Услышь Моршанцев, что солнце начало всходить на западе, а садиться на востоке, он удивился бы куда меньше.
– Я?! – вытаращился он. – Маргарите Семеновне?
– Да. Как только стало известно о переводе нашего доктора Черкасского в Калининград, Рита сразу же принялась «сватать» какую-то свою подругу. Не только Ирину Николаевну обрабатывала, но и к Валерии Кирилловне ходила. Так всех достала, что Ирина Николаевна поспешила… Ну, в общем…
– Взять кого попало, лишь бы не протеже Маргариты Семеновны, – докончил Моршанцев.
– Все мы когда-то были начинающими докторами. А насчет «кого попало» я ничего не говорил – это все твои выдумки. Мы, конечно, ожидали, что она возьмет врача с опытом работы, но кардиохирурги не стоматологи, нас не так уж и много…
Потом Моршанцев читал свое «Руководство по аритмологии», а Капанадзе достал колоду карт и принялся раскладывать пасьянс. Поймав удивленный взгляд Моршанцева, он улыбнулся и сказал:
– Кардиологический пасьянс «Червы».
– Почему кардиологический? – не понял Моршанцев.
– Потому что червовая масть имеет форму сердца.
Капанадзе трижды раскладывал пасьянс, всякий раз подолгу тасуя карты, затем убрал их в ящик стола и вздохнул.
– Не сошлось ни разу! Жаль.
– И что с того? – поинтересовался Моршанцев.
– Это означает, что ночью нам долго спать не дадут, – Капанадзе говорил серьезно, без тени улыбки. – Верная примета, я вообще в приметы верю. Так что давай, пока все спокойно, немного поспим. Ты постельное белье у сестры-хозяйки взял?
О постельном белье Моршанцев забыл. Пришлось сходить на пост и попросить у медсестер пододеяльник, простыню и наволочку из запаса, предназначенного для перестилки коек по дежурству. Капанадзе ушел спать в пустовавшую одноместную палату, местный отделенческий «люкс», предоставив в распоряжение Моршанцева ординаторскую.
Моршанцев застелил диван («дежурные» одеяло и подушка хранились в шкафу), снял халат, оставшись в зеленой хирургической пижаме, улегся, попытался было почитать «Руководство», но очень скоро заснул при включенном свете, который ему совершенно не мешал.
Проснулся Моршанцев от шума в коридоре. Какой-то крик, звук быстрых шагов. На автопилоте, еще не успев окончательно проснуться, Моршанцев выскочил в коридор, на ходу надевая и застегивая халат. О колпаке, положенном в левый карман халата, он впопыхах забыл.
Двери всех палат, кроме шестой, были закрыты. В шестой, четырехместной мужской палате, доктор Капанадзе реанимировал одного из пациентов.
Как и положено – пациент лежал на полу, потому что непрямой массаж сердца эффективнее проводить на жесткой поверхности, да и кровать не будет скрипеть на все отделение. Одна из дежурных медсестер ритмично нажимала на дыхательный мешок, обеспечивая поступление свежего воздуха в легкие реанимируемого, а другая хлопотала возле передвижного стола на колесиках. Чуть поодаль стоял передвижной монитор, от которого к груди пациента тянулись разноцветные провода. На экране монитора тянулась ровная светящаяся линия зеленого цвета, свидетельствующая об отсутствии сердечных сокращений.
Остальные «постояльцы» (их было трое) лежали на своих койках, отвернувшись к стене и натянув на голову одеяла. Своеобразная, пусть и наивная, попытка огородиться от происходящего, нечто вроде страусиного прятанья головы в песок или еще куда.
Моршанцев присел у головы пациента и принял из рук медсестры дыхательный мешок.
– Остановка сердца на фоне… Мобитц-два… – сообщил в такт надавливаниям Капанадзе. – Вдруг захрипел… сосед позвал…
Атриовентрикулярная блокада типа Мобитц-2 – это нарушение проводимости импульса в сердечной мышце, чреватое риском возникновения полной блокады, когда импульсы от предсердий к желудочкам не проводятся вообще. В таком случае сердце может остановиться, что, собственно, и случилось.
Освободившаяся медсестра прикатила аппарат для искусственной вентиляции легких. Моршанцев сменил подуставшего Капанадзе…
К положенным тридцати минутам добавили еще пятнадцать, но пациент так и не «завелся». Капанадзе едва слышно выругался и послал сестер за каталкой.
Перед тем как начать заполнять историю болезни, следовало выпить кофе, хотя бы для того, чтобы прояснилось в голове. Начало четвертого – не самое продуктивное для умственной деятельности время суток. Пока Капанадзе колдовал над джезвой, Моршанцев ознакомился с историей болезни умершего. Вел шестую палату доктор Микешин.
Шестьдесят два года, пенсионер, ИБС в течение последних десяти лет, год назад перенес передне-перегородочный инфаркт миокарда, осложнением которого стала блокада, лечился то амбулаторно, то стационарно, направлен в отделение из районной поликлиники, в которой наблюдался. Провел в отделении восемь дней, операция установки кардиостимулятора дважды откладывалась. В первый раз лечащему врачу не понравился клинический анализ крови, по которому можно было заподозрить, что в организме больного имеется какое-то воспаление, и он решил его повторить, а во второй раз у пациента резко подскочило артериальное давление, во всяком случае именно так было записано в истории болезни. Моршанцев подумал о том, что анализ крови и подъем давления могли быть поводами, и ничем более. Поводами, в итоге приведшими к смерти больного, ведь если бы кардиостимулятор был установлен, то и пациент был бы жив.
От таких мыслей стало противно и гадко, словно испачкался в чем-то липком, зловонном. Так же противно было Моршанцеву во время первого приезда на занятия в Онкоцентр, когда на подступах он увидел множество разномастных и разноцветных объявлений, обещавших полное и окончательное избавление от рака за два часа, два дня, две недели. Объявления были расклеены повсюду – на столбах, на заборах, на деревьях, на гаражах-ракушках, на мусорных баках… Конечно – каждый волен предлагать и каждый волен выбирать, но, по мнению Моршанцева, эти попытки обобрать отчаявшихся, хватающихся за последнюю соломинку были сродни мародерству. Моршанцев не был воплощением бескорыстия. В ординатуре случалось ему несколько раз принимать от пациентов благодарность, скажем так, выраженную в материальной форме. Но одно дело, когда ты не просишь, не вымогаешь и даже не ждешь, а тебе дают по своей воле, и совсем другое, когда ты заведомо обманываешь умирающего, чтобы обобрать его напоследок как липку. Что греха таить – от одного из онкологов Моршанцев услышал цинично-откровенное: «Зачем потенциальному покойнику деньги? Пусть уж лучше они достанутся мне». В ответ захотелось сказать что-то резкое, но мутно-белесые глаза собеседника излучали такую непрошибаемую уверенность в своей правоте, что слова здесь были излишни, потому как бесполезны. Моршанцев предпочел оборвать разговор на полуслове и уйти.
