки проволоки, банки с удобрениями, какие-то рамы, старые доски со следами росписи. Посреди стоял поломанный стол, покрытый пылью, а в углу старинная желтая этажерка.
– Вот, есть у меня такая штука. – Лебедев пробрался к этажерке и снял с полки тяжелый черный телефонный аппарат с дисковым набором.
– Вот такая штука, – повторил Лебедев. – Работает.
– Ну и что?
– Запиши номер и спрячь. Если понадобится помощь, сможешь мне из Сектора позвонить.
– Из Сектора? – Никита, кажется, был поражен не менее, чем вчера, когда увидел лужу мочи в лифте. – У вас есть связь с Сектором? Но это же невозможно! Все кабели были перерублены.
– Получается, не все. Записывай номер.
– И я так понимаю, о телефоне никому ни слова?
– С тобой приятно иметь дело, – сказал Лебедев.
Записав номер и спрятав бумажку в потайной карман комбинезона, Чагин собрался уезжать. Он покатил свой велосипед к воротам. Лебедев и Регина вышли провожать.
– Спасибо! – сказал Чагин. – И вам, Регина, спасибо за угощение. Мне стыдно, я даже не спросил, как у вас дела. Зациклился на своих проблемах.
– У нас все хорошо, – ответил Лебедев, обнимая Регину за плечи.
– На исповедь, наверное, по полгода не приходят?
– И не по полгода, Никита, а совсем не приходят.
Чагин подергал пальцем велосипедный звонок.
Он не мог принять решение, ему необходимо было поговорить с кем-нибудь, и Лебедев был, пожалуй, единственным человеком, способным понять Чагина. Так Никита, во всяком случае, считал.
Лебедев был православным священником и жил при церкви километрах в десяти от дома Чагиных. Но Чагин нуждался в нем не из-за его рода занятий. Или не только из-за этого. И даже совсем наоборот.
Никита мог бы поговорить с любым из своих соседей, да хоть с Витей с пятого этажа, тем самым, который был одержим чисткой обуви. Тихие умели слушать. Но серьезный разговор с обыкновенным тихим сильно напоминал беседу с частным представителем какого-то всеобщего Монаха, необъятного потустороннего лица без особых пороков и изъянов, а Чагину нужно было что-то попроще, с червоточинкой, поэтому он выбрал Лебедева.
«Хочешь простого и грешного собеседника – ищи священника, не иди к соседу». – Чагин, стоя в трусах на кухне, варил кофе и улыбался своим мыслям. Кофейные зерна были из оранжереи, в которой он работал, но пахли довольно хорошо и натурально, Никита не чувствовал никакого запаха краски: скорее всего, жутковатый визитер из Сектора придумал это специально, чтобы уязвить.
Полночи Никита проворочался, ожидая рассвета, но теперь немного успокоился и решил подождать, чтобы приехать к Лебедеву в более приличное время. Он не был у священника уже месяца два и слышал, что у него появилась женщина.
Кофе был готов. Никита налил его в любимую итальянскую чашку, сохранившуюся со старых времен, и пока кофе остывал, пошел одеваться. Надев рабочие штаны, он оттянул большими пальцами подтяжки и, щелкнув ими по груди, подошел с чашкой к окну.
Слева, на востоке, поднималось Солнце. Чагин отметил это как хороший знак. Со времени Переворота он не уставал ожидать какого-либо подвоха даже от небесных тел. В принципе, учитывая то, что произошло на Земле, и Солнце могло в один прекрасный момент взойти не вовремя или не с той стороны, по меньшей мере, где-нибудь сбоку. Слава Богу, пока что обходилось.
В большом церковном дворе Лебедев развел красивый фруктовый сад: яблони, абрикосы, миндаль, а в этом году говорил, что хочет высадить белый инжир, вдруг приживется. Никита подумал, что завезти Лебедеву саженцы – неплохой повод для встречи. Он заехал в оранжерею, под которую была перестроена расположенная неподалеку и давно брошенная жителями пятиэтажная хрущевка, объяснил работникам, что его не будет, скорее всего, до обеда, на верхнем этаже выкопал пять инжирят, завернул в мешковину, спустился и привязал сверток к велосипеду.
