Страница:
Анна Юрьевна Гедымин
Осенние праздники. Избранные стихи
Лев Аннинский. Счастливый случай...
Анна Гедымин – это редкий, может, даже редчайший случай в русской поэзии: умение писать в состоянии счастья. Счастливый случай.
Инна Кабыш
Да, собственно, отчего не быть счастью? Москвичка, родившаяся в мирное, либеральное уже время, когда Великая Отечественная война откатилась за гребень полутора десятилетий, и ни сумы, ни тюрьмы не приготовила судьба детям начавшейся оттепели, и верховного вождя, главного тирана и ответчика через год вынесут из Мавзолея ногами вперед, а еще через тридцать лет, дав поэтической душе перешагнуть возраст лермонтовский и дошагать до есенинского, – вынесут из страны ногами вперед и саму повязавшую всех советскую власть, и за эти первые тридцать лет жизни – разве не счастье было предложено юной пионерке (председателю совета отряда) и, надо думать, истой комсомолке, которая спокойно окончила школу, потом университет…
Из школы – на всю жизнь – воспоминание:
А семья?
Ты помнишь? – детство, стриженые ногти,
Огромный бант, умолкший третий класс…
Горнист, волнуясь, врет на каждой ноте…
Так в пионеры принимали нас…
А коммунальный ад с соседями? Почему же «ад»?
Мандариновый запах елки, семья и школа…
Дыра в занавеске так же важна и достоверна, как родная московская улица, видная сквозь эту неустранимую дыру. Как то, что горнист – врет. От счастья.
У других если родина – значит луга, перелески,
У меня – коммуналка, Арбат сквозь дыру в занавеске.
Дальше: между заветным дипломом журфака и началом литературной работы – требующий тонкой филиграни пальцев опыт работы сборщицей схем на заводе. Эта филигрань из памяти перетекает через кончики пальцев в строки стихов, в сотни публикаций в московской, общероссийской и всесоюзной периодике, в полдюжины стихотворных книг, литературных премий и прочих свидетельств счастливой судьбы, иногда и неотличимой от других счастливых литературных судеб, если бы не имя…
…Завораживающее имя, долетевшее к нам из веков литовско-польской старины в виде паспортной фамилии – Гедымин, за поэтический шарм которой иная служительница Эвтерпы отдала бы полцарства.
Но если пращуры поэтессы Анны носили это имя с честью, подкрепляя честь оружием во времена Ягайлы и Костюшки… а дед ее, едва не сгинувший во времена Ежова и Берии на Беломорканале и мыкавшийся после срока за сто первым километром, все-таки сумел сохранить и передать великое имя по наследству – то отец Анны, инженер уже послевоенных советских времен, с детства получал от своей любящей мамы то одну фамилию, то другую и таким образом делил царство надвое. В периоды антидворянских гонений, как пишет Анна, он из Гедымина превращался в Хайкина (по матери), а в периоды гонений антисемитских опять делался (по отцу) Гедымином.
В итоге скрупулезного генеалогического исследования Анна Гедымин обнаружила в своих жилах четыре явных крови: литовской – четверть, еврейской – еще четверть, а в другой половине: русской – три восьмых, немецкой – одна восьмая, да еще греческой – за давностью колен почти уже неразличимый процент.
Есть отчего прийти в восторг и пропеть осанну дружбе народов, осчастлививших Анну таким богатством? А может, напротив, ощутить подземные толчки от того, как бьются неуемные предки в своих могилах?
Интересно, что в стихах Анна Гедымин предков прямо не воспевает. И даже не поминает. Кроме одного известного мне стихотворения:
Наперерез… Кто же из них – навеки – победитель? И каким он будет сниться потомкам? И будет ли в этой горькой встрече – побежденный? И каким его запомнит правнучка?
Будто видела – помню об этом дне:
Говорили: «Красные входят в город».
Это предок мой на гнедом коне
Мчал за криком своим, разорвавшим ворот.
Победитель! Его не задержит лес,
Не сломают ветра, не утопят реки…
Но другой мой предок наперерез
Выходил – остаться в бою навеки…
Так сон этот – счастливый или страшный?
Два врага погибли – и две строки
Родословная вносит в свои скрижали.
До сих пор сжимаю я кулаки,
Вспомнив предков – чтоб руки не так дрожали.
Я поповская правнучка – и княжна,
На конюшне прапрадед мой был запорот…
Так – о боже! – что чувствовать я должна,
Если снится мне: красные входят в город?..
А земля, упокоившая этих посеченных, заколотых, запоротых предков, – покрывает их всех без разбора? И после грозы в самом деле воцаряется мирный пейзаж с ручейком, журчащим в овраге, и мухами, поющими в застывшем от жары воздухе?
Это – из первой книги. Если не знать, если не настраиваться, не помнить, что за пределами мирного пейзажа «повстречались две равные муки», – так и не почувствуешь отчаяния. Но если знать, помнить – то в любом пейзаже земля бугрится взрывами боли. И в ранних стихах, и в поздних. И там, где цветут «Каштаны на Калининском». И там, где цветет в земле, пахнущей металлом, шиповник, «прекрасный, точно перед смертью».
Как же мука была велика
Без движения, звона и влаги,
Если вдруг появилась река
В этом старом недобром овраге!
И всегда в этом хрупком окоеме висит у Анны Гедымин на первом плане какая-нибудь живая точечка, поющая муха или замерший паучок, что-нибудь мирное, легкое, случайное, бесполезное, чаще всего – шмель. А как-то раз – стрекоза…
Приглядишься – а стрекоза-то черная. И мирная живинка на первом плане, вроде бы умиротворяющая читателя – жизнь продолжается! – лишь оттеняет погребенную в глубине этой жизни гибель.
Как с таким наследием примириться?
Примириться нельзя. Но жить, вмещая все это в душу, – нужно. Враг не должен исчезнуть, он не должен перестать быть врагом. Лирическая героиня Анны Гедымин вовсе не призывает возлюбить врага (у нее вообще довольно сложные отношения с религиозной доктриной в силу врожденного отвращения к перемене веры, а вера, как можно догадаться, обходилась без бога с пионерско-советских времен). Не любить врага надо, а сохранять – это неизбежность бытия, которая должна осуществляться. «И без недругов нельзя, так что бог им помоги» (вот и богу дело нашлось). Во враге, как и в друге, главное – верность предназначению, неуклоняемость от жребия. «Я руки верным людям жму – врагу и другу». И наконец, образ, вряд ли мыслимый в обычном миропонимании и, я думаю, уникальный именно в лирике Анны Гедымин – «закадычный враг».
Лейтмотив такого «высокого противления» проходит и через поэзию, и через судьбу Анны. Например, тот факт из семейной истории, что бабушка Белла (Белла Моисеевна Хайкина) в молодости была очень хороша собой (и блестяще воспитана – Высшие женские курсы!), чем обратила на себя внимание Крупской, которая вознамерилась взять ее в личные секретари. Красавица не только отвергла эту честь, но на всю жизнь сохранила к Крупской неутихавшую враждебность – настолько оскорбительна показалась перспектива пойти в услужение.
Еще пример воздействия такого раздрая действительности на благотворно враждующие начала. Русский дед Анны Александр Лебедев, сын священника, никогда не скрывавший неприязни к большевикам, естественно, угодил при них в тюрьму. И вот среди его дочерей нашлась одна, которая отреклась от отца. Чем обеспечила себе блестящую карьеру в области медицины. Она была в числе основателей и первых профессоров Московского института туберкулеза. Спасла этим тысячи людей. Так куда записать ее – в праведницы или в предательницы? В друзья или во враги? Или принять эту неразрешимость как закон бытия?
Еще пример. Бабушка Белла «из соображений, как ей казалось, безопасности семьи» – уничтожила родословную Гедиминов. Ту самую, которую потом по крупицам собирала Анна.
И эта же бабушка в войну променяла на хлеб хранившуюся в семье уникальную старинную библиотеку. Кто тут прав? Кого судить? Именем чего судить? Логика бьется меж полюсами горя и гордости, голода и просвещенного достоинства, и не находит выхода. Поэзия – в самой безвыходности находит смысл и видит выход, не поддающийся логике.
Душа замирает, отдавая горькую дань оглохшему и ослепшему веку. То ли он враг тебе, этот век, то ли друг… Век просвещенный и безжалостный.
Горькая дань просвещенному веку
(Спятил он, что ли?
Оглох и ослеп?):
Всю уникальную библиотеку
Бабка в войну обменяла на хлеб.
Хлеб тот промерзший детишки понуро
Отогревали, в ладони дыша…
Не оттого ли,
литература,
Перед тобой замирает душа?..
Это взаимосцепление счастливой связи и фатальной вражды окрашивает уникальной интонацией и любовную лирику Анны Гедымин: «Мы выбрали вражду двух любящих людей».
Если счастье взаимности, то оно пресекается разрывом. Если разрыв, то он-то и таит в себе счастье. Логике тут делать нечего. Для поэзии – самый счастливый шанс: сопрячь несопрягаемое: «И она любила его даже больше, чем он ее не любил».
Вместе плохо, врозь – еще хуже, но врозь – все-таки лучше, чем снова вместе, потому что снова вместе плохо… Выходит, в любви осуществляется закон. Какой? Закон потери. «Ты дорог мне как главная потеря из выстраданных мной когда-нибудь».
Любовь похожа на гибель – именно гибель возвращает любви осязаемость – «И так мне холодно с тобой, так больно! – почти как без тебя».
Что больней? Что радостней? Что сильней? – «Ты мне нужен сильней, чем другим не нужен».
Уравнение неуравнимостей…
Наконец, финальное: «Так чему ты рад, обреченный мой? Так за что ты благодаришь?»
Благодарить есть за что. Все-таки впервые на протяжении гибельного века входит в жизнь поколение, не прибитое военным временем, не обломанное лагерным режимом, не обкарнанное в выражении чувств ни цензурой нравов, ни цензурой слов. Под мутноватым титулом Перестройки осуществляется, наконец, время, которое чаялось под всяческими хомутами и плахами. Реализуются мечты задавленных и полузадавленных прадедов, дедов, отцов… И можно уже, кажется, задать детям и внукам сакраментальный вопрос: «Ну, так вы, наконец, счастливы?»
Ах, что-то мешает ответить… То ли спазм души, то ли облака в воде, то ли жужжит что-то…
Нет, все-таки я спрашиваю: счастье есть? Или нет?
И озеро в пятнышках облаков,
И шмель над зацветшей сливой —
«Кто таков, – спрашивают у меня, – да кто он таков,
Чтоб сделать тебя счастливой?
Ах, вопрос сам собой переворачивается от какого-то внутреннего заклятья:
А если это «наоборот» еще раз повернуть наоборот – будет, наконец, счастье?
Придавили сердце мое, словно льдиной,
На душе ощущается недород…
Счастье в том, говорят, чтобы быть любимой,
А выходит – наоборот.
Ах, рецепта хочется? Попробуйте сами:
Так чего всё-таки не хватает? Всё вроде есть…
Счастье близкое такое,
Да осеннее, увы…
Может, хватит на жаркое
С горьким привкусом листвы…
Ах, всё?!
Кого же это мы ей напоминаем, с этими допросами о счастье, – мы, дети войн и революций, баррикад и переворотов, химер, миражей и счастливых иллюзий?
На душе – покой и прохлада,
За окном – умеренный свет.
Вот и все, что для жизни надо…
А для счастья – лишь смерти нет.
Мы-то поможем. А вы – неужели поплатитесь?
А то собираются вместе, прикрывая злобу – участьем,
И начинают судить нас, об истине зная немного:
Мол, наше счастье – это, в общем, несчастье,
И мы поплатимся, а они, возможно, помогут.
Счастливый случай: поколение, которое ни за что не поплатилось. Вопреки истории. Вопреки общему ее опыту. Вопреки всему, чего следовало ожидать.
В новом веке (тысячелетии) прочувствовано и записано:
Будьте счастливы – вопреки! Вдруг случай не повторится?
Спасибо, судьба, за нежданную милость —
Что счастье ко мне так рвалось и ломилось,
Так жадно меня умоляло о встрече,
Что я наконец-то устала перечить.
Как будто очистилась жизнь от коросты,
Как будто сбылись новогодние тосты
И бродит душа по расцветшему раю…
Я знаю теперь, что я многое знаю!
Я знаю, что прошлое было кошмаром,
Что счастье дается случайно и даром —
И лучшим, и худшим, и средней руки,
Всему, что твердили мне, вопреки.
Каштаны на Калининском (1978–1984)
«Огромный, птичий, солнечный, явись…»
Огромный, птичий, солнечный, явись!
Какое лето родилось, вскипая,
Какая зелень, синева какая,
Возникнув рядом, за руки взялись!
А суета, твоя тоска и злость —
Как лед речной и трепаные ели.
Но реки сохли и стволы худели,
А лето снова, снова родилось!
Так задержись на миг, остановись,
Зажмурь глаза, чтоб не обжечься светом,
И этим утром, вместе с ярким летом,
Огромный, птичий, солнечный, явись!..
Трубниковский переулок
Дом, где я родилась, потерпел поражение
В битве с новыми зданьями – выше зари.
Даже память моя – только воображение,
Я не помню, как выглядел он изнутри.
Только помню – в нем жили четыре мелодии:
Песня старых дверей, песня старых полов,
Песня старого дворника дяди Володи
и
Песня ветра в трубе, песня ветра без слов...
Остальное нечетко: за стенкой старинною —
Рыжий кот, надо всеми имеющий власть.
Звали старшую бабушку мы Катериною,
А вторая, любимая, Лидой звалась.
Та шутила, кляла свои кудри коварные,
Тоже рыжие – всё их собрать не могла.
Хоть носила «целебные» бусы янтарные,
Раньше старого дома еще умерла.
И теперь переулок лужайкой кончается
Там, где жили мы в доме под номером три.
И торжественный тополь как пламя качается
В рыжих отсветах сильной московской зари.
«Ах, какие мы оба калеки…»
Ах, какие мы оба калеки! —
Не нисходит на нас благодать.
Даже тощие южные реки
Умудряются море создать,
Даже птицы, проведав про вьюгу,
Забывают обычный разлад,
Собираются в стаю – и к югу,
А весной прилетают назад.
Нам бы свадьбу сыграть честь по чести
Или плюнуть – уйти кто куда...
Полбеды, что не можем быть вместе,
Что расстаться не можем – беда.
«Жил-был попугай…»
Жил-был попугай.
Большой попугай.
Говорящий, к несчастью, довольно редко.
Но однажды случайно открылась клетка,
И в чужие края улетел попугай.
Жил-был воробей.
Смешной воробей.
Какой-то чудак заточил его в клетке.
Но упорхнул воробей и с ветки
Высмотрел в луже съедобных червей.
Людям не спится.
Серы их лица.
Каждый надеется, что не забыт,
Что неожиданно в клетку влетит
Какая-нибудь сумасшедшая птица.
Про верблюда
Он не живет в опрятных горницах,
Сухой песок ему кровать,
Зато имеет право горбиться
И привилегию – плевать.
Март
Думала – какие там сюрпризы!
Сходен с прошлым новый год Земли.
А под утро крыши и карнизы
Струйками сосулек поросли...
Ну и что? —
А солнце лижет стену,
Воробьи забыли неуют —
Телевизионную антенну
Облепили дружно и поют.
Бег ручьев – он родственен разбою.
Оценив его величину,
Дворники решили – черт с тобою!
Управдом не знает, что к чему.
Век живу – весна одна и та же.
Неизменен мир, но вижу в нем
Новое, негаданное даже...
Я сама меняюсь с каждым днем.
«О любви? – опять не хватит слов…»
О любви? – опять не хватит слов,
Да в словах она и не такая.
Вспомни, как звучит, не умолкая,
Колокольня без колоколов,
Как стоит на давнем берегу,
Гулкая от берега до крыши...
Я молчу. И что сказать могу
Громче тишины и выше...
«Мы застали природу врасплох…»
Мы застали природу врасплох
Этим ранним предъягодным летом:
Даже бросовый чертополох
Распылался малиновым светом.
Разноцветные, как петухи,
Ходят волны по зарослям диким.
Здесь теперь происходят стихи,
Сочиненные кем-то великим.
Дальше будет легко и всерьез:
Гриб объявится, ягоды тоже...
А пока – только ярко до слез
И мороз пробирает по коже.
«Не жалуйся, кури…»
Не жалуйся, кури
в запущенной квартире,
И медленно гляди,
и медленно седей...
Из всех безумных войн,
возможных в этом мире,
Мы выбрали вражду
двух любящих людей.
Пусть будит поутру
соседей за стеною
Не зарево в окне,
а отсветы зари.
Ты создан для боев? —
враждуй со мной одною.
Но только уж тогда
не жалуйся, кури...
«Ничто грозы не предвещало…»
Ничто грозы не предвещало,
На мой непросвещенный взгляд,
Но бабка собрала цыплят
И долго внука поучала,
Чтоб возвращался до дождя,
И он кивал ей, уходя.
Известно было ей одной,
Когда придет холодный ветер,
Когда промчится стороной —
Короче, все на нашем свете,
На этой стороне земной.
Как будто испытав сама,
Считала смерть подобьем сна.
...Тот мерзлый день (метель, зима,
А был всего ноябрь, начало)
Не только ей закрыл глаза:
Теперь не знаем ни аза —
Нас в поле застает гроза...
Ничто грозы не предвещало...
«Мне эти сказочные ели…»
Мне эти сказочные ели
Еще зимою надоели,
Еще тогда, под Новый год,
Когда не в листьях – даже в хвое
Мы что-то видели живое,
И был восторг и хоровод.
И вот теперь, когда повсюду
Уже не равноценна чуду
Живая, яркая листва,
Вдруг в хвойный лес попасть надолго,
Пусть даже рядом будет Волга!
Ну нет, я против, черта с два!
Так мимолетно все живое!
Опять январь вернет нас хвое,
Недолгий замыкая круг...
И я спешу, пока не тень я,
Быть в центре звука и цветенья,
Когда доступны цвет и звук.
«Как звать? – и смеется. – Зовите Галина…»
«Как звать? – и смеется. – Зовите Галина.
А вы из Москвы, где не верят слезам?»
И эта накрытая небом долина
На зависть идет ее рыжим глазам.
А эта забытая богом долина,
Пожалуй, не стоит Галининых глаз.
Приходит прохожий, умело и длинно
Галину на море зовет, на Кавказ.
Она улыбнется, теперь уже строго,
И скажет – как будто овеет зимой,
Мол, стоит ли дело? – такая дорога,
Чтоб вновь через месяц вернуться домой.
«Родня моя ездит в Москву, кто не занят,
А я не хочу, раз не ценят в ней слез.
Ну можно ль, скажите, сухими глазами
И небо, и землю увидеть всерьез?..»
Пожар
Колокола... Чтоб ты сгорел, весь свет,
Чтоб ты разринулся и стал таким же жгучим,
Как пламенем окутанный скелет
Избушки, ставшей за мгновенье тучей!
Ведь как бы ни была она мала —
Подобие забытого сарая, —
Но кажется бескрайней эта мгла,
Которую оставила, сгорая.
Но кажется бескрайним этот вой —
Старухи горестной, простоволосой...
И вот уж только дым над головой
Остался от избы, стоявшей косо.
И если в самом деле жизни нет
Старухе без дверей, что отскрипели,
Тогда – чтоб ты сгорел, весь белый свет,
И о тебе вот так же пожалели!..
Солнце над склоном
Когда с небес, бледнеющих от света,
Взирает породившая все это
Великая, но малая звезда,
Которой все подвластно: осень, лето,
И как одет пастух в предгорьях где-то,
И как по руслу катится вода,
Мне хочется сказать: «Твой свет причастен
К созданью мира. Знаешь ли ты счастье?»
И хочется в ответ услышать: «Да!»
«Сухой огонь в твоем пылает взоре.
Но посмотри: пастух, что на предгорье,
Вот-вот погибнет – не найти следа,
Его сметет лавина снега, льда,
Рожденная, где скалы с тучей в ссоре.
Скажи мне, знаешь ты, что значит горе?»
И хочется в ответ услышать: «Да».
Тогда спрошу: «Все чувствуя и зная —
Что отгорят к июню краски мая,
Что всяк живущий в срок сойдет на нет,
Что жизнь твоя в любом сравненье – вечна,
Но и она когда-нибудь конечна —
Закатом завершается рассвет;
Как, зная, что и свет, и все на свете —
Твои рабы, поклонники и дети,
Все ж сохранить покой на тыщи лет?»
О, как же я хочу узнать ответ!..
На Волге
Сосед рыбак. Он вечно сушит рыбу.
Он сильный, загорелый и худой.
Он никогда не ходит по обрыву,
Что вырос на сто метров над водой.
Зачем обрыв – невиданно высокий,
Со всей своей заметною красой?
Куда милее отмель – вся в осоке,
Где ноги – в кровь, коль сунешься босой.
Вот и меня, как с праздничной прогулки,
Из города немыслимых высот
Зовет наш дом в Арбатском переулке.
Там были печи, мыши, черный ход...
Каштаны на Калининском
Снова на Калининском
расцвели каштаны,
Снова над Калининским
каштановый салют.
Почвы, удобренья
чужды им и странны,
Каштанам на Калининском,
где асфальт и люд.
Дух в их стройном теле —
на машинном масле,
И лишь в этом каждый
видит свой уют.
Кто-нибудь – философ – подведет.
Но в массе
Каштаны на Калининском
кроной в грязь не бьют.
И коль это правда,
хоть, конечно, странно,
Что дано нам снова
прорасти на свет,
Если стану деревом,
быть хочу каштаном,
Каштаном на Калининском
через тыщу лет.
«Мы в силах летать до звезд…»
Мы в силах летать до звезд,
А можем, кто поскромней,
Прожить в самолете час,
Щекочущий, как нарзан.
Но техника – лишь этап,
А в общем, дело не в ней,
И люди это поймут,
Поскольку верят глазам:
Им виден не самолет —
Серебряная строка,
Летящая в синеве.
Поэзии нет конца!
Над смуглой, как хлеб, горой
В небо поют облака,
И липы кидают ввысь
Огненные сердца.
Если
Если город на дымной подушке
Видит снова волшебные сны,
Если лес от корней до макушки
Обновился в припадке весны,
Если вой леденящий и длинный
Бросил в небо затравленный волк
И, снижаясь, косяк журавлиный
Режет воздуха парусный шелк,
Если где-нибудь рядом Иуда
И еще один год за спиной, —
Жизнь идет. Спать спокойно я буду:
Все, что надо, – случится со мной.
Ярославна
Вот стоит, глядит из-под руки:
Дальше, дальше Игоря полки.
Выжил бы! Она и не в обиде
На удел свой: жди, тоскуй, молись.
Вытянулась, чтобы дольше видеть,
Как стрела, направленная ввысь.
Без него – темней, чем в мрачном сне,
Пусть скорее время убегает...
Но уже бессмертье настигает —
Здесь, теперь, в Путивле, на стене.
Вера
А солдат не вернулся домой
Ни весной, ни зимой.
Не увидел, пройдя сквозь сени,
Как на добром смолёном полу
Под лампадкой, в углу,
Вон – оставили след колени...
Все ждала, не тушила огня.
Глубже день ото дня
Головой уходила в плечи.
И уже не творила хулу,
Только в красном углу
Лик повесила человечий...
Со старой фотографии
Мой дед в саду, не сняв буденовку,
Худющий, но в плечах не мал,
Грызет незрелую антоновку...
Он дедом никогда не стал.
«Люди сильные. Люди слабые…»
Люди сильные. Люди слабые.
Слабый падает. А иногда
Вдруг, случается, сильный падает,
Только падает, как звезда.
Грозовой разорвется вспышкой,
Быстрым ливнем остудит зной —
Потому что поднялся слишком
Высоко над этой землей.
«Должно быть, такие закаты…»
Должно быть, такие закаты
помнятся после смерти...
Когда остывшее сердце
в осеннюю землю ляжет,
Я вспомню: кусты стояли,
причудливые, как черти,
И Волга траву тормошила
на мною найденном пляже.
И вдруг огромным пожаром
земля и вода загорелась!