Это была первая смерть в отделении за время работы Моршанцева, поэтому ему было очень любопытно узнать, как отреагирует заведующая отделением. Не в эмоциональном смысле, а в профессиональном. Начнет ли задавать вопросы? Какие? Станет ли разбирать случай на пятиминутке?
Вопросов не было, как не было и разбора. Ирина Николаевна выслушала сообщение Капанадзе, бегло прочла то, что он написал по дежурству в истории болезни, и передала ее Микешину для написания посмертного эпикриза.
– На ходу меня не ловите! – предупредила она. – Пока не прочту – подписывать не стану.
Моршанцеву еще не представилось случая познакомиться с патологоанатомической службой института, но он не раз уже слышал, что с местными служителями Осириса[9] шутки плохи. Любой пробел в оформлении истории болезни пациента, направленного на вскрытие, сразу же доводился до сведения заместителя директора по лечебной работе, после чего лечащий врач вместе с заведующим отделением получали нагоняй. Каждая смерть, будь она хоть тысячу раз обусловлена течением болезни, – это всегда повод для жалобы, а во время разбирательств все «огрехи» в истории болезни трактуются не в пользу врачей, а против них. Невозможно представить, но врачей, работавших в институте с мировым именем, время от времени собирали для того, чтобы напомнить им, как следует оформлять истории болезни, отправляемые в патологоанатомию, и разобрать наиболее вопиющие ошибки, чтобы таковые никогда более не повторялись.
Царевна Лебедь
– Я?! – вытаращился он. – Маргарите Семеновне?
– Да. Как только стало известно о переводе нашего доктора Черкасского в Калининград, Рита сразу же принялась «сватать» какую-то свою подругу. Не только Ирину Николаевну обрабатывала, но и к Валерии Кирилловне ходила. Так всех достала, что Ирина Николаевна поспешила… Ну, в общем…
– Взять кого попало, лишь бы не протеже Маргариты Семеновны, – докончил Моршанцев.
– Все мы когда-то были начинающими докторами. А насчет «кого попало» я ничего не говорил – это все твои выдумки. Мы, конечно, ожидали, что она возьмет врача с опытом работы, но кардиохирурги не стоматологи, нас не так уж и много…
Потом Моршанцев читал свое «Руководство по аритмологии», а Капанадзе достал колоду карт и принялся раскладывать пасьянс. Поймав удивленный взгляд Моршанцева, он улыбнулся и сказал:
– Кардиологический пасьянс «Червы».
– Почему кардиологический? – не понял Моршанцев.
– Потому что червовая масть имеет форму сердца.
Капанадзе трижды раскладывал пасьянс, всякий раз подолгу тасуя карты, затем убрал их в ящик стола и вздохнул.
– Не сошлось ни разу! Жаль.
– И что с того? – поинтересовался Моршанцев.
– Это означает, что ночью нам долго спать не дадут, – Капанадзе говорил серьезно, без тени улыбки. – Верная примета, я вообще в приметы верю. Так что давай, пока все спокойно, немного поспим. Ты постельное белье у сестры-хозяйки взял?
О постельном белье Моршанцев забыл. Пришлось сходить на пост и попросить у медсестер пододеяльник, простыню и наволочку из запаса, предназначенного для перестилки коек по дежурству. Капанадзе ушел спать в пустовавшую одноместную палату, местный отделенческий «люкс», предоставив в распоряжение Моршанцева ординаторскую.
Моршанцев застелил диван («дежурные» одеяло и подушка хранились в шкафу), снял халат, оставшись в зеленой хирургической пижаме, улегся, попытался было почитать «Руководство», но очень скоро заснул при включенном свете, который ему совершенно не мешал.
Проснулся Моршанцев от шума в коридоре. Какой-то крик, звук быстрых шагов. На автопилоте, еще не успев окончательно проснуться, Моршанцев выскочил в коридор, на ходу надевая и застегивая халат. О колпаке, положенном в левый карман халата, он впопыхах забыл.
Двери всех палат, кроме шестой, были закрыты. В шестой, четырехместной мужской палате, доктор Капанадзе реанимировал одного из пациентов.
Как и положено – пациент лежал на полу, потому что непрямой массаж сердца эффективнее проводить на жесткой поверхности, да и кровать не будет скрипеть на все отделение. Одна из дежурных медсестер ритмично нажимала на дыхательный мешок, обеспечивая поступление свежего воздуха в легкие реанимируемого, а другая хлопотала возле передвижного стола на колесиках. Чуть поодаль стоял передвижной монитор, от которого к груди пациента тянулись разноцветные провода. На экране монитора тянулась ровная светящаяся линия зеленого цвета, свидетельствующая об отсутствии сердечных сокращений.
Остальные «постояльцы» (их было трое) лежали на своих койках, отвернувшись к стене и натянув на голову одеяла. Своеобразная, пусть и наивная, попытка огородиться от происходящего, нечто вроде страусиного прятанья головы в песок или еще куда.
Моршанцев присел у головы пациента и принял из рук медсестры дыхательный мешок.
– Остановка сердца на фоне… Мобитц-два… – сообщил в такт надавливаниям Капанадзе. – Вдруг захрипел… сосед позвал…
Атриовентрикулярная блокада типа Мобитц-2 – это нарушение проводимости импульса в сердечной мышце, чреватое риском возникновения полной блокады, когда импульсы от предсердий к желудочкам не проводятся вообще. В таком случае сердце может остановиться, что, собственно, и случилось.
Освободившаяся медсестра прикатила аппарат для искусственной вентиляции легких. Моршанцев сменил подуставшего Капанадзе…
К положенным тридцати минутам добавили еще пятнадцать, но пациент так и не «завелся». Капанадзе едва слышно выругался и послал сестер за каталкой.
Перед тем как начать заполнять историю болезни, следовало выпить кофе, хотя бы для того, чтобы прояснилось в голове. Начало четвертого – не самое продуктивное для умственной деятельности время суток. Пока Капанадзе колдовал над джезвой, Моршанцев ознакомился с историей болезни умершего. Вел шестую палату доктор Микешин.
