– Сто двадцать рублей!
Эрдель чуть не выронил книги, которые держал в руках.
Опомнившись, он аккуратно положил их поверх стопки и церемонно поклонился – невесть откуда, видимо, от шока, выскочили манеры, которые ему безуспешно пыталась привить бабушка.
– Это совершенно невозможно.
– Сколько же вы дадите? – насупилась женщина. – Книга стоит этих денег. Она и больше стоит. Вы явно не разбираетесь в книгах, если говорите, что я прошу лишнее. Это хорошая цена.
Они бы никогда не договорились. Эрдель яснее ясного видел алчность, написанную на лице этой дамы, еще не совсем увядшей, когда-то, возможно, и красивой, но производящей неприятное впечатление из-за жесткого выражения глаз и губ. Но тут неожиданно вмешался парень, изучавший картину. Он заговорил громко и авторитарно, словно с детства привык командовать людьми:
– А ну, покажите! Что там? Вот эта книга, что ли?
Взяв трактат, он одним пальцем пролистал истрепанные страницы и, скривив полные губы, вынес вердикт:
– Ей цена три рубля в базарный день.
– Три?! – взвилась женщина. – Да вы, молодой человек, цену деньгам знаете? Что ерунду говорите?! У вас, может, никогда больше трешницы и не водилось! Для вас и это – деньги! Три рубля! Издевательство!
– Будь это гнилье в хорошем состоянии, можно было бы взять за пятнадцать, – упорствовал парень с видом знатока, которому безразлично возмущение профана. – А эта никуда не годится. Она же в руках сыплется! Глядите!
Он указал на ковер, и все имели возможность полюбоваться на кусочки коричневой трухлявой бумаги, отвалившиеся при перелистывании страниц. Хозяйка разом притихла. Аргумент был предельно убедительный.
– Три рубля – сегодня, – продолжал полный парень, упорно не глядя на Эрделя, замершего в счастливом ожидании. – А через пару лет она превратится в труху, и вы не возьмете за нее и гривенника. Продавайте, если нашелся… любитель.
Вместо слова «любитель» так и слышалось «дурень», но Эрдель не обиделся. Трактат достался ему за эти самые смехотворные три рубля, тогда как стоила книга раз в десять больше. Остальные отобранные им книги хозяйка уже рада была сбыть за ту цену, которую авторитетно назвал парень с начальственным тоном и наглым лицом. В итоге за десять рублей Эрдель получил то, на что и надеяться не мог, – великолепную подборку лечебников, изданных на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого веков в крупнейших европейских университетах. Он знал, что стоит ему показать эти книги одному знакомому профессору МГУ, который в свое время и приохотил его к собирательству, как тот сделает все возможное, чтобы ими завладеть. В частности, найдет книги на обмен, какие пожелает сам Эрдель.
Все складывалось прекрасно, чего еще желать? Но, покинув особняк, Эрдель не решился сразу отправиться домой, чтобы рассмотреть добычу. Что-то безотчетно тревожило его в той легкости, с которой ему удалось завладеть книгами. Он стоял в переулке и дожидался, когда выйдет его непрошеный благодетель.
Ждать пришлось почти два часа. Наконец тот показался. Пинком распахнув взвизгнувшую дверь подъезда, парень, не глядя по сторонам, зашагал в сторону метро. Он нес большой пакет из газетной бумаги, судя по всему, не тяжелый. Эрдель какое-то время шел следом, не решаясь остановить его, заговорить. Он был уверен, что остался незамеченным и потому испугался, когда парень вдруг резко развернулся и почти бегом бросился к нему с возгласом:
– Ты что это, шпионишь за мной?!
Эрдель признался, что ему еще никогда не было так стыдно. Ведь он в самом деле впервые в жизни за кем-то следил. Он принялся невнятно объяснять, в чем дело, выразил сомнение в том, что сделка законна. Его подняли на смех.
– За червонец разжился парой книжек и уже переживает! – издевался незнакомец. – Что, бабу пожалел? Не бойся, она по миру из-за тебя не пойдет. Эта скорее других без порток пустит побираться, чем свою выгоду упустит. Тут она просто не понимала ни черта. Нечего ее жалеть!
– А вы с ней знакомы? – Эрдель нерешительно убирал книги в парусиновую сумку. Все это время он прижимал их к груди, не решаясь спрятать.
– Первый раз видел! Да я таких баб знаю! – ответил парень и без церемоний представился, протянув руку: – Степан. Имя, да? Родители удружили, в честь деда. Давай уж на «ты», что за реверансы?
– Евгений, – Эрдель с чувством пожал руку новому знакомому, который начинал ему нравиться. – А ты что у нее купил?
– О, я, знаешь… – Степан вдруг остановился, взглянув на Эрделя с сомнением. – Ты только книги собираешь или еще чем интересуешься?
– Только книги.
– Тогда ты мне не конкурент, – кивнул парень. – Я у нее купил картинку. Ерундовая картинка, неизвестного автора, охотничий жанр.
Он опять умолк, явно боясь сказать лишнее, но юношеское тщеславие взыграло, и Степан торжествующе выпалил:
– За двадцать пять рублей купил, а ей цена все двести! Но состояние среднее… Она уж умоляла под конец, чтобы я забрал эту кислую мазню. Заплатил, можно сказать, за одну рамку.
– Как у тебя получается? – заинтересовался Эрдель. До сих пор он втайне считал себя везучим коллекционером, даже гордился умением покупать за гроши более-менее ценные книги. Но перед напором и апломбом Степана все меркло.
Мордатый парень хохотнул:
– Подход нужен к людям, усекаешь? Подход! Особенно к дамам пикантного возраста. Посмотри на себя, как ты выглядишь, как держишься? Будто нищий на паперти. «Можно книжки посмотреть… Сколько стоит?» Ты же не милостыню просишь! Ты пришел ей услугу оказать, дать денег за старый хлам. Так и веди себя как благодетель. А то еще, знаешь…
И Степан довольно похабно подмигнул, будто намекая на некие дополнительные обстоятельства. Эрдель, никогда не отличавшийся особенной смелостью с женщинами, пожал плечами, изображая равнодушие:
– Ну, с этой, предположим, не очень-то весело дело иметь!
Степан взглянул на него с искренним изумлением и присвистнул сквозь зубы:
– Ты, смотрю, в бабах ничего не понимаешь! Что она в годах, это хорошо, дурень! Ухаживать долго не придется, а кончается все одним и тем же. Я вот жалею, что двадцать пять ей заплатил! Несговорчивая стерва! Впервые у меня такое! Обычно они на все готовы, если поухаживать…
Он говорил о бывшей хозяйке картины даже как будто с уважением, удивляясь своей «промашке». А Эрдель, привыкнув к несложной моральной позиции новообретенного приятеля, от души веселился:
– В самом деле, если ты такой ловкий, что ж ты ей деньги дал? Остался бы подольше…
– Да не мог я. – Степан внезапно помрачнел и переложил сверток из руки в руку. – Она мне такое сказала, что всякое настроение пропало. Сунул ей деньги в зубы и ушел. Знаешь, после кого она все продает? Думаешь, после бабули или дедули? Я вот тоже так считал…
Эрдель признался, что не знает даже имени хозяйки, не то что подробностей распродажи. Степан вздохнул:
– У нее сестра умерла, у этой грымзы. Младшая сестра, еще тридцати не исполнилось. Это все ее имущество – и книги, и картина. Там еще пишущая машинка продается, одежда, барахло всякое. Все решили распродать.
– А от чего умерла? – полюбопытствовал Эрдель.
– Задохнулась, – коротко ответил Степан и, внезапно остановившись, протянул руку: – Ну бывай, может, пересечемся еще. Мне налево, а тебе куда, в метро?
Они и в самом деле за разговором незаметно оказались у станции метро. Эрдель ошеломленно огляделся, не узнавая знакомых мест, и спросил:
– Задохнулась – это как? От чего задохнулась?
– Иди разберись, – буркнул Степан. – Я эту мадам спрашивал, но она особо говорить не желала. Задохнулась и умерла, вот и весь сказ. Да если бы только это…
Эрдель видел, его новый знакомый хочет что-то прибавить, но не решается. Степан мялся, топтался на месте и наконец выпалил:
– Слушай, когда я оттуда уходил, меня на лестнице бабулька остановила. Завела разговор «о бессовестных соседях», как это у бабулек водится. Так вот, я интересную штуку узнал… Умерла-то не одна хозяйкина сестра. У нее еще была подруга, та тоже неделю назад скончалась.
Эрдель смотрел непонимающе. Степан явно хотел, чтобы его поняли с полуслова, а когда этого не случилось, рассердился:
– Ну что таращишься? От того же самого умерла. Соседка мне подробностей подсыпала. Обе страшно мучились, отек легких, бред, конвульсии, лица распухли. Из инфекционной больницы эту Софью, чьи книжки ты купил, сразу отправили в крематорий. Подругу тоже.
– Откуда соседка про подругу-то знает? – с неприязнью осведомился Эрдель.
– Подруга жила через два дома, за углом. Такие бабульки пол-Москвы знают, а уж свой район… Так вот, после смерти Софьи и ее подружки по домам ходил врач-эпидемиолог, всех осматривал, мерил температуру, спрашивал, какие жалобы на горло. Усекаешь? Болезнь-то была заразная! А эта стерва вещи после покойной распродает!
– Что за болезнь? – поежился Эрдель.
– Так тебе и скажут! Ребенок ты, что ли? Не понимаешь, панику нельзя поднимать. Я лично для себя решил, перепродам картину быстрее, домой даже не понесу, от греха. Ты тоже с этими книжками не слишком целуйся. А вообще… – Степан тряхнул головой, словно отгоняя дурные мысли. – Больше-то никто не заболел и не умер, так что бояться особо нечего! Бывай!
И развернувшись, зашагал прочь. Эрдель проводил его взглядом и пошел к метро. Он решил сразу ехать к знакомому профессору и оставить книги у него. Не то чтобы Степану удалось его напугать. В двадцать два года абстрактных угроз не боятся. Но у него осталось неприятное ощущение и от визита в арбатский особняк, и от своей удачной сделки, и даже от знакомства со Степаном, которое, в других обстоятельствах, ему захотелось бы продолжить.
Они не обменялись ни телефонами, ни адресами, не спросили, кто где учится. Но Эрдель, завершая рассказ, признался Александре, что был тогда абсолютно уверен: их пути еще пересекутся.
– Такие люди, как он, я, да и как вы, дорогая Саша, ходят одними и теми же дорожками, потому что других не протоптано… К сожалению, одними и теми же…
Он внезапно замолчал, к великому разочарованию слушательницы, которую очень увлекла эта история. Правда, Александра так и не сумела понять, какое отношение имеет к нынешней депрессии Эрделя происшествие более, чем сорокалетней давности? У нее сложилось впечатление что коллекционер остановился, побоявшись произнести всего несколько последних слов. Видя, что Эрдель вновь ушел в себя и принялся играть чайной ложкой, водя ею по пустому блюдцу, женщина решилась задать вопрос, который ее волновал:
– Ну а с вами-то что происходит, Евгений Игоревич? Что сейчас-то неладно? Ведь все это случилось так давно…
– Увы, Саша, – встряхнувшись, ответил он, глядя на нее такими печальными, тревожными глазами, что у Александры сжалось сердце. – То, что случилось давно, может повториться или уже повторяется сейчас… Дай Бог, чтобы я ошибся. Дай Бог!
Больше никаких объяснений не последовало. Тогда, неделю назад, расставшись с коллекционером, Александра пыталась сама додумать эту загадочную историю. Единственная догадка, проверить которую, правда, без Эрделя было невозможно, заключалась в том, что упитанный парень с наглым лицом и не самым популярным для своего поколения именем «Степан», собиравший картины, – не кто иной, как именитый ныне коллекционер Степан Ильич Воронов, знакомства с которым она долго и безуспешно искала.
Отправляясь на выставку, Александра уже выстраивала в уме возможную линию беседы с коллекционером. Она собиралась сказать ему о своем давнем знакомстве с Эрделем. Однако до беседы не дошло…
Уже в полусне, все глубже проваливаясь в мягко сияющий туман, откуда одна за другой выплывали тени, Александра снова увидела, как на полу выставочного зала бьется в конвульсиях грузный человек с побелевшим, отекшим, изможденным лицом. Сиплое агонизирующее дыхание умирающего подавало отчаянные сигналы о том, что воздух в легкие почти не поступает. Остекленевшие глаза отчаянно искали рядом что-то или кого-то. И вдруг остановились на Александре, и она вновь увидела то, о чем пыталась забыть – безумную, бессмысленную, обращенную в ее адрес улыбку.
Женщина коротко вскрикнула во сне и содрогнулась всем телом, словно пыталась убежать. Мышь, украдкой хозяйничавшая на столе и обнюхивающая маслянистую бумагу, в которую недавно были завернуты пирожки, покатилась прочь серым шариком и, неловко сорвавшись с клеенки, исчезла в темном углу. Налетевший шквальный ветер отчаянно загрохотал полусорванным стальным листом на крыше. Но этот привычный зимний звук не разбудил художницу. Она уже провалилась в более глубокий, придонный слой сна, где не было ни воспоминаний о прошедшем дне, ни страхов перед днем наступающим.
Глава 4
Эрдель чуть не выронил книги, которые держал в руках.
Опомнившись, он аккуратно положил их поверх стопки и церемонно поклонился – невесть откуда, видимо, от шока, выскочили манеры, которые ему безуспешно пыталась привить бабушка.
– Это совершенно невозможно.
– Сколько же вы дадите? – насупилась женщина. – Книга стоит этих денег. Она и больше стоит. Вы явно не разбираетесь в книгах, если говорите, что я прошу лишнее. Это хорошая цена.
Они бы никогда не договорились. Эрдель яснее ясного видел алчность, написанную на лице этой дамы, еще не совсем увядшей, когда-то, возможно, и красивой, но производящей неприятное впечатление из-за жесткого выражения глаз и губ. Но тут неожиданно вмешался парень, изучавший картину. Он заговорил громко и авторитарно, словно с детства привык командовать людьми:
– А ну, покажите! Что там? Вот эта книга, что ли?
Взяв трактат, он одним пальцем пролистал истрепанные страницы и, скривив полные губы, вынес вердикт:
– Ей цена три рубля в базарный день.
– Три?! – взвилась женщина. – Да вы, молодой человек, цену деньгам знаете? Что ерунду говорите?! У вас, может, никогда больше трешницы и не водилось! Для вас и это – деньги! Три рубля! Издевательство!
– Будь это гнилье в хорошем состоянии, можно было бы взять за пятнадцать, – упорствовал парень с видом знатока, которому безразлично возмущение профана. – А эта никуда не годится. Она же в руках сыплется! Глядите!
Он указал на ковер, и все имели возможность полюбоваться на кусочки коричневой трухлявой бумаги, отвалившиеся при перелистывании страниц. Хозяйка разом притихла. Аргумент был предельно убедительный.
– Три рубля – сегодня, – продолжал полный парень, упорно не глядя на Эрделя, замершего в счастливом ожидании. – А через пару лет она превратится в труху, и вы не возьмете за нее и гривенника. Продавайте, если нашелся… любитель.
Вместо слова «любитель» так и слышалось «дурень», но Эрдель не обиделся. Трактат достался ему за эти самые смехотворные три рубля, тогда как стоила книга раз в десять больше. Остальные отобранные им книги хозяйка уже рада была сбыть за ту цену, которую авторитетно назвал парень с начальственным тоном и наглым лицом. В итоге за десять рублей Эрдель получил то, на что и надеяться не мог, – великолепную подборку лечебников, изданных на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого веков в крупнейших европейских университетах. Он знал, что стоит ему показать эти книги одному знакомому профессору МГУ, который в свое время и приохотил его к собирательству, как тот сделает все возможное, чтобы ими завладеть. В частности, найдет книги на обмен, какие пожелает сам Эрдель.
Все складывалось прекрасно, чего еще желать? Но, покинув особняк, Эрдель не решился сразу отправиться домой, чтобы рассмотреть добычу. Что-то безотчетно тревожило его в той легкости, с которой ему удалось завладеть книгами. Он стоял в переулке и дожидался, когда выйдет его непрошеный благодетель.
Ждать пришлось почти два часа. Наконец тот показался. Пинком распахнув взвизгнувшую дверь подъезда, парень, не глядя по сторонам, зашагал в сторону метро. Он нес большой пакет из газетной бумаги, судя по всему, не тяжелый. Эрдель какое-то время шел следом, не решаясь остановить его, заговорить. Он был уверен, что остался незамеченным и потому испугался, когда парень вдруг резко развернулся и почти бегом бросился к нему с возгласом:
– Ты что это, шпионишь за мной?!
Эрдель признался, что ему еще никогда не было так стыдно. Ведь он в самом деле впервые в жизни за кем-то следил. Он принялся невнятно объяснять, в чем дело, выразил сомнение в том, что сделка законна. Его подняли на смех.
– За червонец разжился парой книжек и уже переживает! – издевался незнакомец. – Что, бабу пожалел? Не бойся, она по миру из-за тебя не пойдет. Эта скорее других без порток пустит побираться, чем свою выгоду упустит. Тут она просто не понимала ни черта. Нечего ее жалеть!
– А вы с ней знакомы? – Эрдель нерешительно убирал книги в парусиновую сумку. Все это время он прижимал их к груди, не решаясь спрятать.
– Первый раз видел! Да я таких баб знаю! – ответил парень и без церемоний представился, протянув руку: – Степан. Имя, да? Родители удружили, в честь деда. Давай уж на «ты», что за реверансы?
– Евгений, – Эрдель с чувством пожал руку новому знакомому, который начинал ему нравиться. – А ты что у нее купил?
– О, я, знаешь… – Степан вдруг остановился, взглянув на Эрделя с сомнением. – Ты только книги собираешь или еще чем интересуешься?
– Только книги.
– Тогда ты мне не конкурент, – кивнул парень. – Я у нее купил картинку. Ерундовая картинка, неизвестного автора, охотничий жанр.
Он опять умолк, явно боясь сказать лишнее, но юношеское тщеславие взыграло, и Степан торжествующе выпалил:
– За двадцать пять рублей купил, а ей цена все двести! Но состояние среднее… Она уж умоляла под конец, чтобы я забрал эту кислую мазню. Заплатил, можно сказать, за одну рамку.
– Как у тебя получается? – заинтересовался Эрдель. До сих пор он втайне считал себя везучим коллекционером, даже гордился умением покупать за гроши более-менее ценные книги. Но перед напором и апломбом Степана все меркло.
Мордатый парень хохотнул:
– Подход нужен к людям, усекаешь? Подход! Особенно к дамам пикантного возраста. Посмотри на себя, как ты выглядишь, как держишься? Будто нищий на паперти. «Можно книжки посмотреть… Сколько стоит?» Ты же не милостыню просишь! Ты пришел ей услугу оказать, дать денег за старый хлам. Так и веди себя как благодетель. А то еще, знаешь…
И Степан довольно похабно подмигнул, будто намекая на некие дополнительные обстоятельства. Эрдель, никогда не отличавшийся особенной смелостью с женщинами, пожал плечами, изображая равнодушие:
– Ну, с этой, предположим, не очень-то весело дело иметь!
Степан взглянул на него с искренним изумлением и присвистнул сквозь зубы:
– Ты, смотрю, в бабах ничего не понимаешь! Что она в годах, это хорошо, дурень! Ухаживать долго не придется, а кончается все одним и тем же. Я вот жалею, что двадцать пять ей заплатил! Несговорчивая стерва! Впервые у меня такое! Обычно они на все готовы, если поухаживать…
Он говорил о бывшей хозяйке картины даже как будто с уважением, удивляясь своей «промашке». А Эрдель, привыкнув к несложной моральной позиции новообретенного приятеля, от души веселился:
– В самом деле, если ты такой ловкий, что ж ты ей деньги дал? Остался бы подольше…
– Да не мог я. – Степан внезапно помрачнел и переложил сверток из руки в руку. – Она мне такое сказала, что всякое настроение пропало. Сунул ей деньги в зубы и ушел. Знаешь, после кого она все продает? Думаешь, после бабули или дедули? Я вот тоже так считал…
Эрдель признался, что не знает даже имени хозяйки, не то что подробностей распродажи. Степан вздохнул:
– У нее сестра умерла, у этой грымзы. Младшая сестра, еще тридцати не исполнилось. Это все ее имущество – и книги, и картина. Там еще пишущая машинка продается, одежда, барахло всякое. Все решили распродать.
– А от чего умерла? – полюбопытствовал Эрдель.
– Задохнулась, – коротко ответил Степан и, внезапно остановившись, протянул руку: – Ну бывай, может, пересечемся еще. Мне налево, а тебе куда, в метро?
Они и в самом деле за разговором незаметно оказались у станции метро. Эрдель ошеломленно огляделся, не узнавая знакомых мест, и спросил:
– Задохнулась – это как? От чего задохнулась?
– Иди разберись, – буркнул Степан. – Я эту мадам спрашивал, но она особо говорить не желала. Задохнулась и умерла, вот и весь сказ. Да если бы только это…
Эрдель видел, его новый знакомый хочет что-то прибавить, но не решается. Степан мялся, топтался на месте и наконец выпалил:
– Слушай, когда я оттуда уходил, меня на лестнице бабулька остановила. Завела разговор «о бессовестных соседях», как это у бабулек водится. Так вот, я интересную штуку узнал… Умерла-то не одна хозяйкина сестра. У нее еще была подруга, та тоже неделю назад скончалась.
Эрдель смотрел непонимающе. Степан явно хотел, чтобы его поняли с полуслова, а когда этого не случилось, рассердился:
– Ну что таращишься? От того же самого умерла. Соседка мне подробностей подсыпала. Обе страшно мучились, отек легких, бред, конвульсии, лица распухли. Из инфекционной больницы эту Софью, чьи книжки ты купил, сразу отправили в крематорий. Подругу тоже.
– Откуда соседка про подругу-то знает? – с неприязнью осведомился Эрдель.
– Подруга жила через два дома, за углом. Такие бабульки пол-Москвы знают, а уж свой район… Так вот, после смерти Софьи и ее подружки по домам ходил врач-эпидемиолог, всех осматривал, мерил температуру, спрашивал, какие жалобы на горло. Усекаешь? Болезнь-то была заразная! А эта стерва вещи после покойной распродает!
– Что за болезнь? – поежился Эрдель.
– Так тебе и скажут! Ребенок ты, что ли? Не понимаешь, панику нельзя поднимать. Я лично для себя решил, перепродам картину быстрее, домой даже не понесу, от греха. Ты тоже с этими книжками не слишком целуйся. А вообще… – Степан тряхнул головой, словно отгоняя дурные мысли. – Больше-то никто не заболел и не умер, так что бояться особо нечего! Бывай!
И развернувшись, зашагал прочь. Эрдель проводил его взглядом и пошел к метро. Он решил сразу ехать к знакомому профессору и оставить книги у него. Не то чтобы Степану удалось его напугать. В двадцать два года абстрактных угроз не боятся. Но у него осталось неприятное ощущение и от визита в арбатский особняк, и от своей удачной сделки, и даже от знакомства со Степаном, которое, в других обстоятельствах, ему захотелось бы продолжить.
Они не обменялись ни телефонами, ни адресами, не спросили, кто где учится. Но Эрдель, завершая рассказ, признался Александре, что был тогда абсолютно уверен: их пути еще пересекутся.
– Такие люди, как он, я, да и как вы, дорогая Саша, ходят одними и теми же дорожками, потому что других не протоптано… К сожалению, одними и теми же…
Он внезапно замолчал, к великому разочарованию слушательницы, которую очень увлекла эта история. Правда, Александра так и не сумела понять, какое отношение имеет к нынешней депрессии Эрделя происшествие более, чем сорокалетней давности? У нее сложилось впечатление что коллекционер остановился, побоявшись произнести всего несколько последних слов. Видя, что Эрдель вновь ушел в себя и принялся играть чайной ложкой, водя ею по пустому блюдцу, женщина решилась задать вопрос, который ее волновал:
– Ну а с вами-то что происходит, Евгений Игоревич? Что сейчас-то неладно? Ведь все это случилось так давно…
– Увы, Саша, – встряхнувшись, ответил он, глядя на нее такими печальными, тревожными глазами, что у Александры сжалось сердце. – То, что случилось давно, может повториться или уже повторяется сейчас… Дай Бог, чтобы я ошибся. Дай Бог!
Больше никаких объяснений не последовало. Тогда, неделю назад, расставшись с коллекционером, Александра пыталась сама додумать эту загадочную историю. Единственная догадка, проверить которую, правда, без Эрделя было невозможно, заключалась в том, что упитанный парень с наглым лицом и не самым популярным для своего поколения именем «Степан», собиравший картины, – не кто иной, как именитый ныне коллекционер Степан Ильич Воронов, знакомства с которым она долго и безуспешно искала.
Отправляясь на выставку, Александра уже выстраивала в уме возможную линию беседы с коллекционером. Она собиралась сказать ему о своем давнем знакомстве с Эрделем. Однако до беседы не дошло…
Уже в полусне, все глубже проваливаясь в мягко сияющий туман, откуда одна за другой выплывали тени, Александра снова увидела, как на полу выставочного зала бьется в конвульсиях грузный человек с побелевшим, отекшим, изможденным лицом. Сиплое агонизирующее дыхание умирающего подавало отчаянные сигналы о том, что воздух в легкие почти не поступает. Остекленевшие глаза отчаянно искали рядом что-то или кого-то. И вдруг остановились на Александре, и она вновь увидела то, о чем пыталась забыть – безумную, бессмысленную, обращенную в ее адрес улыбку.
Женщина коротко вскрикнула во сне и содрогнулась всем телом, словно пыталась убежать. Мышь, украдкой хозяйничавшая на столе и обнюхивающая маслянистую бумагу, в которую недавно были завернуты пирожки, покатилась прочь серым шариком и, неловко сорвавшись с клеенки, исчезла в темном углу. Налетевший шквальный ветер отчаянно загрохотал полусорванным стальным листом на крыше. Но этот привычный зимний звук не разбудил художницу. Она уже провалилась в более глубокий, придонный слой сна, где не было ни воспоминаний о прошедшем дне, ни страхов перед днем наступающим.
Глава 4
…В комнате, где она мирно беседовала с Эрделем, совершенно здоровым и даже необыкновенно веселым, было странное освещение. Свет падал через окно, сплошь заклеенное желтой от древности бумагой – словно специально для этой цели разорвали на страницы одну из книг коллекционера. Но на листах не было напечатано ни строчки. Они с Эрделем сидели за круглым столом, стоявшим у него на кухне, на этом сходство с его квартирой заканчивалось. Комната была незнакомая, Александра здесь никогда не бывала. Эрдель рассказывал ей запутанную беспредметную историю, смысла которой женщина никак не могла уловить. Она изо всех сил напрягала внимание, а отчаявшись, стала делать только вид, что слушает, боясь обидеть коллекционера. Когда в дверь с силой забарабанили, Эрдель разом умолк. Александра взглянула на закрытую дверь, а когда перевела взгляд обратно, обнаружила, что стул напротив пуст.
Стук не утихал, в нем появилось что-то назойливое, раздражающее нервы, присущее яркому свету, бьющему в усталые глаза, привыкшие к сумеркам. Наступил миг, когда Александра поняла, что спит и слышит стук извне, из реальности. Ей удалось вытолкнуть себя из незнакомой комнаты, и она очутилась в своей мансарде. Было светло (давно наступило утро), холодно (она забыла включить батарею на ночь). Плечо и рука, выпростанные во сне из-под акрилового пледа, озябли до одеревенения. В дверь, обитую железными листами, настойчиво барабанили снаружи.
Александра села на тахте, взглянула на часы – половина одиннадцатого. Так «рано», без предварительной договоренности, к ней обычно никто не приходил. Все знали, что она работает допоздна, порой до утра, и оживает после полудня. Выбравшись из постели, она подошла к двери и громко спросила:
– Кто?
– Да я это, – раздался приглушенный голос, который художница узнала сразу, спустя столько лет.
– Рита? Уже?!
Распахнув дверь, она обняла подругу, которая пыталась отстранить ее, со словами: «Дай хоть на тебя посмотреть!» Затащив Маргариту в мастерскую, Александра заметалась, спросонья и от радости не соображая, за что взяться: поставить чайник, усадить гостью, задать вопросы, так и крутившиеся на языке… Маргарита, едва оглядевшись, между тем воскликнула:
– Однако тут уютно!
Она была первым человеком, высказавшим такое мнение о мансарде, которую сама хозяйка втайне считала очень уютной и удобной. Александра обрадовалась, как обрадовалась бы мать не самого одаренного ребенка, впервые услышавшая похвалу его способностям.
– Правда?! – подхватила художница. – Во всяком случае, просторно. И я тут полная хозяйка.
– Это главное, – поддакнула Маргарита, обводя взглядом захламленные углы мастерской. Казалось, созерцание разрухи доставляло ей удовольствие. – Чего еще желать? Ты отлично устроилась!
Александра насыпала в турку молотый кофе, залила водой из чайника и принялась колдовать со старой электрической плиткой, имевшей обыкновение иногда выключаться по собственной инициативе. Попутно она посматривала на гостью, которая уже расположилась в старом кресле, набросив на колени валявшийся тут же плед. Маргарита курила, болтала и вела себя так, словно обитала в мансарде не первый год. Она стрекотала, то и дело твердя комплименты мастерской и самой Александре, а художнице все явственнее чудилось за этой стремительной болтовней нечто совсем невеселое. Маргарита словно пыталась выстроить стену из гладких, неискренних, мало значимых слов, чтобы спрятать за нею истинный смысл своего визита.
«Она изменилась. – Александра пыталась следить одновременно за лицом гостьи и за уровнем вздымавшегося в турке кофе. – Сильно изменилась, и как-то странно. Вовсе не постарела. Пятнадцати лет как не было. Волосы у нее раньше были длинные, черные, кудрявые, а теперь рыжее короткое каре. Но стрижка ее даже молодит. Не похоже, чтобы бедствовала, голодала – руки ухоженные, одежда недешевая. Но что-то с ней не так. Что-то очень не так! Какой у нее стал бегающий, беспокойный взгляд! Будто прислушивается к чему-то, ждет… И в глаза не смотрит. Раньше такого не было…»
Маргарита и в самом деле умудрилась ни разу не посмотреть хозяйке мансарды прямо в глаза. Сварив кофе и разлив его по кружкам, Александра нарочно уселась напротив гостьи, чтобы той было затруднительно смотреть куда-то в сторону. Но Маргарита уставилась в кружку и, казалось, говорила теперь с поднимающимся из нее ароматным паром:
– А я, знаешь, решила ехать без предупреждения. Зачем церемонии? Пыталась найти твой след через знакомых, по телефону, дали этот адрес… Подумала, поеду на авось… Вдруг обрадуешься?
– Да я очень рада! – заверила подругу Александра.
Маргарита вымученно засмеялась, глядя в кружку:
– Ну, тут не предскажешь, рада ты будешь или не рада, столько лет прошло… Неужели пятнадцать? Я в поезде стала считать и сбилась…
– Пятнадцать, – подтвердила Александра. – Ты поездом ехала из Киева?
Маргарита подняла наконец глаза и на миг взглянула художнице в лицо. Взгляд она тут же отвела, но Александра успела прочесть в нем смятение. Во всяком случае, именно так она расшифровала выражение, которое ошеломило и даже напугало ее.
– Почему из Киева? – переспросила Маргарита. – Я там уж лет десять не была.
– Но где ты жила все эти годы? За границей?
Она не боялась коснуться больной темы о несостоявшемся замужестве подруги. «Ведь это было так давно!» И правда, Маргарита усмехнулась:
– Везде понемногу! В том числе за границей. Да ничего интересного. Расскажи лучше о себе. Ты ведь вышла за Федора, я его помню, красивый был парень. Потом… Я слышала разное…
– Слышала правду, наверное, – пожала плечами Александра, разочарованная таким оборотом разговора. Она сейчас предпочла бы послушать чужую исповедь, чем самой ворошить старые воспоминания. – Люди повторяют и помнят чаще все неприятное… А неприятностей я с Федором хлебнула. Родители сразу восстали против него. Работать он толком не мог устроиться… Постоянно врал… Да еще на мои плачевные заработки, тогда-то, в девяносто восьмом году, содержал свою первую семью в Архангельске!
– Он был женат?! – вежливо изумилась Маргарита. Она даже не очень старалась изобразить искренний интерес. – Я не знала!
– Никто не знал, – отрезала Александра, окончательно утратившая желание откровенничать с неблагодарным слушателем. – Для меня тоже стало сюрпризом… Мы расстались, устали друг от друга. Ну а потом я познакомилась со своим вторым «принцем», вот сейчас мы сидим в его мастерской. Иван Корзухин, пейзажист… Слышала?
Гостья отрицательно покачала головой.
– Сейчас о нем помнят единицы, – вздохнула Александра, поднимаясь из-за стола, чтобы сварить еще кофе. – Тогда он вдруг снова оказался в моде, после целого десятилетия забвения… На короткое время. К сожалению, Иван был уже сильно болен… Работать не мог и не хотел.
– Чем он болел?
– Русской болезнью, – через плечо бросила Александра. – Пил горькую. Это даже запоем не назвать, он был пьян всегда. Более или менее.
– Как же ты с ним жила, зачем? – Наконец в голосе подруги послышались сердечные интонации. Маргарита, резко повернувшись в кресле, следила за тем, как хозяйка мастерской пытается включить строптивую плитку. – Да еще он был тебя старше, наверное?
– Всего на двенадцать лет. – Плитка в конце концов сдалась, Александра поставила на нее турку и повернулась к слушательнице. – Как я с ним жила, ты видишь. Оглянись, тут ничего не изменилось с тех пор, как он умер. А зачем? Этого я не знаю… Наверное, был один день, когда я любила его… Или нет, не было ни дня. Но мне хотелось с ним быть. Не знаю, что я себе вообразила? Спасти большого художника? Внести в его погубленную жизнь новый смысл? Наверное, я его просто жалела… И мне нравились его картины… Такие тихие, всегда с облачным небом, с раскисшими деревенскими дорогами, черными домишками… Какие-то смиренные… Будто жизнь, прожитая где-то на обочине, вдали от шума, или тайная молитва… Молитва про себя, за всех… За всю эту безмолвную вечную нищету…
На раскаленную конфорку гневной струей побежал вскипевший кофе, следить за которым женщина забыла. Плитка с протестующим треском погасла. Застонав, Александра схватила турку тряпкой и поставила на стол.
– Плитке конец, она давно этого ждала… Что это я расчувствовалась вдруг? Тебя увидела… Но не беда, мы с тобой сейчас переедем на новую квартиру.
– Куда это? – встревожилась Маргарита. – Я так устала, знаешь… У меня нет сил переезжать!
– Всего-то спустимся на второй этаж, – успокоила ее Александра. – Мне только вчера уступили пустую мастерскую. Там удобств больше, грязи меньше. Хозяин даже плитку бросил, куда лучше моей! Сюда я буду приходить только работать. И тебе не помешаю своими вонючими лаками, растворителями… Кстати, ты работаешь? Пишешь что-нибудь?
– Нет, давно уже нет, – рассеянно ответила подруга. Она вовсе не выглядела успокоенной, и казалось, что-то напряженно обдумывала. – Слушай, я все не решаюсь спросить, как ты относишься к тому, что я у тебя поживу?
– Буду счастлива. – Александра озадаченно нахмурилась. Смысл вопроса остался для нее темным. – Зачем спрашивать о таких вещах?
– Нет, ты, должно быть, не понимаешь… – Маргарита мялась, нервно улыбаясь и пряча улыбку за дымом очередной сигареты. Курила она почти беспрерывно. – Может, я надолго…
– Живи, сколько понадобится. Это не гостиница, тут хозяев-то как таковых и нет.
– Хорошо… – Гостья ссутулилась, стряхивая пепел в банку из-под кофе, стоявшую на полу.
Александра отметила, что ее рука слегка дрожит. «Она устала и вымотана… Что-то случилось, а говорить не хочет».
Маргарита будто угадала ее мысли и попыталась улыбнуться:
– Я все тебе расскажу, попозже… Когда приду в себя. Если бы ты знала, какими жестокими бывают люди! Как они любят добивать, приканчивать того, кому и так невмоготу! Ты не такая, ты и раньше была добрая и сейчас, я смотрю, не изменилась. Поэтому я к тебе и приехала.
Александра подошла и придвинула стул вплотную к креслу, где сидела гостья.
– Все расскажешь, если захочешь и когда захочешь. Не думай, что ты обязана это делать. Я к тебе в душу не лезу. Но если я могу помочь… Может, мне лучше знать подробности?
Рита выставила руку, будто отгораживаясь от возможных расспросов:
– Потом, потом! И ничего ты не сможешь сделать, Саша, правда. Ты уже помогла. Мне некуда было деваться… Есть, конечно, адреса, но туда мне нельзя… Меня бы там нашли.
– Ты бежишь?! Прячешься?! – догадалась Александра.
Ответа не последовало, но художница яснее ясного прочла его в карих, круглых от страха глазах гостьи. Александра решительно встала:
– Здесь можешь оставаться, сколько угодно. Ничего не бойся. Кто знает, что ты поехала ко мне? Один человек точно знает!
Художница имела в виду их общего знакомого, который предупредил ее о возможном появлении Маргариты. Подруга отмахнулась:
– Этот-то! Этого я не боюсь.
Александра не стала уточнять, кого боится ее гостья.
Ей уже было ясно, что любой конкретный вопрос пугает Маргариту. «Тут что-то серьезное, мне, как всегда, повезло ввязаться в историю, смысла которой я не понимаю! Но не могла же я ее выгнать, она ищет у меня помощи!» – думала художница, разливая по кружкам жалкие остатки уцелевшего в турке кофе. Это были последние крохи, следовало пополнить запасы. Она подошла к окну, взглянула на часто сыплющий мокрый снег, машинально поежилась.
– Сходим в магазин? – предложила она Маргарите. – Я живу безалаберно, у меня запасов нет. Собственно, холодильник сломался, но я и самых простых продуктов не храню, тут же мыши, да и крысы наведываются…
– Не стоит беспокоиться, – ответила Рита, судорожно имитируя улыбку. – Я не отъедаться к тебе приехала. У меня и аппетита нет. Незачем специально готовить.
– Я и не умею готовить, если помнишь! – засмеялась Александра. – Этим у нас славилась как раз ты!
В жизни не забуду, как ты читала нам мораль на тему, что нормальную еду умеют готовить только в Киеве… Это в нашей-то страшной академической общаге, где не то что гурманствовать, курить было противно! Я и подумала сейчас, вдруг ты приготовишь по старой памяти что-нибудь этакое…
– Я не против. – Маргарита делала вид, что ей весело, но улыбка, прилипшая к ее губам, все больше напоминала гримасу. – Если купишь мяса, пару луковиц, масло, перец и горчицу, я попробую что-то изобрести на скорую руку. Но плитку лучше раздобыть исправную. Только в магазин не пойду, если ты не против… Так устала… Прямо разбитая вся… Не обижайся…
Александра и не думала обижаться. Она уже одевалась на выход, попутно планируя в уме свой день, из которого, в связи с намечавшимся застольем, должны были исчезнуть все деловые встречи, а также, вероятно, поездка в больницу к Эрделю. Укол совести был не таким ощутимым, как ожидала художница. Вчерашний настрой – обязательно добиться встречи с Эрделем и все прояснить – улетучился. Александра не могла не признаться себе, что обижена. «Да что там, сильно обижена! – думала она, застегивая куртку. – Дружили годами, и вот вам… Не желает видеть. Может, ему наговорили про меня чего-то? В любом случае, сейчас он болен и не время выяснять всякую ерунду. Мы объяснимся… позже!»
Остановившись на пороге, художница спросила у подруги:
– Тебе ничего не нужно купить? Может, сигареты? Чтоб потом не бегать…
– Ничего, – ответила та, скорчившись в кресле и кутаясь в плед, тонкий, истертый, совсем не гревший. Промозглый воздух мастерской начинал пробирать ее до костей, как всех непривычных посетителей. – А ты запрешь меня?
– Не стоит, – улыбнулась Александра. – Я редко запираюсь, разве на ночь. Но если тебе страшно…
– Запри дверь, пожалуйста, от греха! – Маргарита вновь сверкнула своей пустой улыбкой. – Центр города… Мало ли кто забредет… Я тут никого не знаю…
Казалось, она подбирала слова наугад, не очень заботясь о смысле, просто добиваясь своей цели. Александра кивнула и, переступив порог, заперла дверь, повернув ключ на все три оборота, что делала крайне редко, только когда уезжала в долгую командировку. Спускаясь по лестнице, художница сделала неутешительный вывод: неприятности ее подруги такого рода, что та явно боится показываться на улице. «И Риту трясет от мысли, что кто-то может увидеть ее в моей мастерской!»
Стук не утихал, в нем появилось что-то назойливое, раздражающее нервы, присущее яркому свету, бьющему в усталые глаза, привыкшие к сумеркам. Наступил миг, когда Александра поняла, что спит и слышит стук извне, из реальности. Ей удалось вытолкнуть себя из незнакомой комнаты, и она очутилась в своей мансарде. Было светло (давно наступило утро), холодно (она забыла включить батарею на ночь). Плечо и рука, выпростанные во сне из-под акрилового пледа, озябли до одеревенения. В дверь, обитую железными листами, настойчиво барабанили снаружи.
Александра села на тахте, взглянула на часы – половина одиннадцатого. Так «рано», без предварительной договоренности, к ней обычно никто не приходил. Все знали, что она работает допоздна, порой до утра, и оживает после полудня. Выбравшись из постели, она подошла к двери и громко спросила:
– Кто?
– Да я это, – раздался приглушенный голос, который художница узнала сразу, спустя столько лет.
– Рита? Уже?!
Распахнув дверь, она обняла подругу, которая пыталась отстранить ее, со словами: «Дай хоть на тебя посмотреть!» Затащив Маргариту в мастерскую, Александра заметалась, спросонья и от радости не соображая, за что взяться: поставить чайник, усадить гостью, задать вопросы, так и крутившиеся на языке… Маргарита, едва оглядевшись, между тем воскликнула:
– Однако тут уютно!
Она была первым человеком, высказавшим такое мнение о мансарде, которую сама хозяйка втайне считала очень уютной и удобной. Александра обрадовалась, как обрадовалась бы мать не самого одаренного ребенка, впервые услышавшая похвалу его способностям.
– Правда?! – подхватила художница. – Во всяком случае, просторно. И я тут полная хозяйка.
– Это главное, – поддакнула Маргарита, обводя взглядом захламленные углы мастерской. Казалось, созерцание разрухи доставляло ей удовольствие. – Чего еще желать? Ты отлично устроилась!
Александра насыпала в турку молотый кофе, залила водой из чайника и принялась колдовать со старой электрической плиткой, имевшей обыкновение иногда выключаться по собственной инициативе. Попутно она посматривала на гостью, которая уже расположилась в старом кресле, набросив на колени валявшийся тут же плед. Маргарита курила, болтала и вела себя так, словно обитала в мансарде не первый год. Она стрекотала, то и дело твердя комплименты мастерской и самой Александре, а художнице все явственнее чудилось за этой стремительной болтовней нечто совсем невеселое. Маргарита словно пыталась выстроить стену из гладких, неискренних, мало значимых слов, чтобы спрятать за нею истинный смысл своего визита.
«Она изменилась. – Александра пыталась следить одновременно за лицом гостьи и за уровнем вздымавшегося в турке кофе. – Сильно изменилась, и как-то странно. Вовсе не постарела. Пятнадцати лет как не было. Волосы у нее раньше были длинные, черные, кудрявые, а теперь рыжее короткое каре. Но стрижка ее даже молодит. Не похоже, чтобы бедствовала, голодала – руки ухоженные, одежда недешевая. Но что-то с ней не так. Что-то очень не так! Какой у нее стал бегающий, беспокойный взгляд! Будто прислушивается к чему-то, ждет… И в глаза не смотрит. Раньше такого не было…»
Маргарита и в самом деле умудрилась ни разу не посмотреть хозяйке мансарды прямо в глаза. Сварив кофе и разлив его по кружкам, Александра нарочно уселась напротив гостьи, чтобы той было затруднительно смотреть куда-то в сторону. Но Маргарита уставилась в кружку и, казалось, говорила теперь с поднимающимся из нее ароматным паром:
– А я, знаешь, решила ехать без предупреждения. Зачем церемонии? Пыталась найти твой след через знакомых, по телефону, дали этот адрес… Подумала, поеду на авось… Вдруг обрадуешься?
– Да я очень рада! – заверила подругу Александра.
Маргарита вымученно засмеялась, глядя в кружку:
– Ну, тут не предскажешь, рада ты будешь или не рада, столько лет прошло… Неужели пятнадцать? Я в поезде стала считать и сбилась…
– Пятнадцать, – подтвердила Александра. – Ты поездом ехала из Киева?
Маргарита подняла наконец глаза и на миг взглянула художнице в лицо. Взгляд она тут же отвела, но Александра успела прочесть в нем смятение. Во всяком случае, именно так она расшифровала выражение, которое ошеломило и даже напугало ее.
– Почему из Киева? – переспросила Маргарита. – Я там уж лет десять не была.
– Но где ты жила все эти годы? За границей?
Она не боялась коснуться больной темы о несостоявшемся замужестве подруги. «Ведь это было так давно!» И правда, Маргарита усмехнулась:
– Везде понемногу! В том числе за границей. Да ничего интересного. Расскажи лучше о себе. Ты ведь вышла за Федора, я его помню, красивый был парень. Потом… Я слышала разное…
– Слышала правду, наверное, – пожала плечами Александра, разочарованная таким оборотом разговора. Она сейчас предпочла бы послушать чужую исповедь, чем самой ворошить старые воспоминания. – Люди повторяют и помнят чаще все неприятное… А неприятностей я с Федором хлебнула. Родители сразу восстали против него. Работать он толком не мог устроиться… Постоянно врал… Да еще на мои плачевные заработки, тогда-то, в девяносто восьмом году, содержал свою первую семью в Архангельске!
– Он был женат?! – вежливо изумилась Маргарита. Она даже не очень старалась изобразить искренний интерес. – Я не знала!
– Никто не знал, – отрезала Александра, окончательно утратившая желание откровенничать с неблагодарным слушателем. – Для меня тоже стало сюрпризом… Мы расстались, устали друг от друга. Ну а потом я познакомилась со своим вторым «принцем», вот сейчас мы сидим в его мастерской. Иван Корзухин, пейзажист… Слышала?
Гостья отрицательно покачала головой.
– Сейчас о нем помнят единицы, – вздохнула Александра, поднимаясь из-за стола, чтобы сварить еще кофе. – Тогда он вдруг снова оказался в моде, после целого десятилетия забвения… На короткое время. К сожалению, Иван был уже сильно болен… Работать не мог и не хотел.
– Чем он болел?
– Русской болезнью, – через плечо бросила Александра. – Пил горькую. Это даже запоем не назвать, он был пьян всегда. Более или менее.
– Как же ты с ним жила, зачем? – Наконец в голосе подруги послышались сердечные интонации. Маргарита, резко повернувшись в кресле, следила за тем, как хозяйка мастерской пытается включить строптивую плитку. – Да еще он был тебя старше, наверное?
– Всего на двенадцать лет. – Плитка в конце концов сдалась, Александра поставила на нее турку и повернулась к слушательнице. – Как я с ним жила, ты видишь. Оглянись, тут ничего не изменилось с тех пор, как он умер. А зачем? Этого я не знаю… Наверное, был один день, когда я любила его… Или нет, не было ни дня. Но мне хотелось с ним быть. Не знаю, что я себе вообразила? Спасти большого художника? Внести в его погубленную жизнь новый смысл? Наверное, я его просто жалела… И мне нравились его картины… Такие тихие, всегда с облачным небом, с раскисшими деревенскими дорогами, черными домишками… Какие-то смиренные… Будто жизнь, прожитая где-то на обочине, вдали от шума, или тайная молитва… Молитва про себя, за всех… За всю эту безмолвную вечную нищету…
На раскаленную конфорку гневной струей побежал вскипевший кофе, следить за которым женщина забыла. Плитка с протестующим треском погасла. Застонав, Александра схватила турку тряпкой и поставила на стол.
– Плитке конец, она давно этого ждала… Что это я расчувствовалась вдруг? Тебя увидела… Но не беда, мы с тобой сейчас переедем на новую квартиру.
– Куда это? – встревожилась Маргарита. – Я так устала, знаешь… У меня нет сил переезжать!
– Всего-то спустимся на второй этаж, – успокоила ее Александра. – Мне только вчера уступили пустую мастерскую. Там удобств больше, грязи меньше. Хозяин даже плитку бросил, куда лучше моей! Сюда я буду приходить только работать. И тебе не помешаю своими вонючими лаками, растворителями… Кстати, ты работаешь? Пишешь что-нибудь?
– Нет, давно уже нет, – рассеянно ответила подруга. Она вовсе не выглядела успокоенной, и казалось, что-то напряженно обдумывала. – Слушай, я все не решаюсь спросить, как ты относишься к тому, что я у тебя поживу?
– Буду счастлива. – Александра озадаченно нахмурилась. Смысл вопроса остался для нее темным. – Зачем спрашивать о таких вещах?
– Нет, ты, должно быть, не понимаешь… – Маргарита мялась, нервно улыбаясь и пряча улыбку за дымом очередной сигареты. Курила она почти беспрерывно. – Может, я надолго…
– Живи, сколько понадобится. Это не гостиница, тут хозяев-то как таковых и нет.
– Хорошо… – Гостья ссутулилась, стряхивая пепел в банку из-под кофе, стоявшую на полу.
Александра отметила, что ее рука слегка дрожит. «Она устала и вымотана… Что-то случилось, а говорить не хочет».
Маргарита будто угадала ее мысли и попыталась улыбнуться:
– Я все тебе расскажу, попозже… Когда приду в себя. Если бы ты знала, какими жестокими бывают люди! Как они любят добивать, приканчивать того, кому и так невмоготу! Ты не такая, ты и раньше была добрая и сейчас, я смотрю, не изменилась. Поэтому я к тебе и приехала.
Александра подошла и придвинула стул вплотную к креслу, где сидела гостья.
– Все расскажешь, если захочешь и когда захочешь. Не думай, что ты обязана это делать. Я к тебе в душу не лезу. Но если я могу помочь… Может, мне лучше знать подробности?
Рита выставила руку, будто отгораживаясь от возможных расспросов:
– Потом, потом! И ничего ты не сможешь сделать, Саша, правда. Ты уже помогла. Мне некуда было деваться… Есть, конечно, адреса, но туда мне нельзя… Меня бы там нашли.
– Ты бежишь?! Прячешься?! – догадалась Александра.
Ответа не последовало, но художница яснее ясного прочла его в карих, круглых от страха глазах гостьи. Александра решительно встала:
– Здесь можешь оставаться, сколько угодно. Ничего не бойся. Кто знает, что ты поехала ко мне? Один человек точно знает!
Художница имела в виду их общего знакомого, который предупредил ее о возможном появлении Маргариты. Подруга отмахнулась:
– Этот-то! Этого я не боюсь.
Александра не стала уточнять, кого боится ее гостья.
Ей уже было ясно, что любой конкретный вопрос пугает Маргариту. «Тут что-то серьезное, мне, как всегда, повезло ввязаться в историю, смысла которой я не понимаю! Но не могла же я ее выгнать, она ищет у меня помощи!» – думала художница, разливая по кружкам жалкие остатки уцелевшего в турке кофе. Это были последние крохи, следовало пополнить запасы. Она подошла к окну, взглянула на часто сыплющий мокрый снег, машинально поежилась.
– Сходим в магазин? – предложила она Маргарите. – Я живу безалаберно, у меня запасов нет. Собственно, холодильник сломался, но я и самых простых продуктов не храню, тут же мыши, да и крысы наведываются…
– Не стоит беспокоиться, – ответила Рита, судорожно имитируя улыбку. – Я не отъедаться к тебе приехала. У меня и аппетита нет. Незачем специально готовить.
– Я и не умею готовить, если помнишь! – засмеялась Александра. – Этим у нас славилась как раз ты!
В жизни не забуду, как ты читала нам мораль на тему, что нормальную еду умеют готовить только в Киеве… Это в нашей-то страшной академической общаге, где не то что гурманствовать, курить было противно! Я и подумала сейчас, вдруг ты приготовишь по старой памяти что-нибудь этакое…
– Я не против. – Маргарита делала вид, что ей весело, но улыбка, прилипшая к ее губам, все больше напоминала гримасу. – Если купишь мяса, пару луковиц, масло, перец и горчицу, я попробую что-то изобрести на скорую руку. Но плитку лучше раздобыть исправную. Только в магазин не пойду, если ты не против… Так устала… Прямо разбитая вся… Не обижайся…
Александра и не думала обижаться. Она уже одевалась на выход, попутно планируя в уме свой день, из которого, в связи с намечавшимся застольем, должны были исчезнуть все деловые встречи, а также, вероятно, поездка в больницу к Эрделю. Укол совести был не таким ощутимым, как ожидала художница. Вчерашний настрой – обязательно добиться встречи с Эрделем и все прояснить – улетучился. Александра не могла не признаться себе, что обижена. «Да что там, сильно обижена! – думала она, застегивая куртку. – Дружили годами, и вот вам… Не желает видеть. Может, ему наговорили про меня чего-то? В любом случае, сейчас он болен и не время выяснять всякую ерунду. Мы объяснимся… позже!»
Остановившись на пороге, художница спросила у подруги:
– Тебе ничего не нужно купить? Может, сигареты? Чтоб потом не бегать…
– Ничего, – ответила та, скорчившись в кресле и кутаясь в плед, тонкий, истертый, совсем не гревший. Промозглый воздух мастерской начинал пробирать ее до костей, как всех непривычных посетителей. – А ты запрешь меня?
– Не стоит, – улыбнулась Александра. – Я редко запираюсь, разве на ночь. Но если тебе страшно…
– Запри дверь, пожалуйста, от греха! – Маргарита вновь сверкнула своей пустой улыбкой. – Центр города… Мало ли кто забредет… Я тут никого не знаю…
Казалось, она подбирала слова наугад, не очень заботясь о смысле, просто добиваясь своей цели. Александра кивнула и, переступив порог, заперла дверь, повернув ключ на все три оборота, что делала крайне редко, только когда уезжала в долгую командировку. Спускаясь по лестнице, художница сделала неутешительный вывод: неприятности ее подруги такого рода, что та явно боится показываться на улице. «И Риту трясет от мысли, что кто-то может увидеть ее в моей мастерской!»
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента