Андрей Платонов. Неизвестный цветок (сборник)

   – Закрой пар! – сказал мне Мальцев. Я промолчал, волнуясь всем сердцем.
   Тогда Мальцев встал с места, протянул руку к регулятору и закрыл пар.
   – Я вижу желтый свет, – сказал он и повел рукоятку тормоза на себя.
   – А может быть, ты опять только воображаешь, что видишь свет! – сказал я Мальцеву.
   Он повернул ко мне свое лицо и заплакал. Я подошел к нему и поцеловал его в ответ:
   – Веди машину до конца, Александр Васильевич: ты видишь теперь весь свет!
   Он довел машину до Толубеева без моей помощи. После работы я пошел вместе с Мальцевым к нему на квартиру, и мы вместе с ним просидели весь вечер и всю ночь.
   Я боялся оставить его одного, как родного сына, без защиты против действия внезапных и враждебных сил нашего прекрасного и яростного мира.

Ещё мама

   – А я, когда вырасту, я в школу ходить не буду! – сказал Артём своей матери, Евдокии Алексеевне. – Правда, мама?
   – Правда, правда, – ответила мать. – Чего тебе ходить!
   – Чего мне ходить? Нечего! А то я пойду, а ты заскучаешь по мне. Не надо лучше!
   – Не надо, – сказала мать, – не надо!
   А когда прошло лето и стало Артёму семь лет от роду, Евдокия Алексеевна взяла сына за руку и повела его в школу. Артём хотел было уйти от матери, да не мог вынуть свою руку из её руки; рука у матери теперь была твёрдая, а прежде была мягкая.
   – Ну что ж! – сказал Артём. – Зато я домой скоро приду! Правда, скоро?
   – Скоро, скоро, – ответила мать. – Поучишься чуть-чуть и домой пойдёшь.
   – Я чуть-чуть, – соглашался Артём. – А ты по мне дома не скучай!
   – Не буду, сынок, я не буду скучать.
   – Нет, ты немножко скучай, – сказал Артём. – Так лучше тебе будет, а то что! А игрушки из угла убирать не надо: я приду и сразу буду играть, я бегом домой прибегу.
   – А я тебя ждать буду, – сказала мать, – я тебе оладьев нынче испеку.
   – Ты будешь ждать меня? – обрадовался Артём. – Тебе ждать не дождаться! Эх, горе тебе! А ты не плачь по мне, ты не бойся и не умри смотри, а меня дожидайся!
   – Да уж ладно! – засмеялась мать Артёма. – Уж дождусь тебя, милый мой, авось не помру!
   – Ты дыши и терпи, тогда не помрёшь, – сказал Артём. – Гляди, как я дышу, так и ты.
   Мать вздохнула, остановилась и показала сыну вдаль. Там, в конце улицы, стояла новая большая рубленая школа – её целое лето строили, – а за школой начинался тёмный лиственный лес. До школы отсюда ещё было далеко, до неё протянулся долгий порядок домов – дворов десять или одиннадцать.
   – А теперь ступай один, – сказала мать. – Привыкай один ходить. Школу-то видишь?
   – А то будто! Вон она!
   – Ну иди, иди, Артёмушка, иди один. Учительницу там слушайся, она тебе вместо меня будет.
   Артём задумался.
   – Нету, она за тебя не будет, – тихо произнёс Артём, – она чужая.
   – Привыкнешь, Аполлинария Николаевна тебе как родная будет. Ну, иди!
   Мать поцеловала Артёма в лоб, и он пошёл далее один.
   Отошедши далеко, он оглянулся на мать. Мать стояла на месте и смотрела на него. Артёму хотелось заплакать по матери и вернуться к ней, но он опять пошёл вперед, чтобы мать не обиделась на него. А матери тоже хотелось догнать Артёма, взять его за руку и вернуться с ним домой, но она только вздохнула и пошла домой одна.
   Вскоре Артём снова обернулся, чтобы поглядеть на мать, однако её уже не было видно.
   И пошёл он опять один и заплакал. Тут гусак вытянул шею из-за изгороди, крякнул и защемил клювом штанину у Артёма, а заодно захватил и живую кожу на его ноге.
   Артём рванулся прочь и спасся от гусака. «Это страшные дикие птицы, – решил Артём, – они живут вместе с орлами».
   На другом дворе были открыты ворота. Артём увидел лохматое животное с приставшими к нему репьями, животное стояло к Артёму хвостом, но всё равно оно было сердитое и видело его.
   «Ктой-то это? – подумал Артём. – Волк, что ли?» Артём оглянулся в ту сторону, куда ушла его мать, – и не видать ли её там, а то этот волк побежит туда. Матери не было видно, она уже дома, должно быть, это хорошо, волк её не съест. Вдруг лохматое животное повернуло голову и молча оскалило на Артёма пасть с зубами. Артём узнал собаку Жучку.
   – Жучка, это ты?
   – Р-р-р! – ответила собака-волк.
   – Тронь только! – сказал Артём. – Ты только тронь! Ты знаешь, что тебе тогда будет? Я в школу иду. Вон она виднеется!
   – М-м-м, – смирно произнесла Жучка и шевельнула хвостом.
   – Эх, далече ещё до школы! – вздохнул Артём и пошёл дальше.
   Кто-то враз и больно ударил Артёма по щеке, словно вонзился в неё, и тут же вышел вон обратно.
   – Это ктой-то ещё? – напугался было Артём. – Ты чего дерёшься, а то я тебе тоже… Мне в школу надо. Я ученик – ты видишь!
   Он поглядел вокруг, а никого не было, один ветер шумел павшими листьями.
   – Спрятался? – сказал Артём. – Покажись только!
   На земле лежал толстый жук. Артём поднял его, потом положил на лопух.
   – Это ты на меня из ветра упал. Живи теперь, живи скорее, а то зима настанет.
   Сказавши так, Артём побежал в школу, чтобы не опоздать. Сначала он бежал по тропинке возле плетня, да оттуда какой-то зверь дыхнул на него горячим духом и сказал: «Ффурфурчи!»
   – Не трожь меня: мне некогда! – ответил Артём и выбежал на середину улицы.
   На дворе школы сидели ребята. Их Артём не знал, они пришли из другой деревни, должно быть, они учились давно и были все умные, потому что Артём не понимал, что они говорили.
   – А ты знаешь жирный шрифт? Ого! – сказал мальчик из другой деревни.
   А ещё двое говорили:
   – Нам хоботковых насекомых Афанасий Петрович показывал!
   – А мы их прошли уже. Мы птиц учили до кишок!
   – Вы до кишок только, а мы всех птиц до перелёта проходили.
   «А я ничего не знаю, – подумал Артём, – я только маму люблю! Убегу я домой!»
   Зазвенел звонок. На крыльцо школы вышла учительница Аполлинария Николаевна и сказала, когда отзвенел звонок:
   – Здравствуйте, дети! Идите сюда, идите ко мне.
   Все ребята пошли в школу, один Артём остался во дворе.
   Аполлинария Николаевна подошла к нему:
   – А ты чего? Оробел, что ли?
   – Я к маме хочу, – сказал Артём и закрыл лицо рукавом. – Отведи меня скорее ко двору.
   – Нет уж, нет! – ответила учительница. – В школе я тебе мама.
   Она взяла Артёма под мышки, подняла к себе на руки и понесла.
   Артём исподволь поглядел на учительницу: ишь ты, какая она была, – она была лицом белая, добрая, глаза её весело смотрели на него, будто она играть с ним хотела в игру, как маленькая. И пахло от неё так же, как от матери, тёплым хлебом и сухою травой.
   В классе Аполлинария Николаевна хотела было посадить Артёма за парту, но он в страхе прижался к ней и не сошёл с рук. Аполлинария Николаевна села за стол и стала учить детей, а Артёма оставила у себя на коленях.
   – Эк ты, селезень толстый какой на коленях сидит! – сказал один мальчик.
   – Я не толстый! – ответил Артём. – Это меня орёл укусил, я раненый.
