Страница:
– Проклято, здесь все проклято, – тяжело дыша, сказал Флойбек. – Каждый камень… – договорить он не успел. Шепот призрачных волн усилился в его голове, нарастая, и так же быстро смолк, а вслед за ним растаял затонувший город.
Флойбек очнулся на ветхих ступенях лестницы, весь окоченевший от утреннего холода. Солнце взошло и плоским серебряным блюдом висело над берегами Храмовой гряды. В кустах сонно перекликались воробьи. Туманило.
В горле было сухо, точно он глотнул мертвого, застоявшегося воздуха и не мог выдохнуть. Флойбек встал, еле передвигая ногами, дотащился до Кедрового ручья и, набирая воду в горсти, стал с жадностью пить. Ему полегчало, но тут навалилась слабость. Он свернулся клубком прямо на земле и провалился в забытье.
А когда проснулся, солнце уже стояло высоко в небе. Проснулся с ощущением мимолетного путаного сна – вроде снилось что-то, да не вспомнить никак. И затопленный город, и Нений начисто стерлись из памяти. А медальон остался в кармане.
VI
Флойбек очнулся на ветхих ступенях лестницы, весь окоченевший от утреннего холода. Солнце взошло и плоским серебряным блюдом висело над берегами Храмовой гряды. В кустах сонно перекликались воробьи. Туманило.
В горле было сухо, точно он глотнул мертвого, застоявшегося воздуха и не мог выдохнуть. Флойбек встал, еле передвигая ногами, дотащился до Кедрового ручья и, набирая воду в горсти, стал с жадностью пить. Ему полегчало, но тут навалилась слабость. Он свернулся клубком прямо на земле и провалился в забытье.
А когда проснулся, солнце уже стояло высоко в небе. Проснулся с ощущением мимолетного путаного сна – вроде снилось что-то, да не вспомнить никак. И затопленный город, и Нений начисто стерлись из памяти. А медальон остался в кармане.
VI
– Неужели не помнишь? Ничего? – спросил Гессен.
Арвельд коротко мотнул головой.
– Маячит что-то… Лес и, кажется груда камней. А как пытаюсь припомнить, так и это пропадает.
– Камни-то какие? Валуны или мелкий щебень?
– Не помню, говорю же.
– Лес хвойный? Лиственный? – Арвельд пожал плечами. – Да, из этого немного выжмешь. Ладно, оставим на потом твою загадку, только не нравится она мне. Расходимся?
Сгарди кивнул ему и свернул на тропинку к монастырю.
Оставшись один, Гессен сбавил шаг – за Арвельдом всегда приходилось почти бежать – и побрел вперед, потирая ладонью подбородок.
Где-то рядом заслышался тонкий писк. Гессен остановился, прислушался и сошел с тропы. Пищал птенец, выпавший из гнезда. Мальчик взял его в руки и поискал глазами гнездо. Косматый ком из прутьев висел невысоко над землей. Гессен сунул притихшего птенца за пазуху и полез наверх.
Под ним треснула ветка, и комочек, пища, завозился под одеждой.
– Тихо ты, – пробормотал Гессен. – В другой раз падать не будешь.
В гнезде среди пестрой скорлупы лежали цветное стеклышко, рыболовный крючок, осколок эмали… Тут в куче травинок что-то поймало солнечный луч и зажгло его росистой звездой. Гессен нащупал тонкую нить, потянул ее, и из вороха прутьев, звякнув, вывалился круглый серебряный медальон величиной с мелкую монету. Белый кружочек лег ему в ладонь, припечатав холодком.
В середине медальона свернулась змейка темно-зеленого непрозрачного камня, похожая на мелкого червяка.
– Ты гляди, какая штука, – удивленно сказал Гессен. Он пошарил в кармане, извлек оттуда блестящую стеклянную бусину и положил ее в гнездо. – Обмен, понимаешь? – спросил он недовольно пищавшего птенца и с этими словами спустился вниз.
За деревьями зазвенел Кедровый ручей. Гессен двинулся по течению, ногами разбрасывая листья, усыпавшие бережки. Он перекладывал свою находку из одной руки в другую, чувствуя, как острые края впивались в ладонь. Медальон приятно удивил его: он любил тайны. Странно, откуда бы ему здесь взяться – сорока не улетит далеко, значит, медальон потерян кем-то на островке.
Мальчик разжал ладонь. Каменная змейка так знакомо свернулась на белеющем серебре! Какой-то тайный смысл заключала она в себе, не то чей-то древний герб, не то символ…
Прохладный ветерок выхватил у него из-под ног горсть листьев и разбросал в ручье. Гессен остановился, глядя, как они кружатся и скользят между камней, пристают к мосту. Где-то видел он эту змейку… Точно видел. Причем совсем недавно кто-то напомнил о ней. Мысль вертелась в голове, дразнила, трогала сознание своей важностью и тут же пряталась, как улитка, чуть коснись ее рожек.
Посвежевший воздух подернулся запахом горячего воска – у часовни жгли свечи. Гессен пересек мост. Каменный домик чисто белел в зелени лиственниц, посверкивая жестяным шпилем. При часовне жил старый увечный монах, последний из тех, кто еще помнил орден. В это время он обычно обходил часовню, позвякивая ключами, сжигал увядшие цветы и ветки, опрыскивал углы заговоренной водой, чистил подставки для свечей. Но сейчас привычного бренчания не было слышно.
У входа в часовню стоял кто-то чужой. Деревья мешали разглядеть его, Гессен видел только зеленое одеяние. Солнце то пряталось, то показывалось краем из-за туч, и по платью незнакомца пробегала огнистая волна – сияли самоцветы на тонком плаще.
Гессен подкрался ближе. Теперь стали видны борода и седые волосы, которые крупными, точно коваными из серебра кольцами спускались до пояса. Старик неспешно прогуливался вокруг часовни.
Никогда не видел Гессен платья, расшитого так дорого. Раз только появился на Храмовой гряде старый друг Лума, целитель из Северных морей. Знатный лекарь учил мальчика «отколдовывать» чужие заклятия и заговаривать воду. Большой охотник был до украшений… Не он ли это снова? Старик обернулся, и Гессен встретил пристальный немигающий взгляд.
И тут его резануло жгучей болью по глазам… Они заслезились, как от сильного ветра, все вокруг искривилось, полезло в стороны. В тот же миг остро ужалила отгадка: ученик чародея понял, кто стоит перед ним. Увидел. Ладонь потянулась к серебряному кругляшу.
Но будущий чародей Светломорья опоздал. Он упустил миг, и зрение вернулось к нему раньше, чем он успел схватить медальон. А человечьи глаза слепы…
Гессен сморгнул. Резь исчезла, и он забыл. Мальчик смотрел на чужого старика в богатой мантии, но чувствовал только любопытство.