Обогнув большую аккумуляторную станцию, занявшую место бывшей бензозаправки «Лукойл», Никита, по сути, выехал из Москвы. Раньше здесь была четырехполосная автострада, но нигде вокруг не сохранилось ничего, что могло бы напоминать о ней. Теперь под колесами бежала грунтовка, приятно желтеющая под утренним солнцем среди невысоких елей и берез. Велосипед мягко подбрасывало, апрельский ветер шумел в ушах и трепал широкие листья привязанных к раме саженцев, пахло влажной землей, лесом, кожей сиденья, по-хорошему, едва ощутимо, постукивало под ногами в педалях, в цепи, и Чагину хотелось ехать так долго-долго, и забыть о неприятном визите, о разногласиях с женой, о Секторе и о мучительной необходимости выбирать.
За леском был поворот, и дальше открывался вид на зеленые купола невысокой церкви с белыми стенами, на роскошный свежий сад и старую каменную оградку с зеленой деревянной калиткой, в которую Чагин минутой позже и вкатил свой велосипед.
В саду и вокруг церкви не видно было никого, зато откуда-то с заднего двора слышалась довольно громкая музыка и всхрап лошадей. Там, на заднем дворе, Лебедевым была устроена конюшня, в которой он проводил времени чуть ли не больше, чем в саду. Никита прислонил велосипед к ступеням входа и обошел церковь. Здесь музыка звучала намного громче. «Fantasy, return to the fantasy», – пел неестественно высокий, но нельзя сказать, чтобы особенно неприятный голос. Мелодия показалась Чагину очень знакомой, хотя он и не слишком хорошо разбирался в рок-музыке шестидесятых или семидесятых годов прошлого века, – всё это было задолго до его рождения. Двор был залит солнцем, колонки, откуда звучала музыка, стояли у стены. Ворота в конюшню были распахнуты, в проеме было как-то таинственно темно, тянуло запахами сена и лошадей.
– Борис! – позвал Чагин, и вскоре из недр конюшни показался священник.
Это был среднего роста мужчина лет пятидесяти-пятидесяти пяти, одетый в джинсы и клетчатую байковую рубашку с подвернутыми до локтей рукавами. В расстегнутом вороте рубашки виднелась белая футболка ослепительной чистоты. Такой же чистоты и сухости, словно только что прожаренное в специальном медицинском шкафу, было и все в этом худом, поджаром человеке, – сухое загорелое лицо, внимательный взгляд голубых глаз, короткие не по сану волосы с сильной проседью и абсолютно седая, аккуратно подстриженная бородка. Чагин всегда считал, что больше всего Лебедев похож на инструктора по альпинизму, закалившегося в горных походах. Но, конечно, он знал, что при ближайшем рассмотрении становится заметна особая монашеская прозрачность взгляда и не только взгляда, а словно и всего тела Лебедева, и такой, конечно, уже не бывает у туристических инструкторов.
– Никита! – обрадовался Лебедев, вытирая руки. – Привез?
– Привез, – сказал Чагин, невольно улыбаясь.
– Секунду. – Лебедев сделал тише музыку. – Это я ее дразню такой музыкой, говорю, чтобы запомнила и включала после моей смерти. Сейчас познакомлю.
– Регина! – позвал он, зачем-то обеспокоенно оглянувшись на одноэтажный флигель, расположенный чуть поодаль.
В темном, резко пахнущем, проеме конюшни возникла привлекательная голубоглазая женщина с гладко стянутыми в пучок, густыми темными волосами, на вид лет тридцати пяти. На самом деле ей могло быть и сорок, и даже больше:
«тихие» часто выглядят моложе своих лет, а в том, что она была именно «тихой», Чагин почти не сомневался.
– Никита. – Чагин пожал протянутую ему ладошку с налипшей травинкой.
Поздоровавшись, женщина ткнула Лебедева кулаком в плечо:
– Издевается надо мной, видите? После смерти! Да он весь, как кизил, не знаю, или саксаул какой-нибудь, жилистый, скрученный. Нас всех переживет.
Улыбка этой женщины, любовь, которая светилась в ее взгляде, когда она смотрела на священника, озаряли еще больше весь этот и без того светлый двор. «Moonlight night after moonlight night side by side they will see us ride», – вкрадчиво лилось из приглушенных колонок, и Чагину, хорошо понимавшему английскую речь, стало жаль себя. Невозможно было променять этот мир на восемь спален Сектора.
– Ну что, посмотрим на инжир, и пить чай? – сказал Лебедев. – Регина…
Женщина ушла во флигель, а священник с Чагиным пошли к велосипеду отвязывать саженцы. Чагин заметил, что, входя в дом, Регина оглянулась направо-налево, с опаской, как ребенок, переходящий улицу, по которой едут автомобили.
