Страница:
Прием удался. Пить начали с тоста, что провозгласил Устин Акимыч: здравицы в честь нашего родного Леонида Ильича, и тот даже засмущался и отнекивался, но ему понравилось: «Ну, что вы, товарищи, давайте лучше выпьем за ленинское Политбюро, за наше родное ЦК…» И он не знал, что тот первый панегирик был только началом всего, что произойдет с ним в ближайшие пятнадцать лет, как станет набухать радужно-мыльный пузырь славословий и наград – а потом лопнет, рассыплется, и он умрет голенький, как обычный смертный, ни одной звезды с собой не заберет… Но досадное чувство (а любой человек предощущает собственную будущность в виде неясных сигналов) быстро исчезло, потому что он выпил шампанского и любимой зубровки, и снова стало весело и интересно жить. Они с «ребятами» встали из-за стола, расстегнули пиджаки, закурили, все свои: и Устинка Навагин, и Костя Беленко, и Димка Устрялов. Об охоте заговорили, стали байки травить, все были в ударе, и он особенно. Жены в то самое время, старые курицы, с накрученными под Лоллобриджиду волосами, в вечерних платьях, а кое-кто даже в нескромных бриллиантах, сгрудились в кучу, хвастались, кто сколько банок на зиму закрутил: тоже мне, аристократки, тоже мне, суаре. И почему это хлопцы и в шестьдесят лет еще хошь куда, а слабый пол, верные жены, давно в тираж вышли, только мариновать способны, глаза б на них не глядели.
Зато юное поколение, внуки, дышали молодостью и красотой. Они кучковались вместе, и заводила шестнадцатилетняя Нина, внучка Устина Акимыча. Леонид Ильич на своих внуков залюбовался: Ленечка и Юрочка – орлы! И как на него похожи! Старшие девочки, Нина Навагина в их числе, трогательно младших опекали. Ох, Нина Навагина! И на нее тоже Леонид Ильич любовался. Горяча, хороша, свежа! Гарная, чернобровая, глаза – огонь, уста – мед! Бойкая дивчина, коза-дереза, чье-то наказание – немало хлопцев с ума сведет! На его дочь непутевую, Галинку, в юности похожа.
Разумеется, ни малейшей вольности в отношении Ниночки он не позволил себе даже в мыслях. Как можно, девочка, внучка друга, боевого товарища! Он же не вурдалак и извращенец Берия – тот жил, как шакал, и кончил, как собака: когда Брежнев с другими генералами арестовывал его в Кремле, он на колени пал, обмочился со страха… Конечно, никуда не годится, чтобы сам Генеральный секретарь открыто с кем-то шашни затевал, не говоря уж – с ровней, внучкой друга – ведь это не медсестра, не горничная, не официантка. Но оттого, что он за девочкой просто поухаживает, никому беды не будет. Наоборот, хозяину, Устину Акимычу, и супруге его, Анне Петровне, польстит, что Сам внимание оказал. А ему отчаянно вдруг захотелось заглянуть в глаза дивчины, почувствовать на шее жаркое дыхание, а под рукой – упругенький, твердый ее бочок. И для этого есть хороший, разрешенный и даже поощряемый всеми повод: танцы.
– Устин Акимыч, – спросил Брежнев, – а что это мы совсем обабились? Сплетничаем? Турусы тут развели? Ла-лы да ла-лы? Давайте, товарищи, танцевать!
Молвил громко, чтобы все расслышали, и проверенные боевые подруги, и юное поколение. Мужики ведь известно как к танцам относятся: бесполезное дрыгоножество и потеря авторитета, не забыли еще, как Усатый заставлял на ближней даче Никиту на потеху всем гопака плясать. Но жены, они другие, для них любая крупица внимания со стороны мужей на вес золота, а тут, можно сказать, целый личный момент в виде совместного кружения. Разумеется, верные подруги его поддержали – кто от того, что и вправду танцевать хотел, а иные из подхалимажа: потому что не кто-нибудь, а Сам предложил. Молодежь – ей, известное дело, хлебом не корми, веселье подавай. Закричали, завизжали ура! – а громче всех Ниночка Навагина.
Радиола в комнате была – советская, рижского завода, новейшая «Ригонда». Ниночку услали за пластинками – она, делая смешные прыжки, убежала. Мебель сдвигать не потребовалось, не хрущевская пятиэтажка, поди – госдача, гостиная величиной как две квартиры для народа.
Ох, хорошо: в углу комнаты сияет елка, сверкает рубиновой звездой на макушке. На столе тускло светится черная икра и весело блистает «Посольская». Устин Акимыч самолично ставит пластинки. Боевые подруги приободрились, смотрят на мужей выжидательно.
И вот хрюкнула игла, и полился из динамиков теплый голос Шульженко:
Лицо девочки вспыхнуло от радости, и Леонид Ильич увидел краем глаза, как просияли гордостью и умилением физиономии Устина Акимыча и его супруги. А радиола заголосила:
А он вдруг не смог даже подобрать слова для первых фраз, только подумал: и впрямь достиг я высшей власти, и любые мои прихоти исполняются сразу и с удовольствием, и никому я свою власть не отдам. А потом все-таки спросил девочку:
– Ты в каком классе учишься?
– В девятом, – ответила она и рассмеялась.
Смех зазвучал не оттого, что он сказал что-то веселое или смешное, а просто от полноты жизни.
– В девятом «А» или девятом «Б»? – улыбнулся он, маскируя смущение. Он легко разлетался по паркету и вращал за собой дивчину. Танцевать всегда умел и любил, и сил еще хватало. А все вокруг на них смотрели.
– В девятом «А», конечно.
– Почему «конечно»?
– «Ашки» лучше, чем «бэшки». Всегда были.
– А какие у тебя предметы любимые?
– Ой, да что вы, дядя Леня, все о школе да о школе!.. Давайте о чем-нибудь другом.
– О чем же?
– Ну, не знаю! О погоде, о книгах, о музыке – о чем угодно.
– О музыке? Ну, вот интересно: какую музыку ты предпочитаешь?
Девочка забавно нахмурилась.
«А глаза ее – словно вишни, щечки – персики, ротик – переспелый абрикос».
– Меня родители, конечно, в музыкалке учили. И в консерваторию у меня абонемент на каждый год был. И я бы вам, конечно, могла соврать, что мои любимые композиторы – Лист, Шуман, Брамс, я их и вправду люблю, но не так…
– А кого ж ты, Ниночка, любишь «так»?