   Он сошёл с коленей учительницы и сел за парту.
   – Где? – спросила учительница. – Где твоя рана? Покажи-ка её, покажи!
   – А вот тута! – Артём показал ногу, где гусак его защемил.
   Учительница оглядела ногу.
   – До конца урока доживёшь?
   – Доживу, – обещал Артём.
   Артём не слушал, что говорила учительница на уроке. Он смотрел в окно на далёкое белое облако; оно плыло по небу туда, где жила его мама в родной их избушке. А жива ли она? Не померла ли от чего-нибудь – вот бабушка Дарья весною враз померла, не чаяли, не гадали. А может быть, изба их без него загорелась, ведь Артём давно из дому ушёл, мало ли что бывает.
   Учительница видела тревогу мальчика и спросила у него:
   – А ты чего, Федотов Артём, ты чего думаешь сейчас? Почему ты меня не слушаешь?
   – Я пожара боюсь, наш дом сгорит.
   – Не сгорит. В колхозе народ смотрит, он потушит огонь.
   – Без меня потушат? – спросил Артём.
   – Без тебя управятся.
   После уроков Артём первым побежал домой.
   – Подожди, подожди, – сказала Аполлинария Николаевна. – Вернись назад, ты ведь раненый.
   А ребята сказали:
   – Эк, какой – инвалид, а бегает!
   Артём остановился в дверях, учительница подошла к нему, взяла его за руку и повела с собою. Она жила в комнатах при школе, только с другого крыльца. В комнатах у Аполлинарии Николаевны пахло цветами, тихо звенела посуда в шкафу, и всюду было убрано чисто, хорошо.
   Аполлинария Николаевна посадила Артёма на стул, обмыла его ногу тёплой водой из таза и перевязала красное пятнышко – щипок гусака – белой марлей.
   – А мама твоя будет горевать! – сказала Аполлинария Николаевна. – Вот горевать будет!
   – Не будет! – ответил Артём. – Она оладьи печёт!
   – Нет, будет. Эх, скажет, зачем Артём в школу нынче ходил? Ничего он там не узнал, а пошёл учиться, значит, он маму обманул, значит, он меня не любит, скажет она и сама заплачет.
   – И правда! – испугался Артём.
   – Правда. Давай сейчас учиться.
   – Чуть-чуть только, – сказал Артём.
   – Ладно уж, чуть-чуть, – согласилась учительница. – Ну, иди сюда, раненый.
   Она взяла его к себе на руки и понесла в класс. Артём боялся упасть и прильнул к учительнице. Снова он почувствовал тот же тихий и добрый запах, который он чувствовал возле матери, а незнакомые глаза, близко глядевшие на него, были несердитые, точно давно знакомые. «Не страшно», – подумал Артём.
   В классе Аполлинария Николаевна написала на доске одно слово и сказала:
   – Так пишется слово «мама». – И велела писать эти буквы в тетрадь.
   – А это про мою маму? – спросил Артём.
   – Про твою.
   Тогда Артём старательно начал рисовать такие же буквы в своей тетради, что и на доске. Он старался, а рука его не слушалась; он ей подговаривал, как надо писать, а рука гуляла сама по себе и писала каракули, не похожие на маму. Осерчавши, Артём писал снова и снова четыре буквы, изображающие «маму», а учительница не сводила с него своих радующихся глаз.
   – Ты молодец! – сказала Аполлинария Николаевна. Она увидела, что теперь Артём сумел написать буквы хорошо и ровно.
   – Ещё учи! – попросил Артём. – Какая это буква: вот такая – ручки в бочки?
   – Это Ф, – сказала Аполлинария Николаевна.
   – А жирный шрифт что?
   – А это такие вот толстые буквы.
   – Кормлёные? – спросил Артём. – Больше не будешь учить – нечему?
   – Как так «нечему»? Ишь ты какой! – сказала учительница. – Пиши ещё!
   Она написала на доске: «Родина».
   Артём стал было переписывать слово в тетрадь, да вдруг замер и прислушался.
   На улице кто-то сказал страшным заунывным голосом: «У-у!», а потом ещё раздалось откуда-то, как из-под земли: «Н-н-н!»
   И Артём увидел в окне чёрную голову быка. Бык глянул на Артёма одним кровавым глазом и пошёл к школе.
   – Мама! – закричал Артём.
   Учительница схватила мальчика и прижала его к своей груди.
   – Не бойся! – сказала она. – Не бойся, маленький мой. Я тебя не дам ему, он тебя не тронет.
   – У-у-у! – прогудел бык.
   Артём обхватил руками шею Аполлинарии Николаевны, а она положила ему свою руку на голову.
   – Я прогоню быка.
   Артём не поверил.
   – Да. А ты не мама!
   – Мама!.. Сейчас я тебе мама!
   – Ты ещё мама? Там мама, а ты ещё, ты тут.
   – Я ещё. Я тебе ещё мама!
   В классную комнату вошёл старик с кнутом, запылённый землёй; он поклонился и сказал:
   – Здравствуйте, хозяева! А что, нету ли кваску испить либо воды? Дорога сухая была…
   – А вы кто, вы чьи? – спросила Аполлинария Николаевна.
   – Мы дальние, – ответил старик. – Мы скрозь идём вперед, мы племенных быков по плану гоним. Слышите, как они нутром гудят? Звери лютые!
   – Они вот детей могут изувечить, ваши быки! – сказала Аполлинария Николаевна.
   – Ещё чего! – обиделся старик. – А я-то где? Детей я уберегу!
   Старик пастух напился из бака кипячёной воды – он полбака выпил, – вынул из своей сумки красное яблочко, дал его Артёму. «Ешь, – сказал, – точи зубы», – и ушел.
   – А ещё у меня есть ещё мамы? – спросил Артём. – Далеко-далеко, где-нибудь?
   – Есть, – ответила учительница. – Их много у тебя.
   – А зачем много?
   – А затем, чтоб тебя бык не забодал. Вся наша Родина – ещё мама тебе.
   Вскоре Артём пошёл домой, а на другое утро он спозаранку собрался в школу.
   – Куда ты? Рано ещё, – сказала мать.
   – Да, а там учительница Аполлинария Николаевна! – ответил Артём.
   – Ну что ж, что учительница. Она добрая.
   – Она, должно, уже соскучилась, – сказал Артём. – Мне пора.
   Мать наклонилась к сыну и поцеловала его на дорогу.
   – Ну, иди, иди помаленьку. Учись там и расти большой.

Корова

   Серая степная корова черкасской породы жила одна в сарае. Этот сарай, сделанный из выкрашенных снаружи досок, стоял на маленьком дворе путевого железнодорожного сторожа. В сарае, рядом с дровами, сеном, просяной соломой и отжившими свой век домашними вещами – сундуком без крышки, прогоревшей самоварной трубой, одежной ветошью, стулом без ножек, – было место для ночлега коровы и для ее жизни в долгие зимы.
   Днем и вечером к ней в гости приходил мальчик Вася Рубцов, сын хозяина, и гладил ее по шерсти около головы. Сегодня он тоже пришел.
   – Корова, корова, – говорил он, потому что у коровы не было своего имени, и он называл ее, как было написано в книге для чтения. – Ты ведь корова!.. Ты не скучай, твой сын выздоровеет, его нынче отец назад приведет.
   У коровы был теленок – бычок; он вчерашний день подавился чем-то, и у него стала идти изо рта слюна и желчь. Отец побоялся, что теленок падет, и повел его сегодня на станцию – показать ветеринару.
   Корова смотрела вбок на мальчика и молчала, жуя давно иссохшую, замученную смертью былинку. Она всегда узнавала мальчика, он любил ее. Ему нравилось в корове все, что в ней было, – добрые теплые глаза, обведенные темными кругами, словно корова была постоянно утомлена или задумчива, рога, лоб и ее большое худое тело, которое было таким потому, что свою силу корова не собирала для себя в жир и в мясо, а отдавала ее в молоко и в работу. Мальчик поглядел еще на нежное, покойное вымя с маленькими осохшими сосками, откуда он кормился молоком, и потрогал крепкий короткий погрудок и выступы сильных костей спереди.
   Посмотрев немного на мальчика, корова нагнула голову и взяла из корыта нежадным ртом несколько былинок. Ей было некогда долго глядеть в сторону или отдыхать, она должна жевать беспрерывно, потому что молоко в ней рожалось тоже беспрерывно, а пища была худой, однообразной, и корове нужно с нею долго трудиться, чтобы напитаться.
   Вася ушел из сарая. На дворе стояла осень. Вокруг дома путевого сторожа простирались ровные, пустые поля, отрожавшие и отшумевшие за лето и теперь выкошенные, заглохшие и скучные.
   Сейчас начинались вечерние сумерки; небо, покрытое серой прохладной наволочью, уже смежалось тьмою; ветер, что весь день шевелил остья скошенных хлебов и голые кусты, омертвевшие на зиму, теперь сам улегся в тихих, низких местах земли и лишь еле-еле поскрипывал флюгаркой на печной трубе, начиная песнь осени.
   Одноколейная линия железной дороги пролегла невдалеке от дома, возле палисадника, в котором в эту пору уже все посохло и поникло – и трава и цветы. Вася остерегался заходить в огорожу палисадника: он ему казался теперь кладбищем растений, которые он посадил и вывел на жизнь весной.
   Мать зажгла лампу в доме и выставила сигнальный фонарь наружу, на скамейку.
   – Скоро четыреста шестой пойдет, – сказала она сыну, – ты его проводи. Отца-то что-то не видать… Уж не загулял ли?
   Отец ушел с теленком на станцию, за семь километров, еще с утра; он, наверно, сдал ветеринару теленка, а сам на станционном собрании сидит, либо пиво в буфете пьет, либо на консультацию по техминимуму пошел. А может быть, очередь на ветпункте большая и отец ожидает. Вася взял фонарь и сел на деревянную перекладину у переезда. Поезда еще не было слышно, и мальчик огорчился; ему некогда было сидеть тут и провожать поезда: ему пора было готовить уроки к завтрашнему дню и ложиться спать, а то утром надо рано подниматься. Он ходил в колхозную семилетку за пять километров от дома и учился там в четвертом классе.
   Вася любил ходить в школу, потому что, слушая учительницу и читая книги, он воображал в своем уме весь мир, которого он еще не знал, который был вдали от него. Нил, Египет, Испания и Дальний Восток, великие реки – Миссисипи, Енисей, тихий Дон и Амазонка, Аральское море, Москва, гора Арарат, остров Уединения в Ледовитом океане – все это волновало Васю и влекло к себе. Ему казалось, что все страны и люди давно ожидают, когда он вырастет и придет к ним. Но он еще нигде не успел побывать: родился он здесь же, где жил и сейчас, а был только в колхозе, в котором находилась школа, и на станции. Поэтому с тревогой и радостью он всматривался в лица людей, глядящих из окон пассажирских поездов, – кто они такие и что они думают, – но поезда шли быстро, и люди проезжали в них не узнанными мальчиком на переезде. Кроме того, поездов было мало, всего две пары в сутки, а из них три поезда проходили ночью.
   Однажды, благодаря тихому ходу поезда, Вася явственно разглядел лицо молодого задумчивого человека. Он смотрел через открытое окно в степь, в незнакомое для него место на горизонте и курил трубку. Увидев мальчика, стоявшего на переезде с поднятым зеленым флажком, он улыбнулся ему и ясно сказал: «До свиданья, человек!» – и еще помахал на память рукою. «До свиданья, – ответил ему Вася про себя, – вырасту, увидимся! Ты доживи и обожди меня, не умирай!» И затем долгое время мальчик вспоминал этого задумчивого человека, уехавшего в вагоне неизвестно куда; он, наверное, был парашютист, артист, или орденоносец, или еще лучше, так думал про него Вася. Но вскоре память о человеке, миновавшем однажды их дом, забылась в сердце мальчика, потому что ему надо было жить дальше и думать и чувствовать другое.
   Далеко – в пустой ночи осенних полей – пропел паровоз. Вася вышел поближе к линии и высоко над головой поднял светлый сигнал свободного прохода. Он слушал еще некоторое время растущий гул бегущего поезда и затем обернулся к своему дому. На их дворе жалобно замычала корова. Она все время ждала своего сына – теленка, а он не приходил. «Где же это отец так долго шатается! – с недовольством подумал Вася. – Наша корова ведь уже плачет! Ночь, темно, а отца все нет».
   Паровоз достиг переезда и, тяжко проворачивая колеса, дыша всею силой своего огня во тьму, миновал одинокого человека с фонарем в руке. Механик и не посмотрел на мальчика, – далеко высунувшись из окна, он следил за машиной: пар пробил набивку в сальнике поршневого штока и при каждом ходе поршня вырывался наружу. Вася это тоже заметил. Скоро будет затяжной подъем, и машине с неплотностью в цилиндре тяжело будет вытягивать состав. Мальчик знал, отчего работает паровая машина, он прочитал про нее в учебнике по физике, а если бы там не было про нее написано, он все равно бы узнал о ней, что она такое. Его мучило, если он видел какой-либо предмет или вещество и не понимал, отчего они живут внутри себя и действуют. Поэтому он не обиделся на машиниста, когда тот проехал мимо и не поглядел на его фонарь; у машиниста была забота о машине, паровоз может стать ночью на долгом подъеме, и тогда ему трудно будет стронуть поезд вперед; при остановке вагоны отойдут немного назад, состав станет врастяжку, и его можно разорвать, если сильно взять с места, а слабо его вовсе не сдвинешь.
   Мимо Васи пошли тяжелые четырехосные вагоны; их рессорные пружины были сжаты, и мальчик понимал, что в вагонах лежит тяжелый дорогой груз. Затем поехали открытые платформы: на них стояли автомобили, неизвестные машины, покрытые брезентом, был насыпан уголь, горой лежали кочаны капусты, после капусты были новые рельсы и опять начались закрытые вагоны, в которых везли живность. Вася светил фонарем на колеса и буксы вагонов – не было ли там чего неладного, но там было все благополучно. Из одного вагона с живностью закричала чужая безвестная телушка, и тогда из сарая ей ответила протяжным, плачущим голосом корова, тоскующая о своем сыне.
   Последние вагоны прошли мимо Васи совсем тихо. Слышно было, как паровоз в голове поезда бился в тяжелой работе, колеса его буксовали и состав не натягивался. Вася направился с фонарем к паровозу, потому что машине было трудно, и он хотел побыть около нее, словно этим он мог разделить ее участь.
   Паровоз работал с таким напряжением, что из трубы его вылетали кусочки угля и слышалась гулкая дышащая внутренность котла. Колеса машины медленно проворачивались, и механик следил за ними из окна будки. Впереди паровоза шел по пути помощник машиниста. Он брал лопатой песок из балластного слоя и сыпал его на рельсы, чтобы машина не буксовала. Свет передних паровозных фонарей освещал черного, измазанного в мазуте, утомленного человека. Вася поставил свой фонарь на землю и вышел на балласт к работающему с лопатой помощнику машиниста.
   – Дай, я буду, – сказал Вася. – А ты ступай помогай паровозу. А то вот-вот он остановится.
   – А сумеешь? – спросил помощник, глядя на мальчика большими светлыми глазами из своего глубокого темного лица. – Ну, попробуй! Только осторожней, оглядывайся на машину!
   Лопата была велика и тяжела для Васи. Он отдал ее обратно помощнику.
   – Я буду руками, так легче.
   Вася нагнулся, нагреб песку в горсти и быстро насыпал его полосой на головку рельса.
   – Посыпай на оба рельса, – указал ему помощник и побежал на паровоз.
   Вася стал сыпать по очереди, то на один рельс, то на другой. Паровоз тяжело, медленно шел вслед за мальчиком, растирая песок стальными колесами. Угольная гарь и влага из охлажденного пара падали сверху на Васю, но ему было интересно работать, он чувствовал себя важнее паровоза, потому что сам паровоз шел за ним и лишь благодаря ему не буксовал и не останавливался.