Шестьдесят два года, пенсионер, ИБС в течение последних десяти лет, год назад перенес передне-перегородочный инфаркт миокарда, осложнением которого стала блокада, лечился то амбулаторно, то стационарно, направлен в отделение из районной поликлиники, в которой наблюдался. Провел в отделении восемь дней, операция установки кардиостимулятора дважды откладывалась. В первый раз лечащему врачу не понравился клинический анализ крови, по которому можно было заподозрить, что в организме больного имеется какое-то воспаление, и он решил его повторить, а во второй раз у пациента резко подскочило артериальное давление, во всяком случае именно так было записано в истории болезни. Моршанцев подумал о том, что анализ крови и подъем давления могли быть поводами, и ничем более. Поводами, в итоге приведшими к смерти больного, ведь если бы кардиостимулятор был установлен, то и пациент был бы жив.
От таких мыслей стало противно и гадко, словно испачкался в чем-то липком, зловонном. Так же противно было Моршанцеву во время первого приезда на занятия в Онкоцентр, когда на подступах он увидел множество разномастных и разноцветных объявлений, обещавших полное и окончательное избавление от рака за два часа, два дня, две недели. Объявления были расклеены повсюду – на столбах, на заборах, на деревьях, на гаражах-ракушках, на мусорных баках… Конечно – каждый волен предлагать и каждый волен выбирать, но, по мнению Моршанцева, эти попытки обобрать отчаявшихся, хватающихся за последнюю соломинку были сродни мародерству. Моршанцев не был воплощением бескорыстия. В ординатуре случалось ему несколько раз принимать от пациентов благодарность, скажем так, выраженную в материальной форме. Но одно дело, когда ты не просишь, не вымогаешь и даже не ждешь, а тебе дают по своей воле, и совсем другое, когда ты заведомо обманываешь умирающего, чтобы обобрать его напоследок как липку. Что греха таить – от одного из онкологов Моршанцев услышал цинично-откровенное: «Зачем потенциальному покойнику деньги? Пусть уж лучше они достанутся мне». В ответ захотелось сказать что-то резкое, но мутно-белесые глаза собеседника излучали такую непрошибаемую уверенность в своей правоте, что слова здесь были излишни, потому как бесполезны. Моршанцев предпочел оборвать разговор на полуслове и уйти.
Это была первая смерть в отделении за время работы Моршанцева, поэтому ему было очень любопытно узнать, как отреагирует заведующая отделением. Не в эмоциональном смысле, а в профессиональном. Начнет ли задавать вопросы? Какие? Станет ли разбирать случай на пятиминутке?
Вопросов не было, как не было и разбора. Ирина Николаевна выслушала сообщение Капанадзе, бегло прочла то, что он написал по дежурству в истории болезни, и передала ее Микешину для написания посмертного эпикриза.
– На ходу меня не ловите! – предупредила она. – Пока не прочту – подписывать не стану.
Моршанцеву еще не представилось случая познакомиться с патологоанатомической службой института, но он не раз уже слышал, что с местными служителями Осириса[9] шутки плохи. Любой пробел в оформлении истории болезни пациента, направленного на вскрытие, сразу же доводился до сведения заместителя директора по лечебной работе, после чего лечащий врач вместе с заведующим отделением получали нагоняй. Каждая смерть, будь она хоть тысячу раз обусловлена течением болезни, – это всегда повод для жалобы, а во время разбирательств все «огрехи» в истории болезни трактуются не в пользу врачей, а против них. Невозможно представить, но врачей, работавших в институте с мировым именем, время от времени собирали для того, чтобы напомнить им, как следует оформлять истории болезни, отправляемые в патологоанатомию, и разобрать наиболее вопиющие ошибки, чтобы таковые никогда более не повторялись.
Царевна Лебедь
У руководителей фармацевтических фирм есть Заветная Мечта – включить свои препараты в документ с длинным названием: «Перечень лекарственных средств, отпускаемых по рецептам врача (фельдшера) при оказании дополнительной бесплатной медицинской помощи отдельным категориям граждан, имеющим право на получение государственной социальной помощи». Проще говоря – это перечень лекарств, которые врачи поликлиник могут выписывать льготникам.
Льготников у нас хватает (начиная с детей в возрасте до трех лет и заканчивая инвалидами войн), и лекарств им выписывается много. А перечень невелик – не дотягивает и до трех сотен препаратов. Можно представить, на какие ухищрения готовы пойти иные фирмы, чтобы только протолкнуть, пропихнуть, внести свою продукцию в заветный перечень.
Не нахвалишь – не продашь, это общеизвестно. Реклама – двигатель торговли. Некоторые лекарства (обычно те, которые можно купить без рецепта) рекламируются широко, в расчете на конечного потребителя, а некоторые только в профессиональных врачебных журналах. Можно просто напечатать рекламу: «Трахтарароксин незаменим при лечении язвенной болезни», а можно и поизящнее и поубедительнее – в виде научной статьи, в которой рассказывается о клинических испытаниях и приводятся убедительные статистические данные. Что-то вроде: «Динамика клиникоиммунологических показателей в оценке эффективности применения трахтарароксина при язвенной болезни двенадцатиперстной кишки». Вроде и не реклама уже, а авторитетная научная рекомендация.
Так уж сложилось, что на рынке антиаритмических препаратов было сразу два лидера, два гиганта, которые шли, как выражаются англичане, «neck and neck», что дословно переводится как «шея в шею», а художественно как «голова в голову». Компания «Перк, Сэндс энд Хаус», основанная более ста лет назад тремя предприимчивыми нью-йоркскими аптекарями, еще совсем недавно была абсолютным лидером, но в последние годы ее догнала и потеснила «Эбигейл лэбораториз», образовавшаяся в результате слияния двух солидных фирм – «Эбигейл» и «Лаборатуар Индюстриель де Сервильи». Обе компании активно сотрудничали с медицинскими кафедрами и научно-исследовательскими институтами. Обе компании стремились к абсолютному лидерству. Обе компании умели мягко постелить, но спать на этой постели иногда было жестко.
– Инна Всеволодовна, мы сотрудничаем с вами не первый год, и все это время вам не в чем было упрекнуть нашу компанию. Наша компания выгодно отличается от других своими взглядами на сотрудничество и умением ценить хорошее отношение…
Сочный баритон Оливье Жермена, директора российского представительства «Перк, Сэндс энд Хаус», умиротворяюще обволакивал и навевал сон. Инна Всеволодовна тряхнула головой, отгоняя колдовской морок.
– Тот, кто не умеет ценить хорошее отношение, быстро его лишается, – сказала она, подбавив в голос резкости, чтобы дать понять сладкоречивому месье Жермену, что он слегка перегибает палку.
В конце концов, не только он один выражает свою признательность кэшем. Другие тоже не лыком шиты, понимают особенности и традиции той страны, в которой они работают. Да, нельзя отрицать того, что «Перк, Сэндс энд Хаус» не скупится ради достижения своих целей и никогда не торгуется. Но это только потому, что кроме них Инна Всеволодовна дружит и с «Эбигейл лэбораториз». И не только с «Эбигейл лэбораториз», но и с другими фармацевтическими компаниями рангом поменьше. Глупо было бы «ложиться» под монополиста, как бы тебя ни обольщали. Как только деловой партнер поймет, что стал для тебя единственным и любимым, так сразу же начнет выкручивать тебе руки, выдвигая одно требование за другим. И ведь придется принять – деваться-то все равно некуда. Кстати, все сказанное касается не только деловых партнеров.
– Мы очень ценим ваше хорошее отношение, Инна Всеволодовна, – проникновенно сказал месье Жермен, улыбаясь во все свои тридцать два белоснежных зуба.
– Настолько, что даже научились правильно выговаривать мое отчество, – поддела его Инна Всеволодовна.
Кем она только не была поначалу – и Инной Солодовной, и Инной Вседоловной, и Инной Володьевной… Ничего, при должном терпении и настойчивости можно зайца научить играть на барабане, а уж француза произношению славянских имен – и подавно.
– Ах, Инна Всеволодовна! – француз прижал руки к сердцу и закатил глаза; не то восхищался своей собеседницей, не то у них так принято изображать раскаяние.
Общаться с Жерменом (заглазное прозвище «месье Салат», а как еще прозвать человека по имени Оливье?) было легко и в то же время трудно. Свойский, живой, артистичный стиль общения выгодно отличал его от других топ-менеджеров, которых точно прихватило морозцем. Но в то же время подобное поведение расслабляло оппонентов, а кто расслабился – тот проиграл. Дошло до того, что однажды Инну Всеволодовну посетила шальная, даже не шальная, а бредовая мысль о том, каков этот подтянутый сорокалетний красавчик в постели. Должно быть, месье Салат что-то почувствовал, потому что его приветливо-дружеский взгляд вдруг стал каким-то бархатным, а голос так прямо воркующим. Хорошо, что удалось сразу взять себя в руки, чтобы минутная слабость не превратилась в крупную ошибку. Инна Всеволодовна не привыкла отказывать себе в чем-либо, но интрижки с деловыми партнерами – это уже чересчур, это табу. Закрутить роман с кем-то из сотрудников института она могла совершенно спокойно. Девочке понравилась новая игрушка, девочка поиграла с ней, натешилась и отставила в сторону. Осложнения? Помилуйте, какие могут быть осложнения, если любой, кто посмеет создавать ей проблемы, пусть даже самые маленькие, пробкой вылетит из института. Навсегда! Качать права и молить о прощении бесполезно – отцовский авторитет непоколебим, а сама она никогда ничего не забывает и не прощает.
Закончив с реверансами, месье Салат взял быка за рога.
– Меня очень расстраивает, когда я получаю удары в спину, – сказал он, мгновенно погрустнев лицом и взором.
«Тебе бы из своего Монреаля не в Нью-Йорк надо было подаваться, а в Лос-Анджелес. Был бы сейчас кинозвездой, а не старшим аптекарем», – подумала Инна Всеволодовна.
Старшими аптекарями она про себя называла руководителей фармацевтических представительств.
– Ваше отделение клинической аритмологии демонстративно пренебрегает нашими препаратами, – продолжил месье Салат. – Зато «Эбби» (так он снисходительно-презрительно называл «Эбигейл лэбораториз») они уважают. Непонятно только почему.
– Мне непонятно, почему у вас сложилось такое мнение, Оливье? – Инна Всеволодовна откинулась на спинку своего огромного, очень удобного кресла и впилась глазами в собеседника. – Или вы знаете что-то, чего я не знаю? А-а, наверное, в нашем институте у вас есть агенты…
– Нет, – улыбнулся француз. – В нашем бюджете нет такого пункта. Просто мы сотрудничаем со многими медицинскими учреждениями, получаем от них информацию, в частности – копии выписок пациентов…
– Это же незаконно! Конфиденциальная информация медицинского характера…
– Простите, Инна Всеволодовна, наверное, я сказал что-то неправильно, – способность мгновенно уходить в закрытую наглухо оборону – одно из главных качеств делового человека. – Русский язык такой трудный…
– Особенно если ему учит ребенка с пеленок родная бабушка, – съязвила Инна Всеволодовна. – Ладно уж там, выкладывайте…
Оливье выполнил «приказ» дословно – щелкнул замками своего черного портфельчика и выложил на стол перед Инной Всеволодовной толстенькую пластиковую папку.
В папке были копии выписок пациентов отделения клинической аритмологии. Все они рекомендовали продолжать амбулаторное лечение препаратами, производимыми «Эбигейл лэбораториз». С учетом того, что амбулаторное лечение в девяносто девяти процентах случаев назначается согласно рекомендациям, данным в выписке из стационара (да еще и из такого авторитетного, как НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии имени академика Ланга!), это было ощутимым ударом по интересам «Перк, Сэндс энд Хаус». Не таким уж и большим ударом, но, с другой стороны, в бизнесе мелочей не бывает. Год назад они с месье Салатом договорились о целевом продвижении антиаритмических и гипотензивных препаратов производства «Перк, Сэндс энд Хаус», и вдруг такой сюрприз! Как будто отделение клинической аритмологии живет само по себе и не признает никаких авторитетов! Руководством института на основе тщательного изучения вопроса и анализа данных клинических испытаний рекомендованы определенные препараты как лучшие из лучших. А одна из заведующих, оказывается, гнет свою линию! Вот так номер!
– Я могу вам это оставить, – сказал Оливье, предвосхищая вопрос Инны Всеволодовны, и заодно позволил себе дерзость: – Мне было очень обидно…
– Давайте не будем устраивать трагедию из одного случая! – оборвала его Инна Всеволодовна. – Я разберусь. Кстати, если говорить насчет обид, то никто ведь не обещал вам полного отказа от сотрудничества с «Эбигейл лэбораториз». Или я ошибаюсь?