Гессен поклонился, незнакомец вернул поклон.
– День добрый, ученик, – сказал он.
– Здравствуйте, сударь.
– Ты знаешь, где там лежат свечи? – старик кивнул на часовню. – Хотел поставить, да не у кого спросить. А я тут не хозяин, копаться не стану.
– Сейчас, – Гессен взялся за кольцо и потянул на себя дубовую дверь.
После яркого солнца часовня казалась погруженной во мрак. Свет шел из трех оконниц, повисая в воздухе голубоватыми полосами. Сильно и густо пахло хвоей: сосновые ветки устилали беленый пол и стояли в кадках с водой.
Гессен снял со стены ключи и открыл деревянный ящик под скамьей, где хранились огниво, щетки, склянки с маслом. Там же были и свечи.
А на скамье лежало зеркальце. Старое зеркало – матовое поблекшее стекло было покрыто сетью трещин, серебряная оправа в жемчугах потемнела. И странной какой-то формы, неправильной.
Мальчик не удержался и заглянул в него. Зеркало послушно отразило правильное, светлое лицо с настороженными глазами. Отразило и… в глубине его что-то моргнуло. Еле видная волна всколыхнулась и прошла под тусклой гладью.
Гессен еле успел положить зеркальце на место, как услышал шаги. Старик стоял в дверях часовни, высокий, темный, и тут у Гессена захолонуло сердце, будто он опять увидел того каменного истукана с жуткими глазами-камнями. От изумрудов мантии плясали на полу крохотные зеленые сполохи.
– Вот, сударь, – сказал мальчик. – А… это зеркало ваше?
– Мое, – старик взял тонкие желтые свечки, глянул на Гессена, точно все понял, и вышел из часовни.
Оставшись один, Гессен присел на краешек скамьи. Зеркальце таинственно мерцало рядом, словно разлитая лужица, и неудержимо тянуло к себе. Старое зеркало старого чародея.
Чужое. Нельзя. А зачем старик оставил его, ведь понял, что у Гессена на уме! Не хотел бы, чтоб трогали, так надо было забрать! Гессен осторожно взял зеркальце, положил на раскрытую ладонь. Снова всмотрелся в него.
Блеклая гладь отражала беленый потолок. Треск свечей смолк, они прогорели, из подсвечников шли сизые дымки. В часовне было тихо.
«Нет, молчит», – подумал Гессен, хотел было вернуть зеркальце на место, но тут зеркальная глубина замутилась. Матовая гладь пошла кругами, будто Гессен держал в руках чашу, а в ней плескалась вода. Плескалась все сильнее, еще чуть-чуть – и хлынет через край. Но вода не хлынула, а начала успокаиваться, круги разошлись, но потолок часовни в зеркале не отразился, а появилась полутемная комнатка, заставленная разной рухлядью.
Гессен пригнулся ниже, не веря глазам. Да, каморка. На стенах висят холсты, пыльные и засиженные мухами. Единственное окошко загромождено ларцами и сундуками почти доверху, и свет падает узкой полосой на ковер, тоже старый, истертый.
В комнатенке стоял… Это лицо Гессен часто видел на портретах и не мог обознаться. Принц Серен. Странно, что ему здесь делать?
Вокруг принца крутился маленький старик. Был он колдун, как понял Гессен, но колдун не по рождению, а выученик чародея. Старик суетился и дергал себя за поясок, на котором болталась всякая мелочь: кошелек, чернильница, гребень и какие-то монетки.
Серен оглядывал каморку, водя глазами по стенам, и неожиданно встретился взглядом с Гессеном. «Зеркало, – мелькнуло у мальчика, – там висит зеркало. Я смотрю из него, а он видит свое отражение…»
Старик поймал взгляд принца, угодливо закивал и подвел гостя прямо к зеркалу. У Гессена сердце сжалось от предчувствия страшного, непоправимого: он видел, как за спиной Серена колдун силился сдержать глумливую улыбку, которая так и лезла из него.
Принц вгляделся в глаза своему отражению, смотрел долго, удивленно, не сводя глаз. И тут что-то содрогнулось в темной глубине зеркала. По нему пошли трещины, все быстрее разбегаясь по всей поверхности черной паутиной.
Серен отшатнулся, а в следующий миг Гессен увидел, что его лицо начало меняться. Кожа посерела и сморщилась, будто принц старел на глазах. Глаза померкли, округлились… От ужаса у Гессена выступил пот.
– Боже, боже, откуда? – шептал он, не отрывая глаз от страшной каморки.
Зеркало в комнатенке разбилось вдребезги, словно от сильного удара изнутри. Стены заходили ходуном, пол каморки полетел прямо на Гессена. Мальчик выронил зеркальце и лишился чувств.
Очнулся Гессен оттого, что кто-то трепал его за плечо.
– Вставай, вставай, жив? – над ним гундосил Литварь, монах, глядевший за часовней.
– А? – мальчик оторвал голову от скамьи.
– Вставай, – повторил тот. – Плохо тебе?
– Я здесь… долго? – Гессен протер глаза.
– Почем знаю, пришел, а тут ты лежишь лицом в скамейку, – бурчал монах. – Думаю, поди, плохо стало…
Он продолжал бухтеть под нос, обходя часовню с веником, а Гессен все не мог прийти в себя. Шарил по скамейке, но зеркальца не было.
– А старик где?
– Какой еще старик? Не было тут никакого старика, – отвечал Литварь, – окромя меня.
– Приходил свечу зажечь, – терпеливо продолжал Гессен. – Высокий такой старик, в зеленой мантии!
– Не было никакого старика, – повторил монах. – Я пришел, а тут ты лежишь, лицом в скамейку… – и снова зашуршал веником.
Голова шла кругом, а сердце стучало и подпрыгивало. На мгновение даже показалось, что оно выскользнуло наружу и теперь горячо колотилось о грудь. Чувство было таким сильным, что Гессен невольно ощупал себя: пальцы схватили что-то маленькое и раскаленное. В ладони лежал медальон, тот самый – Гессен и сам не заметил, как надел его на шею. Зеленая змейка дрожала и переливалась огнистыми зелеными волнами. Мальчик резким движением сунул на свет. Но змейка тут же померкла, точно по мановению руки. Гессен продолжал держать руку под оконницей, но странный медальон молчал.
– Если худо, так я водой побрызгаю, – снова раздалось над ухом. – Холодненькой водой, а то свалишься где в лесу… Лежал с чего-то лицом в скамейку…
Гессен махнул рукой и вышел из часовни. От яркого света он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что солнце уже перешло за полдень. Подсвечники были пустые, вычищенные. У Литваря бесполезно спрашивать, когда он огарки убирал, опять за свое примется…
Неужели и впрямь никакого старика не было? А сам Гессен не выспался, присел в часовне на скамью, задремал, да и привиделось. Но он так ясно ощущал в руках это зеркало, ладони еще помнили холодок серебряной оправы. А ведь зеркальце было осколком того, что разбилось в каморке – вот откуда его странный вид!
Что-то хрустнуло под ногами. Гессен нагнулся и подобрал маленький перламутровый шарик.
Это была жемчужина, выпавшая из серебряной зеркальной оправы.
По склонам Горы зажигались огоньки. Арвельд, не отрываясь, смотрел на них. И, может статься, сегодня видит их в последний раз. Спину припекало: это Гессен развел костерок в каменной чаше, чтобы согреться. Ночь была даже теплой для конца марта, но весь вечер его отчего-то бил озноб.
Это было их тайное место. Площадка, вымощенная каменными плитами, скрытая соснами. Частенько собирались они здесь, в их «тайном зале», болтали о делах земных, морских и чародейских. А теперь вот стояли молча и думали каждый о своем. Им нечего было сказать друг другу, словно что-то пролегло между ними и развело дороги.
Сгарди обернулся. Гессен неподвижно сидел, обняв колени, и глядел в огонь. Арвельду случалось видеть его в такой позе, но то были минуты вдохновения, когда лицо Гессена лучилось. Тогда он порой покачивался, ловя в воздухе какую-то чудную мелодию, которую напевало море, потом бегло записывал ее. И следующим утром напевала новую песню его свирель. Теперь же чародей сидел, точно придавленный к земле.
Поодаль прислонился к сосне Флойбек, скрестив руки на груди, точно закрываясь от кого-то, и блуждал мыслями бесконечно далеко от Храмовой гряды. В его обычно непослушных, дерзких глазах появилось отрешенное выражение.
– Мы уходим завтра? – спросил Арвельд. Он и так это знал, но хотел нарушить тишину. – Значит, решено?
– Завтра, – Флойбек шевельнулся, и под его ногами захрустел песок. – Вон корабль идет…
– Где?
– Поздно уже, – невпопад ответил Гессен. – А ты ведь хотел отсюда уйти… – и они снова замолчали.
– Сдается мне, мы сюда больше не вернемся, – через силу произнес Арвельд. Мысли засыпали, не успев родиться. Флойбек равнодушно пожал плечами.
– Вернемся. И еще не раз, – ответил Гессен. – На то оно и Пристанище на краю морей. Но прежними не вернемся. Воздух тяжелый – слишком много в нем предвестий. Скоро что-то случится…
– Тебе… видение было? – спросил Арвельд, начиная отходить от сна.
– Было. Скоро выйдут все сроки, и все якоря будут сорваны. Туманы рассеются, но я не вижу, что они откроют. Что-то с нами будет…
Сгарди сел рядом, глядя в огонь. Подошел Флойбек, тоже опустился на каменные плиты.
– Помните клятву, которую мы придумали тогда? – спросил Арвельд. – Присягу Советников?
– Я помню, – ответил мореход. В глазах его появилось знакомое выражение. – Как же это… Что бы ни случилось в Светлых морях, сколько бы воды не утекло…
– …сколько бы раз месяц не стал луной, – продолжил Гессен, – и хоть разрушатся горы…
– …а мы останемся прежними. И будем верны себе. Гессен с Лакоса, Флойбек с Лафии и Арвельд с Севера. Во имя Светлых морей и покровителя нашего, принца Серена.
– Клятва дана на Храмовой гряде, концом марта, в четверг-ветреник. Призываю все ветра в свидетели!
Сосны встрепенулись и шумно вздохнули в вышине. Клятва была принята. Языки пламени взметнулись вверх, под порывом ветра, заколебались, готовые погаснуть.
– Огонь не умрет, – сказал Гессен. И костер, послушавшись, спустился в каменную чашу и весело затрещал сухими сучьями.
Трое друзей сидели вокруг него, и слушали шепот моря. Ночь перестала быть враждебной. Она была полна надежд.
Потом они узнают, что нет ничего крепче клятвы, принесенной в полночь на краю Светломорья.
…На заре трое друзей простились с Храмовой грядой. Корабль шел на Лафийский архипелаг.
Через день после этого разразилась гроза, первая в этом году.
За всю свою жизнь, а прожил он немало, старый Лум не мог припомнить такой бури. Какие зарницы чертили небо! Будто все силы, что есть в природе, развернули в небесах побоище и полосовали друг друга огненными мечами. Поутру даже странно было видеть, что небо уцелело. Но все же оно никуда не делось, и из-за горизонта всходило чистое, умытое солнце, теперь уже по-настоящему весеннее. Ясные Вечерницы отошли.
За ночь к берегу бурей прибило что-то. Лум приставил ладонь к глазам, защищаясь от солнца. Волны поймали добычу и с глухим стуком колотили о прибрежные валуны. Никак лодка? Наставник спустился ниже.
И впрямь лодка. Теперь уж на ней далеко не уплывешь. Суденышко и так ветхое, да еще гроза потрудилась на славу. Сито, а не лодка.
Помолиться бы за того, кому лодчонка стала последним прибежищем этой ночью. Негодное дело – отправляться на тот свет посреди ночи, в штормящем море, так, чтобы никто потом и знать не знал, что сталось.
Развернувшись к берегу, наставник заметил край темной ткани, торчавший из-за угла там, где лестница делала поворот. Лум пошел вперед, поскрипывая галькой.
За поворотом, скорчившись, сидел старик. Темная рванина, в которую превратилась одежда, насквозь промокла и пахла водорослями. В прорехах торчали тощие ключицы. Серые спутанные волосы падали на лицо.
Лум осторожно взял лежавшую руку и понял, что она сломана. Ну, да и это полбеды, если жив. Под мокрой ледяной кожей слабо билась жилка. Сидевший чуть шевельнулся. Прозрачные веки задрожали и приоткрылись.
– Идти сможете? – спросил наставник.
– Смогу, – неожиданно приятным, совсем не старческим голосом произнес незнакомец.
Здоровой рукой он отбросил с лица мокрые космы, и брови Лума изумленно поползли вверх. Первый раз видел он старика с такими нежными, светлыми чертами. Морщины не изрезали его лица, а покрыли его мелкой, еле видной сетью, лучиками разбегаясь от голубых глаз. И то была не выцветшая, слезящаяся голубизна, какая бывает у дряхлых, а чистая, лазурная, словно небесная высь.
– Куда я попал?
– На острова Храмовой гряды, – ответил Лум.
– Значит, Первый рыболов не оставил меня, – продолжал старик. – А я уж думал – вы его посланник по мою душу…
– Нет, таким званием он меня не сподобил, – произнес Лум. – У вас рука сломана.
– Понял, как же… Уж в костях-то я толк знаю, особенно в своих.
– Вставайте, – старик здоровой рукой оперся о плечо Лума и тяжело поднялся. Был он легкий, будто весь высохший.
– Как вас угораздило?
– Вот уж точно – угораздило! – кивнул старик, ковыляя. – Мне, в мои годы, да по морям ходить! Так ведь дело такое было, что никак не отказать…
– В бурю попали?
– Эх, что там буря! Бог бы миловал… Пираты. Шли, поди, за нами от самой гавани, нечистое племя, – странник сокрушенно покачал головой. – Еле уцелел. И ведь суденышко было не торговое, брать нечего. Да что мне деньги-то! Письмо украли, – теперь он разговаривал сам с собой. – А как мне без письма быть? Кто на слово поверит? Я ведь даже имя свое подтвердить не могу.
– Отчего не поверить? – с расстановкой спросил Лум. – На Храмовой гряде всегда все на доверии только и стояло… – он говорил медленно, прислушиваясь к тревожным мыслям, которые вдруг полезли в голову. Защемило сердце, захолонуло сознанием ошибки, непредвиденной и непоправимой. – Так кто вы такой?
Старик приостановился отдышаться. Седые волосы начали подсыхать и прозрачной кисеей свисали по обе стороны худого, изможденного лица, но глаза смотрели все так же светло и чисто.
– Нений мое имя, – просто ответил он. – Людской молвой Любомудр.
VII.
Не счесть в Светломорье морских путей. Один Рыболов знает, сколько их.
Потайными пробираются корабли королей и их посланников. Идут закрытыми проливами, огибают одним им ведомые острова, бросают якоря в укромных гаванях.
Рыболовные фелюги пасутся торными прибрежными тропами.
Размытыми, пространными дорогами – от святыни к святыне – идут суда пилигримов.
Хищные пиратские корабли рыщут по Светломорью как хотят.
А больше всего дорог проложено купцами. Синие шелковые нити опутали карты Светломорья, а на них нанизаны, как жемчужины, большие и малые торговые города.
У берегов Лафийского архипелага все пути сходятся. Так что морская карта Лафии похожа на скорлупку грецкого ореха: так густо пролегли здесь переплетения линий. И так же густо переплелись судьбы людские.
– Эй, Сгарди, лови!
Арвельд поймал брошенное яблоко.
– Кислые, ну да ничего, после такой бури в самый раз, – заметил Флойбек. – Думал, даже меня наизнанку вывернет, до сих пор дурно. А ты ничего, молодец.
– Гессен-то как?
– А что ему сделается? Он только на вид хилый. Спит, десятый сон видит. А мне вот не спалось, – мореход положил голову на сложенные руки и уставился на утреннее море. Над розовой гладью плыл прозрачный туман. В небе таял бледный серпик месяца. – Буря-то наверняка по Храмовой гряде прошлась. Островок наш цел, как думаешь?
Оба замолчали.
Корабль шел на юго-восток. Прошло четыре дня, как осталось позади Пристанище на краю морей и началось само Светломорье. Все это время они были наверху, беседовали, убивали часы. Арвельд приглядывался то к Нению, то к кораблю, и все раздумывал, куда и зачем они направляются. Очевидно, обучение их подошло к концу, но что будет дальше – никто не говорил.
За эти дни Сгарди заметно похудел и осунулся: он плохо спал. Странные сны, подобные тому, какой он видел на Храмовой гряде, приходили каждую ночь. Сгарди видел их ясно, пугающе отчетливо, а, проснувшись, мигом забывал. Память не оставляла ни малейшей зацепки, словно во сне он шел по невидимой нити, которая рвалась с его пробуждением. И все сильнее ощущал в себе перемены.
Исчезло состояние безмятежности, обычное в монастыре. Потом начали появляться в голове какие-то мысли, чужие, что ли… Бывало, думаешь о чем-то своем, как вдруг вольется в этот поток посторонний голос, произнесет несколько слов, понятных, но будто не связанных друг с другом, и смолкнет. Жизнь на Храмовой гряде начала забываться, точно подергивалась туманцем, который постепенно сгущался. И вот уже годы обучения, старые наставники виделись как в дымке, отрывками. Чтобы удержать их в памяти, Сгарди взял за правило каждый вечер вспоминать какой-нибудь день из прошлой жизни в самых мелочах. Но и это давалось все трудней. Зато невесть откуда начали приходить картины с чужих берегов, как если бы Арвельд смотрел чужими глазами. Мало-помалу картины складывались, соединялись одна с другой, точно кусочки смальты, и Сгарди стал понимать, что творится в Светломорье…
Всю работу на «Востоке» делали человека три-четыре, смуглых до черноты, тощих, гибких и безмолвных. Даже между собой объяснялись они знаками, будто немые.
– Флойбек, глянь-ка!
Мореход встрепенулся.
– Чего?
– Вон там, видишь? Да левее, не туда смотришь!
Из воды торчала колонна с обломанными краями, а на ней сидел каменный коршун с серебряным клювом. В опаловых глазах мерцал восход, драгоценные белые зрачки смотрели хищно и жутко.
Вскоре оказалось, что коршун – диковина не единственная. Слева от него вздымался тонкий золоченый шпиль. Его игла прошла так близко от борта, что Арвельд поежился. И тут же взгляд уперся в торчащую из волн руку. Пальцы складывались в неизвестный знак, а на безымянном пальце мерцал перстень с лиловым камнем. Сгарди из чистого любопытства попытался повторить знак, но, странное дело – он казался простым, а пальцам не хватало гибкости. Флойбек шлепнул его по руке.
– Не надо, – сказал он. – Не знаешь, что это показывает, чего повторять-то?
Среди команды «Востока» диковинки не прошли незамеченными. Темнокожие молчуны заметались по палубе, стали перекрикиваться гортанными голосами, очень похожими на орлиный клекот, на сильно искаженном восточном наречии.
– А вон назад посмотри, – сказал Флойбек.
Сгарди обернулся. По правому борту мерцала верхушка фиала из розового камня, оплетенная серебряным вьюном. На вершине ветви сплетались в тонкую фигурку, тянувшую длинные руки к солнцу. Фигурка походила на женщину, но имела три ноги. У Арвельда помутилось в глазах. Что-то такое он уже видел… Когда-то давно, в прошлой жизни. Так же поднимались из моря шпили и башни, выступали из тумана чужие мысли и воспоминания…
– Арвельд, очнись! – Флойбек тряхнул его за плечо. – Заснул?
– Я… Нет… почудилось. – Сгарди с силой тер лоб.
– Почудилось…Края здесь такие – оттого и чудится, – Флойбек догрызал яблоко. Он ничему особенно не удивлялся, потому что вырос в этих краях. – Это лафийское мелководье. До берега близко. Архипелаг когда-то был единым островом, потом раскололся весь. Сначала Южно-Лафийская гряда отстала, затем, говорят, и Храмовая. Много городов под воду ушло, над ними мы сейчас и идем, – Флойбек вгляделся в таявший утренний туман. – Когда-то это был входом в город!
Из дымки, среди дремлющего моря, поднимались две башни, соединенные тонким сводом. Были они еще далеко, но даже отсюда поражали величиной. «Восток» шел к ним.
Ходить по лафийскому мелководью всегда было делом опасным, того и гляди натолкнешься на башню или пропорешь днище о подводный шпиль. Местные течения закручивались в улицах города, снося суда с небольшой осадкой. А под Лафардской аркой глубина была порядочная, и вода спокойная. Самый надежный фарватер на подходе к острову.
Арвельд коротко мотнул головой.
– Маячит что-то… Лес и, кажется груда камней. А как пытаюсь припомнить, так и это пропадает.
– Камни-то какие? Валуны или мелкий щебень?
– Не помню, говорю же.
– Лес хвойный? Лиственный? – Арвельд пожал плечами. – Да, из этого немного выжмешь. Ладно, оставим на потом твою загадку, только не нравится она мне. Расходимся?
Сгарди кивнул ему и свернул на тропинку к монастырю.
Оставшись один, Гессен сбавил шаг – за Арвельдом всегда приходилось почти бежать – и побрел вперед, потирая ладонью подбородок.
Где-то рядом заслышался тонкий писк. Гессен остановился, прислушался и сошел с тропы. Пищал птенец, выпавший из гнезда. Мальчик взял его в руки и поискал глазами гнездо. Косматый ком из прутьев висел невысоко над землей. Гессен сунул притихшего птенца за пазуху и полез наверх.
Под ним треснула ветка, и комочек, пища, завозился под одеждой.
– Тихо ты, – пробормотал Гессен. – В другой раз падать не будешь.
В гнезде среди пестрой скорлупы лежали цветное стеклышко, рыболовный крючок, осколок эмали… Тут в куче травинок что-то поймало солнечный луч и зажгло его росистой звездой. Гессен нащупал тонкую нить, потянул ее, и из вороха прутьев, звякнув, вывалился круглый серебряный медальон величиной с мелкую монету. Белый кружочек лег ему в ладонь, припечатав холодком.
В середине медальона свернулась змейка темно-зеленого непрозрачного камня, похожая на мелкого червяка.
– Ты гляди, какая штука, – удивленно сказал Гессен. Он пошарил в кармане, извлек оттуда блестящую стеклянную бусину и положил ее в гнездо. – Обмен, понимаешь? – спросил он недовольно пищавшего птенца и с этими словами спустился вниз.
За деревьями зазвенел Кедровый ручей. Гессен двинулся по течению, ногами разбрасывая листья, усыпавшие бережки. Он перекладывал свою находку из одной руки в другую, чувствуя, как острые края впивались в ладонь. Медальон приятно удивил его: он любил тайны. Странно, откуда бы ему здесь взяться – сорока не улетит далеко, значит, медальон потерян кем-то на островке.
Мальчик разжал ладонь. Каменная змейка так знакомо свернулась на белеющем серебре! Какой-то тайный смысл заключала она в себе, не то чей-то древний герб, не то символ…
Прохладный ветерок выхватил у него из-под ног горсть листьев и разбросал в ручье. Гессен остановился, глядя, как они кружатся и скользят между камней, пристают к мосту. Где-то видел он эту змейку… Точно видел. Причем совсем недавно кто-то напомнил о ней. Мысль вертелась в голове, дразнила, трогала сознание своей важностью и тут же пряталась, как улитка, чуть коснись ее рожек.
Посвежевший воздух подернулся запахом горячего воска – у часовни жгли свечи. Гессен пересек мост. Каменный домик чисто белел в зелени лиственниц, посверкивая жестяным шпилем. При часовне жил старый увечный монах, последний из тех, кто еще помнил орден. В это время он обычно обходил часовню, позвякивая ключами, сжигал увядшие цветы и ветки, опрыскивал углы заговоренной водой, чистил подставки для свечей. Но сейчас привычного бренчания не было слышно.
У входа в часовню стоял кто-то чужой. Деревья мешали разглядеть его, Гессен видел только зеленое одеяние. Солнце то пряталось, то показывалось краем из-за туч, и по платью незнакомца пробегала огнистая волна – сияли самоцветы на тонком плаще.
Гессен подкрался ближе. Теперь стали видны борода и седые волосы, которые крупными, точно коваными из серебра кольцами спускались до пояса. Старик неспешно прогуливался вокруг часовни.
Никогда не видел Гессен платья, расшитого так дорого. Раз только появился на Храмовой гряде старый друг Лума, целитель из Северных морей. Знатный лекарь учил мальчика «отколдовывать» чужие заклятия и заговаривать воду. Большой охотник был до украшений… Не он ли это снова? Старик обернулся, и Гессен встретил пристальный немигающий взгляд.
И тут его резануло жгучей болью по глазам… Они заслезились, как от сильного ветра, все вокруг искривилось, полезло в стороны. В тот же миг остро ужалила отгадка: ученик чародея понял, кто стоит перед ним. Увидел. Ладонь потянулась к серебряному кругляшу.
Но будущий чародей Светломорья опоздал. Он упустил миг, и зрение вернулось к нему раньше, чем он успел схватить медальон. А человечьи глаза слепы…
Гессен сморгнул. Резь исчезла, и он забыл. Мальчик смотрел на чужого старика в богатой мантии, но чувствовал только любопытство.
Гессен поклонился, незнакомец вернул поклон.
– День добрый, ученик, – сказал он.
– Здравствуйте, сударь.
– Ты знаешь, где там лежат свечи? – старик кивнул на часовню. – Хотел поставить, да не у кого спросить. А я тут не хозяин, копаться не стану.
– Сейчас, – Гессен взялся за кольцо и потянул на себя дубовую дверь.
После яркого солнца часовня казалась погруженной во мрак. Свет шел из трех оконниц, повисая в воздухе голубоватыми полосами. Сильно и густо пахло хвоей: сосновые ветки устилали беленый пол и стояли в кадках с водой.
Гессен снял со стены ключи и открыл деревянный ящик под скамьей, где хранились огниво, щетки, склянки с маслом. Там же были и свечи.
А на скамье лежало зеркальце. Старое зеркало – матовое поблекшее стекло было покрыто сетью трещин, серебряная оправа в жемчугах потемнела. И странной какой-то формы, неправильной.
Мальчик не удержался и заглянул в него. Зеркало послушно отразило правильное, светлое лицо с настороженными глазами. Отразило и… в глубине его что-то моргнуло. Еле видная волна всколыхнулась и прошла под тусклой гладью.
Гессен еле успел положить зеркальце на место, как услышал шаги. Старик стоял в дверях часовни, высокий, темный, и тут у Гессена захолонуло сердце, будто он опять увидел того каменного истукана с жуткими глазами-камнями. От изумрудов мантии плясали на полу крохотные зеленые сполохи.
– Вот, сударь, – сказал мальчик. – А… это зеркало ваше?
– Мое, – старик взял тонкие желтые свечки, глянул на Гессена, точно все понял, и вышел из часовни.
Оставшись один, Гессен присел на краешек скамьи. Зеркальце таинственно мерцало рядом, словно разлитая лужица, и неудержимо тянуло к себе. Старое зеркало старого чародея.
Чужое. Нельзя. А зачем старик оставил его, ведь понял, что у Гессена на уме! Не хотел бы, чтоб трогали, так надо было забрать! Гессен осторожно взял зеркальце, положил на раскрытую ладонь. Снова всмотрелся в него.
Блеклая гладь отражала беленый потолок. Треск свечей смолк, они прогорели, из подсвечников шли сизые дымки. В часовне было тихо.
«Нет, молчит», – подумал Гессен, хотел было вернуть зеркальце на место, но тут зеркальная глубина замутилась. Матовая гладь пошла кругами, будто Гессен держал в руках чашу, а в ней плескалась вода. Плескалась все сильнее, еще чуть-чуть – и хлынет через край. Но вода не хлынула, а начала успокаиваться, круги разошлись, но потолок часовни в зеркале не отразился, а появилась полутемная комнатка, заставленная разной рухлядью.
Гессен пригнулся ниже, не веря глазам. Да, каморка. На стенах висят холсты, пыльные и засиженные мухами. Единственное окошко загромождено ларцами и сундуками почти доверху, и свет падает узкой полосой на ковер, тоже старый, истертый.
В комнатенке стоял… Это лицо Гессен часто видел на портретах и не мог обознаться. Принц Серен. Странно, что ему здесь делать?
Вокруг принца крутился маленький старик. Был он колдун, как понял Гессен, но колдун не по рождению, а выученик чародея. Старик суетился и дергал себя за поясок, на котором болталась всякая мелочь: кошелек, чернильница, гребень и какие-то монетки.
Серен оглядывал каморку, водя глазами по стенам, и неожиданно встретился взглядом с Гессеном. «Зеркало, – мелькнуло у мальчика, – там висит зеркало. Я смотрю из него, а он видит свое отражение…»
Старик поймал взгляд принца, угодливо закивал и подвел гостя прямо к зеркалу. У Гессена сердце сжалось от предчувствия страшного, непоправимого: он видел, как за спиной Серена колдун силился сдержать глумливую улыбку, которая так и лезла из него.
Принц вгляделся в глаза своему отражению, смотрел долго, удивленно, не сводя глаз. И тут что-то содрогнулось в темной глубине зеркала. По нему пошли трещины, все быстрее разбегаясь по всей поверхности черной паутиной.
Серен отшатнулся, а в следующий миг Гессен увидел, что его лицо начало меняться. Кожа посерела и сморщилась, будто принц старел на глазах. Глаза померкли, округлились… От ужаса у Гессена выступил пот.
– Боже, боже, откуда? – шептал он, не отрывая глаз от страшной каморки.
Зеркало в комнатенке разбилось вдребезги, словно от сильного удара изнутри. Стены заходили ходуном, пол каморки полетел прямо на Гессена. Мальчик выронил зеркальце и лишился чувств.
Очнулся Гессен оттого, что кто-то трепал его за плечо.
– Вставай, вставай, жив? – над ним гундосил Литварь, монах, глядевший за часовней.
– А? – мальчик оторвал голову от скамьи.
– Вставай, – повторил тот. – Плохо тебе?
– Я здесь… долго? – Гессен протер глаза.
– Почем знаю, пришел, а тут ты лежишь лицом в скамейку, – бурчал монах. – Думаю, поди, плохо стало…
Он продолжал бухтеть под нос, обходя часовню с веником, а Гессен все не мог прийти в себя. Шарил по скамейке, но зеркальца не было.
– А старик где?
– Какой еще старик? Не было тут никакого старика, – отвечал Литварь, – окромя меня.
– Приходил свечу зажечь, – терпеливо продолжал Гессен. – Высокий такой старик, в зеленой мантии!
– Не было никакого старика, – повторил монах. – Я пришел, а тут ты лежишь, лицом в скамейку… – и снова зашуршал веником.
Голова шла кругом, а сердце стучало и подпрыгивало. На мгновение даже показалось, что оно выскользнуло наружу и теперь горячо колотилось о грудь. Чувство было таким сильным, что Гессен невольно ощупал себя: пальцы схватили что-то маленькое и раскаленное. В ладони лежал медальон, тот самый – Гессен и сам не заметил, как надел его на шею. Зеленая змейка дрожала и переливалась огнистыми зелеными волнами. Мальчик резким движением сунул на свет. Но змейка тут же померкла, точно по мановению руки. Гессен продолжал держать руку под оконницей, но странный медальон молчал.
– Если худо, так я водой побрызгаю, – снова раздалось над ухом. – Холодненькой водой, а то свалишься где в лесу… Лежал с чего-то лицом в скамейку…
Гессен махнул рукой и вышел из часовни. От яркого света он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что солнце уже перешло за полдень. Подсвечники были пустые, вычищенные. У Литваря бесполезно спрашивать, когда он огарки убирал, опять за свое примется…
Неужели и впрямь никакого старика не было? А сам Гессен не выспался, присел в часовне на скамью, задремал, да и привиделось. Но он так ясно ощущал в руках это зеркало, ладони еще помнили холодок серебряной оправы. А ведь зеркальце было осколком того, что разбилось в каморке – вот откуда его странный вид!
Что-то хрустнуло под ногами. Гессен нагнулся и подобрал маленький перламутровый шарик.
Это была жемчужина, выпавшая из серебряной зеркальной оправы.
* * *
Внизу, в кромешной тьме, вздыхало море, а над головой глухо шумели сосны. Столько лет накатывал на берег прибой и раскачивались вершины сосен, что звуки эти, казалось, корнями вросли в Храмовую гряду и успели здесь состариться. Но теперь от этого шума было неспокойно, и бередила душу тревога.По склонам Горы зажигались огоньки. Арвельд, не отрываясь, смотрел на них. И, может статься, сегодня видит их в последний раз. Спину припекало: это Гессен развел костерок в каменной чаше, чтобы согреться. Ночь была даже теплой для конца марта, но весь вечер его отчего-то бил озноб.
Это было их тайное место. Площадка, вымощенная каменными плитами, скрытая соснами. Частенько собирались они здесь, в их «тайном зале», болтали о делах земных, морских и чародейских. А теперь вот стояли молча и думали каждый о своем. Им нечего было сказать друг другу, словно что-то пролегло между ними и развело дороги.
Сгарди обернулся. Гессен неподвижно сидел, обняв колени, и глядел в огонь. Арвельду случалось видеть его в такой позе, но то были минуты вдохновения, когда лицо Гессена лучилось. Тогда он порой покачивался, ловя в воздухе какую-то чудную мелодию, которую напевало море, потом бегло записывал ее. И следующим утром напевала новую песню его свирель. Теперь же чародей сидел, точно придавленный к земле.
Поодаль прислонился к сосне Флойбек, скрестив руки на груди, точно закрываясь от кого-то, и блуждал мыслями бесконечно далеко от Храмовой гряды. В его обычно непослушных, дерзких глазах появилось отрешенное выражение.
– Мы уходим завтра? – спросил Арвельд. Он и так это знал, но хотел нарушить тишину. – Значит, решено?
– Завтра, – Флойбек шевельнулся, и под его ногами захрустел песок. – Вон корабль идет…
– Где?
– Поздно уже, – невпопад ответил Гессен. – А ты ведь хотел отсюда уйти… – и они снова замолчали.
– Сдается мне, мы сюда больше не вернемся, – через силу произнес Арвельд. Мысли засыпали, не успев родиться. Флойбек равнодушно пожал плечами.
– Вернемся. И еще не раз, – ответил Гессен. – На то оно и Пристанище на краю морей. Но прежними не вернемся. Воздух тяжелый – слишком много в нем предвестий. Скоро что-то случится…
– Тебе… видение было? – спросил Арвельд, начиная отходить от сна.
– Было. Скоро выйдут все сроки, и все якоря будут сорваны. Туманы рассеются, но я не вижу, что они откроют. Что-то с нами будет…
Сгарди сел рядом, глядя в огонь. Подошел Флойбек, тоже опустился на каменные плиты.
– Помните клятву, которую мы придумали тогда? – спросил Арвельд. – Присягу Советников?
– Я помню, – ответил мореход. В глазах его появилось знакомое выражение. – Как же это… Что бы ни случилось в Светлых морях, сколько бы воды не утекло…
– …сколько бы раз месяц не стал луной, – продолжил Гессен, – и хоть разрушатся горы…
– …а мы останемся прежними. И будем верны себе. Гессен с Лакоса, Флойбек с Лафии и Арвельд с Севера. Во имя Светлых морей и покровителя нашего, принца Серена.
– Клятва дана на Храмовой гряде, концом марта, в четверг-ветреник. Призываю все ветра в свидетели!
Сосны встрепенулись и шумно вздохнули в вышине. Клятва была принята. Языки пламени взметнулись вверх, под порывом ветра, заколебались, готовые погаснуть.
– Огонь не умрет, – сказал Гессен. И костер, послушавшись, спустился в каменную чашу и весело затрещал сухими сучьями.
Трое друзей сидели вокруг него, и слушали шепот моря. Ночь перестала быть враждебной. Она была полна надежд.
Потом они узнают, что нет ничего крепче клятвы, принесенной в полночь на краю Светломорья.
…На заре трое друзей простились с Храмовой грядой. Корабль шел на Лафийский архипелаг.
Через день после этого разразилась гроза, первая в этом году.
За всю свою жизнь, а прожил он немало, старый Лум не мог припомнить такой бури. Какие зарницы чертили небо! Будто все силы, что есть в природе, развернули в небесах побоище и полосовали друг друга огненными мечами. Поутру даже странно было видеть, что небо уцелело. Но все же оно никуда не делось, и из-за горизонта всходило чистое, умытое солнце, теперь уже по-настоящему весеннее. Ясные Вечерницы отошли.
За ночь к берегу бурей прибило что-то. Лум приставил ладонь к глазам, защищаясь от солнца. Волны поймали добычу и с глухим стуком колотили о прибрежные валуны. Никак лодка? Наставник спустился ниже.
И впрямь лодка. Теперь уж на ней далеко не уплывешь. Суденышко и так ветхое, да еще гроза потрудилась на славу. Сито, а не лодка.
Помолиться бы за того, кому лодчонка стала последним прибежищем этой ночью. Негодное дело – отправляться на тот свет посреди ночи, в штормящем море, так, чтобы никто потом и знать не знал, что сталось.
Развернувшись к берегу, наставник заметил край темной ткани, торчавший из-за угла там, где лестница делала поворот. Лум пошел вперед, поскрипывая галькой.
За поворотом, скорчившись, сидел старик. Темная рванина, в которую превратилась одежда, насквозь промокла и пахла водорослями. В прорехах торчали тощие ключицы. Серые спутанные волосы падали на лицо.
Лум осторожно взял лежавшую руку и понял, что она сломана. Ну, да и это полбеды, если жив. Под мокрой ледяной кожей слабо билась жилка. Сидевший чуть шевельнулся. Прозрачные веки задрожали и приоткрылись.
– Идти сможете? – спросил наставник.
– Смогу, – неожиданно приятным, совсем не старческим голосом произнес незнакомец.
Здоровой рукой он отбросил с лица мокрые космы, и брови Лума изумленно поползли вверх. Первый раз видел он старика с такими нежными, светлыми чертами. Морщины не изрезали его лица, а покрыли его мелкой, еле видной сетью, лучиками разбегаясь от голубых глаз. И то была не выцветшая, слезящаяся голубизна, какая бывает у дряхлых, а чистая, лазурная, словно небесная высь.
– Куда я попал?
– На острова Храмовой гряды, – ответил Лум.
– Значит, Первый рыболов не оставил меня, – продолжал старик. – А я уж думал – вы его посланник по мою душу…
– Нет, таким званием он меня не сподобил, – произнес Лум. – У вас рука сломана.
– Понял, как же… Уж в костях-то я толк знаю, особенно в своих.
– Вставайте, – старик здоровой рукой оперся о плечо Лума и тяжело поднялся. Был он легкий, будто весь высохший.
– Как вас угораздило?
– Вот уж точно – угораздило! – кивнул старик, ковыляя. – Мне, в мои годы, да по морям ходить! Так ведь дело такое было, что никак не отказать…
– В бурю попали?
– Эх, что там буря! Бог бы миловал… Пираты. Шли, поди, за нами от самой гавани, нечистое племя, – странник сокрушенно покачал головой. – Еле уцелел. И ведь суденышко было не торговое, брать нечего. Да что мне деньги-то! Письмо украли, – теперь он разговаривал сам с собой. – А как мне без письма быть? Кто на слово поверит? Я ведь даже имя свое подтвердить не могу.
– Отчего не поверить? – с расстановкой спросил Лум. – На Храмовой гряде всегда все на доверии только и стояло… – он говорил медленно, прислушиваясь к тревожным мыслям, которые вдруг полезли в голову. Защемило сердце, захолонуло сознанием ошибки, непредвиденной и непоправимой. – Так кто вы такой?
Старик приостановился отдышаться. Седые волосы начали подсыхать и прозрачной кисеей свисали по обе стороны худого, изможденного лица, но глаза смотрели все так же светло и чисто.
– Нений мое имя, – просто ответил он. – Людской молвой Любомудр.
VII.
Не счесть в Светломорье морских путей. Один Рыболов знает, сколько их.
Потайными пробираются корабли королей и их посланников. Идут закрытыми проливами, огибают одним им ведомые острова, бросают якоря в укромных гаванях.
Рыболовные фелюги пасутся торными прибрежными тропами.
Размытыми, пространными дорогами – от святыни к святыне – идут суда пилигримов.
Хищные пиратские корабли рыщут по Светломорью как хотят.
А больше всего дорог проложено купцами. Синие шелковые нити опутали карты Светломорья, а на них нанизаны, как жемчужины, большие и малые торговые города.
У берегов Лафийского архипелага все пути сходятся. Так что морская карта Лафии похожа на скорлупку грецкого ореха: так густо пролегли здесь переплетения линий. И так же густо переплелись судьбы людские.
– Эй, Сгарди, лови!
Арвельд поймал брошенное яблоко.
– Кислые, ну да ничего, после такой бури в самый раз, – заметил Флойбек. – Думал, даже меня наизнанку вывернет, до сих пор дурно. А ты ничего, молодец.
– Гессен-то как?
– А что ему сделается? Он только на вид хилый. Спит, десятый сон видит. А мне вот не спалось, – мореход положил голову на сложенные руки и уставился на утреннее море. Над розовой гладью плыл прозрачный туман. В небе таял бледный серпик месяца. – Буря-то наверняка по Храмовой гряде прошлась. Островок наш цел, как думаешь?
Оба замолчали.
Корабль шел на юго-восток. Прошло четыре дня, как осталось позади Пристанище на краю морей и началось само Светломорье. Все это время они были наверху, беседовали, убивали часы. Арвельд приглядывался то к Нению, то к кораблю, и все раздумывал, куда и зачем они направляются. Очевидно, обучение их подошло к концу, но что будет дальше – никто не говорил.
За эти дни Сгарди заметно похудел и осунулся: он плохо спал. Странные сны, подобные тому, какой он видел на Храмовой гряде, приходили каждую ночь. Сгарди видел их ясно, пугающе отчетливо, а, проснувшись, мигом забывал. Память не оставляла ни малейшей зацепки, словно во сне он шел по невидимой нити, которая рвалась с его пробуждением. И все сильнее ощущал в себе перемены.
Исчезло состояние безмятежности, обычное в монастыре. Потом начали появляться в голове какие-то мысли, чужие, что ли… Бывало, думаешь о чем-то своем, как вдруг вольется в этот поток посторонний голос, произнесет несколько слов, понятных, но будто не связанных друг с другом, и смолкнет. Жизнь на Храмовой гряде начала забываться, точно подергивалась туманцем, который постепенно сгущался. И вот уже годы обучения, старые наставники виделись как в дымке, отрывками. Чтобы удержать их в памяти, Сгарди взял за правило каждый вечер вспоминать какой-нибудь день из прошлой жизни в самых мелочах. Но и это давалось все трудней. Зато невесть откуда начали приходить картины с чужих берегов, как если бы Арвельд смотрел чужими глазами. Мало-помалу картины складывались, соединялись одна с другой, точно кусочки смальты, и Сгарди стал понимать, что творится в Светломорье…
Всю работу на «Востоке» делали человека три-четыре, смуглых до черноты, тощих, гибких и безмолвных. Даже между собой объяснялись они знаками, будто немые.
– Флойбек, глянь-ка!
Мореход встрепенулся.
– Чего?
– Вон там, видишь? Да левее, не туда смотришь!
Из воды торчала колонна с обломанными краями, а на ней сидел каменный коршун с серебряным клювом. В опаловых глазах мерцал восход, драгоценные белые зрачки смотрели хищно и жутко.
Вскоре оказалось, что коршун – диковина не единственная. Слева от него вздымался тонкий золоченый шпиль. Его игла прошла так близко от борта, что Арвельд поежился. И тут же взгляд уперся в торчащую из волн руку. Пальцы складывались в неизвестный знак, а на безымянном пальце мерцал перстень с лиловым камнем. Сгарди из чистого любопытства попытался повторить знак, но, странное дело – он казался простым, а пальцам не хватало гибкости. Флойбек шлепнул его по руке.
– Не надо, – сказал он. – Не знаешь, что это показывает, чего повторять-то?
Среди команды «Востока» диковинки не прошли незамеченными. Темнокожие молчуны заметались по палубе, стали перекрикиваться гортанными голосами, очень похожими на орлиный клекот, на сильно искаженном восточном наречии.
– А вон назад посмотри, – сказал Флойбек.
Сгарди обернулся. По правому борту мерцала верхушка фиала из розового камня, оплетенная серебряным вьюном. На вершине ветви сплетались в тонкую фигурку, тянувшую длинные руки к солнцу. Фигурка походила на женщину, но имела три ноги. У Арвельда помутилось в глазах. Что-то такое он уже видел… Когда-то давно, в прошлой жизни. Так же поднимались из моря шпили и башни, выступали из тумана чужие мысли и воспоминания…
– Арвельд, очнись! – Флойбек тряхнул его за плечо. – Заснул?
– Я… Нет… почудилось. – Сгарди с силой тер лоб.
– Почудилось…Края здесь такие – оттого и чудится, – Флойбек догрызал яблоко. Он ничему особенно не удивлялся, потому что вырос в этих краях. – Это лафийское мелководье. До берега близко. Архипелаг когда-то был единым островом, потом раскололся весь. Сначала Южно-Лафийская гряда отстала, затем, говорят, и Храмовая. Много городов под воду ушло, над ними мы сейчас и идем, – Флойбек вгляделся в таявший утренний туман. – Когда-то это был входом в город!
Из дымки, среди дремлющего моря, поднимались две башни, соединенные тонким сводом. Были они еще далеко, но даже отсюда поражали величиной. «Восток» шел к ним.
Ходить по лафийскому мелководью всегда было делом опасным, того и гляди натолкнешься на башню или пропорешь днище о подводный шпиль. Местные течения закручивались в улицах города, снося суда с небольшой осадкой. А под Лафардской аркой глубина была порядочная, и вода спокойная. Самый надежный фарватер на подходе к острову.