Страница:
– Нет! Нет, не в постели, но… Фото достаточно интимные, чтобы Миша начал ревновать. А еще аудиозапись, – Нетребина покраснела, – где мы с Павликом разговариваем. Тоже очень интимно.
– Значит, эти фото и записи нашли в его компьютере? А муж покойный вам ничего об этих файлах не говорил?
– Нет!
– Но он их видел?
– Боюсь, что да.
– Вы думаете, это ваш муж за вами следил?
– Не знаю. Ничего не знаю. Вряд ли. Кто-то ему этот подарочек подбросил.
– А в компьютере у мужа эти файлы нашли вы сама?
– В том-то и дело, что нет! Когда началось следствие, они произвели обыск у Миши в рабочем кабинете – ну, и обнаружили их.
– Обнаружили – кто?
– Те, кто следствие ведет.
– А вы откуда знаете, что они нашли?
– Следователь и еще один ко мне домой приходили. Один – в форме, другой – в гражданском.
…Они пришли к ней домой, двое, белоглазые, рыбьеглазые, похожие один на другого. Вошли и сразу стали наезжать. Первый с ходу спросил:
– Где нож?
– К-какой нож? – оторопела она.
– Орудие убийства.
– К-какого убийства?
– Хочу вам напомнить, гражданка Нетребина, – начал тот, что был в цивильном, слегка глумливым тоном, – что муж ваш, Михал Юрьич Нетребин, убит был, зверски, шестью ударами ножа. В спину и в грудь. Скончался в результате обширной кровопотери и повреждений внутренних органов, несовместимых с жизнью.
– При чем же здесь я? – пролепетала она.
– А кто, если не ты? – поднажал второй, который был в форме. – Ты кому заказала убийство мужа? Кто был исполнителем? Любовник? Или ты кого-то наняла?
И так они угрожали ей и унижали – но культурненько – в том смысле, что без прямых угроз и даже без мата. Но были жестки и грозили, что ордер на ее арест – вопрос лишь времени. И говорили, что завтра же возьмут под стражу, отвезут в СИЗО, к уголовницам, а там знаешь, что с тобой будет. Или признавайся, вступал другой. Если признаешься и прямо сейчас напишешь явку с повинной, оставим на воле, под подпиской, потом дадут тебе срок условный, мол, убивала в аффекте. Начала, мол, с мужем прямо на прогулке, на бульваре, спорить, он оскорбил, побил, ты защищалась. А потом муж совсем с ума сошел, откуда-то нож достал, но тебе удалось им завладеть – как боролись, после, по ходу, детали проработаем. Допустим, он побежал, а ты, себя не помня, догнала и в спину четыре раза ударила, а потом, когда он упал, – в грудь. А спорить вы начали из-за любовника: у тебя ведь есть любовник, Нетребина, твоему мужу доброжелатель карточки прислал. И запись, как вы там с ним воркуете.
А когда она стала отказываться, ей продемонстрировали, прямо на «планшетнике» – у следователей и электронная «таблетка» с собой была, продвинутые ребята, – как Алина с проклятым Павликом в машине милуются.
Она перед прокурорскими повинилась, да, любовник у ней был, и что?! Убивать Мишу она даже не думала! И тогда вступил второй: а кому убийство Нетребина выгодно? Кто у него наследники? Нет никого, только ты одна. Ни отца, ни матери, ни детей, ни братьев-сестер. А наследовать есть чего. Одна квартира эта на Бульварном кольце не меньше пяти лимонов зелеными тянет. Плюс дача на Новой Риге – еще как минимум столько же, да домик в горах в Германии, да квартирка в Майами. И все ты сама, гражданка Нетребина, наследуешь, не считая фирмы мужниной, со всеми его магазинами и наличными товарами: золотишком да бриллиантами. Есть за что убивать!
А потом: у тебя, Нетребина, алиби есть? Нет. Никакого. Сидела дома в тот вечер, мужа с работы ждала.
А кто может подтвердить сей славный факт, что дома была? А никто не может.
Поэтому давай, гражданочка Нетребина, признавайся, ведь, если не будешь сотрудничать ты со следствием, если мы сами твою вину докажем да еще полюбовника твоего Павла Кораблева притянем, совсем другая статья тебе выйдет. Не легкая сто седьмая – убийство в состоянии аффекта, или даже, может, сто восьмая – превышение необходимой обороны, – а тяжелейшая сто пятая часть «дэ»: убийство с особой жестокостью, до двадцати лет лишения свободы.
Но она все равно ни в чем не призналась. Потому что не в чем признаваться. Они велели Алине крепко подумать и ушли. А она позвонила Семенычу и попросила совета.
Валерий Семенович со смешной фамилией Тонконог человеком был тем не менее весьма уважаемым. Официально являлся он в фирме мужа его заместителем по общим вопросам. А если НЕофициально, а по сути – был в компании Нетребина гуру и консильери, консультантом по самым запутанным и стремным вопросам и специалистом по решению всяческих проблем: с налоговой и санэпидстанцией, с пожарными и таможней. Везде он имел связи, ко всем имел подход, любые непонятки урегулировал. Семеныч устраивал дела, порой используя нечеловеческое обаяние, подарки или посулы, но чаще, конечно, – деньги.
А еще через два дня товарищ Тонконог устроил вдове Нетребиной встречу с человеком из Генпрокуратуры, который, как он сказал, «в курсе ее дела».
Человек из прокуратуры посадил ее в свою «Ауди», и они немного поговорили – причем тот не представился, не назвался, держал себя очень вежливо, даже ласково, однако с таким видом, будто каждое его слово стоит как минимум сотню долларов. Он очень спокойно произнес, что с ситуацией ознакомился, что она и вправду серьезная – однако он берется подключиться и надавить кое на кого, чтобы дело урегулировать и спустить на тормозах. Только это будет денег стоить, сказал человек из «Ауди»: немного, всего единичку – то есть, Алина жаргончик продажных тварей знала, один миллион долларов наличными. Первый транш – триста грандов, то есть тысяч долларов – как можно скорее, прямо завтра. Второй, столько же, через три месяца, когда дело приостановят, а третий – еще через полгода. Или, если она хочет, можно ведь по ее делу и осудить другого. Какой-нибудь бомж или наркоша на себя убийство вашего мужа возьмет: признается, что это он Нетребина там, на бульваре, зарезал, и даже покажет, куда орудие убийства и мобильный телефон покойного выбросил. Так дело будет более верное, но только заплатить уже надо будет не «единичку», а «треху». То есть, как Алина Григорьевна поняла, три миллиона долларов наличными.