– Не обещал, – подтвердил собеседник. – Инна Всеволодовна, вы как та мудрая обезьяна, которая наблюдает с высокой горы за схваткой тигров…
Сказал и сразу осекся, потому что сравнивать женщину с обезьяной, пусть даже и в качестве комплимента, не очень-то стоит. Тем более если женщина лицом немного смахивает на предмет сравнения – слегка приплюснутым носом, надбровными валиками, массивной нижней челюстью.
Инна Всеволодовна пропустила сомнительный комплимент мимо ушей.
– Я далека от мысли стравливать вас и «Эбигейл лэбораториз». У меня несколько иные цели – я занимаюсь наукой…
Последняя фраза была сказана с долей пафоса. Наука – очень удобный, можно сказать, универсальный щит, которым можно прикрываться в любой ситуации.
– …И меня в первую очередь волнует то, что в одном из отделений нашего института происходит нечто…
– Антинаучное! – пошутил месье Салат.
– Давайте не будем перегибать палку, Оливье! Продукция «Эбигейл лэбораториз» соответствует всем требованиям, просто ваши антиаритмики и гипотензивные лучше зарекомендовали себя и, что немаловажно, стоят немного дешевле аналогов «Эбигейл лэбораториз». Поэтому мы и рекомендовали их. Кстати, Оливье, вы знаете, что сказал мне недавно ваш заклятый конкурент Паркер?
Ричард Паркер руководил российским представительством «Эбигейл лэбораториз».
Месье Салат поморщился, словно говоря: «Ах, ну что хорошего может сказать этот аферист?»
– Он сказал – «Эбигейл лэбораториз» готовит какой-то мощнейший демпинг, чуть ли не прорыв. Вы мне друг, Оливье, и поэтому я решила выдать вам эту тайну.
Паркер говорил нечто иное, но почему бы не подлить в неутихающий огонь конкурентной борьбы немного масла? Если даже Жермен сразу и не поверит, то, во всяком случае, задумается… А в следующую встречу можно будет сказать, каким был размер последнего пожертвования «Эбигейл лэбораториз» в благотворительный фонд «Мое сердце» при Российском научно-практическом объединении кардиологов и ревматологов. Можно будет и документы показать, если на слово не поверит.
Фонд и научно-практическое объединение были детищами Инны Всеволодовны, созданными в первую и главную очередь для себя и своих целей. В мыслях, а иногда и в разговоре с отцом или матерью, которых незачем было стесняться, она называла фонд «моя копилочка», а объединение – «мой паноптикум».
Только вот разговор о размерах взноса надо начинать после исправления ситуации в отделении клинической аритмологии. Сегодня это было бы преждевременно.
За Оливье Жерменом еще не успела закрыться дверь, а Инна Всеволодовна уже жала на кнопки телефона, подключенного к внутренней институтской сети.
Заведующая отделением Махова осматривала вместе с палатным врачом Даниелян одного из новых больных, когда в палату влетела старшая медсестра.
– Анна Ильинична, вас срочно требует Инна Всеволодовна!
– Продолжайте без меня, Карина Ашотовна, потом обсудим, – сказала Махова врачу и обернулась к лежавшему на кровати пациенту: – Извините, меня срочно вызывает руководство.
В коридоре она вопросительно посмотрела на старшую медсестру. Та пожала плечами и развела руками – не знаю, по какому вопросу. Но было ясно, что ничего хорошего ждать не стоит. От Инны Всеволодовны вообще не стоило ждать хорошего, а уж если она «срочно требует» – и подавно.
– Не уходи, пока я не вернусь! – предупредила Махова и, не заходя к себе в кабинет, отправилась, куда звали.
Шла она быстро, еще бы чуть-чуть – и сорвалась бы на бег, но бежать было несолидно. Но и заставлять ждать Инну Всеволодовну тоже не хотелось – каждая минута ее возмущенного ожидания могла обернуться лишними проблемами. Инну Всеволодовну не интересует, где в данный момент находится и чем занимается сотрудник, которого она пожелала видеть, – на операции, на обходе или вообще оказывает кому-то реанимационное пособие. Царевна Лебедь тебя вызвала – значит, как в сказке положено, стань передо мной (то есть перед ней), как лист перед травой. А то…
Впрочем, сегодня Анне Ильиничне можно было идти к директорской дочери медленно, не торопясь, – все равно хуже бы не было. Инна Всеволодовна предъявила доказательство – папку, оставленную Жерменом, и устроила Анне Ильиничне показательный разнос, недолгий, но очень бурный, завершившийся фразой: «Такие заведующие, как вы, институту не нужны!» Правда, не дала команду «паковать чемоданчик», то есть не отправила прямиком в отдел кадров со своим излюбленным напутствием: «Даю вам шанс уйти по-хорошему», что внушало надежду. «Может, и обойдется, – думала Анна Ильинична, возвращаясь к себе и кусая губы от обиды и злости. – Может, пронесет».
Обижалась она на наглую директорскую дочь, как-то незаметно, но очень скоро поставившую себя выше всех, в том числе и выше своего отца, директора института, а злилась на себя, на свою неосмотрительность и самонадеянность. Это же надо было так оплошать – поддаться на уговоры коммерческого представителя «Эбигейл лэбораториз» и начать рекомендовать препараты их производства выписывающимся пациентам. Казалось, что этого никто не заметит – все же знают, что Субботина подмахивает выписные истории не глядя, – а сумма за месяц набегала впечатляющая. И врачи были рады – им тоже перепадало. Ах, Сережа, Сережа (Сережей, или Сергеем Яковлевичем, звали представителя «Эбигейл лэбораториз»), змей-искуситель! Надо же было так тупо подставиться! Медицинский мир – большая деревня, в которой все тайное очень быстро становится явным, уж ей ли этого не знать, с ее-то опытом!
Хотелось рыдать, выть, заламывать руки, разбить что-либо хрупкое и чтобы непременно пожалели. Но вместо этого приходилось идти по коридорам и переходам, растягивать дрожащие губы в улыбке и на вопрос: «Что случилось, Анна Ильинична?» (красную, как свекла, физиономию в карман, увы, не спрячешь) отвечать: «Пустяки, давление слегка подскочило». Слегка! Ха-ха-ха, как бы не так! Померить, так все двести двадцать на сто пятьдесят намеряешь, вон как в ушах-то стучит и грудь стиснуло. А в глазах красные круги плавают. А в голове вопрос: «Неужели придется в скоропомощную больницу уходить?» Ох, мать моя женщина, иначе и не скажешь…
Инна Всеволодовна славилась умением обращать все происходящее себе на пользу и извлекать эту самую пользу даже из поражений и прочих ударов судьбы.