   Если Вася забывался в усердии работы и паровоз к нему приближался почти вплотную, то машинист давал короткий гудок и кричал с машины: «Эй, оглядывайся!.. Сыпь погуще, поровней!»
   Вася берегся машины и молча работал. Но потом он рассерчал, что на него кричат и приказывают; он сбежал с пути и сам закричал машинисту:
   – А вы чего без песка поехали? Иль не знаете!..
   – Он у нас весь вышел, – ответил машинист. – У нас посуда для него мала.
   – Добавочную поставьте, – указал Вася, шагая рядом с паровозом. – Из старого железа можно согнуть и сделать. Вы кровельщику закажите.
   Машинист поглядел на этого мальчика, но во тьме не увидел его хорошо. Вася был одет исправно и обут в башмаки, лицо имел небольшое и глаз не сводил с машины. У машиниста у самого дома такой же мальчишка рос.
   – И пар у вас идет, где не нужно; из цилиндра, из котла дует сбоку, – говорил Вася. – Только зря сила в дырки пропадает.
   – Ишь ты! – сказал машинист. – А ты садись веди состав, а я рядом пойду.
   – Давай! – обрадованно согласился Вася.
   Паровоз враз, во всю полную скорость, завертел колесами на месте, точно узник, бросившийся бежать на свободу, даже рельсы под ним далеко загремели по линии.
   Вася выскочил опять вперед паровоза и начал бросать песок на рельсы, под передние бегунки машины. «Не было бы своего сына, я бы усыновил этого, – бормотал машинист, укрощая буксованье паровоза. – Он с малолетства уже полный человек, а у него еще все впереди… Что за черт: не держат ли еще тормоза где-нибудь в хвосте, а бригада дремлет, как на курорте. Ну, я ее на уклоне растрясу».
   Машинист дал два длинных гудка – чтоб отдали тормоза в составе, если где зажато.
   Вася оглянулся и сошел с пути.
   – Ты что же? – крикнул ему машинист.
   – Ничего, – ответил Вася. – Сейчас не круто будет, паровоз без меня поедет, сам, а потом под гору…
   – Все может быть, – произнес сверху машинист. – На, возьми-ка! – И он бросил мальчику два больших яблока.
   Вася поднял с земли угощенье.
   – Обожди, не ешь! – сказал ему машинист. – Пойдешь назад, глянь под вагоны и послушай, пожалуйста: не зажаты ли где тормоза. А тогда выйди на бугорок, сделай мне сигнал своим фонарем – знаешь как?
   – Я все сигналы знаю, – ответил Вася и уцепился за трап паровоза, чтобы прокатиться. Потом он наклонился и поглядел куда-то под паровоз.
   – Зажато! – крикнул он.
   – Где? – спросил машинист.
   – У тебя зажато – тележка под тендером! Там колеса крутятся тихо, а на другой тележке шибче!
   Машинист выругал себя, помощника и всю жизнь целиком, а Вася соскочил с трапа и пошел домой.
   Вдалеке светился на земле его фонарь. На всякий случай Вася послушал, как работают ходовые части вагонов, но нигде не услышал, чтобы терлись и скрежетали тормозные колодки.
   Состав прошел, и мальчик обернулся к месту, где был его фонарь. Свет от него вдруг поднялся в воздух, фонарь взял в руки какой-то человек. Вася добежал туда и увидел своего отца.
   – А телок наш где? – спросил мальчик у отца. – Он умер?
   – Нет, он поправился, – ответил отец. – Я его на убой продал, мне цену хорошую дали. К чему нам бычок!
   – Он еще маленький, – произнес Вася.
   – Маленький дороже, у него мясо нежней, – объяснил отец. Вася переставил стекло в фонаре, белое заменил зеленым и несколько раз медленно поднял сигнал над головою и опустил вниз, обратив его свет в сторону ушедшего поезда: пусть он едет дальше, колеса под вагонами идут свободно, они нигде не зажаты.