Через несколько минут они уже сидели в саду за длинным деревянным столом. Регина, повязав волосы светлой косынкой и вымыв руки, принесла и расставила чашки и снова удалилась во флигель. Походка у нее была молодая и красивая. Мужчины посмотрели ей вслед.
– Что, Никита, плохи дела? – спросил Лебедев, отмахнувшись от пчелы.
– Откуда вы знаете? – спросил в ответ Никита, впрочем, тут же вспомнив, что Лебедев никогда не отвечает на такие вопросы. – Да. Плохи. И даже хуже.
– Опять рушится мироздание?
– Вроде того.
– Ну, рассказывай.
– У меня не так много времени. – Никита посмотрел на часы. – А поговорить хотелось о многом. Начну с главного. Как вы думаете, как они живут в Секторе? Там очень плохо? В смысле, они еще хуже, чем мы были ДО ТОГО? Или такие же?
– Это главное? – спросил Лебедев.
– Не совсем, – ответил Чагин, опять смирившись с тем, что Лебедев не будет отвечать на вопрос. – Но прежде чем перейду… Хочу спросить в лоб.
Чагин откинул челку и пошевелил плечами. Лебедев ждал с выражением внимания и покоя на лице.
– Борис, – выдохнул Чагин. – Вы для меня загадка. Я знаю вас несколько лет, и за эти годы я хорошо, можно сказать, безошибочно, научился отличать тихих от дерганых.
– И ты хочешь спросить, кто я?
Чагин покраснел:
– Да. Это важно для меня. Не могу объяснить почему (даже самому себе), но сейчас это стало даже особенно важно. Возможно, меня мучит вопрос, насколько мы можем приспосабливаться…
Регина подошла и стала снимать с подноса заварной чайник, вазочки с медом и вареньями, печенье, серебряные ложечки, белоснежные накрахмаленные салфетки. Чагин замолчал.
– Никита. – Чагину показалось, что Лебедев стал строже. – Ты можешь говорить все при ней, при Регине.
– Хорошо. Все эти годы… Я всегда сомневался, как вы прошли через Потепление. То мне казалось, что вы такой же, как я, то…
– Ты хочешь знать, кретин я или дерганый? – спокойно спросил священник.
– Да. – Чагин, бросив мимолетный взгляд на Регину, стал заливаться краской.
– А если я скажу, что я дерганый кретин?
Лебедев засмеялся. Посмотрел на Регину с широкой, открытой улыбкой, откинулся назад, а кулаки положил далеко перед собой на стол (в правом была зажата чайная ложечка, сверкающая на солнце).
– Я… не понимаю, – ответил Никита.
Лебедев захохотал. Теперь смеялась и Регина.
Смех у нее был грудной, красивый, с теми особенными теплыми оттенками, которые бывают только у тихих.
Через некоторое время засмеялся и Чагин. Ему было хорошо и просто с этими людьми.
– Извините, – сказал он священнику.
– Нет, это ты извини, – ответил Лебедев. – Дурацкая шутка. Конечно, я такой же, как ты. Ничего со мной не сталось. Ни в чем я не изменился. Ни на йоту.
– А мне иногда казалось…
– Ерунда, – сказал священник. – Дерганый, он и в Африке дерганый.
– Вы жалеете об этом?
– Не скажу, – все еще улыбаясь, ответил Лебедев.
– Хорошо, спрошу по-другому. Вот скажите, у нас есть шанс стать такими, как они? Моя жена может стать такой, как Регина?
– А зачем ей становиться такой?
– А затем, – резко ответил Чагин, – что у меня сын тихий. И если я знаю безусловно хорошего человека, то это мой сын, Леша. В момент Переворота он был совсем крошечным. Почему он изменился, а мы нет? Конечно же вы тоже думали об этом. Почему мы с вами остались прежними? Это наказание? И если да, то почему ребенок должен отвечать за нас с Викой? Ведь ему тяжело с такими, как мы. Какой смысл в его «потеплении», если его оставили с такими родителями? Которые даже толком не понимают его.
Лебедев продолжал молчать. Это была его обычная тактика в беседах с шибко умными. Чагин об этом знал, и, выговариваясь, сам худо-бедно отвечал на свои же вопросы.
– Каков критерий отбора? – не мог успокоиться Чагин. – Абсолютное большинство людей стали тихими. Среди них чиновники районных управ, гаишники, педофилы, даже президент! А я, всегда мечтавший о тишине, сосредоточенности, о простоте, просидевший несколько лет в медитациях, остался дерганым. Раз людей разделили (кто бы это ни сделал), а не переделали сразу всех, значит преследовали какую-то цель. Какую? Или, может быть, это ошибка, просчет, и я просто попал в отбраковку? Но если остался такой большой процент необъяснимого, ненужного брака, то значит это сделал… – Чагин замялся.
– Ну-ну, говори, – подбодрил его священник.
– Значит, это сделал не Бог?
– А ты уверен, что инжир приживется в открытом грунте? – спросил вдруг Лебедев.
– Уверен, – сказал Чагин после паузы. – Но сажать следует под углом, а верхушку направлять к Солнцу, как я показывал.
– На зиму прикапывать?
– Не знаю. Сейчас рано говорить. Посмотрим, какая еще будет эта зима.
Вопросы священника вернули Никиту в ту область, где он мог быть уверен в своих мыслях и поступках. Это успокоило его.
– Послушайте, Борис, – сказал Чагин, наконец. – Тут такое дело. Ко мне вчера приехал один человек и сделал странное предложение…
Регина грызла сухарики. Гудели пчелы. На стол падали белые лепестки абрикосовых цветков. Все это плохо вязалось с рассказом Чагина.
– И ты не можешь отказать жене? – спросил священник, выслушав Чагина.
– Не могу. Она не бросила меня, когда я попал в тюрьму. Все бросили, а она нет. Хотя именно у нее были все основания подозревать меня, не верить мне, а она пошла за мной. Беременная. И потеряла бы всё, если бы не Переворот.
– А чиновнику из Сектора мог бы отказать? Если бы не жена? – Лебедев стал скрести седую бородку, но скоро отдернул руку, как это делает человек, который борется с плохой привычкой.
– Чиновнику могу. Он, кстати, мало похож на чиновника. Больше на наемного убийцу из старого кино.
– Не боишься его?
– Не до такой степени.
– Тогда делай, как тебе велит совесть.
– Совесть-то, извините, надвое сказала. Не могу отказать Вике, но не могу и тащить в Сектор Лешу.
– Никита, – сказал Лебедев строго. – Ты не собираешься спросить у меня, что тебе следует делать: принимать предложение из Сектора или нет?
Чагин выпрямился и откинул челку:
– Нет, не собираюсь.
– Тогда поступай, как ты решил. А я знаю, что ты уже принял решение. Если это будет в моих силах, я тебе помогу. А больше я ничего тебе не скажу. Справишься?
– Справлюсь, – ответил Чагин.
– Тогда идем, я кое-что тебе покажу. – Лебедев поднял из-за стола свое ловкое поджарое тело. – Региночка, ты подожди нас здесь, – сказал он женщине.
Следуя за священником, Чагин обогнул церковь и вошел в маленькую пристройку с зелеными дверями из старого мятого железа. Внутри хранились лопаты, грабли, мотки проволоки, банки с удобрениями, какие-то рамы, старые доски со следами росписи. Посреди стоял поломанный стол, покрытый пылью, а в углу старинная желтая этажерка.
– Вот, есть у меня такая штука. – Лебедев пробрался к этажерке и снял с полки тяжелый черный телефонный аппарат с дисковым набором.
– Вот такая штука, – повторил Лебедев. – Работает.
– Ну и что?
– Запиши номер и спрячь. Если понадобится помощь, сможешь мне из Сектора позвонить.
– Из Сектора? – Никита, кажется, был поражен не менее, чем вчера, когда увидел лужу мочи в лифте. – У вас есть связь с Сектором? Но это же невозможно! Все кабели были перерублены.
– Получается, не все. Записывай номер.
– И я так понимаю, о телефоне никому ни слова?
– С тобой приятно иметь дело, – сказал Лебедев.
Записав номер и спрятав бумажку в потайной карман комбинезона, Чагин собрался уезжать. Он покатил свой велосипед к воротам. Лебедев и Регина вышли провожать.
– Спасибо! – сказал Чагин. – И вам, Регина, спасибо за угощение. Мне стыдно, я даже не спросил, как у вас дела. Зациклился на своих проблемах.
– У нас все хорошо, – ответил Лебедев, обнимая Регину за плечи.
– На исповедь, наверное, по полгода не приходят?
– И не по полгода, Никита, а совсем не приходят.
Чагин подергал пальцем велосипедный звонок.