Прозвали в институте Царевной Лебедь с намеком на то, что директорская дочь (в пределах института – настоящая царевна) не блещет красотой? Прекрасно! Вскоре на одной из пресс-конференций Инна Всеволодовна сказала:
– Я работаю по двадцать пять часов в сутки, стараюсь, пока есть силы и возможности (неплохое заявление для тридцатипятилетней женщины!), успеть сделать как можно больше. Недаром же меня прозвали Царевной Лебедь – волшебницей из сказки Пушкина.
Вот так – разом всех уела. Ехидничайте, ехидничайте, что вам еще остается делать? Для усиления эффекта Инна Всеволодовна повесила в своем кабинете ужасную лубочную поделку в старорусском стиле, купленную на барахолке в Измайлово (по ее мнению, называть это убожество «вернисажем» было бы чересчур, Инна Всеволодовна была взыскательна ко всем, в какой-то мере и к себе самой). На лубке была изображена крылатая женщина, а ниже старославянской вязью, но почему-то без ятей и всяких там «и» десятеричных, было написано:
Отделение клинической аритмологии следовало наказать. Поставить на место, дать понять, кто в институте хозяин, то есть – хозяйка. Но некоторое отклонение от принятых стандартов и пренебрежение рекомендациями свыше, отраженные в выписках, не давали возможности развернуться во всю ширь и мощь. Снять заведующую отделением или, если уж упросит, оставить на месте со строгим выговором (при качественном «прогибе» Маховой Инна Всеволодовна не исключала и такой возможности) за такую мелочовку было невозможно. Следовало докопаться получше, закинуть сеть пошире, чтобы вытащить на белый свет как можно больше полезного.
Льготников у нас хватает (начиная с детей в возрасте до трех лет и заканчивая инвалидами войн), и лекарств им выписывается много. А перечень невелик – не дотягивает и до трех сотен препаратов. Можно представить, на какие ухищрения готовы пойти иные фирмы, чтобы только протолкнуть, пропихнуть, внести свою продукцию в заветный перечень.
Не нахвалишь – не продашь, это общеизвестно. Реклама – двигатель торговли. Некоторые лекарства (обычно те, которые можно купить без рецепта) рекламируются широко, в расчете на конечного потребителя, а некоторые только в профессиональных врачебных журналах. Можно просто напечатать рекламу: «Трахтарароксин незаменим при лечении язвенной болезни», а можно и поизящнее и поубедительнее – в виде научной статьи, в которой рассказывается о клинических испытаниях и приводятся убедительные статистические данные. Что-то вроде: «Динамика клиникоиммунологических показателей в оценке эффективности применения трахтарароксина при язвенной болезни двенадцатиперстной кишки». Вроде и не реклама уже, а авторитетная научная рекомендация.
Так уж сложилось, что на рынке антиаритмических препаратов было сразу два лидера, два гиганта, которые шли, как выражаются англичане, «neck and neck», что дословно переводится как «шея в шею», а художественно как «голова в голову». Компания «Перк, Сэндс энд Хаус», основанная более ста лет назад тремя предприимчивыми нью-йоркскими аптекарями, еще совсем недавно была абсолютным лидером, но в последние годы ее догнала и потеснила «Эбигейл лэбораториз», образовавшаяся в результате слияния двух солидных фирм – «Эбигейл» и «Лаборатуар Индюстриель де Сервильи». Обе компании активно сотрудничали с медицинскими кафедрами и научно-исследовательскими институтами. Обе компании стремились к абсолютному лидерству. Обе компании умели мягко постелить, но спать на этой постели иногда было жестко.
– Инна Всеволодовна, мы сотрудничаем с вами не первый год, и все это время вам не в чем было упрекнуть нашу компанию. Наша компания выгодно отличается от других своими взглядами на сотрудничество и умением ценить хорошее отношение…
Сочный баритон Оливье Жермена, директора российского представительства «Перк, Сэндс энд Хаус», умиротворяюще обволакивал и навевал сон. Инна Всеволодовна тряхнула головой, отгоняя колдовской морок.
– Тот, кто не умеет ценить хорошее отношение, быстро его лишается, – сказала она, подбавив в голос резкости, чтобы дать понять сладкоречивому месье Жермену, что он слегка перегибает палку.
В конце концов, не только он один выражает свою признательность кэшем. Другие тоже не лыком шиты, понимают особенности и традиции той страны, в которой они работают. Да, нельзя отрицать того, что «Перк, Сэндс энд Хаус» не скупится ради достижения своих целей и никогда не торгуется. Но это только потому, что кроме них Инна Всеволодовна дружит и с «Эбигейл лэбораториз». И не только с «Эбигейл лэбораториз», но и с другими фармацевтическими компаниями рангом поменьше. Глупо было бы «ложиться» под монополиста, как бы тебя ни обольщали. Как только деловой партнер поймет, что стал для тебя единственным и любимым, так сразу же начнет выкручивать тебе руки, выдвигая одно требование за другим. И ведь придется принять – деваться-то все равно некуда. Кстати, все сказанное касается не только деловых партнеров.
– Мы очень ценим ваше хорошее отношение, Инна Всеволодовна, – проникновенно сказал месье Жермен, улыбаясь во все свои тридцать два белоснежных зуба.
– Настолько, что даже научились правильно выговаривать мое отчество, – поддела его Инна Всеволодовна.
Кем она только не была поначалу – и Инной Солодовной, и Инной Вседоловной, и Инной Володьевной… Ничего, при должном терпении и настойчивости можно зайца научить играть на барабане, а уж француза произношению славянских имен – и подавно.
– Ах, Инна Всеволодовна! – француз прижал руки к сердцу и закатил глаза; не то восхищался своей собеседницей, не то у них так принято изображать раскаяние.