Он улыбнулся, легко ведя девочку по паркету. Они танцевали одни, словно короли бала. Все вокруг, и взрослые, и дети, стояли и смотрели. И если сие обстоятельство льстило даже Леониду Ильичу – можно себе представить, насколько горда была дивчина!
– Не скажу, – кокетливо ответила школьница.
– Арно Бабаджаняна любишь, наверное? – пошутил он. – Илью Френкеля?
Тут музыка кончилась, и они остановились – однако он далеко не сразу оторвал свою правую руку от талии Ниночки и не выпустил ее ладонь из левой. И это, разумеется, не укрылось от внимания жен и соратников по коммунистической партии. Виктория Петровна смотрела чуть ревниво, но снисходительно, жена Устина Акимыча – гордо, чуть не влюбленно, а остальные дамы и даже девочки – завистливо.
– А сейчас – танцуют все! – сбил момент, провозгласил из угла, от радиолы, Устин Акимыч.
Динамики грянули старинный вальс «Грусть» в исполнении духового оркестра. Щемящие звуки разнеслись по гостиной, и Устин Акимыч подхватил свою супругу, подхалим Суслопаров склонился над Викторией Петровной, а Леониду Ильичу ничего не оставалось делать, как продолжить тур с Ниночкой, руку которой он так и не выпустил (хотя талию освободил).
– Нет, я советских композиторов не люблю, – серьезно молвила красавица, продолжая разговор.
– А кого ж тогда? – удивился он. – Джаз?
– Секрет!
– Почему же?
Он слегка запыхался. Сказывалось многолетнее курение чрезвычайно крепких сигарет «Новость».
– А вот не скажу, и все.
Кокетства девчонке было не занимать. Как и красоты. Он таким, как она, в своей юности в деревне Брежневка уже титьки мял. А нынешние ходят гордые. Еще, наверно даже не целованные. Фу, какая ерунда в голову лезет.
– Ну, не хочешь говорить, молчи, – пошел он на попятный.
И она тут же сдалась. Вела себя очень похоже на настоящую женщину: стоит лишь мужику отступить, как сама начинает идти вперед.
– Врать мне вам, дядя Леня, не хочется, – весьма непоследовательно продолжила она тему, – потому что я очень сильно вас уважаю. И даже люблю. А если скажу правду – вы обидитесь и заругаетесь.
– Да что ж такого в музыке может быть, за что бы я обижался?
– А эту музыку у нас, в Советском Союзе, не признают. И ругают.
– Я ругаться не буду. Обещаю.
– Нет-нет, не скажу.
Мелодия старинного вальса, столь одухотворенного и прекрасного, размягчала душу – как и движение, и ожидание Нового года, и вечер в кругу друзей, и близость свежего, юного тела. И любовные токи.
Желание немедленно увести или даже увезти дивчину (как гусары увозили!) вдруг вспыхнуло в немолодом уже теле, и он разом понял столь осуждаемых старичков в дореволюционной помещичьей жизни, что женились на молоденьких: смотри картину Пукирева «Неравный брак». Он неожиданно осознал, что чувствовали те, кто брал себе в жены юных, и готов был почти признаться, что они – правы. Но сейчас, в советской стране, с внучкой соратника – нет, нет, решительно невозможно! Отогнал от себя грешные позывы, попытавшись отвлечься от прелестницы и сосредоточиться на лицах других танцующих.
Девушка истолковала затянувшееся молчание Леонида Ильича по-своему.
– Ладно, скажу, – с очаровательной непоследовательностью вдруг молвила она.
Брежнев поощряюще улыбнулся. От лихого танца и борьбы с животным в себе он вдруг почувствовал, что устал. Раньше такого не было.
Он лишь сделал неопределенный жест плечами: мол, хочешь – рассказывай, не хочешь – молчи. Инстинкт старого ловеласа подсказывал ему абсолютно правильный стиль общения – хоть он и не тренировался в искусстве флирта, почитай, лет шесть. Девочка снова разбудила его инстинкты! Только за это уже можно быть ей благодарным.
– Мне нравятся битлы, – вдруг прошептала она.
– Кто? – не понял он. Он в первый раз слышал это слово.
– Ну, битлы.
– А кто это?
– Вы вправду не знаете, дядя Леня?
– Ты же меня раньше не просвещала.
– А почему ж тогда их у нас ругают?
– Кто посмел? – Ему тоже без труда, безо всякой натуги далось возвращение к легким таинствам словесной любовной игры.
– Все говорят, что они плохие!
– Кто?!
– Лектор у нас был. И наша классная. И в газете писали. А они не плохие, а очень музыкально одаренные. Вы ведь лично не против них?
– Если только они не сделали что-нибудь ужасное.
– Вроде чего?
– Ну, негров они не линчевали? – пошутил он.
– Что вы, дядя Леня! – всерьез ужаснулась она.
Музыка снова кончилась, и они опять стояли друг напротив друга. Устин Акимыч быстро-быстро поставил новую пластинку, Вертинского – и дядя Леня снова закружил школьницу Нину. Он видел, как слегка нахмурилась Виктория Петровна: поведение супруга становилось неприличным. Но, как всегда, он мало уделил внимания ее недовольству: не первый раз и не последний он ухаживает за женщинами, и жена никогда не вмешивалась, а супиться может сколько угодно. И тур вальса с девочкой продолжался. Как и разговор.
– И, дядя Леня, битлы – очень талантливые. Знаете что?
– Что же?
– У нас вся молодежь их любит. Даже все комсомольцы. Ребята могут вам сколько угодно врать, что любят Магомаева, но на самом деле они все балдеют от «Битлз».
– Что делают? – не понял он слова «балдеют».
– Ну, всей молодежи очень нравятся эти музыканты – они не просто волосатики, как у нас пишут, они докеры, простые рабочие парни из Ливерпуля, и очень талантливые, мне даже моя учительница музыки об этом сказала. Бит-квартет «Битлз» – так они официально называются.
– Ну, спасибо, просветила старика, – усмехнулся он.
– И совсем вы не старик! – убежденно сказала девочка. – Вон, у вас ни одного даже седого волоска нет!
Слова Нины отозвались теплом в груди.
– Что ж, правду говорят, – молвил Леонид Ильич, – чем сто раз услышать, лучше один раз… послушать. Музыку я имею в виду.
– Послушать? Вы вправду хотите?
– Этих самых битлов? Хочу.
Он думал, что обещанный музыкально-образовательный момент произойдет когда-нибудь в неопределенном будущем, но девочка воскликнула: «Ладно!» – и, легко выскользнув из его объятий, порывисто бросилась вон из гостиной. Леонид Ильич остался, как дурак, стоять в одиночестве посреди залы. Танцующих оказалось мало – сидели, в основном разговаривали. Виктория Петровна, например, с чопорным Суслопаровым. Тот все губы поджимал, словно постоянно был недоволен чем-то. «Зря мы его пригласили, – подумал Брежнев, – скучный он, как касторка, надо сказать Устину, чтобы больше не звал».
В гостиную порывисто вбежала Нина. В руках она держала большой цветастый конверт с зарубежной грампластинкой. Возле «Ригонды» у нее произошло с дедом, по-прежнему заведующим музыкальной частью, небольшое столкновение и спор вполголоса:
– Я тебе запрещаю!
– Пусти, дед! Меня Леонид Ильич сам послушать просил! Я специально для него диск принесла!
И она твердо, но вежливо оттеснила Устина Акимыча от радиолы и бережно установила пластинку на круг. Нежно хрустнула игла, и гостиную огласили не слыханные здесь звуки: «Кэнт бай ми ла-а-ав!»
Жена Устина Акимыча в ужасе – скорее все-таки притворном – зажала уши руками. А Нина вдруг выхватила из небольшой толпы детей другую девчонку – и как начали они наяривать, жарить рок-н-ролл, с поддержками, полетами, пируэтами, что Леонид Ильич залюбовался пусть чуждыми, но такими совершенными па двух юных партнерш. Однако все прочие гости глядели на танцующих и слушали английскую ревущую музыку с очевидным осуждением. Особенно идеолог Суслопаров – губы его совсем сложились в ниточку. Буржуазный танец рок-н-ролл! Апофеоз капиталистического разложения! И где?! В самом сердце Страны Советов, на даче члена Политбюро! В присутствии Генерального секретаря и других руководителей Центрального Комитета!
Вскоре песня закончилась. Запыхавшиеся, раскрасневшиеся, но безмерно довольные девочки остановились. И гости, и сам Устин Акимыч с осуждением – правда, пока безмолвным – посматривали на них. На лице Устина к осуждению добавлялась тревога. Все хранили молчание, ожидая реакции Леонида Ильича. А «Битлз» уже начали исполнять новую песню, про вечер после трудного дня.
И только тогда Леонид Ильич не спеша захлопал, адресуясь в основном девочкам, однако и музыкальному сопровождению, пресловутым битлам, отдавая толику уважения.
«Все могут короли, все могут короли, и судьбы всей земли вершат они порой!» – как споет десять лет спустя молоденькая певица Алла Пугачева, и он полюбит ее за эту песню: «Да это ж про меня!» Поэтому он будет прощать певице все ее загулы и вызывающее поведение – а не раз на нее сигналы поступали.
Вот и Леонид Ильич: ведь мог – если бы ему вдруг собственная жизнь, родная страна и вся планета была не дорога – отдать приказ начать ядерную бомбардировку Америки. Или послать свои войска хоть в Чехословакию, хоть в Афганистан. Мог миловать кого хотел. А кого хотел, судить. И Сахарова заточить в Горьком, а Солженицына – выслать из страны. Однако не мог позволить себе самого простого: отдаться нахлынувшему чувству, любви к шестнадцатилетней Ниночке.
Хотя Устин Акимыч, старый товарищ, жук, хитрован, разумеется, заметил его отношение к внученьке и позвонил ему. Пригласил после Нового года, «на бывшее Рождество», прибыть всей семьей в гости. И не преминул заметить: «Вместе с внуками приходи, Юрой и Леней. И внученька, Нина моя, тоже будет». Но Леонид Ильич в основном из-за упоминания Нины отказался. Не позволит он, чтобы над ним смеялись и вокруг его имени, хотя бы даже в самом узком кругу, ходили разговоры. А ведь они начались бы, стоило бы ему еще раз прилюдно проявить знаки внимания девушке.
Придется ему эту нежность – возможно, последнюю в жизни – вырвать из собственного сердца.
Но то, что ему в предновогодний вечер рассказывала Ниночка – про современную музыку и волосатиков-докеров из Ливерпуля, – он не забыл, как в ту пору не забывал еще ни словечка из того, что ему говорилось. И второго января, в первый рабочий день – а в ту пору советские люди не отдыхали зимой беспробудную неделю напролет, а уже второго шли трудиться, – Леонид Ильич дал задание соответствующему отделу ЦК подготовить ему подробную справку о вышеупомянутом музыкальном коллективе. И аналитическую записку: каким образом можно использовать в интересах Советского Союза английский квартет.
Поручение Генерального секретаря расписали заместителю заведующего отдела контрпропаганды, психологической борьбы и идеологических диверсий Петру Ильичу Васнецову.
А спустя месяц Брежнев принял Васнецова у себя на даче и имел с ним длительную и дружескую беседу, сопровождавшуюся возлияниями. Спустя два часа ошеломленный Петр Ильич отбыл домой – в ранге специального советника Леонида Ильича, а также руководителя спецоперации (с неограниченными полномочиями) под кодовым названием «Моряк».
6. Бульон с яйцом для генерала Васнецова
Зато юное поколение, внуки, дышали молодостью и красотой. Они кучковались вместе, и заводила шестнадцатилетняя Нина, внучка Устина Акимыча. Леонид Ильич на своих внуков залюбовался: Ленечка и Юрочка – орлы! И как на него похожи! Старшие девочки, Нина Навагина в их числе, трогательно младших опекали. Ох, Нина Навагина! И на нее тоже Леонид Ильич любовался. Горяча, хороша, свежа! Гарная, чернобровая, глаза – огонь, уста – мед! Бойкая дивчина, коза-дереза, чье-то наказание – немало хлопцев с ума сведет! На его дочь непутевую, Галинку, в юности похожа.
Разумеется, ни малейшей вольности в отношении Ниночки он не позволил себе даже в мыслях. Как можно, девочка, внучка друга, боевого товарища! Он же не вурдалак и извращенец Берия – тот жил, как шакал, и кончил, как собака: когда Брежнев с другими генералами арестовывал его в Кремле, он на колени пал, обмочился со страха… Конечно, никуда не годится, чтобы сам Генеральный секретарь открыто с кем-то шашни затевал, не говоря уж – с ровней, внучкой друга – ведь это не медсестра, не горничная, не официантка. Но оттого, что он за девочкой просто поухаживает, никому беды не будет. Наоборот, хозяину, Устину Акимычу, и супруге его, Анне Петровне, польстит, что Сам внимание оказал. А ему отчаянно вдруг захотелось заглянуть в глаза дивчины, почувствовать на шее жаркое дыхание, а под рукой – упругенький, твердый ее бочок. И для этого есть хороший, разрешенный и даже поощряемый всеми повод: танцы.
– Устин Акимыч, – спросил Брежнев, – а что это мы совсем обабились? Сплетничаем? Турусы тут развели? Ла-лы да ла-лы? Давайте, товарищи, танцевать!
Молвил громко, чтобы все расслышали, и проверенные боевые подруги, и юное поколение. Мужики ведь известно как к танцам относятся: бесполезное дрыгоножество и потеря авторитета, не забыли еще, как Усатый заставлял на ближней даче Никиту на потеху всем гопака плясать. Но жены, они другие, для них любая крупица внимания со стороны мужей на вес золота, а тут, можно сказать, целый личный момент в виде совместного кружения. Разумеется, верные подруги его поддержали – кто от того, что и вправду танцевать хотел, а иные из подхалимажа: потому что не кто-нибудь, а Сам предложил. Молодежь – ей, известное дело, хлебом не корми, веселье подавай. Закричали, завизжали ура! – а громче всех Ниночка Навагина.
Радиола в комнате была – советская, рижского завода, новейшая «Ригонда». Ниночку услали за пластинками – она, делая смешные прыжки, убежала. Мебель сдвигать не потребовалось, не хрущевская пятиэтажка, поди – госдача, гостиная величиной как две квартиры для народа.
Ох, хорошо: в углу комнаты сияет елка, сверкает рубиновой звездой на макушке. На столе тускло светится черная икра и весело блистает «Посольская». Устин Акимыч самолично ставит пластинки. Боевые подруги приободрились, смотрят на мужей выжидательно.
И вот хрюкнула игла, и полился из динамиков теплый голос Шульженко:
Леонид Ильич не обманул ожиданий супружницы, подошел к Вике, пригласил, закружил по идеальному паркету гостиной. Его примеру последовали другие товарищи из Секретариата и Политического бюро. Дети, как краем глаза отметил Леонид Ильич, тоже не остались в стороне: полетели в вальсе, в основном шерочка с машерочкой, пацанов мало было, а те, что присутствовали, сдрейфили (как стали нынче выражаться в молодежной среде). После того, как песня кончилась и он проводил Викторию Петровну до кресла, обязательная программа завершилась. Он вздохнул с облегчением и пригласил юную Нину.
Скромненький синий платочек
Падал с опущенных плеч…
Лицо девочки вспыхнуло от радости, и Леонид Ильич увидел краем глаза, как просияли гордостью и умилением физиономии Устина Акимыча и его супруги. А радиола заголосила:
И все случилось, как в мимолетных мечтах: крепкая и сладкая талия дивчины под рукой, чуть долетающее до щеки ее дыхание, и глаза-вишни совсем рядом…
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир зацветает миндаль…
А он вдруг не смог даже подобрать слова для первых фраз, только подумал: и впрямь достиг я высшей власти, и любые мои прихоти исполняются сразу и с удовольствием, и никому я свою власть не отдам. А потом все-таки спросил девочку:
– Ты в каком классе учишься?
– В девятом, – ответила она и рассмеялась.
Смех зазвучал не оттого, что он сказал что-то веселое или смешное, а просто от полноты жизни.
– В девятом «А» или девятом «Б»? – улыбнулся он, маскируя смущение. Он легко разлетался по паркету и вращал за собой дивчину. Танцевать всегда умел и любил, и сил еще хватало. А все вокруг на них смотрели.
– В девятом «А», конечно.
– Почему «конечно»?
– «Ашки» лучше, чем «бэшки». Всегда были.
– А какие у тебя предметы любимые?
– Ой, да что вы, дядя Леня, все о школе да о школе!.. Давайте о чем-нибудь другом.
– О чем же?
– Ну, не знаю! О погоде, о книгах, о музыке – о чем угодно.
– О музыке? Ну, вот интересно: какую музыку ты предпочитаешь?
Девочка забавно нахмурилась.
«А глаза ее – словно вишни, щечки – персики, ротик – переспелый абрикос».
– Меня родители, конечно, в музыкалке учили. И в консерваторию у меня абонемент на каждый год был. И я бы вам, конечно, могла соврать, что мои любимые композиторы – Лист, Шуман, Брамс, я их и вправду люблю, но не так…
– А кого ж ты, Ниночка, любишь «так»?
Он улыбнулся, легко ведя девочку по паркету. Они танцевали одни, словно короли бала. Все вокруг, и взрослые, и дети, стояли и смотрели. И если сие обстоятельство льстило даже Леониду Ильичу – можно себе представить, насколько горда была дивчина!
– Не скажу, – кокетливо ответила школьница.
– Арно Бабаджаняна любишь, наверное? – пошутил он. – Илью Френкеля?
Тут музыка кончилась, и они остановились – однако он далеко не сразу оторвал свою правую руку от талии Ниночки и не выпустил ее ладонь из левой. И это, разумеется, не укрылось от внимания жен и соратников по коммунистической партии. Виктория Петровна смотрела чуть ревниво, но снисходительно, жена Устина Акимыча – гордо, чуть не влюбленно, а остальные дамы и даже девочки – завистливо.
– А сейчас – танцуют все! – сбил момент, провозгласил из угла, от радиолы, Устин Акимыч.
Динамики грянули старинный вальс «Грусть» в исполнении духового оркестра. Щемящие звуки разнеслись по гостиной, и Устин Акимыч подхватил свою супругу, подхалим Суслопаров склонился над Викторией Петровной, а Леониду Ильичу ничего не оставалось делать, как продолжить тур с Ниночкой, руку которой он так и не выпустил (хотя талию освободил).
– Нет, я советских композиторов не люблю, – серьезно молвила красавица, продолжая разговор.
– А кого ж тогда? – удивился он. – Джаз?
– Секрет!
– Почему же?
Он слегка запыхался. Сказывалось многолетнее курение чрезвычайно крепких сигарет «Новость».
– А вот не скажу, и все.
Кокетства девчонке было не занимать. Как и красоты. Он таким, как она, в своей юности в деревне Брежневка уже титьки мял. А нынешние ходят гордые. Еще, наверно даже не целованные. Фу, какая ерунда в голову лезет.
– Ну, не хочешь говорить, молчи, – пошел он на попятный.
И она тут же сдалась. Вела себя очень похоже на настоящую женщину: стоит лишь мужику отступить, как сама начинает идти вперед.
– Врать мне вам, дядя Леня, не хочется, – весьма непоследовательно продолжила она тему, – потому что я очень сильно вас уважаю. И даже люблю. А если скажу правду – вы обидитесь и заругаетесь.
– Да что ж такого в музыке может быть, за что бы я обижался?
– А эту музыку у нас, в Советском Союзе, не признают. И ругают.
– Я ругаться не буду. Обещаю.
– Нет-нет, не скажу.
Мелодия старинного вальса, столь одухотворенного и прекрасного, размягчала душу – как и движение, и ожидание Нового года, и вечер в кругу друзей, и близость свежего, юного тела. И любовные токи.
Желание немедленно увести или даже увезти дивчину (как гусары увозили!) вдруг вспыхнуло в немолодом уже теле, и он разом понял столь осуждаемых старичков в дореволюционной помещичьей жизни, что женились на молоденьких: смотри картину Пукирева «Неравный брак». Он неожиданно осознал, что чувствовали те, кто брал себе в жены юных, и готов был почти признаться, что они – правы. Но сейчас, в советской стране, с внучкой соратника – нет, нет, решительно невозможно! Отогнал от себя грешные позывы, попытавшись отвлечься от прелестницы и сосредоточиться на лицах других танцующих.
Девушка истолковала затянувшееся молчание Леонида Ильича по-своему.
– Ладно, скажу, – с очаровательной непоследовательностью вдруг молвила она.
Брежнев поощряюще улыбнулся. От лихого танца и борьбы с животным в себе он вдруг почувствовал, что устал. Раньше такого не было.
Он лишь сделал неопределенный жест плечами: мол, хочешь – рассказывай, не хочешь – молчи. Инстинкт старого ловеласа подсказывал ему абсолютно правильный стиль общения – хоть он и не тренировался в искусстве флирта, почитай, лет шесть. Девочка снова разбудила его инстинкты! Только за это уже можно быть ей благодарным.
– Мне нравятся битлы, – вдруг прошептала она.
– Кто? – не понял он. Он в первый раз слышал это слово.
– Ну, битлы.
– А кто это?
– Вы вправду не знаете, дядя Леня?
– Ты же меня раньше не просвещала.
– А почему ж тогда их у нас ругают?
– Кто посмел? – Ему тоже без труда, безо всякой натуги далось возвращение к легким таинствам словесной любовной игры.
– Все говорят, что они плохие!
– Кто?!
– Лектор у нас был. И наша классная. И в газете писали. А они не плохие, а очень музыкально одаренные. Вы ведь лично не против них?
– Если только они не сделали что-нибудь ужасное.
– Вроде чего?
– Ну, негров они не линчевали? – пошутил он.
– Что вы, дядя Леня! – всерьез ужаснулась она.
Музыка снова кончилась, и они опять стояли друг напротив друга. Устин Акимыч быстро-быстро поставил новую пластинку, Вертинского – и дядя Леня снова закружил школьницу Нину. Он видел, как слегка нахмурилась Виктория Петровна: поведение супруга становилось неприличным. Но, как всегда, он мало уделил внимания ее недовольству: не первый раз и не последний он ухаживает за женщинами, и жена никогда не вмешивалась, а супиться может сколько угодно. И тур вальса с девочкой продолжался. Как и разговор.
– И, дядя Леня, битлы – очень талантливые. Знаете что?
– Что же?
– У нас вся молодежь их любит. Даже все комсомольцы. Ребята могут вам сколько угодно врать, что любят Магомаева, но на самом деле они все балдеют от «Битлз».
– Что делают? – не понял он слова «балдеют».
– Ну, всей молодежи очень нравятся эти музыканты – они не просто волосатики, как у нас пишут, они докеры, простые рабочие парни из Ливерпуля, и очень талантливые, мне даже моя учительница музыки об этом сказала. Бит-квартет «Битлз» – так они официально называются.
– Ну, спасибо, просветила старика, – усмехнулся он.
– И совсем вы не старик! – убежденно сказала девочка. – Вон, у вас ни одного даже седого волоска нет!
Слова Нины отозвались теплом в груди.
– Что ж, правду говорят, – молвил Леонид Ильич, – чем сто раз услышать, лучше один раз… послушать. Музыку я имею в виду.
– Послушать? Вы вправду хотите?
– Этих самых битлов? Хочу.
Он думал, что обещанный музыкально-образовательный момент произойдет когда-нибудь в неопределенном будущем, но девочка воскликнула: «Ладно!» – и, легко выскользнув из его объятий, порывисто бросилась вон из гостиной. Леонид Ильич остался, как дурак, стоять в одиночестве посреди залы. Танцующих оказалось мало – сидели, в основном разговаривали. Виктория Петровна, например, с чопорным Суслопаровым. Тот все губы поджимал, словно постоянно был недоволен чем-то. «Зря мы его пригласили, – подумал Брежнев, – скучный он, как касторка, надо сказать Устину, чтобы больше не звал».
В гостиную порывисто вбежала Нина. В руках она держала большой цветастый конверт с зарубежной грампластинкой. Возле «Ригонды» у нее произошло с дедом, по-прежнему заведующим музыкальной частью, небольшое столкновение и спор вполголоса:
– Я тебе запрещаю!
– Пусти, дед! Меня Леонид Ильич сам послушать просил! Я специально для него диск принесла!
И она твердо, но вежливо оттеснила Устина Акимыча от радиолы и бережно установила пластинку на круг. Нежно хрустнула игла, и гостиную огласили не слыханные здесь звуки: «Кэнт бай ми ла-а-ав!»
Жена Устина Акимыча в ужасе – скорее все-таки притворном – зажала уши руками. А Нина вдруг выхватила из небольшой толпы детей другую девчонку – и как начали они наяривать, жарить рок-н-ролл, с поддержками, полетами, пируэтами, что Леонид Ильич залюбовался пусть чуждыми, но такими совершенными па двух юных партнерш. Однако все прочие гости глядели на танцующих и слушали английскую ревущую музыку с очевидным осуждением. Особенно идеолог Суслопаров – губы его совсем сложились в ниточку. Буржуазный танец рок-н-ролл! Апофеоз капиталистического разложения! И где?! В самом сердце Страны Советов, на даче члена Политбюро! В присутствии Генерального секретаря и других руководителей Центрального Комитета!
Вскоре песня закончилась. Запыхавшиеся, раскрасневшиеся, но безмерно довольные девочки остановились. И гости, и сам Устин Акимыч с осуждением – правда, пока безмолвным – посматривали на них. На лице Устина к осуждению добавлялась тревога. Все хранили молчание, ожидая реакции Леонида Ильича. А «Битлз» уже начали исполнять новую песню, про вечер после трудного дня.
И только тогда Леонид Ильич не спеша захлопал, адресуясь в основном девочкам, однако и музыкальному сопровождению, пресловутым битлам, отдавая толику уважения.
* * *
Он и в самом деле достиг высшей власти. Да только власть – это не свобода, а, оказывается, сплошные ограничения.«Все могут короли, все могут короли, и судьбы всей земли вершат они порой!» – как споет десять лет спустя молоденькая певица Алла Пугачева, и он полюбит ее за эту песню: «Да это ж про меня!» Поэтому он будет прощать певице все ее загулы и вызывающее поведение – а не раз на нее сигналы поступали.
Вот и Леонид Ильич: ведь мог – если бы ему вдруг собственная жизнь, родная страна и вся планета была не дорога – отдать приказ начать ядерную бомбардировку Америки. Или послать свои войска хоть в Чехословакию, хоть в Афганистан. Мог миловать кого хотел. А кого хотел, судить. И Сахарова заточить в Горьком, а Солженицына – выслать из страны. Однако не мог позволить себе самого простого: отдаться нахлынувшему чувству, любви к шестнадцатилетней Ниночке.
Хотя Устин Акимыч, старый товарищ, жук, хитрован, разумеется, заметил его отношение к внученьке и позвонил ему. Пригласил после Нового года, «на бывшее Рождество», прибыть всей семьей в гости. И не преминул заметить: «Вместе с внуками приходи, Юрой и Леней. И внученька, Нина моя, тоже будет». Но Леонид Ильич в основном из-за упоминания Нины отказался. Не позволит он, чтобы над ним смеялись и вокруг его имени, хотя бы даже в самом узком кругу, ходили разговоры. А ведь они начались бы, стоило бы ему еще раз прилюдно проявить знаки внимания девушке.
Придется ему эту нежность – возможно, последнюю в жизни – вырвать из собственного сердца.
Но то, что ему в предновогодний вечер рассказывала Ниночка – про современную музыку и волосатиков-докеров из Ливерпуля, – он не забыл, как в ту пору не забывал еще ни словечка из того, что ему говорилось. И второго января, в первый рабочий день – а в ту пору советские люди не отдыхали зимой беспробудную неделю напролет, а уже второго шли трудиться, – Леонид Ильич дал задание соответствующему отделу ЦК подготовить ему подробную справку о вышеупомянутом музыкальном коллективе. И аналитическую записку: каким образом можно использовать в интересах Советского Союза английский квартет.
Поручение Генерального секретаря расписали заместителю заведующего отдела контрпропаганды, психологической борьбы и идеологических диверсий Петру Ильичу Васнецову.
А спустя месяц Брежнев принял Васнецова у себя на даче и имел с ним длительную и дружескую беседу, сопровождавшуюся возлияниями. Спустя два часа ошеломленный Петр Ильич отбыл домой – в ранге специального советника Леонида Ильича, а также руководителя спецоперации (с неограниченными полномочиями) под кодовым названием «Моряк».
6. Бульон с яйцом для генерала Васнецова
Прошло тринадцать месяцев. Февраль 1968 года
Секретный аэродром Кырыштым
Тридцать пять минут после посадки
Васнецов Петр Ильич
В стане музыкантов после торжественной встречи на советской земле и церемонии с участием духового оркестра царило самое восторженное настроение. Джон, Пол и Джордж поместились втроем на заднем сиденье «Чайки», а безотказный Ринго – на откидном, для охранника. Васнецов уселся впереди, рядом с водителем. Битлы отрывисто и воодушевленно переговаривались. «Генерал» прислушивался к диалогу гостей, однако, к собственному огорчению, не мог понять и половины. Его рафинированный, но американский английский, отшлифованный в Колумбийском университете, оказался почти бессилен против ливерпульского акцента, уснащенного кучей жаргонизмов.
Представительский лимузин несся сквозь могучую тайгу по бетонке, соединяющей секретный аэродром с не обозначенным ни на каких картах военным городком под почтовым наименованием Комсомольск-17.
– По-моему, после того, что мы сегодня увидели, русским ничего не останется делать, кроме как расстрелять нас, – со смешком проговорил Джон (он показался Васнецову самым остроумным из них).
Его слова потонули в хохоте товарищей. Слава богу, реплику удалось разобрать «генералу», и он в тон откликнулся нарочито кровожадным голосом:
– Мы обычно наших врагов травим ядом.
Первая фраза в разговоре всегда значит многое, потому Васнецов только сейчас и открыл, впервые за поездку, рот: он нащупывал камертон разговора, и теперь почувствовал, что угадал, потому что следом за его словами раздался дружный хохот. А Пол («генерал» узнавал каждого из ребят, не оборачиваясь, по голосам – вот что значит предварительная подготовка к операции!), дурачась, пропел несколько нот из главной темы к бондиане: «Та-да-ра-там…» (Фильмы про агента 007 Петр Ильич смотрел на закрытых показах в ЦК.) Музыкальная реплика Пола также имела успех: парни опять заржали. Улыбнулся и «генерал».
– Не волнуйтесь, – молвил он уже серьезнее, но с мягкой улыбкой, – мы настолько вас ценим, что готовы даже позволить вам выведать кое-какие наши секреты. И русские не кровожадны, как уверяет ваша пресса, а гостеприимны.
– Куда нас везут? – несколько тревожно спросил Ринго.
– Отдыхать. Развлекаться, – беспечно отвечал Васнецов.
В этот момент лимузин подкатил к железным воротам в бетонном заборе. На воротах не было никаких опознавательных знаков – даже обычной для объектов Министерства обороны звезды. Железные створки распахнулись благодаря усилиям двух солдатиков. Оба они вытянулись во фрунт, изо всех сил приветствуя «членовоз». А восторженный Пол открыл окно, высунулся и, напуская в лимузин мороз, помахал парням в шинелях и ушанках. Когда влез обратно, молвил нарочито быстро – чтобы не смог разобрать Васнецов: «У меня сложилось впечатление, что они все тут нас не узнают». Однако «генерал» реплику расслышал и ответил, потому что разговор повернул в полезное русло и лил воду на мельницу Петра Ильича:
– Так оно и есть. К сожалению, в Советском Союзе ваше творчество мало кому еще известно.
– Надо это поправить, – вполголоса бросил Джордж, и фраза его тоже шла Васнецову в зачет. Впрочем, он предпочитал не форсировать события и молвил:
– Здесь, в городке, живут техники и инженеры, обслуживающие аэродром, а также летчики. Ну, и их семьи, разумеется.
Битлы во все глаза смотрели в окна лимузина: на улицах русской военной базы малолюдно, машин почти нет. Стандартные трех-четырехэтажные дома из красного кирпича. Чисто, заснежено, спокойно. Мамаши гуляют с колясками, дети в шубках, с румяными от мороза щеками, тащат портфели. Горячий парок поднимается над их юными головами и ушанками из кожзаменителя и рыбьего меха.
«Чайка» подкатила к «генеральскому дому» – так его именовали в городке, в нем обычно останавливалось самое высокое начальство, прилетавшее из Москвы. Для командированных рангом пониже предназначалась офицерская гостиница – туда поместили служителей культа из самолета. А совсем уж мелких приезжих сошек обычно селили в казармах. Туда же засунули, как балласт, прочих пассажиров, совершивших вынужденную посадку. Гостевой дом стоял на отшибе, посреди небольшого скверика, и, несмотря на то, что специально не охранялся, население секретного городка не имело обыкновения прогуливаться поблизости, да и детям своим заказывало. Упаси бог, потревожишь покой высоких гостей, потом неприятностей не оберешься – ведь там останавливались в разные времена и командующий округом, и главный конструктор, и даже министр обороны.
В «генеральском доме» было пять отдельных спален (очень подходящее для случившейся оказии количество, по одной комнате для каждого из музыкантов плюс Васнецов), с туалетами и ванными, куда бесперебойно (в отличие от остальных домов городка) подавалась вода, холодная и даже горячая. В строении также размещалась кухня, раздевалка для персонала, а для высоких гостей – большая столовая и просторная гостиная, она же «красный уголок» или при необходимости комната для совещаний: помещение было оборудовано спецсвязью, телевизором, коротковолновым радио с проигрывателем грампластинок, а также наборами настольных игр: шашек, шахмат и домино. Ну, и кроме того, имелась секретная комната, замаскированная под склад барахла – оттуда военная контрразведка вела запись всех разговоров, ведущихся в «генеральском доме».
Едва лимузин остановился у дверей, откуда ни возьмись выскочил румяный офицерик в парадной шинели. Выпрыгнул из своей двери шофер. Оба совместными усилиями распахнули для высоких гостей три двери «Чайки» из четырех. Битлы выбрались на морозный воздух. По их довольным физиономиям Васнецов мог заключить, что происходящее им по-прежнему нравится.
И тут на пороге гостевого коттеджа возникли три персоны, на которых гости просто не могли не обратить самого пристального внимания: три девицы в русских национальных уборах – красные сарафаны долу с синей и белой вышивкой, кокошники. А уж красавицы – одна другой лучше, писаные: брови вразлет, щеки, румяные от мороза и от природы. От дыхания струится вдохновенный парок. А глаза сияют, лучатся: восторгом и даже любовью. Стройные, юные, грудастые. Битлы как только повернулись к ним – так даже дар речи потеряли. Пол присвистнул. Стать и облик девиц даже музыкантов, привычных к женскому поклонению, слегка пришибли.
– В России есть обычай, – пояснил Васнецов парням тихо, но внятно (он уже освоился с их английским), – встречать самых дорогих гостей хлебом и солью. – И действительно, центральная девушка, самая высокая и красивая, держала рушник с национальным узором и тарелку с караваем, на вершине коего была помещена солонка. – Положено отломить прямо руками кусок хлеба, обмакнуть его в соль и символически отведать.
– А следует ли поцеловать девушку? – вопросил Пол.
Он среди них освоился быстрее всех, да и вообще, как показалось Васнецову, являлся заводилой. Вопрос вызвал у «генерала» противоречивые чувства. С одной стороны, половой интерес Пола (скаламбурил про себя он) был, что называется, в струю, потому что служил, конечно, цели операции. Но с другой, он вызвал в его сердце острейший приступ беспокойства и даже ревности.
Почему же?
Дело в том, что хотя главная девушка с караваем по имени Аксинья никакого личного отношения к Васнецову не имела (она являлась переводчицей и старшим лейтенантом Комитета госбезопасности, была отобрана для операции Петром Ильичом и привезена сюда из Владивостока), с двумя другими у «генерала» были совершенно особые отношения. Одна из красных девиц являлась не кем иным, как внучкой самого члена Политбюро Устина Акимыча Навагина – Ниной. А вторая, того хлеще, – Наташей, родной дочерью Васнецова!
Секретный аэродром Кырыштым
Тридцать пять минут после посадки
Васнецов Петр Ильич
В стане музыкантов после торжественной встречи на советской земле и церемонии с участием духового оркестра царило самое восторженное настроение. Джон, Пол и Джордж поместились втроем на заднем сиденье «Чайки», а безотказный Ринго – на откидном, для охранника. Васнецов уселся впереди, рядом с водителем. Битлы отрывисто и воодушевленно переговаривались. «Генерал» прислушивался к диалогу гостей, однако, к собственному огорчению, не мог понять и половины. Его рафинированный, но американский английский, отшлифованный в Колумбийском университете, оказался почти бессилен против ливерпульского акцента, уснащенного кучей жаргонизмов.
Представительский лимузин несся сквозь могучую тайгу по бетонке, соединяющей секретный аэродром с не обозначенным ни на каких картах военным городком под почтовым наименованием Комсомольск-17.
– По-моему, после того, что мы сегодня увидели, русским ничего не останется делать, кроме как расстрелять нас, – со смешком проговорил Джон (он показался Васнецову самым остроумным из них).
Его слова потонули в хохоте товарищей. Слава богу, реплику удалось разобрать «генералу», и он в тон откликнулся нарочито кровожадным голосом:
– Мы обычно наших врагов травим ядом.
Первая фраза в разговоре всегда значит многое, потому Васнецов только сейчас и открыл, впервые за поездку, рот: он нащупывал камертон разговора, и теперь почувствовал, что угадал, потому что следом за его словами раздался дружный хохот. А Пол («генерал» узнавал каждого из ребят, не оборачиваясь, по голосам – вот что значит предварительная подготовка к операции!), дурачась, пропел несколько нот из главной темы к бондиане: «Та-да-ра-там…» (Фильмы про агента 007 Петр Ильич смотрел на закрытых показах в ЦК.) Музыкальная реплика Пола также имела успех: парни опять заржали. Улыбнулся и «генерал».
– Не волнуйтесь, – молвил он уже серьезнее, но с мягкой улыбкой, – мы настолько вас ценим, что готовы даже позволить вам выведать кое-какие наши секреты. И русские не кровожадны, как уверяет ваша пресса, а гостеприимны.
– Куда нас везут? – несколько тревожно спросил Ринго.
– Отдыхать. Развлекаться, – беспечно отвечал Васнецов.
В этот момент лимузин подкатил к железным воротам в бетонном заборе. На воротах не было никаких опознавательных знаков – даже обычной для объектов Министерства обороны звезды. Железные створки распахнулись благодаря усилиям двух солдатиков. Оба они вытянулись во фрунт, изо всех сил приветствуя «членовоз». А восторженный Пол открыл окно, высунулся и, напуская в лимузин мороз, помахал парням в шинелях и ушанках. Когда влез обратно, молвил нарочито быстро – чтобы не смог разобрать Васнецов: «У меня сложилось впечатление, что они все тут нас не узнают». Однако «генерал» реплику расслышал и ответил, потому что разговор повернул в полезное русло и лил воду на мельницу Петра Ильича:
– Так оно и есть. К сожалению, в Советском Союзе ваше творчество мало кому еще известно.
– Надо это поправить, – вполголоса бросил Джордж, и фраза его тоже шла Васнецову в зачет. Впрочем, он предпочитал не форсировать события и молвил:
– Здесь, в городке, живут техники и инженеры, обслуживающие аэродром, а также летчики. Ну, и их семьи, разумеется.
Битлы во все глаза смотрели в окна лимузина: на улицах русской военной базы малолюдно, машин почти нет. Стандартные трех-четырехэтажные дома из красного кирпича. Чисто, заснежено, спокойно. Мамаши гуляют с колясками, дети в шубках, с румяными от мороза щеками, тащат портфели. Горячий парок поднимается над их юными головами и ушанками из кожзаменителя и рыбьего меха.
«Чайка» подкатила к «генеральскому дому» – так его именовали в городке, в нем обычно останавливалось самое высокое начальство, прилетавшее из Москвы. Для командированных рангом пониже предназначалась офицерская гостиница – туда поместили служителей культа из самолета. А совсем уж мелких приезжих сошек обычно селили в казармах. Туда же засунули, как балласт, прочих пассажиров, совершивших вынужденную посадку. Гостевой дом стоял на отшибе, посреди небольшого скверика, и, несмотря на то, что специально не охранялся, население секретного городка не имело обыкновения прогуливаться поблизости, да и детям своим заказывало. Упаси бог, потревожишь покой высоких гостей, потом неприятностей не оберешься – ведь там останавливались в разные времена и командующий округом, и главный конструктор, и даже министр обороны.
В «генеральском доме» было пять отдельных спален (очень подходящее для случившейся оказии количество, по одной комнате для каждого из музыкантов плюс Васнецов), с туалетами и ванными, куда бесперебойно (в отличие от остальных домов городка) подавалась вода, холодная и даже горячая. В строении также размещалась кухня, раздевалка для персонала, а для высоких гостей – большая столовая и просторная гостиная, она же «красный уголок» или при необходимости комната для совещаний: помещение было оборудовано спецсвязью, телевизором, коротковолновым радио с проигрывателем грампластинок, а также наборами настольных игр: шашек, шахмат и домино. Ну, и кроме того, имелась секретная комната, замаскированная под склад барахла – оттуда военная контрразведка вела запись всех разговоров, ведущихся в «генеральском доме».
Едва лимузин остановился у дверей, откуда ни возьмись выскочил румяный офицерик в парадной шинели. Выпрыгнул из своей двери шофер. Оба совместными усилиями распахнули для высоких гостей три двери «Чайки» из четырех. Битлы выбрались на морозный воздух. По их довольным физиономиям Васнецов мог заключить, что происходящее им по-прежнему нравится.
И тут на пороге гостевого коттеджа возникли три персоны, на которых гости просто не могли не обратить самого пристального внимания: три девицы в русских национальных уборах – красные сарафаны долу с синей и белой вышивкой, кокошники. А уж красавицы – одна другой лучше, писаные: брови вразлет, щеки, румяные от мороза и от природы. От дыхания струится вдохновенный парок. А глаза сияют, лучатся: восторгом и даже любовью. Стройные, юные, грудастые. Битлы как только повернулись к ним – так даже дар речи потеряли. Пол присвистнул. Стать и облик девиц даже музыкантов, привычных к женскому поклонению, слегка пришибли.
– В России есть обычай, – пояснил Васнецов парням тихо, но внятно (он уже освоился с их английским), – встречать самых дорогих гостей хлебом и солью. – И действительно, центральная девушка, самая высокая и красивая, держала рушник с национальным узором и тарелку с караваем, на вершине коего была помещена солонка. – Положено отломить прямо руками кусок хлеба, обмакнуть его в соль и символически отведать.
– А следует ли поцеловать девушку? – вопросил Пол.
Он среди них освоился быстрее всех, да и вообще, как показалось Васнецову, являлся заводилой. Вопрос вызвал у «генерала» противоречивые чувства. С одной стороны, половой интерес Пола (скаламбурил про себя он) был, что называется, в струю, потому что служил, конечно, цели операции. Но с другой, он вызвал в его сердце острейший приступ беспокойства и даже ревности.
Почему же?
Дело в том, что хотя главная девушка с караваем по имени Аксинья никакого личного отношения к Васнецову не имела (она являлась переводчицей и старшим лейтенантом Комитета госбезопасности, была отобрана для операции Петром Ильичом и привезена сюда из Владивостока), с двумя другими у «генерала» были совершенно особые отношения. Одна из красных девиц являлась не кем иным, как внучкой самого члена Политбюро Устина Акимыча Навагина – Ниной. А вторая, того хлеще, – Наташей, родной дочерью Васнецова!