Андрей Тавров. Сын человеческий. Об отце Александре Мене

   Гонения очищают веру. Я тогда этого не понимал. Те, кто шел тогда в церковь, должны были рисковать. Сила веры у них автоматически должна была быть выше страха и желания комфорта, иначе в той церкви было просто нечего делать. Т. е. людьми руководила сила, большая, чем сила страха, а иногда даже большая, чем сила жизни. Понимаете, что-то большее жизни и смерти… – оно одно способно сделать человека достойным или «благородным», как говорили в юности моей бабушки. Сделать его действительно человеком. Это была хорошая школа. Страх смерти и кары переставал управлять нами, если не постоянно, то в какие-то отдельные моменты. Во всяком случае, так было со мной. Это было великолепно. Это была правда.
   Одна моя знакомая, которая сейчас живет в США, а тогда «боролась с режимом» и один раз подбивала меня пойти на демонстрацию сопротивления («я дам вам пистолет»), говорила: «Да кому нужен ваш о. Александр, что вы всех пугаете, что он в опасности, это же все шоу, Андр-ю-ша, это же все несерьезно», – интонировала моя прекрасная подруга, грациозно картавя, не зная, что через год «шоу» плавно перетечет в убийство.
   Думаю, что я до сих пор слишком серьезно отношусь к вещам второстепенным, да и к собственной персоне, и это мешает мне окрасить тогдашние события бодрящим светом юмора.
   Так вот, о приходе.

   …о. Александр в центр жизни ставил Христа, говоря о нем совершенно особенные слова – у него даже голос менялся, когда он начинал говорить об Иисусе, становился нежнее, теплее, глубже…

Слишком близко к свету…

   Соседство выдающейся личности может сказаться двояко. Первый вариант – это когда свет этой личности дарует тебе возможность расти вместе с ним, разгоняет тебя вперед, бросает вызов твоей ограниченности и сметает те рамки, которые ты сам себе установил, вовлекая тебя в твой собственный духовный рост, в твою собственную внутреннюю работу.
   Но это редкий вариант. Присутствие такой личности, вообще, – огромное искушение. И поэтому чаще всего здесь начинает работать второй вариант – гипноз влюбленности. Ощущение избранничества, не дай бог, к тому же еще и духовного.
   Это похоже на тех поэтов, которых подмял Бродский, и они так и не могут выйти из завороженности его стилем и судьбой. Многих подмяли другие творцы и другие их качества. Я знаю пожилых людей, которые в разговоре с незнакомцем со второй фразы перечисляют своих «великих знакомых», и им это не кажется смешным.
   Одним словом, близость к о. Александру была сильнейшим испытанием.
   Повторяю – рядом с этим человеком проблемы и страхи уходили, в душе воцарялся мир и свет, мужество и молитва. И многие из нас не хотели замечать, что это не наша молитва и не наш свет, что они – заемные. И все разговоры о духовном совершенствовании и духовном росте в основном оставались разговорами. Зачем мне развиваться, зачем мне делать что-то со своим эгоизмом, со своими внутренними блоками (которые у большинства никуда не ушли), запирающими меня от Света Высшей силы, от Творца и Духа, зачем мне возиться со своими катастрофическими изъянами, если достаточно приехать на исповедь к о. Александру или просто побыть с ним рядом, и боль от этих блоков, от этой разъединенности с Богом уходит.
   Рядом с духовной мощью этого человека тени в душе исчезали, не выдерживая его присутствия. Но при этом душа оставалась почти той же самой – не росла, не карабкалась по собственной тропке, не устанавливала более скромные, но неповторимые собственные отношения с Богом. Он словно один проделывал работу за весь приход, за сотни людей, и нам только казалось, что мы растем и приближаемся к Богу, на самом деле, по большому счету, мы почти не менялись. Во всяком случае, так было со мной. Что значит создать свои собственные отношения с Богом и начать работу с собственными недостатками – мне довелось узнать намного позже.
   Он часто говорил: «Христианство – это не теплая печка, к которой так хорошо прислониться…», говорил, что это подвижничество и труд, и многие цитировали эти слова, не замечая, что сам о. Александр уже давно стал для многих этой самой теплой печкой. Мы много не замечали. Например, того, что о. Александр в центр жизни ставил Христа, говоря о нем совершенно особенные слова – у него даже голос менялся, когда он начинал говорить об Иисусе, становился нежнее, теплее, глубже – а мы в центр жизни, говоря про Христа, ставили на деле отца Александра, что, думаю, было действием не только обратным тому, к чему он призывал, но во многом и противоположным по отношению к делу всей его жизни.
   В Москве, конечно же, существует то, что можно назвать «войной приходов». И, конечно же, «интеллигентные» приходы осведомлены по поводу Бога лучше, чем «народные», а «народные», конечно же, верят более правильно, чем «интеллигентные». И те и другие друг над другом посмеиваются, и каждый боготворит своего настоятеля.
   Пока о. Александр был жив, сияние его любви пронизывало всех нас, вызывая к жизни лучшее. Когда же его не стало, раскаленная «лава веры» стала остывать, отливаясь в некоторые необязательные и затверженные формы, которые я называю цитатами в широком смысле этого слова – неживые информационные объекты, утратившие свою первоначальную чудесную пламенность.
   Конечно, я сейчас в основном говорю о себе и о тех людях, которые воспринимали положение дел примерно так же, как и я, – были и другие случаи и другие верующие… Но в целом в ситуацию близости к духовному подвижнику всегда вбит клин испытания, от которого вполне способна пойти трещина, что впоследствии и произошло, когда после смерти приход сначала треснул и разделился на два, а позже многие из прихожан вообще перестали ходить в церковь. В миниатюре с нами произошло то же, что и со всей церковью, которая утверждалась на огненной, подобной лаве, вере подвижников, а продолжалась расколами и, даже торжествуя и прославляя Христа (а чаще забывая о Христе во имя православия или католичества), но не следуя ему, все больше и больше теряла и теряет силы. Ибо для Христа и церкви важна лишь внутренняя работа меня самого с самим собой. И не понарошку, а в жесткой духовной реальности. Церковь состоит из Бога, меня и тебя. И в зависимости от того, каковы мы есть, это и будет – либо церковь понарошку, либо та Невидимая церковь, о которой говорил Иисус за несколько часов до ареста.
   К слову сказать – на одном сайте, который поместил у себя эти воспоминания, я прочел комментарий примерно такого содержания: мы (евреи) пытаемся что-то делать доброе в этой стране, а нас тут убивают – вот и о. Александра убили, и Гершензона (почему именно Гершензон оказался в этой ситуации, мне непонятно. – А.Т.). Надо нам заниматься собой и на своем поле.
   Мне кажется, что постановка вопроса в корне неверна. Христа убили не за то, что Он еврей, и о. Александра убили тоже не за это. Присутствие такой личности, как Иисус, или Павел, или Жанна д’Арк, или сотни неведомых нам праведников, всегда расценивается бытовым сознанием в качестве преступного, посягающего, угрожающего стандартному типу жизни, мышления и стандартному типу личности. Результат – убийство, устранение. Причины могут быть разные – политические, из зависти и т. д., суть – одна.
   Идея же возделывать свою страну не может не вызвать уважения. «Во Христе нет ни эллина, ни иудея» – для о. Александра это была не красивая цитата, а реальность. Мой товарищ в телефонном разговоре отозвался недавно, что это – слишком высокая реальность, ну, так он в ней и жил, в высокой реальности. И нам – зачем нам стремиться к более низкой? Даже недостигнутая цель – маяк правильного курса.

   Сегодня я убежден, что нельзя пройти свой путь к Богу за чужой счет. И надо не только рассказывать про о. Александра, а прежде всего сделать то, что сделал он сам, – пройти вместе с Христом свой собственный духовный путь к единению с Ним и сделать это на свой страх и риск.

Священник и прихожане. Церковь и «церковная организация»

   Пока о. Александр был жив, огонь его веры высвечивал лучшее, что в нас было, а когда он ушел, сообщество стало остывать.
   Тот внутренний огонь, который один и есть Церковь, постепенно погасал, и мы стали перед простым и очень болезненным выбором – либо начать развиваться с нуля, осваивать те пространства, которые были освоены не нами, а о. Александром, а это значило начинать многие вещи с нуля, оставаться в позиции неумелых учеников не на словах, а на деле, что всегда не очень комфортно, либо гордо донашивать старые одежды, делая вид, что они вечные.
   Без о. Александра наш «приход интеллигентов», остывая, стал все более и более интеллигентской церковью – не костром веры, расплавляющим все человеческие слабости, недостатки, а именно «церковной организацией» (по словам Антония Сурожского) со своими традициями, преданием, анекдотами и цитатами. Слово «цитата» я употребляю в широком смысле этого слова, обозначая им все «истины», которые утратили первоначальное состояние текучей и обжигающей плазмы и, остынув, приобрели твердые и куда более удобные в обращении формы, которые можно воспроизводить в любом удобном случае, даже никогда не соприкоснувшись с их изначальной плазменной природой. Этот процесс, к сожалению, одинаков и для «народных», и для «интеллигентских» церквей.
   Собственно говоря, «церковь», совсем недавно больше похожая на костер, чем на офис, постепенно стала больше офисом, «церковной организацией», вибрирующей на куда менее высоких частотах, чем церковью.
   Сегодня я убежден, что нельзя пройти свой путь к Богу за чужой счет. И надо не только рассказывать про о. Александра, а прежде всего сделать то, что сделал он сам, – пройти вместе с Христом свой собственный духовный путь к единению с Ним и сделать это на свой страх и риск. «Раскавычить» евангельскую цитату. Превратить ее в дело. Иначе происходит стагнация, уход к поверхности, к объектному и цитатному образу жизни. Печальная судьба прихода Антония Сурожского – это типичная судьба прихода, существовавшего за счет лидера.
   Хочешь быть учеником Будды – стань Буддой. Хочешь быть учеником Христа – стань Христом. Раздели его природу, войди в его единство. Это не мои слова, это слова самого Христа. Без этого риска, без ошибок и падений на этом пути нет контакта с Богом, есть имитация, есть комфорт пребывания в «духовном» коллективе, дающий ощущение безопасности, избранности, «правильности». Но это все вещи внешние. Путешествие ко Христу – это путешествие внутреннее. И даже в тот миг, когда ты остаешься один, в оторванности от Бога, в бессилии и отчаянии, ты все равно остаешься наедине с Его отсутствием, а не наедине с отсутствием человека, Его представляющего. Тут все по правде. По высшей мере реальности. И я вовсе не призываю к «одинокому пути» – это удел немногих, и Христос этого не предлагал. Для себя я понял, что внутренний путь – всегда одинок. Мой эгоизм будет умирать моей болью, а не отвлеченной. Я пройду через свою смерть, а не чужую. И мне надо вытерпеть свое преображение, а не учить других, как это делается. Но один, без единомышленников, я просто не смогу восстановить свои силы, навести духовный компас на цель. Мне нужно общество верующих, каждый из которых тоже идет своим одиноким путем. Одиночества, сливаясь на глубине, оказываются Единством.
   Один из моих друзей по приходу в Новой Деревне (Л. В.), ориентированный на «твердое православие», как-то сказал мне после радиопрограммы, на которую я его пригласил, что о. Александр не рекомендовал причащаться в Католической церкви и что он не одобрил причащения Вл. Соловьева у католиков. Что ж, я вполне допускаю, что в разговорах с различными людьми о. Александр мог высказываться по-разному, что слова могли звучать противоречиво. Общаясь с человеком, он всегда общался с конкретной личностью и с конкретной ситуацией и, кстати говоря, придавал такому подходу принципиальное значение. Однажды он обратил мое внимание на то место в книге Ельчанинова, где священника из города, приехавшего посетить монастырь со строгим уставом, мудрый настоятель монастыря, к неудовольствию монахов, уложил спать на удобной постели, а не на жестком ложе, как того требовали монастырские правила. На ропот братии настоятель ответил примерно так: вы здесь живете и для вас это привычно – ночь на жесткой постели не помешает вам отдохнуть и восстановить силы, а наш гость к этому не привык и будет назавтра без отдыха плохо себя чувствовать.
   В силу такого разного подхода, обусловленного не «цитатой», а любовью, во всех духовных книгах (если это действительно духовные книги) вы найдете массу противоречий. Непротиворечивы только недуховные книги. Поэтому и о. Александр высказывался в зависимости от ситуации по-разному.
   В 1984 году мы с женой собрались поехать к нашим друзьям в Ригу. Зная, что в Риге церкви в основном протестантские и католические, я спросил отца Александра, могу ли я в них заходить и участвовать в службе. «Конечно!» – был ответ. «А причащаться?» – «Причащайтесь».
   Как же я был ему благодарен! Как я благодарен ему до сих пор!
   Знаете, он убирал все те «векторы» и переборки, которые могли бы затруднить путь к Христу. Но насколько он хорошо был понят? Тогда и сейчас? Мной, например, понят он был плохо. Единственное, что я видел тогда, – другая любовь, которая постоянно горела в этом человеке, и это был указатель на то, что такое возможно в нашей жизни, и это как-то связано со всем тем, что он говорил нам о Боге.
   Ведь в Евангелии, в духовной жизни каждый видит себя, каждый читает себя самого, а не то, что там написано. Каждый видел о. Александра, как участника собственной жизни, как то, что имело именно к нему отношение. Собрание эгоистов и эгоцентриков – вот чем является любой приход по определению, святым не надо создавать прихода (об этом хорошо написал Достоевский в своем «Сне смешного человека»). Исключением не была и наша церковь. Эгоцентрика всегда будет волновать «его отец Александр», его право на жизнь рядом с ним. Большинство книг об о. А. написано как раз в этом ключе, и это немного печально. Думаю, и я отчасти не избежал этого качества в моих записках, которые, тем не менее, не торопился писать, догадываясь, что «собственничество» и «избранность» фигуры повествователя все равно дадут о себе знать. Как хорошо было бы исчезнуть вовсе, как хорошо, если бы воспоминания о Христе писал Будда, а о Будде Христос. О Франциске Серафим Саровский, а о Серафиме архангел Гавриил… Но, скорее всего, такие воспоминания имели бы форму чистого и анонимного сияния, не уверен, что языкового характера…
   Однажды я был свидетелем ситуации почти комической. Я стоял в небольшой очереди на исповедь к о. Александру, которая шла параллельно службе, и поневоле стал свидетелем того, как одна из прихожанок, которая ему исповедовалась, принялась отчитывать о. Александра, уличая его в измене, непонимании и прочих грехах. Случай редкий, но не необычный. Необычным было то, что священник смиренно все это выслушал, словно это он пришел на исповедь к своей прихожанке, а не она к нему. Он так и стоял и слушал, не возражая ни словом, не прерывая гневную девушку ни на мгновение, до тех пор, пока ее обличительный пыл не начал иссякать и терять силу. Произошло это совсем не скоро, но в конце этого периода, когда все утихло, я снова услышал его ободряющий, низкий голос, а через некоторое время «исповедовавшаяся» прихожанка сошла с клироса совершенно сияющая и, видимо, успокоившаяся.
   В один из первых месяцев знакомства я оказался у него дома вместе с сыном моей первой жены. Мы поднялись на второй этаж, занавески были распахнуты, было лето, и в комнату влетела то ли оса, то ли шершень. О. Александр открыл окно шире и стал выгонять гостью в окно сложенной газетой. Оса, кажется, быстро догадалась, что ей предлагают сделать, и уверенно нашла выход на улицу. О. Александр повернулся к нам и как-то даже смущенно прокомментировал: «Я стараюсь их не убивать».
   Единственный наш снимок вдвоем, который у меня сохранился, оказался совершенно фантастическим: две наши головы на чернильно-черном фоне – его сияющее чело и мое лицо – как два светлых острова – фотография была сделана как раз против света того окна, куда улетела оса.
   Вообще его отношение к природе было совершенно особым. Когда я несколько раз жаловался ему на приступы депрессии, он говорил такие вещи: Сейчас служба кончится, не торопитесь домой. Идите, прогуляйтесь к лесу. Любое дерево, любой куст хотят помочь вам. Возьмите в руку ветку, постойте так какое-то время, почувствуйте жизнь дерева, которую оно вам протягивает. Только не забудьте представить себе, что это не просто ветка, а это рука, которую вам протягивают, рука помощи.

   …пробуждение и реальный контакт с Богом были для о. Александра нормой, раскаленной реальностью…

Он видел мир по-другому…

   Человек, находящийся в постоянном контакте со своим источником, и человек, находящийся в постоянном контакте со своим эгоизмом, – это представители двух разных рас. Такие люди видят все различно.
   Я думаю еще более различно, чем крот и орел. И если из первых состоит большинство населения земного шара, то из вторых – меньшинство. Нормой всегда воспринимается видение большинства. Именно под видение большинства подстроены действующая этика, мода, политика, нравственность, и никогда не наоборот. И нравственность, и правда всегда следуют за бытовым мышлением большинства. Они всегда под него подстраиваются. Это выглядит и комично, и трагично. Однажды общество слепых, довольно-таки могущественное и многочисленное, решило объявить, что именно они являются зрячими. И, как ни странно, им все поверили. Слепые ввели свои законы, свою правду и свою этику. А также свой совет, на котором решали, кто этой правде соответствует, а кто нет. И когда однажды среди них появился зрячий и обратил внимание членов многочисленного общества на дефект их зрения, реакция была обычной. На совете было принято решение, что этот человек с его способностями не соответствовал правде и представлениям о нормальных способностях человека как они есть на самом деле. Поэтому на совете его приговорили к смертной казни. Имя совета было Иудейский синедрион, а имя преступника Иисус из Назарета.
   Такие люди, как Рамакришна, Франциск, Сергий, видят мир совсем не так, как мы. И у них в этом мире «своя выгода», отличающаяся от нашей. Именно в силу того, что они находятся в постоянном контакте с Первоисточником Бытия, Отцом, Матерью (неважно, кто как это называет), рядом с которым гора дымится, березы истлевают в своем смысле, а масштабы меняются и наводятся на непривычную резкость – только они и видят реальность, а не сны. Но почти все дорожат именно собственными снами, тем более отождествляя их с единственной реальностью. Мы подстраиваем под них Библию и Нагорную проповедь. При помощи снов и фрагментов сновидений в качестве оптического и смыслового инструмента уважаемые сновидцы трактуют и объясняют Библию и действия Христа вместо того, чтобы проснуться. Все они – чаще всего порядочные люди. И руководитель Церкви, Патриарх или Папа, всегда будет воплощенной правдой сновидцев, а не пробудившихся слепцов, а не Христа. Этот факт одно время меня сильно удивлял. Потом возмущал. Сейчас я принял это как есть. Но этот факт может и не иметь надо мной власти…
   О. Александр видел мир по-другому. У него в мире была «своя выгода» которую никак не могли уловить люди, так или иначе с ним связанные. Чтобы ее уловить, нужно было проснуться, но для большинства пробуждение равнозначно самоубийству. Поэтому эту выгоду не могли понять те люди из органов, которые меня допрашивали в 91-м году, назначив мне встречу в отделении милиции на Беговой улице. У меня сняли отпечатки пальцев, что тогда было совсем не такой распространенной процедурой, как сегодня при выезде в те или иные страны, и стали задавать множество вопросов по поводу отца Александра. Тогда расследование убийства священника как-то обреченно зашло в очередной тупик, а для отчета нужна была та или иная версия. В связи с формированием очередной меня и вызвали. Я должен был уличить одного из священников в гомосексуализме, чего я не сделал, а также найти кого-то из своих знакомых на нескольких фотографиях. Никого из знакомых на них не оказалось, и лишь на одной из них человек, снятый со спины, показался мне похожим на о. Александра, о чем я и сказал своим «собеседникам». Они презрительно улыбнулись. «Туда вашего Александра и на версту не подпустили бы, – презрительно заметил мужчина в штатском, – не тот калибр». Он давал мне понять, что на фотографии были изображены некие высшие и самые уважаемые чины Русской церкви. «Не уверен, что их пустят туда, где он сейчас», – пробормотал я, но они даже не удосужились мне ничего ответить – чего разговаривать с идиотом.
   Знаете, я тогда почувствовал, что стену эту не пробить. Главное, что она, эта стена, сновидцами не ощущается, они предпочитают жить и чувствовать так, как будто их реальность – главная и единственная. Больше того, я сам на три четверти все еще продолжал жить в этой общей с ними реальности, просто я противодействовал им в этой же реальности. Это не было иным качеством жизни. Я спал вместе с ними. Чтобы проснулся весь мир, мне надо было проснуться самому.