Общаться с Жерменом (заглазное прозвище «месье Салат», а как еще прозвать человека по имени Оливье?) было легко и в то же время трудно. Свойский, живой, артистичный стиль общения выгодно отличал его от других топ-менеджеров, которых точно прихватило морозцем. Но в то же время подобное поведение расслабляло оппонентов, а кто расслабился – тот проиграл. Дошло до того, что однажды Инну Всеволодовну посетила шальная, даже не шальная, а бредовая мысль о том, каков этот подтянутый сорокалетний красавчик в постели. Должно быть, месье Салат что-то почувствовал, потому что его приветливо-дружеский взгляд вдруг стал каким-то бархатным, а голос так прямо воркующим. Хорошо, что удалось сразу взять себя в руки, чтобы минутная слабость не превратилась в крупную ошибку. Инна Всеволодовна не привыкла отказывать себе в чем-либо, но интрижки с деловыми партнерами – это уже чересчур, это табу. Закрутить роман с кем-то из сотрудников института она могла совершенно спокойно. Девочке понравилась новая игрушка, девочка поиграла с ней, натешилась и отставила в сторону. Осложнения? Помилуйте, какие могут быть осложнения, если любой, кто посмеет создавать ей проблемы, пусть даже самые маленькие, пробкой вылетит из института. Навсегда! Качать права и молить о прощении бесполезно – отцовский авторитет непоколебим, а сама она никогда ничего не забывает и не прощает.
Закончив с реверансами, месье Салат взял быка за рога.
– Меня очень расстраивает, когда я получаю удары в спину, – сказал он, мгновенно погрустнев лицом и взором.
«Тебе бы из своего Монреаля не в Нью-Йорк надо было подаваться, а в Лос-Анджелес. Был бы сейчас кинозвездой, а не старшим аптекарем», – подумала Инна Всеволодовна.
Старшими аптекарями она про себя называла руководителей фармацевтических представительств.
– Ваше отделение клинической аритмологии демонстративно пренебрегает нашими препаратами, – продолжил месье Салат. – Зато «Эбби» (так он снисходительно-презрительно называл «Эбигейл лэбораториз») они уважают. Непонятно только почему.
– Мне непонятно, почему у вас сложилось такое мнение, Оливье? – Инна Всеволодовна откинулась на спинку своего огромного, очень удобного кресла и впилась глазами в собеседника. – Или вы знаете что-то, чего я не знаю? А-а, наверное, в нашем институте у вас есть агенты…
– Нет, – улыбнулся француз. – В нашем бюджете нет такого пункта. Просто мы сотрудничаем со многими медицинскими учреждениями, получаем от них информацию, в частности – копии выписок пациентов…
– Это же незаконно! Конфиденциальная информация медицинского характера…
– Простите, Инна Всеволодовна, наверное, я сказал что-то неправильно, – способность мгновенно уходить в закрытую наглухо оборону – одно из главных качеств делового человека. – Русский язык такой трудный…
– Особенно если ему учит ребенка с пеленок родная бабушка, – съязвила Инна Всеволодовна. – Ладно уж там, выкладывайте…
Оливье выполнил «приказ» дословно – щелкнул замками своего черного портфельчика и выложил на стол перед Инной Всеволодовной толстенькую пластиковую папку.
В папке были копии выписок пациентов отделения клинической аритмологии. Все они рекомендовали продолжать амбулаторное лечение препаратами, производимыми «Эбигейл лэбораториз». С учетом того, что амбулаторное лечение в девяносто девяти процентах случаев назначается согласно рекомендациям, данным в выписке из стационара (да еще и из такого авторитетного, как НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии имени академика Ланга!), это было ощутимым ударом по интересам «Перк, Сэндс энд Хаус». Не таким уж и большим ударом, но, с другой стороны, в бизнесе мелочей не бывает. Год назад они с месье Салатом договорились о целевом продвижении антиаритмических и гипотензивных препаратов производства «Перк, Сэндс энд Хаус», и вдруг такой сюрприз! Как будто отделение клинической аритмологии живет само по себе и не признает никаких авторитетов! Руководством института на основе тщательного изучения вопроса и анализа данных клинических испытаний рекомендованы определенные препараты как лучшие из лучших. А одна из заведующих, оказывается, гнет свою линию! Вот так номер!
– Я могу вам это оставить, – сказал Оливье, предвосхищая вопрос Инны Всеволодовны, и заодно позволил себе дерзость: – Мне было очень обидно…
– Давайте не будем устраивать трагедию из одного случая! – оборвала его Инна Всеволодовна. – Я разберусь. Кстати, если говорить насчет обид, то никто ведь не обещал вам полного отказа от сотрудничества с «Эбигейл лэбораториз». Или я ошибаюсь?
– Не обещал, – подтвердил собеседник. – Инна Всеволодовна, вы как та мудрая обезьяна, которая наблюдает с высокой горы за схваткой тигров…
Сказал и сразу осекся, потому что сравнивать женщину с обезьяной, пусть даже и в качестве комплимента, не очень-то стоит. Тем более если женщина лицом немного смахивает на предмет сравнения – слегка приплюснутым носом, надбровными валиками, массивной нижней челюстью.
Инна Всеволодовна пропустила сомнительный комплимент мимо ушей.
– Я далека от мысли стравливать вас и «Эбигейл лэбораториз». У меня несколько иные цели – я занимаюсь наукой…
Последняя фраза была сказана с долей пафоса. Наука – очень удобный, можно сказать, универсальный щит, которым можно прикрываться в любой ситуации.
– …И меня в первую очередь волнует то, что в одном из отделений нашего института происходит нечто…
– Антинаучное! – пошутил месье Салат.
– Давайте не будем перегибать палку, Оливье! Продукция «Эбигейл лэбораториз» соответствует всем требованиям, просто ваши антиаритмики и гипотензивные лучше зарекомендовали себя и, что немаловажно, стоят немного дешевле аналогов «Эбигейл лэбораториз». Поэтому мы и рекомендовали их. Кстати, Оливье, вы знаете, что сказал мне недавно ваш заклятый конкурент Паркер?
Ричард Паркер руководил российским представительством «Эбигейл лэбораториз».
Месье Салат поморщился, словно говоря: «Ах, ну что хорошего может сказать этот аферист?»
– Он сказал – «Эбигейл лэбораториз» готовит какой-то мощнейший демпинг, чуть ли не прорыв. Вы мне друг, Оливье, и поэтому я решила выдать вам эту тайну.
Паркер говорил нечто иное, но почему бы не подлить в неутихающий огонь конкурентной борьбы немного масла? Если даже Жермен сразу и не поверит, то, во всяком случае, задумается… А в следующую встречу можно будет сказать, каким был размер последнего пожертвования «Эбигейл лэбораториз» в благотворительный фонд «Мое сердце» при Российском научно-практическом объединении кардиологов и ревматологов. Можно будет и документы показать, если на слово не поверит.