И вот теперь она сидела напротив меня за столиком в Домжуре и со слезами на глазах рассказывала мне обо всем, чувствуя себя раздавленной – нет, не только горем, а несправедливостью, которую цинично и с наглой улыбочкой чинила троица власть предержащих: те двое, что явились домой и угрожали, и тот благодетель, что требовал с невиновного человека огромнейшую (в моем понимании) взятку.
А то, что женщина была невиновна, я знал, я чувствовал, я понимал – но что же я мог поделать?
Не знаю, зачем я ей понадобился? Для чего меня Алина пригласила? Чтобы я подтвердил, что она не совершала преступления? Да, я мог это заявить где угодно, но что это ей давало?
– Я не знаю, зачем я вас позвала. – Похоже, Нетребина думала о том же, что и я. – И не понимаю, чем вы можете мне помочь. Разве что только поговорить. И совета попросить: неужели надо платить? Неужели на этих упырей никакой управы нет? Он ведь, тот человек из «Ауди», мне будто одолжение делал!
Что я мог ей сказать? Чем успокоить?
– А вы-то сама? – спросил я. – Вы что думаете делать?
– Не платить, – сказала она. Однако посмотрела на меня робко и испуганно. А потом спросила: – А может, у вас есть какие-то связи? Чтобы на того человека в «Ауди» управу найти? Допустим, в ФСБ?
Единственная моя связь в ФСБ была Варя, которая не откликалась даже на мой брошенный в ментальное пространство зов, но признаваться в том клиентке я не хотел и потому спросил:
– А на что вам ФСБ?
– Я бы тогда могла, допустим, этих типов подставить. Передать им чемодан денег, а они были бы меченые. И оперативники их бы взяли, этих нелюдей.
– По-моему, Алина, эта фантазия, – молвил я мягко.
– Видите, голова кругом! Я уже хватаюсь за соломинки. Что же мне делать?
– Знаете, есть хорошее правило: если ты не знаешь, что делать, – не делай ничего.
У меня, как я выяснил, с некоторых пор появилась способность: изрекать прописные истины с таким видом, что люди мне верили. То ли это было связано с ореолом экстрасенса, который распространялся вокруг меня, то ли за годы своей практики я сумел столь внушительную манеру выработать. Во всяком случае, Нетребина после моих слов слегка успокоилась, только молвила растерянно:
– Но время же идет… А с другой стороны, я ведь невиновна. Может, часы и дни работают на меня? Приближается торжество истины? А может, – она снова встрепенулась, – за это дело возьметесь вы?
– Я? Каким образом?
– Вы же такой проницательный, – она глянула на меня с непоказным восхищением. – Вы только на человека посмотрите и сразу решите: он убил или не он.
– Ох, когда б все было так просто! – усмехнулся я.
Но мысль зафрахтовать меня на роль частного детектива пришлась Нетребиной по сердцу. Она загорелась:
– А правда, давайте я найму вас. Вы место преступления осмотрите, на фотографии подозреваемых глянете – и дело в шляпе.
Конечно, чем бы дитя ни тешилось – все лучше, чем оплакивать своего супруга и грустить по собственной несчастной судьбе, пусть себе фантазирует! Но:
– Боюсь, вы не совсем правильно представляете мою работу. По фотографии или по предмету искать что-то или кого-то – гиблое дело. Шарлатан тот, кто вам скажет, что может подобное творить. Нужен только личный контакт.
– Хорошо, пусть так. Вы, Алексей, и войдете в контакт со всеми подозреваемыми.
– Я никогда в жизни не занимался никаким сыском.
– Все когда-то приходится делать в первый раз.
А девушка оказалась упорной. В том, похоже, была ее истинная суть – в умении добиваться того, что ей хочется, а не в том, чтобы предаваться унынию и лить слезы.
– Мне и без того хватает работы.
– Вы упорно отказываетесь. О’кей, попытаюсь вас переубедить. Вы слышали, какой взятки от меня требуют? Поэтому я предлагаю вам: прямо сейчас – аванс семьдесят тысяч долларов, не возвращаемый ни при каких условиях. Я бы заплатила и больше, но у меня именно столько есть на личных счетах, которые я смогу прямо сейчас безболезненно закрыть. И я заплачу вам столько в любом случае, при любом результате. А потом, когда вы найдете убийцу, докажете, что убил именно он, и предъявите его следственным органам (а я наконец спокойно вступлю в наследство) – я заплачу вам тот самый пресловутый миллион баксов. Ну, за вычетом аванса – девятьсот тридцать тысяч. Квартиру во Флориде продам – и заплачу.
– А если результаты моего расследования вас не удовлетворят?
– В смысле?
– Ну, например, я установлю, что убийца – ваш Павлик. Или, к примеру, вы сама – только были в трансе и не помните, что творили.
– Я не могла, это чушь, – отмахнулась женщина. – А если Павлик – почему бы нет? Он мне, этот Павел Картузов, давно уже совсем никто. – Правда, голос ее дрогнул.
Все-таки сумма в один миллион американских долларов обладает каким-то магическим воздействием на ум нашего современника. Но я все равно нашел в себе силы отклонить столь лестное и щедрое предложение Алины Григорьевны.
Однако вечером того же дня случилось еще одно событие, которое, по странному стечению обстоятельств, заставило меня задуматься над перспективами частного сыска.
Семья Нетребиных. 1944–1954
1949 год Берия Лаврентий Павлович, заместитель председателя Совета Министров СССР
Семья Нетребиных. Степан
– Значит, эти фото и записи нашли в его компьютере? А муж покойный вам ничего об этих файлах не говорил?
– Нет!
– Но он их видел?
– Боюсь, что да.
– Вы думаете, это ваш муж за вами следил?
– Не знаю. Ничего не знаю. Вряд ли. Кто-то ему этот подарочек подбросил.
– А в компьютере у мужа эти файлы нашли вы сама?
– В том-то и дело, что нет! Когда началось следствие, они произвели обыск у Миши в рабочем кабинете – ну, и обнаружили их.
– Обнаружили – кто?
– Те, кто следствие ведет.
– А вы откуда знаете, что они нашли?
– Следователь и еще один ко мне домой приходили. Один – в форме, другой – в гражданском.
…Они пришли к ней домой, двое, белоглазые, рыбьеглазые, похожие один на другого. Вошли и сразу стали наезжать. Первый с ходу спросил:
– Где нож?
– К-какой нож? – оторопела она.
– Орудие убийства.
– К-какого убийства?
– Хочу вам напомнить, гражданка Нетребина, – начал тот, что был в цивильном, слегка глумливым тоном, – что муж ваш, Михал Юрьич Нетребин, убит был, зверски, шестью ударами ножа. В спину и в грудь. Скончался в результате обширной кровопотери и повреждений внутренних органов, несовместимых с жизнью.
– При чем же здесь я? – пролепетала она.
– А кто, если не ты? – поднажал второй, который был в форме. – Ты кому заказала убийство мужа? Кто был исполнителем? Любовник? Или ты кого-то наняла?
И так они угрожали ей и унижали – но культурненько – в том смысле, что без прямых угроз и даже без мата. Но были жестки и грозили, что ордер на ее арест – вопрос лишь времени. И говорили, что завтра же возьмут под стражу, отвезут в СИЗО, к уголовницам, а там знаешь, что с тобой будет. Или признавайся, вступал другой. Если признаешься и прямо сейчас напишешь явку с повинной, оставим на воле, под подпиской, потом дадут тебе срок условный, мол, убивала в аффекте. Начала, мол, с мужем прямо на прогулке, на бульваре, спорить, он оскорбил, побил, ты защищалась. А потом муж совсем с ума сошел, откуда-то нож достал, но тебе удалось им завладеть – как боролись, после, по ходу, детали проработаем. Допустим, он побежал, а ты, себя не помня, догнала и в спину четыре раза ударила, а потом, когда он упал, – в грудь. А спорить вы начали из-за любовника: у тебя ведь есть любовник, Нетребина, твоему мужу доброжелатель карточки прислал. И запись, как вы там с ним воркуете.
А когда она стала отказываться, ей продемонстрировали, прямо на «планшетнике» – у следователей и электронная «таблетка» с собой была, продвинутые ребята, – как Алина с проклятым Павликом в машине милуются.
Она перед прокурорскими повинилась, да, любовник у ней был, и что?! Убивать Мишу она даже не думала! И тогда вступил второй: а кому убийство Нетребина выгодно? Кто у него наследники? Нет никого, только ты одна. Ни отца, ни матери, ни детей, ни братьев-сестер. А наследовать есть чего. Одна квартира эта на Бульварном кольце не меньше пяти лимонов зелеными тянет. Плюс дача на Новой Риге – еще как минимум столько же, да домик в горах в Германии, да квартирка в Майами. И все ты сама, гражданка Нетребина, наследуешь, не считая фирмы мужниной, со всеми его магазинами и наличными товарами: золотишком да бриллиантами. Есть за что убивать!
А потом: у тебя, Нетребина, алиби есть? Нет. Никакого. Сидела дома в тот вечер, мужа с работы ждала.
А кто может подтвердить сей славный факт, что дома была? А никто не может.
Поэтому давай, гражданочка Нетребина, признавайся, ведь, если не будешь сотрудничать ты со следствием, если мы сами твою вину докажем да еще полюбовника твоего Павла Кораблева притянем, совсем другая статья тебе выйдет. Не легкая сто седьмая – убийство в состоянии аффекта, или даже, может, сто восьмая – превышение необходимой обороны, – а тяжелейшая сто пятая часть «дэ»: убийство с особой жестокостью, до двадцати лет лишения свободы.
Но она все равно ни в чем не призналась. Потому что не в чем признаваться. Они велели Алине крепко подумать и ушли. А она позвонила Семенычу и попросила совета.
Валерий Семенович со смешной фамилией Тонконог человеком был тем не менее весьма уважаемым. Официально являлся он в фирме мужа его заместителем по общим вопросам. А если НЕофициально, а по сути – был в компании Нетребина гуру и консильери, консультантом по самым запутанным и стремным вопросам и специалистом по решению всяческих проблем: с налоговой и санэпидстанцией, с пожарными и таможней. Везде он имел связи, ко всем имел подход, любые непонятки урегулировал. Семеныч устраивал дела, порой используя нечеловеческое обаяние, подарки или посулы, но чаще, конечно, – деньги.
А еще через два дня товарищ Тонконог устроил вдове Нетребиной встречу с человеком из Генпрокуратуры, который, как он сказал, «в курсе ее дела».
Человек из прокуратуры посадил ее в свою «Ауди», и они немного поговорили – причем тот не представился, не назвался, держал себя очень вежливо, даже ласково, однако с таким видом, будто каждое его слово стоит как минимум сотню долларов. Он очень спокойно произнес, что с ситуацией ознакомился, что она и вправду серьезная – однако он берется подключиться и надавить кое на кого, чтобы дело урегулировать и спустить на тормозах. Только это будет денег стоить, сказал человек из «Ауди»: немного, всего единичку – то есть, Алина жаргончик продажных тварей знала, один миллион долларов наличными. Первый транш – триста грандов, то есть тысяч долларов – как можно скорее, прямо завтра. Второй, столько же, через три месяца, когда дело приостановят, а третий – еще через полгода. Или, если она хочет, можно ведь по ее делу и осудить другого. Какой-нибудь бомж или наркоша на себя убийство вашего мужа возьмет: признается, что это он Нетребина там, на бульваре, зарезал, и даже покажет, куда орудие убийства и мобильный телефон покойного выбросил. Так дело будет более верное, но только заплатить уже надо будет не «единичку», а «треху». То есть, как Алина Григорьевна поняла, три миллиона долларов наличными.
И вот теперь она сидела напротив меня за столиком в Домжуре и со слезами на глазах рассказывала мне обо всем, чувствуя себя раздавленной – нет, не только горем, а несправедливостью, которую цинично и с наглой улыбочкой чинила троица власть предержащих: те двое, что явились домой и угрожали, и тот благодетель, что требовал с невиновного человека огромнейшую (в моем понимании) взятку.
А то, что женщина была невиновна, я знал, я чувствовал, я понимал – но что же я мог поделать?
Не знаю, зачем я ей понадобился? Для чего меня Алина пригласила? Чтобы я подтвердил, что она не совершала преступления? Да, я мог это заявить где угодно, но что это ей давало?
– Я не знаю, зачем я вас позвала. – Похоже, Нетребина думала о том же, что и я. – И не понимаю, чем вы можете мне помочь. Разве что только поговорить. И совета попросить: неужели надо платить? Неужели на этих упырей никакой управы нет? Он ведь, тот человек из «Ауди», мне будто одолжение делал!
Что я мог ей сказать? Чем успокоить?
– А вы-то сама? – спросил я. – Вы что думаете делать?
– Не платить, – сказала она. Однако посмотрела на меня робко и испуганно. А потом спросила: – А может, у вас есть какие-то связи? Чтобы на того человека в «Ауди» управу найти? Допустим, в ФСБ?
Единственная моя связь в ФСБ была Варя, которая не откликалась даже на мой брошенный в ментальное пространство зов, но признаваться в том клиентке я не хотел и потому спросил:
– А на что вам ФСБ?
– Я бы тогда могла, допустим, этих типов подставить. Передать им чемодан денег, а они были бы меченые. И оперативники их бы взяли, этих нелюдей.
– По-моему, Алина, эта фантазия, – молвил я мягко.
– Видите, голова кругом! Я уже хватаюсь за соломинки. Что же мне делать?
– Знаете, есть хорошее правило: если ты не знаешь, что делать, – не делай ничего.
У меня, как я выяснил, с некоторых пор появилась способность: изрекать прописные истины с таким видом, что люди мне верили. То ли это было связано с ореолом экстрасенса, который распространялся вокруг меня, то ли за годы своей практики я сумел столь внушительную манеру выработать. Во всяком случае, Нетребина после моих слов слегка успокоилась, только молвила растерянно:
– Но время же идет… А с другой стороны, я ведь невиновна. Может, часы и дни работают на меня? Приближается торжество истины? А может, – она снова встрепенулась, – за это дело возьметесь вы?
– Я? Каким образом?
– Вы же такой проницательный, – она глянула на меня с непоказным восхищением. – Вы только на человека посмотрите и сразу решите: он убил или не он.
– Ох, когда б все было так просто! – усмехнулся я.
Но мысль зафрахтовать меня на роль частного детектива пришлась Нетребиной по сердцу. Она загорелась:
– А правда, давайте я найму вас. Вы место преступления осмотрите, на фотографии подозреваемых глянете – и дело в шляпе.
Конечно, чем бы дитя ни тешилось – все лучше, чем оплакивать своего супруга и грустить по собственной несчастной судьбе, пусть себе фантазирует! Но:
– Боюсь, вы не совсем правильно представляете мою работу. По фотографии или по предмету искать что-то или кого-то – гиблое дело. Шарлатан тот, кто вам скажет, что может подобное творить. Нужен только личный контакт.
– Хорошо, пусть так. Вы, Алексей, и войдете в контакт со всеми подозреваемыми.
– Я никогда в жизни не занимался никаким сыском.
– Все когда-то приходится делать в первый раз.
А девушка оказалась упорной. В том, похоже, была ее истинная суть – в умении добиваться того, что ей хочется, а не в том, чтобы предаваться унынию и лить слезы.
– Мне и без того хватает работы.
– Вы упорно отказываетесь. О’кей, попытаюсь вас переубедить. Вы слышали, какой взятки от меня требуют? Поэтому я предлагаю вам: прямо сейчас – аванс семьдесят тысяч долларов, не возвращаемый ни при каких условиях. Я бы заплатила и больше, но у меня именно столько есть на личных счетах, которые я смогу прямо сейчас безболезненно закрыть. И я заплачу вам столько в любом случае, при любом результате. А потом, когда вы найдете убийцу, докажете, что убил именно он, и предъявите его следственным органам (а я наконец спокойно вступлю в наследство) – я заплачу вам тот самый пресловутый миллион баксов. Ну, за вычетом аванса – девятьсот тридцать тысяч. Квартиру во Флориде продам – и заплачу.
– А если результаты моего расследования вас не удовлетворят?
– В смысле?
– Ну, например, я установлю, что убийца – ваш Павлик. Или, к примеру, вы сама – только были в трансе и не помните, что творили.
– Я не могла, это чушь, – отмахнулась женщина. – А если Павлик – почему бы нет? Он мне, этот Павел Картузов, давно уже совсем никто. – Правда, голос ее дрогнул.
Все-таки сумма в один миллион американских долларов обладает каким-то магическим воздействием на ум нашего современника. Но я все равно нашел в себе силы отклонить столь лестное и щедрое предложение Алины Григорьевны.
Однако вечером того же дня случилось еще одно событие, которое, по странному стечению обстоятельств, заставило меня задуматься над перспективами частного сыска.
Семья Нетребиных. 1944–1954
Степан Нетребин находился на грани жизни и смерти. Ему удивительным образом удалось выжить первые три лагерных зимы. Сыграли свою роль молодость, природная физическая крепость и воля к жизни. Но зимой сорок четвертого запасы, отпущенные матушкой-природой, истощились. Степа начал доходить. Если бы Нетребина, как и многих его товарищей, осмотрел в ту пору врач, он бы с ходу поставил диагноз: дистрофия, авитаминоз, цинга. Еще бы! При росте сто семьдесят шесть сантиметров вес Степана Нетребина составлял сорок семь килограммов. И уже впоследствии, сколь бы благополучной и сытой ни оказывалась его жизнь, он всегда отличался болезненной худобой: масса тела его не превышала пятидесяти двух кило.
А тогда, зимою сорок четвертого, наступил предел. И в тот момент, когда ему казалось: все, не могу больше, сейчас упаду и больше не встану – к делянке, где работали «заключенные каналармейцы», то есть «зэка», по зимнику подъехала ни много ни мало «эмка». Оттуда вылез офицер в тулупе с матюгальником в руках. Гаркнул, обращаясь к доходягам: «Лицам с высшим образованием – подойти ко мне!»
Степа подошел – точнее будет сказать, прибрел. Или приполз.
А уже через неделю ему стали давать на завтрак десять граммов масла и шесть кусков сахару. Спать он стал хоть и в общей казарме, рассчитанной на восемьдесят персон, зато не в бараке, а в теплом помещении да на простынях. А работал не на земляных или бетонных работах, а с книгами, бумагами да сидя за столом – что в течение еще нескольких лет казалось ему почти чудом.
В древнем городе Владиславле, в бывшем мужском монастыре, в условиях строжайшей секретности создавалась в тот момент под руководством полковника госбезопасности Орлова химическая шарашка. Или, как ее называли официально, особое техническое бюро (ОТБ) при НИИ № 33.
А тогда, зимою сорок четвертого, наступил предел. И в тот момент, когда ему казалось: все, не могу больше, сейчас упаду и больше не встану – к делянке, где работали «заключенные каналармейцы», то есть «зэка», по зимнику подъехала ни много ни мало «эмка». Оттуда вылез офицер в тулупе с матюгальником в руках. Гаркнул, обращаясь к доходягам: «Лицам с высшим образованием – подойти ко мне!»
Степа подошел – точнее будет сказать, прибрел. Или приполз.
А уже через неделю ему стали давать на завтрак десять граммов масла и шесть кусков сахару. Спать он стал хоть и в общей казарме, рассчитанной на восемьдесят персон, зато не в бараке, а в теплом помещении да на простынях. А работал не на земляных или бетонных работах, а с книгами, бумагами да сидя за столом – что в течение еще нескольких лет казалось ему почти чудом.
В древнем городе Владиславле, в бывшем мужском монастыре, в условиях строжайшей секретности создавалась в тот момент под руководством полковника госбезопасности Орлова химическая шарашка. Или, как ее называли официально, особое техническое бюро (ОТБ) при НИИ № 33.
1949 год Берия Лаврентий Павлович, заместитель председателя Совета Министров СССР
Если бы Берия не умел разговаривать с вождем, он бы и близко не достиг высот, на которые забрался. А там прохладно было, на тех высотах. Одиноко, и кровь иногда леденела. Вот и сейчас – он привычно замер, словно наполовину примерзнув к полу.
– Слушай, Лаврентий, у тебя много ученых по спецлабораториям работают, да?
Берия не понимал и даже не догадывался, куда в очередной раз клонит великий вождь и учитель. Он привык идти по острию – так привыкают ходить под куполом без страховки, бросаться в затяжные прыжки, испытывать на себе смертельные препараты. Опаска, тревога, страх – эти чувства, которыми жила вся страна, сгущались и концентрировались, чем выше ты продвигался по лестнице власти, тем ближе оказывался к вождю. Адреналин стал постоянным блюдом в ежедневном меню высших сановников. Он тонизировал и придавал жизни особый, пряный вкус.
И бытие казалось гораздо более сладким, когда страх проходил, ужас отступал. Когда можно было какое-то время не бояться. Спокойно пить вино и мучить баб.
Лаврентий точно знал, как отвечать на каждую из интонаций вождя. Сейчас, своим обостренным чутьем он догадался: нельзя допустить ни малейшего панибратства. Лучшая реакция: туповатая исполнительность.
– Так точно, товарищ Сталин, ученых много!
– А успеваешь ли ты, Лаврентий, их контролировать?
Тихонечко подбирается тигр, в своих мягких сапожках, ходит неслышно по кабинету, трубочку мусолит. Даже участие в его словах слышится: ах, бедный Лаврентий, вах-вах, как ты много работаешь, за сколько ответственных участков тебе приходится отвечать! Справляешься? А может, нет? Тогда только скажи, мы тебя живо отдыхать отправим.
Не иначе, кто-то из подопечных отличился. Может, в атомном проекте авария – а я и не знаю? Может, кто у Келдыша взбрыкнул? Американские агенты Саров расшифровали? Гадать бесполезно, надо вести свою игру, и если вдруг он, Берия, в чем-то прокололся – каяться, в ногах валяться, умолять.
– Так точно, товарищ Сталин, все под контролем!
– У тебя ведь и химики работают – а, Лаврентий? И медики, да?
«Значит, не в атомном проекте дело. Ф-фух, отлегло немного. Хозяин многое простить может – лишь бы бомбы делалась, и атомная, и термоядерная, достойный ответ советского народа американскому империализму». Можно слегка расслабиться и ответить уже не столь по-солдафонски, а все-таки хоть отчасти, да вольно, напоминая хозяину, что он, Берия, все ж таки собеседник не рядовой – он ближайший соратник, тоже вождь, хотя и меньше калибром (пока).
– Все верно, товарищ Сталин, у меня в хозяйстве и медики имеются, и химики, и физики.
– А ты будешь знать, Лаврентий, если твои химики что-нибудь нахимичат? Если, допустим, новый яд изобретут?
«Опять ловушка. Рано расслабился. И ответить толком нельзя ни да ни нет. Сказать: да, буду знать?! А вдруг они изобрели, а я не знаю? Сказать: никак нет – опять виноват, не уследил».
– Молчишь, Лаврентий? А если они не яд, а, напротив, лекарство изобретут? Против старости, например? Будешь знать?
– Так точно, товарищ Сталин, знать буду.
– Да? А про это – знаешь?
Теперь оставалось только тупо молчать.
– А раз знаешь – тогда почему сам мне не докладываешь? Слушай, почему такие письма твои ученые-моченые товарищу Сталину пишут?
Вождь своей лапкой в коричневых пигментных пятнах сгреб со стола листки и швырнул прямо в лицо соратнику. Листы не долетели, Берия ловко поймал их. И еще в полете (как показалось ему) стал пробегать письмо глазами, выхватывая самое основное: имена, названия, фамилии. О чем речь – и чем грозит, лично ему.
Председателю Совета Министров Союза ССР
Генералиссимусу Советской армии
Вождю народов СССР
Товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу
Дорогой товарищ Сталин!
Позвольте Вам, нашему старшему другу и великому учителю, вручить от коллектива специальной лаборатории подарок, что сделали мы для Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, своими руками. Это самое дорогое, что есть у нас, – наш овеществленный труд, дерзновенный научный порыв и творческое вдохновение. Докладываем Вам, великий вождь и учитель, что мы успешно выполнили Ваше задание. Коллектив лаборатории, вдохновленный Вашими трудами и Вашим именем, в кратчайшие сроки создал вещество с заданными свойствами и провел его клинические испытания, завершившиеся полным успехом. Рапортуя Вам, наш дорогой вождь и учитель, о создании нового препарата, просим Вас, дорогой товарищ Сталин, в ознаменование Вашего дня рождения и как знак того, что любые победы советского народа неразрывно и навсегда связаны с Вашим именем, разрешить:
– назвать новое, синтезированное вещество в Вашу честь. Предлагаем именовать новый препарат ИСТАЛом, что означает И. – Иосиф, Стал. – Сталин…»
Но главное, главное-то Берия углядел. Письмо подписано Орловым – идиотом, ублюдком, начальником одной из шарашек. Она, та шарага, в городке Владиславле находится и официально называется особое техническое бюро при тридцать третьем НИИ Министерства госбезопасности.
Боже, отлегло! Как же хорошо на душе стало! Он, Берия, и не виноват ни в чем! Формально он даже за ту «шарагу» не отвечает, к атомному проекту она отношения практически не имеет, а он теперь зампредсовмина, а не комиссар госбезопасности. Просто дурак этот Орлов, не быть ему больше полковником! Сунулся поперед батьки в пекло. Бухнул в колокол, не заглянувши в святцы, решил отрапортовать раньше времени – быстрее, на самый верх, в обход непосредственного начальства – прямо вождю! За это я с них, конечно, стружку со всех сниму – а начальник особого отдела под трибунал пойдет – но все равно речь-то о победе, о достижении, о том, чем он, лично Берия, может гордиться. О чем просто до поры до времени не докладывал, приберегал, хотел поднести поэффектней. И вот – дождался. Опередили! Лизоблюды, дармоеды! Всех в бараний рог!
– Товарищ Сталин, я полностью в курсе событий.
– Да, Лаврентий? – переспросил вождь издевательски. – В курсе ты? Тогда скажи, почему не ты у меня за своих ученых просишь? Не ты препарат-шмапарат моим именем назвать предлагаешь? Почему твои химики нахимичили что-то – а я не от тебя узнаю? Что они там именем Сталина назвать хотят? Может, слабительное? От геморроя лекарство? Клистир в жопу вставлять?
– Никак нет. Товарищ Сталин, речь идет о новом, синтезированном в нашей специальной лаборатории во Владиславле препарате. Впервые в мире мы получили лекарство против усталости. Несколько граммов или миллиграммов этого вещества дают необыкновенный эффект – человека прямо настоящим героем делают. Он может не спать трое суток, работать трое суток без остановки, выполнять любые задания партии и правительства. Причем производительность труда тоже повышается в несколько раз. Неважно, какой работой занят товарищ. Шахтер угля больше дает, физик формулы лучше пишет, музыкант оратории сочиняет.
– Вот как, Лаврентий? Да такие ведь вещества у Гитлера были! И американцы их использовали. Как назывались у них, помнишь? Витамины-шметамины?
«Все помнит, ничего не забывает хозяин, хоть и пьет много, хоть и возраст – все время с ним приходится ухо востро держать, никогда нельзя расслабляться».
– Товарищ Сталин, фашисты использовали для своих летчиков и разведчиков так называемые амфетамины – специальные синтезированные наркотики. Они действительно оказывали положительное воздействие на тех, кто их потреблял, только у них сильные побочные отрицательные эффекты были. Один раз их примет человек, другой раз – а на третий уже без этого препарата жить не может. А когда снова его наглотается – начинает с ума сходить. А наш советский препарат – он, как химики из спецлаборатории уверяют, без вредных последствий.
Берия чуть помедлил, думая, стоит ли сразу выкладывать карты на стол, рассказывать о другом эффекте, что приносит препарат, или приберечь. Но потом все-таки принял решение: раз уж его опередили, придется засвечивать все до донышка – а то ведь хозяин может выдернуть непосредственно начальника лаборатории Орлова или начальника НИИ Кривцова да и выпытать все у них.
– А самое главное, – продолжил всесильный зампредсовмина, – это вещество особенные способности человека обостряет.
– Что за особенные?
– Человек как бы видеть насквозь начинает. Мысли угадывать. Сквозь стену замечать, что другие делают. Карты определяет, в сейф спрятанные.
– Вот как? – неожиданно неприятно ухмыльнулся Сталин. Посмотрел, не мигая, своими желтыми глазами тигра-людоеда, параноидального старца. – Значит, ты поэтому про вещество не докладывал? Узнать сперва хотел, что у товарища Сталина на уме? Мысли мои прочитать задумал?
«И непонятно: то ли впрямь подозревает он меня? Или, может, проверяет? С ним никогда нельзя быть ни в чем уверенным!»
Берия сказал отчасти обидчиво:
– Никогда даже не думал в подобном направлении.
Вроде попал в точку. Хозяин, видимо, не гневается. Отлегло.
– Тогда почему не докладывал раньше?
– Средство пока как следует не испытано, товарищ Сталин, не доработано.
– Что ж они там у тебя недоработанное вещество назвать моим именем хотят? А потом вдруг выяснится, что оно человека убивает? Что люди говорить будут? Твой «истал» убил человека, да? Станут говорить: он «сталина» наглотался и умер, да? Нет, Лаврентий, скажи товарищам: имя товарища Сталина никакому лекарству давать не надо. Это личная нескромность – именем товарища Сталина лекарство называть. Если хочешь – своим можешь называть, Лаврентий. «Берий» – хорошее название для препарата, да?
– Что вы, товарищ Сталин, я человек маленький, – пробормотал всесильный зампредсовмина.
Не хватало ему личную нескромность перед лицом вождя проявить. Один раз согласишься, чтоб тебя возвеличили – хозяин потом век тебе поминать будет. У нас в стране только одного товарища Сталина можно славословить, это Лаврентий Павлович зарубил себе на носу давным-давно – потому и прожил до самой смерти хозяина и даже немного дольше.
– Слушай, Лаврентий, у тебя много ученых по спецлабораториям работают, да?
Берия не понимал и даже не догадывался, куда в очередной раз клонит великий вождь и учитель. Он привык идти по острию – так привыкают ходить под куполом без страховки, бросаться в затяжные прыжки, испытывать на себе смертельные препараты. Опаска, тревога, страх – эти чувства, которыми жила вся страна, сгущались и концентрировались, чем выше ты продвигался по лестнице власти, тем ближе оказывался к вождю. Адреналин стал постоянным блюдом в ежедневном меню высших сановников. Он тонизировал и придавал жизни особый, пряный вкус.
И бытие казалось гораздо более сладким, когда страх проходил, ужас отступал. Когда можно было какое-то время не бояться. Спокойно пить вино и мучить баб.
Лаврентий точно знал, как отвечать на каждую из интонаций вождя. Сейчас, своим обостренным чутьем он догадался: нельзя допустить ни малейшего панибратства. Лучшая реакция: туповатая исполнительность.
– Так точно, товарищ Сталин, ученых много!
– А успеваешь ли ты, Лаврентий, их контролировать?
Тихонечко подбирается тигр, в своих мягких сапожках, ходит неслышно по кабинету, трубочку мусолит. Даже участие в его словах слышится: ах, бедный Лаврентий, вах-вах, как ты много работаешь, за сколько ответственных участков тебе приходится отвечать! Справляешься? А может, нет? Тогда только скажи, мы тебя живо отдыхать отправим.
Не иначе, кто-то из подопечных отличился. Может, в атомном проекте авария – а я и не знаю? Может, кто у Келдыша взбрыкнул? Американские агенты Саров расшифровали? Гадать бесполезно, надо вести свою игру, и если вдруг он, Берия, в чем-то прокололся – каяться, в ногах валяться, умолять.
– Так точно, товарищ Сталин, все под контролем!
– У тебя ведь и химики работают – а, Лаврентий? И медики, да?
«Значит, не в атомном проекте дело. Ф-фух, отлегло немного. Хозяин многое простить может – лишь бы бомбы делалась, и атомная, и термоядерная, достойный ответ советского народа американскому империализму». Можно слегка расслабиться и ответить уже не столь по-солдафонски, а все-таки хоть отчасти, да вольно, напоминая хозяину, что он, Берия, все ж таки собеседник не рядовой – он ближайший соратник, тоже вождь, хотя и меньше калибром (пока).
– Все верно, товарищ Сталин, у меня в хозяйстве и медики имеются, и химики, и физики.
– А ты будешь знать, Лаврентий, если твои химики что-нибудь нахимичат? Если, допустим, новый яд изобретут?
«Опять ловушка. Рано расслабился. И ответить толком нельзя ни да ни нет. Сказать: да, буду знать?! А вдруг они изобрели, а я не знаю? Сказать: никак нет – опять виноват, не уследил».
– Молчишь, Лаврентий? А если они не яд, а, напротив, лекарство изобретут? Против старости, например? Будешь знать?
– Так точно, товарищ Сталин, знать буду.
– Да? А про это – знаешь?
Теперь оставалось только тупо молчать.
– А раз знаешь – тогда почему сам мне не докладываешь? Слушай, почему такие письма твои ученые-моченые товарищу Сталину пишут?
Вождь своей лапкой в коричневых пигментных пятнах сгреб со стола листки и швырнул прямо в лицо соратнику. Листы не долетели, Берия ловко поймал их. И еще в полете (как показалось ему) стал пробегать письмо глазами, выхватывая самое основное: имена, названия, фамилии. О чем речь – и чем грозит, лично ему.
Председателю Совета Министров Союза ССР
Генералиссимусу Советской армии
Вождю народов СССР
Товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу
Дорогой товарищ Сталин!
Позвольте Вам, нашему старшему другу и великому учителю, вручить от коллектива специальной лаборатории подарок, что сделали мы для Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, своими руками. Это самое дорогое, что есть у нас, – наш овеществленный труд, дерзновенный научный порыв и творческое вдохновение. Докладываем Вам, великий вождь и учитель, что мы успешно выполнили Ваше задание. Коллектив лаборатории, вдохновленный Вашими трудами и Вашим именем, в кратчайшие сроки создал вещество с заданными свойствами и провел его клинические испытания, завершившиеся полным успехом. Рапортуя Вам, наш дорогой вождь и учитель, о создании нового препарата, просим Вас, дорогой товарищ Сталин, в ознаменование Вашего дня рождения и как знак того, что любые победы советского народа неразрывно и навсегда связаны с Вашим именем, разрешить:
– назвать новое, синтезированное вещество в Вашу честь. Предлагаем именовать новый препарат ИСТАЛом, что означает И. – Иосиф, Стал. – Сталин…»
Но главное, главное-то Берия углядел. Письмо подписано Орловым – идиотом, ублюдком, начальником одной из шарашек. Она, та шарага, в городке Владиславле находится и официально называется особое техническое бюро при тридцать третьем НИИ Министерства госбезопасности.
Боже, отлегло! Как же хорошо на душе стало! Он, Берия, и не виноват ни в чем! Формально он даже за ту «шарагу» не отвечает, к атомному проекту она отношения практически не имеет, а он теперь зампредсовмина, а не комиссар госбезопасности. Просто дурак этот Орлов, не быть ему больше полковником! Сунулся поперед батьки в пекло. Бухнул в колокол, не заглянувши в святцы, решил отрапортовать раньше времени – быстрее, на самый верх, в обход непосредственного начальства – прямо вождю! За это я с них, конечно, стружку со всех сниму – а начальник особого отдела под трибунал пойдет – но все равно речь-то о победе, о достижении, о том, чем он, лично Берия, может гордиться. О чем просто до поры до времени не докладывал, приберегал, хотел поднести поэффектней. И вот – дождался. Опередили! Лизоблюды, дармоеды! Всех в бараний рог!
– Товарищ Сталин, я полностью в курсе событий.
– Да, Лаврентий? – переспросил вождь издевательски. – В курсе ты? Тогда скажи, почему не ты у меня за своих ученых просишь? Не ты препарат-шмапарат моим именем назвать предлагаешь? Почему твои химики нахимичили что-то – а я не от тебя узнаю? Что они там именем Сталина назвать хотят? Может, слабительное? От геморроя лекарство? Клистир в жопу вставлять?
– Никак нет. Товарищ Сталин, речь идет о новом, синтезированном в нашей специальной лаборатории во Владиславле препарате. Впервые в мире мы получили лекарство против усталости. Несколько граммов или миллиграммов этого вещества дают необыкновенный эффект – человека прямо настоящим героем делают. Он может не спать трое суток, работать трое суток без остановки, выполнять любые задания партии и правительства. Причем производительность труда тоже повышается в несколько раз. Неважно, какой работой занят товарищ. Шахтер угля больше дает, физик формулы лучше пишет, музыкант оратории сочиняет.
– Вот как, Лаврентий? Да такие ведь вещества у Гитлера были! И американцы их использовали. Как назывались у них, помнишь? Витамины-шметамины?
«Все помнит, ничего не забывает хозяин, хоть и пьет много, хоть и возраст – все время с ним приходится ухо востро держать, никогда нельзя расслабляться».
– Товарищ Сталин, фашисты использовали для своих летчиков и разведчиков так называемые амфетамины – специальные синтезированные наркотики. Они действительно оказывали положительное воздействие на тех, кто их потреблял, только у них сильные побочные отрицательные эффекты были. Один раз их примет человек, другой раз – а на третий уже без этого препарата жить не может. А когда снова его наглотается – начинает с ума сходить. А наш советский препарат – он, как химики из спецлаборатории уверяют, без вредных последствий.
Берия чуть помедлил, думая, стоит ли сразу выкладывать карты на стол, рассказывать о другом эффекте, что приносит препарат, или приберечь. Но потом все-таки принял решение: раз уж его опередили, придется засвечивать все до донышка – а то ведь хозяин может выдернуть непосредственно начальника лаборатории Орлова или начальника НИИ Кривцова да и выпытать все у них.
– А самое главное, – продолжил всесильный зампредсовмина, – это вещество особенные способности человека обостряет.
– Что за особенные?
– Человек как бы видеть насквозь начинает. Мысли угадывать. Сквозь стену замечать, что другие делают. Карты определяет, в сейф спрятанные.
– Вот как? – неожиданно неприятно ухмыльнулся Сталин. Посмотрел, не мигая, своими желтыми глазами тигра-людоеда, параноидального старца. – Значит, ты поэтому про вещество не докладывал? Узнать сперва хотел, что у товарища Сталина на уме? Мысли мои прочитать задумал?
«И непонятно: то ли впрямь подозревает он меня? Или, может, проверяет? С ним никогда нельзя быть ни в чем уверенным!»
Берия сказал отчасти обидчиво:
– Никогда даже не думал в подобном направлении.
Вроде попал в точку. Хозяин, видимо, не гневается. Отлегло.
– Тогда почему не докладывал раньше?
– Средство пока как следует не испытано, товарищ Сталин, не доработано.
– Что ж они там у тебя недоработанное вещество назвать моим именем хотят? А потом вдруг выяснится, что оно человека убивает? Что люди говорить будут? Твой «истал» убил человека, да? Станут говорить: он «сталина» наглотался и умер, да? Нет, Лаврентий, скажи товарищам: имя товарища Сталина никакому лекарству давать не надо. Это личная нескромность – именем товарища Сталина лекарство называть. Если хочешь – своим можешь называть, Лаврентий. «Берий» – хорошее название для препарата, да?
– Что вы, товарищ Сталин, я человек маленький, – пробормотал всесильный зампредсовмина.
Не хватало ему личную нескромность перед лицом вождя проявить. Один раз согласишься, чтоб тебя возвеличили – хозяин потом век тебе поминать будет. У нас в стране только одного товарища Сталина можно славословить, это Лаврентий Павлович зарубил себе на носу давным-давно – потому и прожил до самой смерти хозяина и даже немного дольше.
Семья Нетребиных. Степан
Для простых заключенных в «шарашке» высота, на которой решались их жизни, была непредставимой. Они даже вообразить не могли, что вожди могут обсуждать их личную судьбу или хотя бы плоды их труда. Маленький мирок, в котором Степан Нетребин жил и трудился вот уже пять лет, был почти герметично замкнут. В сущности, он не слишком отличался от его ленинградской лаборатории. Организация дела оказывалась еще и лучше. Все необходимые материалы и реактивы доставлялись беспрекословно, даже с лихвой. И научные журналы – причем заграничные: французские, американские и британские. Можно было не терять времени на дорогу на работу и с работы. Лаборатория размещалась здесь же, в монастыре, семьдесят пять шагов пешком. Можно было задерживаться в лаборатории аж до самого отбоя – а можно обсуждать результаты с соседями по столам (и нарам) хоть до утреннего подъема. И не приходилось думать о хлебе насущном: три раза в день наложат в миску щей да каши – хоть невкусно, зато много, с горкой. И конечно, не сравнить с лагерной баландой.
Словом, ничто не мешало привилегированным заключенным утолять жажду познания за государственный счет, кабы не два обстоятельства. Первое – они все ж таки были рабами. И второе – язвила мысль о том, что все, чего достигла или достигнет лаборатория, будет поставлено на службу тому самому строю и тем самым людям, которые исковеркали их судьбы и судьбы их близких.
А коллектив в лаборатории сложился потрясающий. Прав был братишка Тема: столько умных, чистых, светлых людей Степан в подобной концентрации на воле не встречал. Чего стоил, к примеру, старик Каревский! Стариком в полном смысле он на самом деле не был, к сорок девятому году ему исполнилось пятьдесят четыре. Однако имел Павел Аристархович Каревский окладистую и седую, как у библейского патриарха, бороду и обладал столь обширными познаниями в самых разных отраслях, от астрономии до лингвистики, что на равных мог обсуждать и спорить по любой проблеме с узким специалистом. Еще в двадцать первом году, будучи в возрасте двадцати шести лет, он защитил в Московском университете докторскую диссертацию в области науки, которую сам и создал.
Словом, ничто не мешало привилегированным заключенным утолять жажду познания за государственный счет, кабы не два обстоятельства. Первое – они все ж таки были рабами. И второе – язвила мысль о том, что все, чего достигла или достигнет лаборатория, будет поставлено на службу тому самому строю и тем самым людям, которые исковеркали их судьбы и судьбы их близких.
А коллектив в лаборатории сложился потрясающий. Прав был братишка Тема: столько умных, чистых, светлых людей Степан в подобной концентрации на воле не встречал. Чего стоил, к примеру, старик Каревский! Стариком в полном смысле он на самом деле не был, к сорок девятому году ему исполнилось пятьдесят четыре. Однако имел Павел Аристархович Каревский окладистую и седую, как у библейского патриарха, бороду и обладал столь обширными познаниями в самых разных отраслях, от астрономии до лингвистики, что на равных мог обсуждать и спорить по любой проблеме с узким специалистом. Еще в двадцать первом году, будучи в возрасте двадцати шести лет, он защитил в Московском университете докторскую диссертацию в области науки, которую сам и создал.