Страница:
У Серого, как оказалось, были такие же корочки, и им, наконец, разрешили пройти. Федор тактично старался не заглядывать краем глаза в документы спутника. Он почувствовал удовлетворение и вместе с тем легкий укол совести: сам-то он знал, что сталкер из него на самом деле никакой. Нет уж, пусть другие, кому жизнь не дорога, рискуют здоровьем и жизнью, выходят на бой с мутантами, упаковавшись в химзу и противогазы, ради неизвестно какой добычи. А ему эта сомнительная романтика не нужна – он лучше будет здесь, в метро, помогать людям решать их проблемы. И пусть те, кто знает, чем он на самом деле зарабатывает, за глаза презрительно кличут его челноком, барыгой – это дело тоже непростое, легким его считают лишь никогда этим не занимавшиеся.
Таганская-кольцевая прямо-таки ослепляла своим великолепием, блеском и чистотой. Не зря, ох не зря так тщательно охраняли вход пограничники Ганзы. На пилонах светлого мрамора выложены целые картины – на голубом поле в круглых рамках портреты героев древности, украшенные цветочками, листочками и еще какими-то штучками. Таганская славилась своим госпиталем, но была здесь и еще одна достопримечательность, привлекавшая посетителей – большую часть станции занимал знаменитый гостиничный комплекс в северной части зала. Два длинных блока, разделенных проходом в центре, состояли из множества одноместных и двухместных кабинок, собранных из разноцветных пластиковых панелей. Были даже четырехместные номера – для тех, кто мог себе это позволить.
– Случалось здесь жить? – спросил Серый.
– Да останавливался как-то, – небрежно бросил Федор.
– Вот охота была, – буркнул Серый. – Пять патронов в сутки – а за что? Стенки-то пластиковые, все слышно. Койки узкие, жесткие, матрасы тонкие. По мне, так баловство одно, только патроны переводить.
– Чудак-человек, – покачал головой Федор. – Ты ж тут платишь не только за койку.
– А за что? – хмыкнул Серый.
– За безопасность, вот за что. Можешь хабар свой в номере бросить и уйти хоть на полдня – никто не тронет. Видал, сколько охранников? Если вора поймают – нужники чистить отправят. Потому что это – Ганза. Тут для тебя расстараются – только плати. Вот на Китае попробуй, оставь шмотки хоть ненадолго – фиг найдешь потом. Ну, если, конечно, братков знакомых на станции у тебя не имеется – тогда дело другое.
– Это да, – согласился Серый.
«Может, на обратном пути заночую здесь, если устану, – подумал Федор. – Хоть отдохну от Веркиного нытья».
– Теперь на дрезину сядем. Кузьма обещал на Курской нас ждать, – пояснил он Серому. Тот что-то буркнул – видно, до сих пор обижался. Ну и пусть его.
Подъехала дрезина с прицепом, сделанным из обычного вагона, только со снятой крышей, пассажиры начали занимать места.
Сидя в вагоне, Федор снова вспомнил Веру и подумал, что она молодец все-таки. И решил, когда получит свою долю от сделки, купить ей на Ганзе подарок какой-нибудь, мелочь из тех, что бабы любят, – бусики там какие-нибудь, платочек. Принесешь ей какую-нибудь ерунду, а она так радуется. И ведь знает, что дрянь, дешевка, что сама себе может получше купить, но внимание дороже всего – ведь подарок означает, что любимый про нее помнит. Да, и надо будет сказать, чтоб наконец решилась показаться врачам – хотя бы здесь, в госпитале на кольцевой. Федор знал, что она боится – и не только за торговлю свою, за шмотки, будь они неладны. Боится услышать от врачей приговор, что болезнь неизлечима или что придется лечь в госпиталь надолго. А жизнь ведь сейчас такая – стоит только показать слабину, мигом займут твое место те, кто здоровее и сильнее. И его, Федора, боится она оставить без присмотра надолго – знает, что не любит он ее всерьез, что может ее возвращения из госпиталя и не дождаться. Как будто не понимает – мужик, если захочет уйти, так не удержишь его, все равно уйдет – хоть от больной, хоть от здоровой…
Федор одновременно жалел ее и испытывал раздражение. Почему вот сам он не цепляется ни за кого, а она виснет на нем, пытается опутать всякими бабскими штучками, делает вид, что пропадет без его помощи? Даже раз-другой про ребенка заикнулась – этого еще не хватало. Не хочет он ребенка, тем более от нее. Да и какой ребенок, если она вон больная вся? Еще родится мутант какой-нибудь. Ведь даже если не высовываешься на поверхность, нет гарантий, что убережешься от радиации. Многие продукты, что приносят из верхнего города сталкеры, лучше даже не проверять счетчиком Гейгера, чтоб не портить себе нервы. А вода, которую они здесь пьют? Конечно, фильтры очистки стоят, но опять же, скорее, для очистки совести. Вон, говорят, на Киевской шестипалые дети давно не редкость. Вспомнить ту же Кошку – тоже шесть пальцев было на руке, пока лишний не отрубили. Да ладно еще – лишний палец. А может родиться какой-нибудь и вовсе на человека не похожий. Нет уж, надо Верке сказать – пока врачам не покажется, о ребенке и думать нечего.
И Федор облегченно вздохнул, придумав такой удачный выход из положения. Тем более слышал он стороной от кого-то из старух – вроде через пару лет после Катастрофы родился у Верки, тогда еще совсем молоденькой, младенец неизвестно от кого и тут же умер. Может, у нее теперь и вовсе детей быть не может.
Пожалуй, нынешняя жизнь почти всем бы Федора устраивала, если бы не этот гвалт на станции, не стихавший совсем ни днем, ни ночью. Вот жизнь идет, крутишься, все чего-то суетишься – и оглянуться не успеешь, как все кончится. Зачем живет человек? Ради того, чтоб каждый день искать себе еду, беспокоиться о пропитании? Впрочем, у Федора, благодаря Вере, проблем с едой не было, а у тех, кому действительно приходилось каждый день думать, как добыть себе кусок хлеба или мяса, не было времени размышлять о смысле жизни.
К тому времени Сокол, как и Войковская, переименованная в Гуляй-Поле, оказался под властью анархистов. Не то чтоб Федору так уж не нравились анархисты, скорее, надоело торчать на одном месте, хотелось посмотреть, как в других местах люди живут. Он скитался по разным станциям, мелкими услугами зарабатывая себе на еду. Когда подрос, смазливого парня начали привечать женщины – так он и жил то с одной, то с другой, ни к кому особо не привязываясь. Где он только ни побывал, а в итоге осел на бандитской станции. Федор сначала и здесь не собирался надолго задерживаться, но Вера очень старалась его удержать, и, в общем, ему удобно было с ней жить. Да и дела на Китае можно было делать, хотя иногда он и подумывал, что засиделся здесь. В иные моменты ему даже казалось, что и сам он немногим лучше сутенера. Но Федор старался такие мысли от себя гнать – каждый устраивается как может.
Он и теперь затруднялся бы сказать, чем зарабатывает на жизнь. В принципе мог бы вообще ничего не делать – Венера готова была его кормить и обеспечивать все его потребности, следила за его одеждой, но он предпочитал иметь и свои доходы. Благодаря тому, что на разных станциях успел пожить, были у него в разных местах знакомые, и нередко выступал он посредником в сделках. Допустим, хочет кто-либо приобрести вещь, которую так просто у торговцев не купишь, – оружие или инструмент какой-нибудь редкий, или еще что. А Федор знает человека, у которого такое можно найти. Вот и сводит людей друг с другом, получая за это свою долю. И сам он во время сделки следит, чтобы все прошло как надо.
Вот и Серому нужен был какой-то редкий пистолет. Федор особо не вникал даже – отправил записку с челноками оружейнику Кузьме на Бауманскую. Тот написал, что вещь такую сможет найти, и назначил встречу на Курской через три дня. Ответ его попал к Федору аккурат накануне назначенной встречи – Федор еле успел предупредить заказчика. И вот они в дороге.
Кузьма, как и обещал, ждал их в местной закусочной. Это был кряжистый мужик с пронзительным взглядом, с морщинами на лбу, с намечавшейся лысиной, с окладистой бородой, в неброской, но добротной куртке защитного цвета с кожаными заплатами на локтях, поставленными явно умелой женской рукой. Штаны были заправлены в кирзовые сапоги, тоже относительно новые. Другой обуви Кузьма не признавал – разве что менял иногда сапоги на пластиковые тапки. Кузьма с кем-то беседовал, перебрасывался приветствиями – его тут многие знали. Ради знакомства заказали по кружке грибного чая – Кузьма позволял себе брагу только после завершения сделки. Усевшись за исцарапанный белый пластиковый столик, потолковали об обстановке; увидев оружейника, к ним присоединился кто-то из местных. Узнав, что Ганза принимает беженцев с ВДНХ, Федор подосадовал про себя – вот где селиться-то надо было, сейчас, глядишь, на кольцевую бы попал с другими беженцами, а там уж зацепился бы как-нибудь. Да разве заранее угадаешь, как лучше? Углубленный в свои мысли, он чуть не прослушал, о чем Кузьма говорит с ганзейцем. А ведь любая информация может пригодиться.
– Так, значит, эти, с Винзавода, не донимают пока? – интересовался Кузьма, разглаживая бороду.
– Да у них осенью самый гон – тогда сталкеры иной раз и наружу высунуться не смеют, – ответил ганзеец. – А сейчас только в полнолуние надо остерегаться. Впрочем, с ними не угадаешь. Еще какая-то дрянь лезет из трущоб привокзальных, вроде бы выход на пути замуровали, а теперь люди говорят, что словно скребется кто-то иногда с той стороны. Бабы, ясное дело, пугаются. Да и самим боязно, хоть виду и не подаем. А ну как прокопается к нам кто-нибудь снаружи? А еще бабы слухи распускают, что в туннеле как-то прямо с дрезины утащили пассажира – то ли крыса огромная, то ли мутант. Кто ж теперь знает, как там оно на самом деле было?
– Да, – веско подытожил Кузьма, – не позавидуешь вам. Мне эти станции привокзальные всегда гиблыми местами казались, нехорошими по нынешним временам.
Федор был с ним в глубине души согласен. Там, где есть вокзалы, даже внизу, в метро, ощущается какая-то… тревога, что ли? Иногда сталкеры уходят наверх и пропадают с концами, особенно в полнолуние. Нет, на других станциях тоже бывает, что люди не возвращаются обратно, но на привокзальных – куда чаще. А один странный случай Федор собственными глазами наблюдал. Двое вернувшихся с вылазки сталкеров еле дотащили до лазарета третьего, который был в беспамятстве. Говорили, что его вдруг переклинило, и он пытался куда-то уйти от вокзала по шпалам, насилу вернули. А тот, бедняга, словно бы не соображал ничего, и только все просил какой-то железнодорожной воды, отталкивая кружку с чаем, которым, плача, пыталась напоить его медсестричка. И на следующий день к вечеру помер.
– Взять вот хоть Павелецкую, – продолжал свою мысль Кузьма, почесывая лысину, – вот где беда настоящая.
Он степенно отставил пустую кружку, вытер рот тыльной стороной руки, поросшей темными волосками. Пальцы его с коротко остриженными ногтями уже не отмывались от оружейной смазки.
– Ну, там-то вообще гермоворот нет на радиальной, оттого там чуть не поголовно все лысые и подолгу не живут. И каждую ночь к ним мутанты сверху лезут. «Приезжие» – так они их окрестили. Уж этим-то беднягам точно не позавидуешь, – согласился Серый.
Федор промолчал. При упоминании Павелецкой он подумал о Кате. «Может, на обратном пути загляну к ней», – решил он.
– Да и то сказать, – задумчиво произнес Кузьма, – Бауманка-то наша вроде и на отшибе, а зато неподалеку сразу целых три вокзала располагаются. Да и возле Электрозаводской платформа есть. Говорили – к ним как-то пришел один с поверхности. Из бункера подмосковного добирался прямо по шпалам. И они потом туда отряд отправили. Уцелели, значит, кое-где в Подмосковье люди. Может, и в других городах кто выжил, а только все это, думаю, ненадолго. Все равно вымрут потихоньку.
За оружием пришлось идти в камеру хранения – на станции не разрешалось его носить. Перешли на радиальную. Формально здесь кончались владения Ганзы, но на деле Курская-радиальная служила придатком кольцевой. Здесь было словно бы даже темнее еще и потому, что все стены были выложены темно-серым мрамором с прожилками. Появлялось ощущение строгости и силы – из-за массивных прямоугольных пилонов, в которых резцом мастера намечены были выступы-колонны, из-за лепнины на потолке.
Станция была победнее, в северной части перрона стояли ряды ветхих палаток, сразу за жилым сектором располагался кухонный блок, где можно было выпить чаю. В южной части торговали – продавцы раскладывали товар на столиках. Здесь можно было потолковать спокойно, осмотреть товар, назначить цену.
Серый и так и этак вертел оружие. В его тусклых водянистых глазах ничего прочесть было невозможно, но Федору показалось, что тот доволен, и посредник уже мысленно прикидывал, какие комиссионные запросить с заказчика.
– Надо испытать, что ли, – буркнул Серый. Требование было вполне резонным, и Федор был к этому готов.
– Пошли тогда в туннель, – предложил он, – там и оп-робуешь.
– Если не понравится, могу другой предложить, – сказал Кузьма, – до Бауманки дойдем, у меня там целый арсенал.
– Классно, – ухмыльнулся Серый.
Прошли мимо блокпоста. В туннеле Серый зарядил пистолет. Первым выстрелом пробил какой-то висевший здесь с незапамятных времен круглый жестяной знак, вероятно, предупреждавший об опасности. Одобрительно хмыкнул. И вдруг Федор услышал странный шум. Больше всего он был похож на тихий, какой-то нехороший смех. Казалось, звук выстрела разбудил какую-то неведомую силу, дремавшую здесь, и настроена она была явно не дружелюбно.
Федор завертел головой, оглядываясь в поисках разумного объяснения происходящему. Может, в туннеле кто-то есть? Но в глубине души он знал – они тут одни. Может, померещилось? Но нет, вот и у Кузьмы тревожно вытянулось лицо, забегали по сторонам глаза. Серый склонил набок голову, словно прислушиваясь, а потом решительно поднял пистолет, точно получил команду.
У Федора похолодело в груди – он вдруг отчетливо понял, что сейчас произойдет. Толкнув Серого под руку, он кинулся в темноту. Наверное, это спасло ему жизнь. Сзади щелкнул выстрел, раздался короткий вскрик – и Федор понял, что с Кузьмой покончено. Следующим выстрелом ему обожгло плечо, но он продолжал бежать, виляя из стороны в сторону. Еще один выстрел – мимо. А потом откуда-то сзади снова раздался звук, от которого у Федора окончательно подкосились ноги – снова этот тихий, издевательский смех. Федор, ослабев, прислонился к стене. Раздалось еще несколько торопливых выстрелов, затем дикий крик, быстро оборвавшийся.
Федор пополз в сторону Бауманской. Наверное, добраться назад, на кольцевую, было бы быстрее, но Федор и мысли не допускал, что придется возвращаться туда, где впервые почудился ему этот жуткий смех, где только что произошло что-то страшное и необъяснимое. Еще не успел доползти – услышал голоса. Навстречу шел патруль. Федор обрадовался обходчикам как родным – по крайней мере, это были люди. Один из патрульных помог Федору добраться до Бауманской. Федор был так измучен, что остаток пути прошел как в тумане.
Федора отвели в просторную санитарную палатку. Он ожидал увидеть доктора Семена Натановича Брамца, сухонького, седоволосого, своими неторопливыми уверенными движениями внушающего доверие, но вместо него за столиком в углу сидела медсестра, совсем еще девочка, с измученным и печальным лицом. На одной из коек лежал мужик и тихо стонал, остальные три койки были пусты. Медсестра осмотрела руку Федора, щедро плеснула йодом на рану – он чуть не вскрикнул от боли. Потом, заметив, что он на ногах не держится, велела устраиваться на одной из свободных коек.
– Вообще-то ничего страшного, – тихо сказала она. – Рана пустяковая, царапина, пуля попала в мягкие ткани, лишь бы заражение не началось.
– Наташка, – раздался крик снаружи. – Иди быстрей, там Семенычу в цехе палец оторвало начисто. Кровища так и хлещет.
Медсестра всплеснула руками – ну что за день сегодня, когда уже кончится? – и выбежала из палатки.
Вместо нее вошел неприветливый охранник. А следом за ним – сам начстанции Бауманской, глава Бауманского альянса Михаил Григорьевич Сотников, пожилой, но крепкий еще мужчина. Федору случалось несколько раз оказывать ему услуги, поэтому он надеялся, что Сотников поможет ему. Федор до сих пор толком не мог понять, что произошло, и только теперь сообразил, что, по сути, сбежал, даже не посмотрев, что с Кузьмой. Но стоило ему вспомнить тот тихий издевательский смех – и его начинал бить озноб. Чутье подсказывало ему, что для Кузьмы все кончилось очень плохо, а если б он пошел посмотреть, то и сам вряд ли бы остался в живых.
Начстанции грузно опустился на единственный в комнате стул, услужливо пододвинутый охранником. Пристально посмотрел на Федора:
– Ну, рассказывай, – только и сказал он.
Федор принялся говорить, стараясь не пропустить ничего – и сам чувствовал, какой нелепой выглядит его история. Когда он упомянул о загадочном смехе в туннеле, Сотников нахмурился, а когда Федор рассказал о перестрелке, так и впился в него глазами. Потом, не сказав ни слова, поднялся и медленно вышел. А охранник остался, и Федор счел это дурным знаком.
Что уж тут скрывать от самого себя – Федор прекрасно понимал, что Кузьма, скорее всего, уже покойник. Что с заказчиком – неизвестно. А вот сам он жив, и выглядит все это очень подозрительно – если надо будет кого-то обвинить в случившемся, то лучшей кандидатуры, чем он, просто не найти.
От слабости Федор вскоре задремал, а очнулся от того, что кто-то бубнил над ухом. Он тут же все вспомнил и сморщился – это ж надо было так влипнуть. А голос все бубнил:
– Вставай быстрее, дрезина ждать не будет. Или хочешь пешком до Электрозаводской топать?
– Зачем мне на Электрозаводскую? – приподнявшись, щурясь от света, спросил Федор. У нависшего над ним мужика было дубленое, словно обветренное лицо, нос с красными прожилками, глаза тоже красные, словно от недосыпа, в коротких волосах – седина. Ватник на нем был старенький, поношенный, ватные штаны, впрочем, аккуратно залатаны, хотя все в пятнах. «Из работяг, наверное, – сообразил раненый. – Поддает, небось, оттого и глаза такие».
– Это меня не колышет, – продолжал тем временем развивать свою мысль мужик. – Приказ Каданцева – доставить тебя туда.
Федор знал, что Каданцев – начальник транспортной службы альянса, и понятно было, что судьбой Федора тот озаботился по указанию Сотникова. Но Федору было неприятно, что все решают за него – передают из рук в руки, словно неодушевленный предмет. И почему Каданцев принял именно такое решение? Его что – снова будут допрашивать, уже на Электрозаводской? Федор чувствовал себя не самым лучшим образом, его знобило, рука болела, и ему ужасно не хотелось опять куда-то тащиться. Хотелось лежать здесь, в госпитале, на ветхой, но относительно чистой простыне бурого цвета – где только здешние медики до сих пор берут такие? Бурого – это чтоб кровь не видна была.
– Что я там забыл, на Электрозаводской у вас? Мне б самому с Каданцевым поговорить, – пробормотал Федор неуверенно.
– Некогда ему со всякими тут разговаривать. Приказ есть приказ. Долго я ждать тебя должон?
– Да, жаль, что не получилось послушать начальника транспортного цеха… – пробормотал Федор. Его собеседник обиделся и счел нужным вступиться.
– Альберт Георгич знает, что делает. Хоть и строг иногда, все для нашей пользы. День и ночь о нас печется. Раз сказал – выполняй без разговоров, а то как бы хуже не было. Между прочим, – собеседник даже понизил голос, – Кузьму-то и еще одного мужика мертвыми в туннеле нашли. А тела, говорят, такие, будто всю кровь из них высосали, да еще и обкусали. И у обоих еще раны пулевые. Темное дело, ох, темное. Наши-то некоторые поговаривали – живут в том туннеле твари, морок наводят. И Сотникову пытались про это сказать, да он и слушать не хочет. А теперь вот не отмахнешься – либо признать придется, что там твари орудуют, либо получится, будто ты тех двоих замочил. А за Кузьму тут многие готовы глотку перервать кому хошь. Чуешь, чем дело пахнет? Так что Альберта Георгича слушай, уходи отсюда подальше, коли жизнь не надоела, а то хуже будет. На Ганзе тебя уже небось капитан Панкратов поджидает – тот еще зверь. Запытает и разбираться не будет – виноват или так, под горячую руку попался. Ему человека убить – раз плюнуть.
Федор уже и сам понял, что дело плохо, как только узнал о гибели Кузьмы. Он, конечно, и так догадывался, но одно дело догадываться, другое – знать наверняка. Кузьма был нужен многим, его ценили, и поквитаться за его смерть тоже многим захочется. Поэтому как ни крути, а выходило, что Сотников принял правильное решение – надо ему пока скрыться, отсидеться, а там видно будет.
– Как звать-то тебя? – спросил он мужика.
– Виталей с детства кличут. Ну что, пошли, что ли, – и мужик, бубня что-то под нос, повел Федора на платформу, туда, где усталые работяги уже рассаживались в дрезине. Они с любопытством косились на Федора, на его перевязанную руку, но вопросов никто не задавал.
Глава 3
Таганская-кольцевая прямо-таки ослепляла своим великолепием, блеском и чистотой. Не зря, ох не зря так тщательно охраняли вход пограничники Ганзы. На пилонах светлого мрамора выложены целые картины – на голубом поле в круглых рамках портреты героев древности, украшенные цветочками, листочками и еще какими-то штучками. Таганская славилась своим госпиталем, но была здесь и еще одна достопримечательность, привлекавшая посетителей – большую часть станции занимал знаменитый гостиничный комплекс в северной части зала. Два длинных блока, разделенных проходом в центре, состояли из множества одноместных и двухместных кабинок, собранных из разноцветных пластиковых панелей. Были даже четырехместные номера – для тех, кто мог себе это позволить.
– Случалось здесь жить? – спросил Серый.
– Да останавливался как-то, – небрежно бросил Федор.
– Вот охота была, – буркнул Серый. – Пять патронов в сутки – а за что? Стенки-то пластиковые, все слышно. Койки узкие, жесткие, матрасы тонкие. По мне, так баловство одно, только патроны переводить.
– Чудак-человек, – покачал головой Федор. – Ты ж тут платишь не только за койку.
– А за что? – хмыкнул Серый.
– За безопасность, вот за что. Можешь хабар свой в номере бросить и уйти хоть на полдня – никто не тронет. Видал, сколько охранников? Если вора поймают – нужники чистить отправят. Потому что это – Ганза. Тут для тебя расстараются – только плати. Вот на Китае попробуй, оставь шмотки хоть ненадолго – фиг найдешь потом. Ну, если, конечно, братков знакомых на станции у тебя не имеется – тогда дело другое.
– Это да, – согласился Серый.
«Может, на обратном пути заночую здесь, если устану, – подумал Федор. – Хоть отдохну от Веркиного нытья».
– Теперь на дрезину сядем. Кузьма обещал на Курской нас ждать, – пояснил он Серому. Тот что-то буркнул – видно, до сих пор обижался. Ну и пусть его.
Подъехала дрезина с прицепом, сделанным из обычного вагона, только со снятой крышей, пассажиры начали занимать места.
Сидя в вагоне, Федор снова вспомнил Веру и подумал, что она молодец все-таки. И решил, когда получит свою долю от сделки, купить ей на Ганзе подарок какой-нибудь, мелочь из тех, что бабы любят, – бусики там какие-нибудь, платочек. Принесешь ей какую-нибудь ерунду, а она так радуется. И ведь знает, что дрянь, дешевка, что сама себе может получше купить, но внимание дороже всего – ведь подарок означает, что любимый про нее помнит. Да, и надо будет сказать, чтоб наконец решилась показаться врачам – хотя бы здесь, в госпитале на кольцевой. Федор знал, что она боится – и не только за торговлю свою, за шмотки, будь они неладны. Боится услышать от врачей приговор, что болезнь неизлечима или что придется лечь в госпиталь надолго. А жизнь ведь сейчас такая – стоит только показать слабину, мигом займут твое место те, кто здоровее и сильнее. И его, Федора, боится она оставить без присмотра надолго – знает, что не любит он ее всерьез, что может ее возвращения из госпиталя и не дождаться. Как будто не понимает – мужик, если захочет уйти, так не удержишь его, все равно уйдет – хоть от больной, хоть от здоровой…
Федор одновременно жалел ее и испытывал раздражение. Почему вот сам он не цепляется ни за кого, а она виснет на нем, пытается опутать всякими бабскими штучками, делает вид, что пропадет без его помощи? Даже раз-другой про ребенка заикнулась – этого еще не хватало. Не хочет он ребенка, тем более от нее. Да и какой ребенок, если она вон больная вся? Еще родится мутант какой-нибудь. Ведь даже если не высовываешься на поверхность, нет гарантий, что убережешься от радиации. Многие продукты, что приносят из верхнего города сталкеры, лучше даже не проверять счетчиком Гейгера, чтоб не портить себе нервы. А вода, которую они здесь пьют? Конечно, фильтры очистки стоят, но опять же, скорее, для очистки совести. Вон, говорят, на Киевской шестипалые дети давно не редкость. Вспомнить ту же Кошку – тоже шесть пальцев было на руке, пока лишний не отрубили. Да ладно еще – лишний палец. А может родиться какой-нибудь и вовсе на человека не похожий. Нет уж, надо Верке сказать – пока врачам не покажется, о ребенке и думать нечего.
И Федор облегченно вздохнул, придумав такой удачный выход из положения. Тем более слышал он стороной от кого-то из старух – вроде через пару лет после Катастрофы родился у Верки, тогда еще совсем молоденькой, младенец неизвестно от кого и тут же умер. Может, у нее теперь и вовсе детей быть не может.
Пожалуй, нынешняя жизнь почти всем бы Федора устраивала, если бы не этот гвалт на станции, не стихавший совсем ни днем, ни ночью. Вот жизнь идет, крутишься, все чего-то суетишься – и оглянуться не успеешь, как все кончится. Зачем живет человек? Ради того, чтоб каждый день искать себе еду, беспокоиться о пропитании? Впрочем, у Федора, благодаря Вере, проблем с едой не было, а у тех, кому действительно приходилось каждый день думать, как добыть себе кусок хлеба или мяса, не было времени размышлять о смысле жизни.
* * *
Когда случилась Катастрофа, Федор был еще мал. Он вроде бы смутно помнил просторную полутемную квартиру, где стены были обклеены выцветшей пестрой бумагой, понемногу отстававшей, хмурую высокую темноволосую женщину, которая часто сердилась на него, ругалась, кричала. Иногда к ней присоединялась пожилая – бабка. Мужчин, кроме Федора, в доме не было. В метро, на Соколе, он оказался с бабкой и не в состоянии был понять весь ужас происшедшего. Бабка ему все твердила, что теперь ей и жить незачем, только ради него. Ну вот, ради него она еще и продержалась немного, а потом и бабки не стало, и его взяла к себе одна семья. У них был еще один мальчик, помладше, и Федор вскоре догадался, что взяли его вместо няньки. Кормили скудно, зато заставляли приглядывать за маленьким, помогать готовить, даже стирать. За неповиновение – подзатыльники и урезание и без того мизерного пайка. И когда Федор немного подрос, он предпочел убежать от приемных родителей – надоело быть у них мальчиком на побегушках.К тому времени Сокол, как и Войковская, переименованная в Гуляй-Поле, оказался под властью анархистов. Не то чтоб Федору так уж не нравились анархисты, скорее, надоело торчать на одном месте, хотелось посмотреть, как в других местах люди живут. Он скитался по разным станциям, мелкими услугами зарабатывая себе на еду. Когда подрос, смазливого парня начали привечать женщины – так он и жил то с одной, то с другой, ни к кому особо не привязываясь. Где он только ни побывал, а в итоге осел на бандитской станции. Федор сначала и здесь не собирался надолго задерживаться, но Вера очень старалась его удержать, и, в общем, ему удобно было с ней жить. Да и дела на Китае можно было делать, хотя иногда он и подумывал, что засиделся здесь. В иные моменты ему даже казалось, что и сам он немногим лучше сутенера. Но Федор старался такие мысли от себя гнать – каждый устраивается как может.
Он и теперь затруднялся бы сказать, чем зарабатывает на жизнь. В принципе мог бы вообще ничего не делать – Венера готова была его кормить и обеспечивать все его потребности, следила за его одеждой, но он предпочитал иметь и свои доходы. Благодаря тому, что на разных станциях успел пожить, были у него в разных местах знакомые, и нередко выступал он посредником в сделках. Допустим, хочет кто-либо приобрести вещь, которую так просто у торговцев не купишь, – оружие или инструмент какой-нибудь редкий, или еще что. А Федор знает человека, у которого такое можно найти. Вот и сводит людей друг с другом, получая за это свою долю. И сам он во время сделки следит, чтобы все прошло как надо.
Вот и Серому нужен был какой-то редкий пистолет. Федор особо не вникал даже – отправил записку с челноками оружейнику Кузьме на Бауманскую. Тот написал, что вещь такую сможет найти, и назначил встречу на Курской через три дня. Ответ его попал к Федору аккурат накануне назначенной встречи – Федор еле успел предупредить заказчика. И вот они в дороге.
* * *
Курская-кольцевая встретила их ярким светом. На взгляд Федора, она отличалась именно тем, что почти ничем не выделялась – другие станции кольца были гораздо красивее. А эта станция была выдержана в бежевых тонах, не было здесь ни затейливых украшений, как на Новокузнецкой, ни цветной мозаики во всю стену или витражей, как на Новослободской. Хотя Федор смутно ощущал, что простота здесь была более продуманная, чем, к примеру, на Китай-городе, да и камень, которым была отделана станция, – куда интереснее. Колонны, подпиравшие потолок, блестели бесчисленными гранями, дочиста отмытыми.Кузьма, как и обещал, ждал их в местной закусочной. Это был кряжистый мужик с пронзительным взглядом, с морщинами на лбу, с намечавшейся лысиной, с окладистой бородой, в неброской, но добротной куртке защитного цвета с кожаными заплатами на локтях, поставленными явно умелой женской рукой. Штаны были заправлены в кирзовые сапоги, тоже относительно новые. Другой обуви Кузьма не признавал – разве что менял иногда сапоги на пластиковые тапки. Кузьма с кем-то беседовал, перебрасывался приветствиями – его тут многие знали. Ради знакомства заказали по кружке грибного чая – Кузьма позволял себе брагу только после завершения сделки. Усевшись за исцарапанный белый пластиковый столик, потолковали об обстановке; увидев оружейника, к ним присоединился кто-то из местных. Узнав, что Ганза принимает беженцев с ВДНХ, Федор подосадовал про себя – вот где селиться-то надо было, сейчас, глядишь, на кольцевую бы попал с другими беженцами, а там уж зацепился бы как-нибудь. Да разве заранее угадаешь, как лучше? Углубленный в свои мысли, он чуть не прослушал, о чем Кузьма говорит с ганзейцем. А ведь любая информация может пригодиться.
– Так, значит, эти, с Винзавода, не донимают пока? – интересовался Кузьма, разглаживая бороду.
– Да у них осенью самый гон – тогда сталкеры иной раз и наружу высунуться не смеют, – ответил ганзеец. – А сейчас только в полнолуние надо остерегаться. Впрочем, с ними не угадаешь. Еще какая-то дрянь лезет из трущоб привокзальных, вроде бы выход на пути замуровали, а теперь люди говорят, что словно скребется кто-то иногда с той стороны. Бабы, ясное дело, пугаются. Да и самим боязно, хоть виду и не подаем. А ну как прокопается к нам кто-нибудь снаружи? А еще бабы слухи распускают, что в туннеле как-то прямо с дрезины утащили пассажира – то ли крыса огромная, то ли мутант. Кто ж теперь знает, как там оно на самом деле было?
– Да, – веско подытожил Кузьма, – не позавидуешь вам. Мне эти станции привокзальные всегда гиблыми местами казались, нехорошими по нынешним временам.
Федор был с ним в глубине души согласен. Там, где есть вокзалы, даже внизу, в метро, ощущается какая-то… тревога, что ли? Иногда сталкеры уходят наверх и пропадают с концами, особенно в полнолуние. Нет, на других станциях тоже бывает, что люди не возвращаются обратно, но на привокзальных – куда чаще. А один странный случай Федор собственными глазами наблюдал. Двое вернувшихся с вылазки сталкеров еле дотащили до лазарета третьего, который был в беспамятстве. Говорили, что его вдруг переклинило, и он пытался куда-то уйти от вокзала по шпалам, насилу вернули. А тот, бедняга, словно бы не соображал ничего, и только все просил какой-то железнодорожной воды, отталкивая кружку с чаем, которым, плача, пыталась напоить его медсестричка. И на следующий день к вечеру помер.
– Взять вот хоть Павелецкую, – продолжал свою мысль Кузьма, почесывая лысину, – вот где беда настоящая.
Он степенно отставил пустую кружку, вытер рот тыльной стороной руки, поросшей темными волосками. Пальцы его с коротко остриженными ногтями уже не отмывались от оружейной смазки.
– Ну, там-то вообще гермоворот нет на радиальной, оттого там чуть не поголовно все лысые и подолгу не живут. И каждую ночь к ним мутанты сверху лезут. «Приезжие» – так они их окрестили. Уж этим-то беднягам точно не позавидуешь, – согласился Серый.
Федор промолчал. При упоминании Павелецкой он подумал о Кате. «Может, на обратном пути загляну к ней», – решил он.
– Да и то сказать, – задумчиво произнес Кузьма, – Бауманка-то наша вроде и на отшибе, а зато неподалеку сразу целых три вокзала располагаются. Да и возле Электрозаводской платформа есть. Говорили – к ним как-то пришел один с поверхности. Из бункера подмосковного добирался прямо по шпалам. И они потом туда отряд отправили. Уцелели, значит, кое-где в Подмосковье люди. Может, и в других городах кто выжил, а только все это, думаю, ненадолго. Все равно вымрут потихоньку.
За оружием пришлось идти в камеру хранения – на станции не разрешалось его носить. Перешли на радиальную. Формально здесь кончались владения Ганзы, но на деле Курская-радиальная служила придатком кольцевой. Здесь было словно бы даже темнее еще и потому, что все стены были выложены темно-серым мрамором с прожилками. Появлялось ощущение строгости и силы – из-за массивных прямоугольных пилонов, в которых резцом мастера намечены были выступы-колонны, из-за лепнины на потолке.
Станция была победнее, в северной части перрона стояли ряды ветхих палаток, сразу за жилым сектором располагался кухонный блок, где можно было выпить чаю. В южной части торговали – продавцы раскладывали товар на столиках. Здесь можно было потолковать спокойно, осмотреть товар, назначить цену.
Серый и так и этак вертел оружие. В его тусклых водянистых глазах ничего прочесть было невозможно, но Федору показалось, что тот доволен, и посредник уже мысленно прикидывал, какие комиссионные запросить с заказчика.
– Надо испытать, что ли, – буркнул Серый. Требование было вполне резонным, и Федор был к этому готов.
– Пошли тогда в туннель, – предложил он, – там и оп-робуешь.
– Если не понравится, могу другой предложить, – сказал Кузьма, – до Бауманки дойдем, у меня там целый арсенал.
– Классно, – ухмыльнулся Серый.
Прошли мимо блокпоста. В туннеле Серый зарядил пистолет. Первым выстрелом пробил какой-то висевший здесь с незапамятных времен круглый жестяной знак, вероятно, предупреждавший об опасности. Одобрительно хмыкнул. И вдруг Федор услышал странный шум. Больше всего он был похож на тихий, какой-то нехороший смех. Казалось, звук выстрела разбудил какую-то неведомую силу, дремавшую здесь, и настроена она была явно не дружелюбно.
Федор завертел головой, оглядываясь в поисках разумного объяснения происходящему. Может, в туннеле кто-то есть? Но в глубине души он знал – они тут одни. Может, померещилось? Но нет, вот и у Кузьмы тревожно вытянулось лицо, забегали по сторонам глаза. Серый склонил набок голову, словно прислушиваясь, а потом решительно поднял пистолет, точно получил команду.
У Федора похолодело в груди – он вдруг отчетливо понял, что сейчас произойдет. Толкнув Серого под руку, он кинулся в темноту. Наверное, это спасло ему жизнь. Сзади щелкнул выстрел, раздался короткий вскрик – и Федор понял, что с Кузьмой покончено. Следующим выстрелом ему обожгло плечо, но он продолжал бежать, виляя из стороны в сторону. Еще один выстрел – мимо. А потом откуда-то сзади снова раздался звук, от которого у Федора окончательно подкосились ноги – снова этот тихий, издевательский смех. Федор, ослабев, прислонился к стене. Раздалось еще несколько торопливых выстрелов, затем дикий крик, быстро оборвавшийся.
Федор пополз в сторону Бауманской. Наверное, добраться назад, на кольцевую, было бы быстрее, но Федор и мысли не допускал, что придется возвращаться туда, где впервые почудился ему этот жуткий смех, где только что произошло что-то страшное и необъяснимое. Еще не успел доползти – услышал голоса. Навстречу шел патруль. Федор обрадовался обходчикам как родным – по крайней мере, это были люди. Один из патрульных помог Федору добраться до Бауманской. Федор был так измучен, что остаток пути прошел как в тумане.
* * *
На Бауманской, как обычно, кипела работа. Центральный зал станции, по сути, представлял собой один большой цех, куда чужих не пускали. Даже большая часть проемов между пилонами была заложена разномастными кирпичами – те, кто делал это, заботились не о красоте. Здесь производилась значительная часть необходимого для метро оборудования, но для жилья эта станция не была приспособлена – большая часть рабочих после смены отправлялась ночевать на Электрозаводскую.Федора отвели в просторную санитарную палатку. Он ожидал увидеть доктора Семена Натановича Брамца, сухонького, седоволосого, своими неторопливыми уверенными движениями внушающего доверие, но вместо него за столиком в углу сидела медсестра, совсем еще девочка, с измученным и печальным лицом. На одной из коек лежал мужик и тихо стонал, остальные три койки были пусты. Медсестра осмотрела руку Федора, щедро плеснула йодом на рану – он чуть не вскрикнул от боли. Потом, заметив, что он на ногах не держится, велела устраиваться на одной из свободных коек.
– Вообще-то ничего страшного, – тихо сказала она. – Рана пустяковая, царапина, пуля попала в мягкие ткани, лишь бы заражение не началось.
– Наташка, – раздался крик снаружи. – Иди быстрей, там Семенычу в цехе палец оторвало начисто. Кровища так и хлещет.
Медсестра всплеснула руками – ну что за день сегодня, когда уже кончится? – и выбежала из палатки.
Вместо нее вошел неприветливый охранник. А следом за ним – сам начстанции Бауманской, глава Бауманского альянса Михаил Григорьевич Сотников, пожилой, но крепкий еще мужчина. Федору случалось несколько раз оказывать ему услуги, поэтому он надеялся, что Сотников поможет ему. Федор до сих пор толком не мог понять, что произошло, и только теперь сообразил, что, по сути, сбежал, даже не посмотрев, что с Кузьмой. Но стоило ему вспомнить тот тихий издевательский смех – и его начинал бить озноб. Чутье подсказывало ему, что для Кузьмы все кончилось очень плохо, а если б он пошел посмотреть, то и сам вряд ли бы остался в живых.
Начстанции грузно опустился на единственный в комнате стул, услужливо пододвинутый охранником. Пристально посмотрел на Федора:
– Ну, рассказывай, – только и сказал он.
Федор принялся говорить, стараясь не пропустить ничего – и сам чувствовал, какой нелепой выглядит его история. Когда он упомянул о загадочном смехе в туннеле, Сотников нахмурился, а когда Федор рассказал о перестрелке, так и впился в него глазами. Потом, не сказав ни слова, поднялся и медленно вышел. А охранник остался, и Федор счел это дурным знаком.
Что уж тут скрывать от самого себя – Федор прекрасно понимал, что Кузьма, скорее всего, уже покойник. Что с заказчиком – неизвестно. А вот сам он жив, и выглядит все это очень подозрительно – если надо будет кого-то обвинить в случившемся, то лучшей кандидатуры, чем он, просто не найти.
От слабости Федор вскоре задремал, а очнулся от того, что кто-то бубнил над ухом. Он тут же все вспомнил и сморщился – это ж надо было так влипнуть. А голос все бубнил:
– Вставай быстрее, дрезина ждать не будет. Или хочешь пешком до Электрозаводской топать?
– Зачем мне на Электрозаводскую? – приподнявшись, щурясь от света, спросил Федор. У нависшего над ним мужика было дубленое, словно обветренное лицо, нос с красными прожилками, глаза тоже красные, словно от недосыпа, в коротких волосах – седина. Ватник на нем был старенький, поношенный, ватные штаны, впрочем, аккуратно залатаны, хотя все в пятнах. «Из работяг, наверное, – сообразил раненый. – Поддает, небось, оттого и глаза такие».
– Это меня не колышет, – продолжал тем временем развивать свою мысль мужик. – Приказ Каданцева – доставить тебя туда.
Федор знал, что Каданцев – начальник транспортной службы альянса, и понятно было, что судьбой Федора тот озаботился по указанию Сотникова. Но Федору было неприятно, что все решают за него – передают из рук в руки, словно неодушевленный предмет. И почему Каданцев принял именно такое решение? Его что – снова будут допрашивать, уже на Электрозаводской? Федор чувствовал себя не самым лучшим образом, его знобило, рука болела, и ему ужасно не хотелось опять куда-то тащиться. Хотелось лежать здесь, в госпитале, на ветхой, но относительно чистой простыне бурого цвета – где только здешние медики до сих пор берут такие? Бурого – это чтоб кровь не видна была.
– Что я там забыл, на Электрозаводской у вас? Мне б самому с Каданцевым поговорить, – пробормотал Федор неуверенно.
– Некогда ему со всякими тут разговаривать. Приказ есть приказ. Долго я ждать тебя должон?
– Да, жаль, что не получилось послушать начальника транспортного цеха… – пробормотал Федор. Его собеседник обиделся и счел нужным вступиться.
– Альберт Георгич знает, что делает. Хоть и строг иногда, все для нашей пользы. День и ночь о нас печется. Раз сказал – выполняй без разговоров, а то как бы хуже не было. Между прочим, – собеседник даже понизил голос, – Кузьму-то и еще одного мужика мертвыми в туннеле нашли. А тела, говорят, такие, будто всю кровь из них высосали, да еще и обкусали. И у обоих еще раны пулевые. Темное дело, ох, темное. Наши-то некоторые поговаривали – живут в том туннеле твари, морок наводят. И Сотникову пытались про это сказать, да он и слушать не хочет. А теперь вот не отмахнешься – либо признать придется, что там твари орудуют, либо получится, будто ты тех двоих замочил. А за Кузьму тут многие готовы глотку перервать кому хошь. Чуешь, чем дело пахнет? Так что Альберта Георгича слушай, уходи отсюда подальше, коли жизнь не надоела, а то хуже будет. На Ганзе тебя уже небось капитан Панкратов поджидает – тот еще зверь. Запытает и разбираться не будет – виноват или так, под горячую руку попался. Ему человека убить – раз плюнуть.
Федор уже и сам понял, что дело плохо, как только узнал о гибели Кузьмы. Он, конечно, и так догадывался, но одно дело догадываться, другое – знать наверняка. Кузьма был нужен многим, его ценили, и поквитаться за его смерть тоже многим захочется. Поэтому как ни крути, а выходило, что Сотников принял правильное решение – надо ему пока скрыться, отсидеться, а там видно будет.
– Как звать-то тебя? – спросил он мужика.
– Виталей с детства кличут. Ну что, пошли, что ли, – и мужик, бубня что-то под нос, повел Федора на платформу, туда, где усталые работяги уже рассаживались в дрезине. Они с любопытством косились на Федора, на его перевязанную руку, но вопросов никто не задавал.
Глава 3
Электрозаводская
– Тут Малыш видит, что обступили его эти твари со всех сторон. Крикнул нам: «Прощайте, мужики!», да и кинул себе под ноги бутылку с горючей смесью. Шарахнуло так, что мама не горюй. Вот что называется – красиво уйти! Половина гадов вокруг него лежать осталась, некоторые стали расползаться, самые шустрые кинулись бежать. А Жженый будто в ступор впал – никак винторез поднять не может, руки трясутся. Я ему кричу: «Стреляй, Глеб Егорыч! Уйдут ведь!» Он выстрелил раз, другой, даже завалил парочку, но остальные все равно ушли. В Сокольники рванули – у них там, видно, в парке гнездо. Ну, теперь, наверное, надолго запомнят, как к нам соваться. Я сам пятерых подранил, не меньше, мамой клянусь – умирать уползли, – взахлеб рассказывал парень в рваной тельняшке и спортивных штанах, размахивая руками.
– Теперь это красных головная боль, – усмехнулся пожилой мужик, поворошив дрова в костре. Над огнем висел котелок с водой, и всем желающим наливали жиденький чай. Обитатели Электрозаводской отдыхали после трудового дня, вспоминая дела недавних дней.
Федор хмыкнул. Здешние сталкеры, видно, тоже любят приукрасить – вон как парень заливает. Он, как всегда, старался даже из пустой болтовни извлечь для себя побольше полезной информации. И уже понял, что станция Электрозаводская находится не так далеко от станций Красной линии, где теперь обитают коммунисты. Ну, и что это дает? Да ничего пока. Теоретически по поверхности можно добраться, например, прямиком по улице Гастелло к метро Сокольники. Кажется, там и находился комбинат с ласковым названием «Настюша», продукция которого очень выручала коммунистов, пока запасы не иссякли окончательно. Да только дураков нет почти на верную гибель идти.
– Теперь это красных головная боль, – усмехнулся пожилой мужик, поворошив дрова в костре. Над огнем висел котелок с водой, и всем желающим наливали жиденький чай. Обитатели Электрозаводской отдыхали после трудового дня, вспоминая дела недавних дней.
Федор хмыкнул. Здешние сталкеры, видно, тоже любят приукрасить – вон как парень заливает. Он, как всегда, старался даже из пустой болтовни извлечь для себя побольше полезной информации. И уже понял, что станция Электрозаводская находится не так далеко от станций Красной линии, где теперь обитают коммунисты. Ну, и что это дает? Да ничего пока. Теоретически по поверхности можно добраться, например, прямиком по улице Гастелло к метро Сокольники. Кажется, там и находился комбинат с ласковым названием «Настюша», продукция которого очень выручала коммунистов, пока запасы не иссякли окончательно. Да только дураков нет почти на верную гибель идти.