Фонд и научно-практическое объединение были детищами Инны Всеволодовны, созданными в первую и главную очередь для себя и своих целей. В мыслях, а иногда и в разговоре с отцом или матерью, которых незачем было стесняться, она называла фонд «моя копилочка», а объединение – «мой паноптикум».
Только вот разговор о размерах взноса надо начинать после исправления ситуации в отделении клинической аритмологии. Сегодня это было бы преждевременно.
За Оливье Жерменом еще не успела закрыться дверь, а Инна Всеволодовна уже жала на кнопки телефона, подключенного к внутренней институтской сети.
Заведующая отделением Махова осматривала вместе с палатным врачом Даниелян одного из новых больных, когда в палату влетела старшая медсестра.
– Анна Ильинична, вас срочно требует Инна Всеволодовна!
– Продолжайте без меня, Карина Ашотовна, потом обсудим, – сказала Махова врачу и обернулась к лежавшему на кровати пациенту: – Извините, меня срочно вызывает руководство.
В коридоре она вопросительно посмотрела на старшую медсестру. Та пожала плечами и развела руками – не знаю, по какому вопросу. Но было ясно, что ничего хорошего ждать не стоит. От Инны Всеволодовны вообще не стоило ждать хорошего, а уж если она «срочно требует» – и подавно.
– Не уходи, пока я не вернусь! – предупредила Махова и, не заходя к себе в кабинет, отправилась, куда звали.
Шла она быстро, еще бы чуть-чуть – и сорвалась бы на бег, но бежать было несолидно. Но и заставлять ждать Инну Всеволодовну тоже не хотелось – каждая минута ее возмущенного ожидания могла обернуться лишними проблемами. Инну Всеволодовну не интересует, где в данный момент находится и чем занимается сотрудник, которого она пожелала видеть, – на операции, на обходе или вообще оказывает кому-то реанимационное пособие. Царевна Лебедь тебя вызвала – значит, как в сказке положено, стань передо мной (то есть перед ней), как лист перед травой. А то…
Впрочем, сегодня Анне Ильиничне можно было идти к директорской дочери медленно, не торопясь, – все равно хуже бы не было. Инна Всеволодовна предъявила доказательство – папку, оставленную Жерменом, и устроила Анне Ильиничне показательный разнос, недолгий, но очень бурный, завершившийся фразой: «Такие заведующие, как вы, институту не нужны!» Правда, не дала команду «паковать чемоданчик», то есть не отправила прямиком в отдел кадров со своим излюбленным напутствием: «Даю вам шанс уйти по-хорошему», что внушало надежду. «Может, и обойдется, – думала Анна Ильинична, возвращаясь к себе и кусая губы от обиды и злости. – Может, пронесет».
Обижалась она на наглую директорскую дочь, как-то незаметно, но очень скоро поставившую себя выше всех, в том числе и выше своего отца, директора института, а злилась на себя, на свою неосмотрительность и самонадеянность. Это же надо было так оплошать – поддаться на уговоры коммерческого представителя «Эбигейл лэбораториз» и начать рекомендовать препараты их производства выписывающимся пациентам. Казалось, что этого никто не заметит – все же знают, что Субботина подмахивает выписные истории не глядя, – а сумма за месяц набегала впечатляющая. И врачи были рады – им тоже перепадало. Ах, Сережа, Сережа (Сережей, или Сергеем Яковлевичем, звали представителя «Эбигейл лэбораториз»), змей-искуситель! Надо же было так тупо подставиться! Медицинский мир – большая деревня, в которой все тайное очень быстро становится явным, уж ей ли этого не знать, с ее-то опытом!
Хотелось рыдать, выть, заламывать руки, разбить что-либо хрупкое и чтобы непременно пожалели. Но вместо этого приходилось идти по коридорам и переходам, растягивать дрожащие губы в улыбке и на вопрос: «Что случилось, Анна Ильинична?» (красную, как свекла, физиономию в карман, увы, не спрячешь) отвечать: «Пустяки, давление слегка подскочило». Слегка! Ха-ха-ха, как бы не так! Померить, так все двести двадцать на сто пятьдесят намеряешь, вон как в ушах-то стучит и грудь стиснуло. А в глазах красные круги плавают. А в голове вопрос: «Неужели придется в скоропомощную больницу уходить?» Ох, мать моя женщина, иначе и не скажешь…
Инна Всеволодовна славилась умением обращать все происходящее себе на пользу и извлекать эту самую пользу даже из поражений и прочих ударов судьбы.
Прозвали в институте Царевной Лебедь с намеком на то, что директорская дочь (в пределах института – настоящая царевна) не блещет красотой? Прекрасно! Вскоре на одной из пресс-конференций Инна Всеволодовна сказала:
– Я работаю по двадцать пять часов в сутки, стараюсь, пока есть силы и возможности (неплохое заявление для тридцатипятилетней женщины!), успеть сделать как можно больше. Недаром же меня прозвали Царевной Лебедь – волшебницей из сказки Пушкина.
Вот так – разом всех уела. Ехидничайте, ехидничайте, что вам еще остается делать? Для усиления эффекта Инна Всеволодовна повесила в своем кабинете ужасную лубочную поделку в старорусском стиле, купленную на барахолке в Измайлово (по ее мнению, называть это убожество «вернисажем» было бы чересчур, Инна Всеволодовна была взыскательна ко всем, в какой-то мере и к себе самой). На лубке была изображена крылатая женщина, а ниже старославянской вязью, но почему-то без ятей и всяких там «и» десятеричных, было написано:
Мерзкий лубок провисел больше года, пока не был отправлен «в топку», то есть – в мусорную корзину. Больше Инне Всеволодовне никаких прозвищ навесить не пытались.
Лебедь тут, вздохнув глубоко,
Молвила: «Зачем далеко?
Знай, близка судьба твоя,
Ведь царевна эта – я.
Отделение клинической аритмологии следовало наказать. Поставить на место, дать понять, кто в институте хозяин, то есть – хозяйка. Но некоторое отклонение от принятых стандартов и пренебрежение рекомендациями свыше, отраженные в выписках, не давали возможности развернуться во всю ширь и мощь. Снять заведующую отделением или, если уж упросит, оставить на месте со строгим выговором (при качественном «прогибе» Маховой Инна Всеволодовна не исключала и такой возможности) за такую мелочовку было невозможно. Следовало докопаться получше, закинуть сеть пошире, чтобы вытащить на белый свет как можно больше полезного.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента