Страница:
– Хватит! – заревело над головами.
Но объятые жаждой мести мальчишки даже не вздрогнули. Продолжали катать друг дружку по земле, пинать, кусать. По пыльной дороге крупными рубинами рассыпались капли крови, клочки волос и одежды.
– Прекратить драку! – снова взревел голос.
Сквозь звон в ушах Добря узнал воеводу и ринулся на Торни, как голодный медведь. Схватил за ворот, приподнял и швырнул в сторону. Рыжий Торни не смог воспротивиться, отлетел, врезался в стайку других отроков. Те уже бросили драться, угрюмо отталкивали врагов, повинуясь призыву дядьки. Городские мальчишки тоже отступили, бросали на отроков боязливые взгляды, но в облике каждого было столько достоинства… Глазами кричали – если бы не старший, не сносить вам голов!
– Стоять! – прорычал Сигурд.
И драка утихла окончательно.
На суровом лице воспитателя играла кривоватая усмешка, глаза горели смехом. Воевода не смог скрыть довольство, даже руки потер нетерпеливо.
– Так, так… И что здесь произошло? – пробасил он.
Мальчишки сбились в стаи, молчали по-взрослому сурово, мерили друг друга сердитыми взглядами. Из разбитых носов сочились тонкие ручейки крови, но никто даже не пытался утереться. На румяных щеках отроков ссадины, да и изморенные мордашки городских не лучше. Почти у каждого вот-вот расцветет по дюжине синяков. Наконец, кто-то из «княжьих» выпалил:
– Они украли нашу одежду!
Добря не смог сдержать улыбку.
– О как… – протянул Сигурд бесцветно. Он деловито поправил пояс, вновь сложил руки на груди. – Позор. Обворовали, как девок на сенокосе. А вы чего? Не следили?
Отроки дружно молчали, в свое оправдание потирали кулаки и пытались уничтожить взглядами тех, кто нагло хихикал напротив.
– Значится, не следили, – заключил Сигурд. И обратился к местным с какой-то особой, едва уловимой нежностью: – А вы чего проказничать вздумали?
Прежде городские и мечтать не могли о таком внимании, сразу прекратили хихикать, потупились. Обнаружив, что смельчаков в толпе соратников нет, Добря надул грудь и шагнул вперед. Взгляд уперся в грозную фигуру воеводы, но мальчишечий голос не дрогнул:
– Силой померяться хотели. Сперва по-хорошему просили, но они трусили, отбрехивались. Пришлось опозорить.
Старший смерил Добрю загадочным взглядом, уголки губ поползли вверх.
– Как звать?
– Добрей. Добродеем, – отозвался зачинщик.
– Молодец, Добродей. Для воина хитрость порою важней отваги будет. И дерешься неплохо. Хвалю! Жаль, что среди княжьих отроков таких храбрецов нет. А ведь смельчаки ой как нужны.
Мальчишка гордо вышагивал по тихим улочкам, голову задирал так, что даже спотыкался. Поодаль, затаив дыхание, топали остальные. Благоговейное молчание изредка нарушали радостные вскрики и похвалы.
– То-то! – рассуждал Добря. – Будут знать! Воевода Сигурд абы кого не похвалит!
Настроение забияки испортилось, как только ступил на порог дома. Отец – плотник, военных хитростей не разумеет и не ценит. Жаль еще, рука у него тяжелая… и пороть умеет, как никто другой.
– Ишь! – приговаривал Вяч. – В отроки ему захотелось! В княжеские! Я те покажу!
А отходив ремнем, все-таки прижал хнычущего сына к груди, проговорил устало:
– Добря, да ты пойми… Так мир устроен, и ничего с этим не поделаешь. Одному на роду написано княжить, другому – воевать, третьему – доски строгать… Не быть тебе воином, никогда не быть. Так что оставь пустые выдумки.
– Добря, ты здесь?
Мальчик замер, притих, хотя рыданья по-прежнему разрывали грудь и сдавливали горло. Слезы теперь катились безмолвные, злющие, как все змеи подземного царства.
– Добря? – снова позвал отец.
После недолгого молчанья дверь скрипнула – ушел.
Несмотря на зной, который умудрился пробраться даже в избу, мальчика колотило так, будто вокруг сплошные льды. Мороз, взявшийся невесть откуда, больно кусал за пятки, вгрызался в локти. Добря сжался под одеялом, трясся, беззвучно подвывал стуже. Он-то и дело проваливался в небытие, пробуждался от собственных всхлипов, снова забывался.
Когда мороз, наконец, отступил, а глаза распухли так, что мальчик даже темноту разглядеть не мог, рядом послышались голоса. Добря насторожился и перестал дышать.
– Да как же так, – возмущенно шептал незнакомый голос, – против князя?! Против благодетеля?
– Кто благодетель? – ответил другой, в нем Добря с большим трудом различил голос отца. – Рюрик? Рюрик пришлый, он наших законов толком не знает, по-словенски едва говорит, как княжить-то будет?
Люди завозились, зароптали, кто-то остервенело чесался, кто-то громко пыхтел. Добря осторожненько подтянул одеяло, так, что его краешек чуть-чуть отодвинулся, позволяя одним глазком увидеть происходящее.
– Вадим – законный наследник, – продолжил отец. – Первый внук Гостомысла. Первый! Понимаете, что это значит? А Рюрик не просто за морем родился и вырос, так он же от Умилы… А она – средняя.
Повисло напряженное молчание, слышно даже, как мыши в подполе сопят.
Пока Добря страдал и плакал, на землю набежали сумерки. В избе полумрак, в углу тускло горит единственная лучина. За широким столом человек двадцать мужиков, большинство из них хорошо знакомы – плотники, подручные отца. Лица у всех серьезные, хмурые, спины сгорблены, будто на плечах у каждого лежит пара огроменных мешков, доверху набитых камнями. А у отца вид и вовсе жуткий – глаза пылают пожарче печных углей, и голос замогильный:
– По закону, первый – голова, он раньше других на белый свет пришел. Вот ты, Корсак, кому из сыновей хозяйство свое доверишь?
– Старшему, – буркнул огромный детина с переломанным носом, словно бы в насмешку прозванный в память о мелкой и злобной степной лисице.
– А почему?
Мужик замялся, опустил глаза, отозвался нехотя:
– Потому как умнее, ведь дольше других живет, стало быть, лучше понимает, что к чему.
– Вот, – прошептал отец Добри. – Так и Вадим…
– Так Рюрик повзрослее Вадима будет, – осторожно заметил другой. – Стало быть…
Вяч махнул ручищей, огромная ладонь с грохотом обрушилась на столешницу. От звучного удара встрепенулись все, а Добря задрожал, как заячий хвост.
– Не в этом дело. Эх… Не умею я, как волхвы, объяснять… Вот когда скотину выбираешь…
По избе покатился изумленный вздох. Мужики по-бабьи прикрывали рты ладонями, выпучивали глаза. Один даже обережный знак в воздухе начертил и зашептал молитву.
– Да что вы как дети малые, – прошептал Вяч раздраженно. – Когда скотину выбираете, за какой помет больше отдадите?
– За первый, – отозвался тот, что со сломанным носом.
– А почему?
– Лучше, – буркнул кто-то.
Остальные нерешительно закивали, мол, да, лучше, и кровь сильнее, и нрав ближе к родительскому, и вообще… одним словом, лучше! Отец Добри окинул собравшихся пристальным взглядом, свел брови.
– Так и здесь, – продолжал он. – Мать Вадима – первая дочь Гостомысла, а мать Рюрика, Умила, – какая? В ком Гостомысловой крови больше? В ком она сильнее? То-то же… А при Гостомысле как жили?
– Жили, – буркнул кто-то.
Вяч неодобрительно фыркнул, но ничего не ответил.
– Закон есть закон, – понуро проронил детина с перебитым носом. – Вяч правильно говорит. Рюрик хорош, добр, но… не по правде он на княжеском престоле сидит. А от народа, который не чтит правду, то бишь закон Стрибожий, боги отворачиваются.
И вновь молчанье стало зловещим, только лавки едва слышно поскрипывают. Думают мужики, многозначительно чешут макушки и бороды.
– Так ведь Гостомысл сам решил, что править надлежит потомкам Умилы, – проговорил тот, что сидел напротив Вяча. – А Гостомысл хоть и слаб был в старости, а все равно князь. А у князя-то ума поболе, чем у нас, ему виднее было, что к чему.
– Не сам он решил, – ответил самый старший, – я те времена хорошо помню. Гостомыслу сон был, дескать, из чрева Умилы произрастает древо, великое и плодовитое, и от плодов этих весь словенский народ насыщается. А уж волхвы истолковали, что нужно сынов Умилы на княженье звать.
– Ну, так! – воскликнул спорщик. – Волхвы-то тоже поумнее нас будут! На то они и волхвы!
Губы старшего растянулись в недоброй улыбке, глаза блеснули льдом:
– Ага. А знаешь, кто из волхвов больше всех вопил тогда? Суховей! Помнишь такого?
Спорщик нахмурился, помотал головой, а старший продолжил:
– Премерзкий человек был, гнус самый натуральный. В пору, когда он Перуну дары приносил, ну тогда еще сам Перунов жрец мухоморами какими-то отравился и с весны до осени хворал, так вот в ту пору такая засуха случилась, такой мор…
– Помню, – кивнул Вяч. – Жуткое время было. Мы даже хотели в Словенск идти, разыскать этого волхва и научить уму-разуму.
После этих слов мужики задумались еще крепче. Добря ловил каждый вздох, каждый взгляд, забывшись, едва не выскочил из-под одеяла. Отец протянул устало:
– Вот беда-то…
Ему ответили не менее печальным голосом:
– А че беда? Княжит Рюрик и княжит. Народ не обижает…
– Сейчас не обижает, а что после будет? Особливо если мурмане еще понаедут.
– Да ничего, – буркнул спорщик. – Не мужицкое это занятие – о делах княжества рассуждать. Сами разберутся, без нас.
– Это как же без нас? – ахнул кто-то. – А сход народный на что?
Вяч кивнул, его ладони сжались в кулаки, мышцы под потрепанной тканью рубахи вздулись.
– Вот так всегда. Рассуждаем, потрясаем кулаками, грозимся, а как только до дела доходит – в кусты. А после на власть пеняем, дескать, и головы дырявые, и руки не чисты.
Мужики загудели: одни кивали, другие роптали, спорили. Сумерки за окном превратились в непроглядную темень, огонек в углу стал ярче – так всегда бывает, когда догорает лучина. Вяч поднялся, выпрямился. Следом за ним повставали и остальные. Покидали избу по трое, молчаливые и угрюмые.
Целую неделю отец и на шаг от себя не отпускал, и порол каждый день. Все учил, приговаривал. Добря не перечил, терпел, стиснув зубы. Другие плотники посмеивались над мальчишкой и тоже поучали. Солнце, наконец, утихомирилось, все чаще стал набегать прохладный ветерок. И пунцовые тучи все чаще изливали на луга и леса живительную влагу.
Добря безропотно строгал доски, очищал от коры бревна. За неделю закончили строить дом для одного из подручных князя, начали мостить новую площадь. Старая ведь крошечной была, без отмостки, едва с неба упадет хоть одна капля, превращается в жирное месиво. А новую – поднимут так, что никакая грязь не страшна.
Горожане снуют, радуются. Изредка то один, то другой подходит к отцу, что-то спрашивает. Тот отвечает важно, свысока. А те вроде как пригибают головы, слушают с разинутыми ртами.
«А может, плотничать – не так уж и плохо?» – подумалось однажды Добре.
Но едва увидел конников в блестящих доспехах – сразу передумал. Вяч заметил мечтательный взгляд сына, сказал:
– Хозяйка Судеб никогда не назначит воином того, кто рожден простым человеком. Даже если бражки перепьет – все одно не назначит. Зато плотник – человек свободный, сам себе господин. И работа не переведется, людям-то крыша над головой нужна, кто бы ни княжил.
Добря кивал, лепетал в ответ что-то согласительное, но, едва выдавалась свободная минутка, мечтал о княжьем дворе. О том, как сожмет в ладони обмотанную кожами рукоять верного меча, набросит на плечи плащ и, гордо вскинув подбородок, впрыгнет в седло. И пока гривастый будет медленно вышагивать к городским воротам, вслед за ним помчатся мальчишки, выкрикивая славления.
Глава 3
Но объятые жаждой мести мальчишки даже не вздрогнули. Продолжали катать друг дружку по земле, пинать, кусать. По пыльной дороге крупными рубинами рассыпались капли крови, клочки волос и одежды.
– Прекратить драку! – снова взревел голос.
Сквозь звон в ушах Добря узнал воеводу и ринулся на Торни, как голодный медведь. Схватил за ворот, приподнял и швырнул в сторону. Рыжий Торни не смог воспротивиться, отлетел, врезался в стайку других отроков. Те уже бросили драться, угрюмо отталкивали врагов, повинуясь призыву дядьки. Городские мальчишки тоже отступили, бросали на отроков боязливые взгляды, но в облике каждого было столько достоинства… Глазами кричали – если бы не старший, не сносить вам голов!
– Стоять! – прорычал Сигурд.
И драка утихла окончательно.
На суровом лице воспитателя играла кривоватая усмешка, глаза горели смехом. Воевода не смог скрыть довольство, даже руки потер нетерпеливо.
– Так, так… И что здесь произошло? – пробасил он.
Мальчишки сбились в стаи, молчали по-взрослому сурово, мерили друг друга сердитыми взглядами. Из разбитых носов сочились тонкие ручейки крови, но никто даже не пытался утереться. На румяных щеках отроков ссадины, да и изморенные мордашки городских не лучше. Почти у каждого вот-вот расцветет по дюжине синяков. Наконец, кто-то из «княжьих» выпалил:
– Они украли нашу одежду!
Добря не смог сдержать улыбку.
– О как… – протянул Сигурд бесцветно. Он деловито поправил пояс, вновь сложил руки на груди. – Позор. Обворовали, как девок на сенокосе. А вы чего? Не следили?
Отроки дружно молчали, в свое оправдание потирали кулаки и пытались уничтожить взглядами тех, кто нагло хихикал напротив.
– Значится, не следили, – заключил Сигурд. И обратился к местным с какой-то особой, едва уловимой нежностью: – А вы чего проказничать вздумали?
Прежде городские и мечтать не могли о таком внимании, сразу прекратили хихикать, потупились. Обнаружив, что смельчаков в толпе соратников нет, Добря надул грудь и шагнул вперед. Взгляд уперся в грозную фигуру воеводы, но мальчишечий голос не дрогнул:
– Силой померяться хотели. Сперва по-хорошему просили, но они трусили, отбрехивались. Пришлось опозорить.
Старший смерил Добрю загадочным взглядом, уголки губ поползли вверх.
– Как звать?
– Добрей. Добродеем, – отозвался зачинщик.
– Молодец, Добродей. Для воина хитрость порою важней отваги будет. И дерешься неплохо. Хвалю! Жаль, что среди княжьих отроков таких храбрецов нет. А ведь смельчаки ой как нужны.
Мальчишка гордо вышагивал по тихим улочкам, голову задирал так, что даже спотыкался. Поодаль, затаив дыхание, топали остальные. Благоговейное молчание изредка нарушали радостные вскрики и похвалы.
– То-то! – рассуждал Добря. – Будут знать! Воевода Сигурд абы кого не похвалит!
Настроение забияки испортилось, как только ступил на порог дома. Отец – плотник, военных хитростей не разумеет и не ценит. Жаль еще, рука у него тяжелая… и пороть умеет, как никто другой.
– Ишь! – приговаривал Вяч. – В отроки ему захотелось! В княжеские! Я те покажу!
А отходив ремнем, все-таки прижал хнычущего сына к груди, проговорил устало:
– Добря, да ты пойми… Так мир устроен, и ничего с этим не поделаешь. Одному на роду написано княжить, другому – воевать, третьему – доски строгать… Не быть тебе воином, никогда не быть. Так что оставь пустые выдумки.
* * *
Попа болела страшно, горела, будто сел на раскаленную сковороду. Но ревел Добря не от боли. От обиды второй день плакал. Под вечер мамка нашла мальчугана в клети́, всплеснула руками, но он вырвался, некоторое время хоронился за поленницей, после пробрался в избу и забился в любимый угол, с головой накрылся одеялом.– Добря, ты здесь?
Мальчик замер, притих, хотя рыданья по-прежнему разрывали грудь и сдавливали горло. Слезы теперь катились безмолвные, злющие, как все змеи подземного царства.
– Добря? – снова позвал отец.
После недолгого молчанья дверь скрипнула – ушел.
Несмотря на зной, который умудрился пробраться даже в избу, мальчика колотило так, будто вокруг сплошные льды. Мороз, взявшийся невесть откуда, больно кусал за пятки, вгрызался в локти. Добря сжался под одеялом, трясся, беззвучно подвывал стуже. Он-то и дело проваливался в небытие, пробуждался от собственных всхлипов, снова забывался.
Когда мороз, наконец, отступил, а глаза распухли так, что мальчик даже темноту разглядеть не мог, рядом послышались голоса. Добря насторожился и перестал дышать.
– Да как же так, – возмущенно шептал незнакомый голос, – против князя?! Против благодетеля?
– Кто благодетель? – ответил другой, в нем Добря с большим трудом различил голос отца. – Рюрик? Рюрик пришлый, он наших законов толком не знает, по-словенски едва говорит, как княжить-то будет?
Люди завозились, зароптали, кто-то остервенело чесался, кто-то громко пыхтел. Добря осторожненько подтянул одеяло, так, что его краешек чуть-чуть отодвинулся, позволяя одним глазком увидеть происходящее.
– Вадим – законный наследник, – продолжил отец. – Первый внук Гостомысла. Первый! Понимаете, что это значит? А Рюрик не просто за морем родился и вырос, так он же от Умилы… А она – средняя.
Повисло напряженное молчание, слышно даже, как мыши в подполе сопят.
Пока Добря страдал и плакал, на землю набежали сумерки. В избе полумрак, в углу тускло горит единственная лучина. За широким столом человек двадцать мужиков, большинство из них хорошо знакомы – плотники, подручные отца. Лица у всех серьезные, хмурые, спины сгорблены, будто на плечах у каждого лежит пара огроменных мешков, доверху набитых камнями. А у отца вид и вовсе жуткий – глаза пылают пожарче печных углей, и голос замогильный:
– По закону, первый – голова, он раньше других на белый свет пришел. Вот ты, Корсак, кому из сыновей хозяйство свое доверишь?
– Старшему, – буркнул огромный детина с переломанным носом, словно бы в насмешку прозванный в память о мелкой и злобной степной лисице.
– А почему?
Мужик замялся, опустил глаза, отозвался нехотя:
– Потому как умнее, ведь дольше других живет, стало быть, лучше понимает, что к чему.
– Вот, – прошептал отец Добри. – Так и Вадим…
– Так Рюрик повзрослее Вадима будет, – осторожно заметил другой. – Стало быть…
Вяч махнул ручищей, огромная ладонь с грохотом обрушилась на столешницу. От звучного удара встрепенулись все, а Добря задрожал, как заячий хвост.
– Не в этом дело. Эх… Не умею я, как волхвы, объяснять… Вот когда скотину выбираешь…
По избе покатился изумленный вздох. Мужики по-бабьи прикрывали рты ладонями, выпучивали глаза. Один даже обережный знак в воздухе начертил и зашептал молитву.
– Да что вы как дети малые, – прошептал Вяч раздраженно. – Когда скотину выбираете, за какой помет больше отдадите?
– За первый, – отозвался тот, что со сломанным носом.
– А почему?
– Лучше, – буркнул кто-то.
Остальные нерешительно закивали, мол, да, лучше, и кровь сильнее, и нрав ближе к родительскому, и вообще… одним словом, лучше! Отец Добри окинул собравшихся пристальным взглядом, свел брови.
– Так и здесь, – продолжал он. – Мать Вадима – первая дочь Гостомысла, а мать Рюрика, Умила, – какая? В ком Гостомысловой крови больше? В ком она сильнее? То-то же… А при Гостомысле как жили?
– Жили, – буркнул кто-то.
Вяч неодобрительно фыркнул, но ничего не ответил.
– Закон есть закон, – понуро проронил детина с перебитым носом. – Вяч правильно говорит. Рюрик хорош, добр, но… не по правде он на княжеском престоле сидит. А от народа, который не чтит правду, то бишь закон Стрибожий, боги отворачиваются.
И вновь молчанье стало зловещим, только лавки едва слышно поскрипывают. Думают мужики, многозначительно чешут макушки и бороды.
– Так ведь Гостомысл сам решил, что править надлежит потомкам Умилы, – проговорил тот, что сидел напротив Вяча. – А Гостомысл хоть и слаб был в старости, а все равно князь. А у князя-то ума поболе, чем у нас, ему виднее было, что к чему.
– Не сам он решил, – ответил самый старший, – я те времена хорошо помню. Гостомыслу сон был, дескать, из чрева Умилы произрастает древо, великое и плодовитое, и от плодов этих весь словенский народ насыщается. А уж волхвы истолковали, что нужно сынов Умилы на княженье звать.
– Ну, так! – воскликнул спорщик. – Волхвы-то тоже поумнее нас будут! На то они и волхвы!
Губы старшего растянулись в недоброй улыбке, глаза блеснули льдом:
– Ага. А знаешь, кто из волхвов больше всех вопил тогда? Суховей! Помнишь такого?
Спорщик нахмурился, помотал головой, а старший продолжил:
– Премерзкий человек был, гнус самый натуральный. В пору, когда он Перуну дары приносил, ну тогда еще сам Перунов жрец мухоморами какими-то отравился и с весны до осени хворал, так вот в ту пору такая засуха случилась, такой мор…
– Помню, – кивнул Вяч. – Жуткое время было. Мы даже хотели в Словенск идти, разыскать этого волхва и научить уму-разуму.
После этих слов мужики задумались еще крепче. Добря ловил каждый вздох, каждый взгляд, забывшись, едва не выскочил из-под одеяла. Отец протянул устало:
– Вот беда-то…
Ему ответили не менее печальным голосом:
– А че беда? Княжит Рюрик и княжит. Народ не обижает…
– Сейчас не обижает, а что после будет? Особливо если мурмане еще понаедут.
– Да ничего, – буркнул спорщик. – Не мужицкое это занятие – о делах княжества рассуждать. Сами разберутся, без нас.
– Это как же без нас? – ахнул кто-то. – А сход народный на что?
Вяч кивнул, его ладони сжались в кулаки, мышцы под потрепанной тканью рубахи вздулись.
– Вот так всегда. Рассуждаем, потрясаем кулаками, грозимся, а как только до дела доходит – в кусты. А после на власть пеняем, дескать, и головы дырявые, и руки не чисты.
Мужики загудели: одни кивали, другие роптали, спорили. Сумерки за окном превратились в непроглядную темень, огонек в углу стал ярче – так всегда бывает, когда догорает лучина. Вяч поднялся, выпрямился. Следом за ним повставали и остальные. Покидали избу по трое, молчаливые и угрюмые.
Целую неделю отец и на шаг от себя не отпускал, и порол каждый день. Все учил, приговаривал. Добря не перечил, терпел, стиснув зубы. Другие плотники посмеивались над мальчишкой и тоже поучали. Солнце, наконец, утихомирилось, все чаще стал набегать прохладный ветерок. И пунцовые тучи все чаще изливали на луга и леса живительную влагу.
Добря безропотно строгал доски, очищал от коры бревна. За неделю закончили строить дом для одного из подручных князя, начали мостить новую площадь. Старая ведь крошечной была, без отмостки, едва с неба упадет хоть одна капля, превращается в жирное месиво. А новую – поднимут так, что никакая грязь не страшна.
Горожане снуют, радуются. Изредка то один, то другой подходит к отцу, что-то спрашивает. Тот отвечает важно, свысока. А те вроде как пригибают головы, слушают с разинутыми ртами.
«А может, плотничать – не так уж и плохо?» – подумалось однажды Добре.
Но едва увидел конников в блестящих доспехах – сразу передумал. Вяч заметил мечтательный взгляд сына, сказал:
– Хозяйка Судеб никогда не назначит воином того, кто рожден простым человеком. Даже если бражки перепьет – все одно не назначит. Зато плотник – человек свободный, сам себе господин. И работа не переведется, людям-то крыша над головой нужна, кто бы ни княжил.
Добря кивал, лепетал в ответ что-то согласительное, но, едва выдавалась свободная минутка, мечтал о княжьем дворе. О том, как сожмет в ладони обмотанную кожами рукоять верного меча, набросит на плечи плащ и, гордо вскинув подбородок, впрыгнет в седло. И пока гривастый будет медленно вышагивать к городским воротам, вслед за ним помчатся мальчишки, выкрикивая славления.
Глава 3
Воины хмурились, но слушали внимательно и жадно.
– Рюрик неспроста выбрал это место, – сказал Вадим. – Холм, на котором стоит город, только на первый взгляд пологий, а на самом деле – высок. С одной стороны отгорожен рекой, а остальные земли с ранней весны и до лета залиты водой, так что только с реки подойти можно. Но там путь преграждает крепость, круглая, как блин, она чуть ли не над самой водой стоит.
– Да… Рюрик свой городишко на северный манер строил, – усмехнулся Бес. – Плут.
Вадим кивнул, продолжил:
– Из крепости вся река просматривается, поэтому и на лодьях незамеченными не подойти. Да и течение против нас. Остается только по суше, и только когда болота чуть подсохнут. До частокола дома мастеровых, за частоколом – Рюриково подворье, а там и до крепости рукой подать.
– Получается, Рюрик сам себя запер? – запоздало пробормотал кто-то.
– Отчего же сразу «запер»? – возразил Вадим, добавил с досадой: – Это к нему не пробраться, а вагаряги-то[2] куда хочешь по воде дойдут.
– Как дойдут, так и не вернутся. Много ли их там, варягов-то? Холм не шибко велик. Я это к тому, – пояснил Бес, – что и Рюрик не дурак. Ему бы в берег где вцепиться, а дальше – больше. В наших землях принято с берега княжить, а не с лодьи.
– Уже вцепился. Вяч в поте лица трудится, избы ставит да терема для знати. Но в саму-то крепость нашего плотника не допущают, там варяжские мастера работают. Но Вяч со стороны поглядел. Они сперва вал насыпали, в него клети с камнями и песком погрузили, а поверх клали слой за слоем дубье да крепили вперемешку тем же песком и глиной.
– Велика крепость-то?
– Ну, не знаю, шагов под сто в поперечнике, и стены – в три сажени высотой.
– А кто сторожит? – уточнил Бес.
– Вяч говорит, есть там и мурмане, что при молодой жене Рюриковой, есть и варяги. Все награбленное у местных сносят туда. Правда, многие уж собственными дворами за стеною обзавелись. В крепости долго не проживешь, там только небольшой дозорный отряд. И коли нагрянем нежданно и успеем посечь всех на улицах да в домах, то и крепость брать не придется – некому оборонять станет. Главное – все заморское семя вырезать подчистую.
– И женщин?
Вадим чуть оскалился, ответил со смешком:
– Да разве ж у них женщины? – и уточнил серьезно: – Их тоже, особенно своих, ильмерских, что под варягов да мурманов легли. Но сперва – мужчин и подростков. Из волчат только волки вырастают.
– Не положено.
Мало того, что дома с этими сопляками нянчится, так еще и на улице возиться? Ну уж нет. Вот подрастут, тогда можно.
– Мне шесть весен, – проныл первый, – большой уже…
– А я больше, – надулся второй, тот, которому пять.
– Не положено. Вон, с соседскими шмакодявками играйте.
Мать бросила внимательный взгляд на Добрю, но промолчала. А отец даже головы не повернул – погружен в мысли, задумчиво скребет подбородок. Он не сразу заметил, что жена подвинула ломоть хлеба и кувшин с квасом.
Раньше старшего никто к горшку ложки не протянет. А детишки уж слюной изошли. Вот и осмелилась ненавязчиво мужа поторопить.
– Говорят, знать в наши края перебирается? – спросила женщина тихо. – Это что же им по старым домам не сидится?
– Так поближе к новому князю, – очнулся Вяч. От каши валил густой пар, мужчина чуть наклонился, с явным удовольствием вдохнул аромат. – Зато нам работы не переведется. Они ж сами строить не будут, а если кого и нанимать, то нас.
– А места-то хватит? Не выселят?
– Да мы и так на окраине, куда выселять? Да и кто ж в своем уме плотника прогонит? Тем более старшего.
Мамка раздала ложки, чуть слышно вздохнула.
– Не горюй, – улыбнулся Вяч, зачерпывая первым каши. – Это ж хорошо, что едут. Вон какие богатства везут!
– Да тьфу на их богатства! Главное, чтоб жизни дали. Наша соседка когда-то на боярском дворе в Славне служила, такого порассказала, аж волосы дыбом.
– Зато свои, славяне. У свеев-то и мурман нравы еще хуже, непонятнее. А эти и князю посоветуют, как правильно, и за народ заступятся, ежели чего. Вот уже Вадим в родные края вернулся, он в Славне, с ним и Хóмич, и Богдан с семейством. Все решили заново хоромины ставить, дворы знатные – не чета варяжским. Хорошо, артель большая, и тут и там поспеваем. Пока десять человек к Вадиму отправил.
– Десять? А что ж так много?
Вяч хмыкнул, пригладил бороду:
– Боярские хоромы – эт те не изба, там знаешь сколько леса нужно?
– Ох, – проронила мамка. – А князь-то что скажет?
– Да не охай, эти домины все одно понятней, чем свейские. Те так вообще ничего в избах не разумеют, дикари, и дома у них дикарские.
Вяч пригладил бороду, крякнул довольно. Отправив очередную ложку каши в рот, повернулся к Добродею. А дожевав, сказал:
– Ах да, чуть не забыл! Я тут штуковину одну по заказу княжьего шурина смастерил, – протянул он. – Отнести бы… Он человек полезный, с ним дружить надобно. Ведь, ежели чего, может и пред Рюриком заступиться, и вообще…
Добря встрепенулся, потер уши – вдруг послышалось. Но отец серьезен, хотя глаза хитрые. Лениво протянул сыну резную шкатулку:
– На. Только не задирайся там. Понял?
– Понял, – отозвался Добря. В груди затрепетала радость, за спиной будто крылья выросли.
– Только кашу сперва доешь. А то ведь знаешь…
– Что? – крякнул Добродей.
Брови отца приподнялись, голос зазвучал назидательно:
– Как отличить человека от нечисти? Коли пищу и питье с тобой разделяет, значит, человек. А если отказывается – нечисть или злой колдун.
– Так я ж человек, – пробормотал мальчик.
– Да? А вот я в последнее время сомневаюсь… больно ты чудной стал. Мечты какие-то… Вдруг в тебя чужая душа вселилась? Или навка какая… или упырь болотный… Вдруг ты ночью, как нечисти и положено, пожрешь нас всех. И меня, и мамку, и младших…
Запихнув остатки каши в рот, мальчик сделал несколько шагов в сторону, опасливо покосился на отца.
– Да беги уж, – рассмеялся тот.
И Добря помчался, бережно прижимая вещицу к груди. Пускай отец запретил драться, зато можно увидеть княжье подворье изнутри, прошествовать до самого княжьего крыльца, и если повезет…
Ворота оказались открыты, стражники пропустили, едва услышали имя Олега. Как только ступил на княжеский двор, коленки задрожали, по спине побежал холодок. В нескольких шагах остервенело бьются гридни, чуть дальше слышны визги отроков. И над этим гамом оглушающе звучит голос дядьки-воеводы. Огромный воин стоит на крыльце, каждый промах воинов замечает. И отрокам изредка достается.
Не помня себя, Добря приблизился к Сигурду, поклонился в пояс. А тот даже не посмотрел на пацана.
Из дверей терема выскочил прислужник. Высокий, щербатый. Он-то сразу заметил мальчишку, нахмурился и гаркнул:
– Тебе чего?
– Мне Олега. Передать.
– Олег отдыхает, давай мне, – отозвался слуга.
– Нет. Отец сказал, самому Олегу передать.
– Вот еще! – фыркнул парень. – Делать больше нечего. Да и не положено абы кого… Давай, что у тебя там. Я отнесу.
Добря насупился, рыкнул:
– Нет.
И только теперь Сигурд оторвался от созерцания потешных поединков, уставился на мальчика:
– Эт ты, что ли?
Добря смутился страшно, страх превратился в ужас, но сердце, вопреки всему, ликовало.
– Да. Вот, Олегу передать…
Воин протянул руку, огромную, мозолистую. Пробасил грозно:
– Давай сюда.
– Но я Олегу…
– Спит Олег, – бухнул воевода.
Спорить с воеводой – не дело. Добря оторвал шкатулку от сердца, с поклоном отдал Сигурду. Тот принял резную коробочку небрежно, покрутил в руках.
– Неплохо, – хмыкнул он. – Кто ваял?
– Отец.
– Отец… Стало быть, ты – сын плотника?
– Ага…
– Жаль, – ответил мужчина сокрушенно. – Жаль, что плотника. Иначе быть бы тебе отроком, а после – гриднем. Уж я бы гонял до седьмого пота, как этих охламонов.
«Гридень», «гридница» – еще год назад никто из словен не ведал о таких словах, и поди ж ты, ныне как бы и свои. «Гридня» – это по-северному убежище, и есть при ней те, кто хранит покой, оберегает от опасности.
Воевода кивнул в сторону, а Добря, воспользовавшись тем, что не гонят, пошире раскрыл глаза. Отроки сходились в потешных поединках, во всем подражая дружинникам. Но вместо настоящего оружия в руках палки. Некоторые бьются на кулаках, валяют друг друга в пыли и ничем не отличаются от обычных городских мальчишек. Добря рассматривал их с завистью и не обращал никакого внимания на тихие смешки воеводы.
– Жаль, – повторил тот. – Но не всем везет, как Роське.
– Кому-кому?
Добря сам не понял, что спросил. Но едва слова воина достигли разума, захлебнулся воздухом, сердце упало вниз.
– Да вон, Роська, – пробасил Сигурд и снова кивнул.
Рот Добри раскрылся сам собой, челюсть с грохотом упала на грудь. Среди отроков действительно выделяется один… Добря даже ладошку козырьком приложил, всматривался долго…
И вдруг похолодел. Действительно, он. В самом деле Роська. Гаденыш с правого берега, ничтожество, падаль…
– Как? – выдохнул мальчик и не узнал собственный голос.
– Знакомый? – удивился Сигурд. – Вот это да. Говорят же: мир тесен. А я все не верил. Эй, Розмич! Подь сюды!
Отрок не сразу понял, что зовут именно его. А когда догадался, тряхнул головой, побежал к крыльцу с явным усилием. Только что язык на плечо не закинул.
– Гляди, Розмич, – улыбался воевода, – друг твой отыскался!
Он ткнул в Добрю, сощурился. Губы разошлись в широкой, добродушной улыбке.
Роська, красный от недавнего напряжения, побледнел, захлопал глазами часто-часто. А брови Добри сдвинулись так плотно, что лоб заболел.
– Ты… – протянул сын плотника.
– Ты? – отозвался отрок.
Роська был на полголовы выше Добри. Такой же светловолосый, только глаза не голубые, а серые. На лице несвойственная городу простота, костяшки пальцев перебиты и кровоточат. Зато румянец густо заливает щеки, хотя сам бледный, как льняное полотно. На мальчишке белоснежная рубашка, новые порты, впрочем, одежда уже покрыта изрядным слоем пыли, кое-где порвана.
Добря почувствовал, как закипает кровь, как неприятно сжимается в животе. К уголкам глаз подступили слезы, и он постарался не моргать, чтобы предательские капли не выдали досаду. Роська… главный злодей из правобережных пацанов! Родная-то деревня Добродея на левом берегу.
– Но как?! – всхлипнул Добря и во все глаза уставился на воеводу.
Тот вопросительно поднял брови, глянул, сперва – на одного, после – на второго:
– Вы не рады встрече?
– Нет, – проскрежетал Роська.
Сигурд громко почесал затылок, все еще пытался разгадать тайну, но плюнул довольно быстро:
– Ладно, Розмич, иди к остальным.
– Как это вышло? – насупился Добря. – Он – сын пахаря. А я – плотника. Почему ему можно, а мне нельзя?
– Да вот так… – выдохнул мужчина. Развел руками, едва не выронил резную шкатулку. – Олег проезжал по какой-то деревне, и тут под копыта его коня упал вот этот мальчуган. Олег забрал мальца с собой, определил в отроки.
– Почему? Ведь не положено…
Воевода хмыкнул, взгляд на миг затуманился.
– Одду, то бишь Олегу, можно. Он не такой, как все. Видит дальше, понимает больше… Вещий он. Да имя еще у мальчика оказалось необычным – «Меченый». Получается, боги его дважды отметили: когда родился и когда копыта Олегова коня потоптали. Таким людям удача улыбается, их место рядом с князем.
– Не боги… – пробормотал Добря.
– Чего?
– Не боги его отметили! Только один! Чернобог! – Добря выпалил эти слова громко, со всей злостью, на какую был способен. Пусть Роська услышит, пусть только попробует оспорить!
– Да полно те, – рассмеялся Сигурд.
– Я с ним по соседству жил, знаю, об чем толкую! Черный бог его в темечко поцеловал! И не раз! Гад он! Подлый! Подлейший!
– Да не бреши! Хороший мальчуган, прилежный…
Добря стиснул зубы, развернулся без всякого почтения. Земля под ногами мелькала быстро, дома и улицы сливались в единые полосы, а злобный ветер больно кусал лицо, подхватывал и уносил слезинки.
– Нет в мире справедливости!
И в сторону княжьего двора Добря с тех пор больше не смотрел. И на отстроенную крепость, круглую, как бублик, что высится на холме над брегом Волхова – тоже. «Подумаешь! Принимают в свои дружины кого попало! Свеи – они и есть свеи! И мурмане такие же. Дикари, нелюди! А вот бояре старого князя Гостомысла – вот это люди! Наши!»
…По улицам старого города вышагивал гордо, помахивая киянкой и повергая всех незримых врагов. Вяч пригрозил, что коли будет кривляться, так мигом домой отправит. И Добря присмирел.
На двор Вадима, Гостомыслова внука, их пустили нехотя, не распознали приворотники старшего плотника. Зато слуга бежал навстречу вприпрыжку, улыбался шире, чем разливается по весне Волхов. Бодро похлопал Вяча по плечу, указал на гору бревен:
– Рюрик неспроста выбрал это место, – сказал Вадим. – Холм, на котором стоит город, только на первый взгляд пологий, а на самом деле – высок. С одной стороны отгорожен рекой, а остальные земли с ранней весны и до лета залиты водой, так что только с реки подойти можно. Но там путь преграждает крепость, круглая, как блин, она чуть ли не над самой водой стоит.
– Да… Рюрик свой городишко на северный манер строил, – усмехнулся Бес. – Плут.
Вадим кивнул, продолжил:
– Из крепости вся река просматривается, поэтому и на лодьях незамеченными не подойти. Да и течение против нас. Остается только по суше, и только когда болота чуть подсохнут. До частокола дома мастеровых, за частоколом – Рюриково подворье, а там и до крепости рукой подать.
– Получается, Рюрик сам себя запер? – запоздало пробормотал кто-то.
– Отчего же сразу «запер»? – возразил Вадим, добавил с досадой: – Это к нему не пробраться, а вагаряги-то[2] куда хочешь по воде дойдут.
– Как дойдут, так и не вернутся. Много ли их там, варягов-то? Холм не шибко велик. Я это к тому, – пояснил Бес, – что и Рюрик не дурак. Ему бы в берег где вцепиться, а дальше – больше. В наших землях принято с берега княжить, а не с лодьи.
– Уже вцепился. Вяч в поте лица трудится, избы ставит да терема для знати. Но в саму-то крепость нашего плотника не допущают, там варяжские мастера работают. Но Вяч со стороны поглядел. Они сперва вал насыпали, в него клети с камнями и песком погрузили, а поверх клали слой за слоем дубье да крепили вперемешку тем же песком и глиной.
– Велика крепость-то?
– Ну, не знаю, шагов под сто в поперечнике, и стены – в три сажени высотой.
– А кто сторожит? – уточнил Бес.
– Вяч говорит, есть там и мурмане, что при молодой жене Рюриковой, есть и варяги. Все награбленное у местных сносят туда. Правда, многие уж собственными дворами за стеною обзавелись. В крепости долго не проживешь, там только небольшой дозорный отряд. И коли нагрянем нежданно и успеем посечь всех на улицах да в домах, то и крепость брать не придется – некому оборонять станет. Главное – все заморское семя вырезать подчистую.
– И женщин?
Вадим чуть оскалился, ответил со смешком:
– Да разве ж у них женщины? – и уточнил серьезно: – Их тоже, особенно своих, ильмерских, что под варягов да мурманов легли. Но сперва – мужчин и подростков. Из волчат только волки вырастают.
* * *
По дому плыл манящий аромат каши. Мамка раскраснелась, вынимая горшок из печи, тяжело водрузила на стол. Добря нетерпеливо постукивал ложкой, младшие тоже ждали, даже Любка, которая едва вылезла из пеленок, подпирала ладошками щеки и облизывала губы. Добря поглядывал на сестру хмуро, все не мог понять, как такое возможно: еще вчера была пищащим комочком, а сейчас – голубоглазое чудо, и губы надувает по-женски, мать копирует. Младшие братья, погодки, то и дело дергают за рукав, ноют, просят взять с собой на речку, но Добря отвечает с важностью:– Не положено.
Мало того, что дома с этими сопляками нянчится, так еще и на улице возиться? Ну уж нет. Вот подрастут, тогда можно.
– Мне шесть весен, – проныл первый, – большой уже…
– А я больше, – надулся второй, тот, которому пять.
– Не положено. Вон, с соседскими шмакодявками играйте.
Мать бросила внимательный взгляд на Добрю, но промолчала. А отец даже головы не повернул – погружен в мысли, задумчиво скребет подбородок. Он не сразу заметил, что жена подвинула ломоть хлеба и кувшин с квасом.
Раньше старшего никто к горшку ложки не протянет. А детишки уж слюной изошли. Вот и осмелилась ненавязчиво мужа поторопить.
– Говорят, знать в наши края перебирается? – спросила женщина тихо. – Это что же им по старым домам не сидится?
– Так поближе к новому князю, – очнулся Вяч. От каши валил густой пар, мужчина чуть наклонился, с явным удовольствием вдохнул аромат. – Зато нам работы не переведется. Они ж сами строить не будут, а если кого и нанимать, то нас.
– А места-то хватит? Не выселят?
– Да мы и так на окраине, куда выселять? Да и кто ж в своем уме плотника прогонит? Тем более старшего.
Мамка раздала ложки, чуть слышно вздохнула.
– Не горюй, – улыбнулся Вяч, зачерпывая первым каши. – Это ж хорошо, что едут. Вон какие богатства везут!
– Да тьфу на их богатства! Главное, чтоб жизни дали. Наша соседка когда-то на боярском дворе в Славне служила, такого порассказала, аж волосы дыбом.
– Зато свои, славяне. У свеев-то и мурман нравы еще хуже, непонятнее. А эти и князю посоветуют, как правильно, и за народ заступятся, ежели чего. Вот уже Вадим в родные края вернулся, он в Славне, с ним и Хóмич, и Богдан с семейством. Все решили заново хоромины ставить, дворы знатные – не чета варяжским. Хорошо, артель большая, и тут и там поспеваем. Пока десять человек к Вадиму отправил.
– Десять? А что ж так много?
Вяч хмыкнул, пригладил бороду:
– Боярские хоромы – эт те не изба, там знаешь сколько леса нужно?
– Ох, – проронила мамка. – А князь-то что скажет?
– Да не охай, эти домины все одно понятней, чем свейские. Те так вообще ничего в избах не разумеют, дикари, и дома у них дикарские.
Вяч пригладил бороду, крякнул довольно. Отправив очередную ложку каши в рот, повернулся к Добродею. А дожевав, сказал:
– Ах да, чуть не забыл! Я тут штуковину одну по заказу княжьего шурина смастерил, – протянул он. – Отнести бы… Он человек полезный, с ним дружить надобно. Ведь, ежели чего, может и пред Рюриком заступиться, и вообще…
Добря встрепенулся, потер уши – вдруг послышалось. Но отец серьезен, хотя глаза хитрые. Лениво протянул сыну резную шкатулку:
– На. Только не задирайся там. Понял?
– Понял, – отозвался Добря. В груди затрепетала радость, за спиной будто крылья выросли.
– Только кашу сперва доешь. А то ведь знаешь…
– Что? – крякнул Добродей.
Брови отца приподнялись, голос зазвучал назидательно:
– Как отличить человека от нечисти? Коли пищу и питье с тобой разделяет, значит, человек. А если отказывается – нечисть или злой колдун.
– Так я ж человек, – пробормотал мальчик.
– Да? А вот я в последнее время сомневаюсь… больно ты чудной стал. Мечты какие-то… Вдруг в тебя чужая душа вселилась? Или навка какая… или упырь болотный… Вдруг ты ночью, как нечисти и положено, пожрешь нас всех. И меня, и мамку, и младших…
Запихнув остатки каши в рот, мальчик сделал несколько шагов в сторону, опасливо покосился на отца.
– Да беги уж, – рассмеялся тот.
И Добря помчался, бережно прижимая вещицу к груди. Пускай отец запретил драться, зато можно увидеть княжье подворье изнутри, прошествовать до самого княжьего крыльца, и если повезет…
Ворота оказались открыты, стражники пропустили, едва услышали имя Олега. Как только ступил на княжеский двор, коленки задрожали, по спине побежал холодок. В нескольких шагах остервенело бьются гридни, чуть дальше слышны визги отроков. И над этим гамом оглушающе звучит голос дядьки-воеводы. Огромный воин стоит на крыльце, каждый промах воинов замечает. И отрокам изредка достается.
Не помня себя, Добря приблизился к Сигурду, поклонился в пояс. А тот даже не посмотрел на пацана.
Из дверей терема выскочил прислужник. Высокий, щербатый. Он-то сразу заметил мальчишку, нахмурился и гаркнул:
– Тебе чего?
– Мне Олега. Передать.
– Олег отдыхает, давай мне, – отозвался слуга.
– Нет. Отец сказал, самому Олегу передать.
– Вот еще! – фыркнул парень. – Делать больше нечего. Да и не положено абы кого… Давай, что у тебя там. Я отнесу.
Добря насупился, рыкнул:
– Нет.
И только теперь Сигурд оторвался от созерцания потешных поединков, уставился на мальчика:
– Эт ты, что ли?
Добря смутился страшно, страх превратился в ужас, но сердце, вопреки всему, ликовало.
– Да. Вот, Олегу передать…
Воин протянул руку, огромную, мозолистую. Пробасил грозно:
– Давай сюда.
– Но я Олегу…
– Спит Олег, – бухнул воевода.
Спорить с воеводой – не дело. Добря оторвал шкатулку от сердца, с поклоном отдал Сигурду. Тот принял резную коробочку небрежно, покрутил в руках.
– Неплохо, – хмыкнул он. – Кто ваял?
– Отец.
– Отец… Стало быть, ты – сын плотника?
– Ага…
– Жаль, – ответил мужчина сокрушенно. – Жаль, что плотника. Иначе быть бы тебе отроком, а после – гриднем. Уж я бы гонял до седьмого пота, как этих охламонов.
«Гридень», «гридница» – еще год назад никто из словен не ведал о таких словах, и поди ж ты, ныне как бы и свои. «Гридня» – это по-северному убежище, и есть при ней те, кто хранит покой, оберегает от опасности.
Воевода кивнул в сторону, а Добря, воспользовавшись тем, что не гонят, пошире раскрыл глаза. Отроки сходились в потешных поединках, во всем подражая дружинникам. Но вместо настоящего оружия в руках палки. Некоторые бьются на кулаках, валяют друг друга в пыли и ничем не отличаются от обычных городских мальчишек. Добря рассматривал их с завистью и не обращал никакого внимания на тихие смешки воеводы.
– Жаль, – повторил тот. – Но не всем везет, как Роське.
– Кому-кому?
Добря сам не понял, что спросил. Но едва слова воина достигли разума, захлебнулся воздухом, сердце упало вниз.
– Да вон, Роська, – пробасил Сигурд и снова кивнул.
Рот Добри раскрылся сам собой, челюсть с грохотом упала на грудь. Среди отроков действительно выделяется один… Добря даже ладошку козырьком приложил, всматривался долго…
И вдруг похолодел. Действительно, он. В самом деле Роська. Гаденыш с правого берега, ничтожество, падаль…
– Как? – выдохнул мальчик и не узнал собственный голос.
– Знакомый? – удивился Сигурд. – Вот это да. Говорят же: мир тесен. А я все не верил. Эй, Розмич! Подь сюды!
Отрок не сразу понял, что зовут именно его. А когда догадался, тряхнул головой, побежал к крыльцу с явным усилием. Только что язык на плечо не закинул.
– Гляди, Розмич, – улыбался воевода, – друг твой отыскался!
Он ткнул в Добрю, сощурился. Губы разошлись в широкой, добродушной улыбке.
Роська, красный от недавнего напряжения, побледнел, захлопал глазами часто-часто. А брови Добри сдвинулись так плотно, что лоб заболел.
– Ты… – протянул сын плотника.
– Ты? – отозвался отрок.
Роська был на полголовы выше Добри. Такой же светловолосый, только глаза не голубые, а серые. На лице несвойственная городу простота, костяшки пальцев перебиты и кровоточат. Зато румянец густо заливает щеки, хотя сам бледный, как льняное полотно. На мальчишке белоснежная рубашка, новые порты, впрочем, одежда уже покрыта изрядным слоем пыли, кое-где порвана.
Добря почувствовал, как закипает кровь, как неприятно сжимается в животе. К уголкам глаз подступили слезы, и он постарался не моргать, чтобы предательские капли не выдали досаду. Роська… главный злодей из правобережных пацанов! Родная-то деревня Добродея на левом берегу.
– Но как?! – всхлипнул Добря и во все глаза уставился на воеводу.
Тот вопросительно поднял брови, глянул, сперва – на одного, после – на второго:
– Вы не рады встрече?
– Нет, – проскрежетал Роська.
Сигурд громко почесал затылок, все еще пытался разгадать тайну, но плюнул довольно быстро:
– Ладно, Розмич, иди к остальным.
– Как это вышло? – насупился Добря. – Он – сын пахаря. А я – плотника. Почему ему можно, а мне нельзя?
– Да вот так… – выдохнул мужчина. Развел руками, едва не выронил резную шкатулку. – Олег проезжал по какой-то деревне, и тут под копыта его коня упал вот этот мальчуган. Олег забрал мальца с собой, определил в отроки.
– Почему? Ведь не положено…
Воевода хмыкнул, взгляд на миг затуманился.
– Одду, то бишь Олегу, можно. Он не такой, как все. Видит дальше, понимает больше… Вещий он. Да имя еще у мальчика оказалось необычным – «Меченый». Получается, боги его дважды отметили: когда родился и когда копыта Олегова коня потоптали. Таким людям удача улыбается, их место рядом с князем.
– Не боги… – пробормотал Добря.
– Чего?
– Не боги его отметили! Только один! Чернобог! – Добря выпалил эти слова громко, со всей злостью, на какую был способен. Пусть Роська услышит, пусть только попробует оспорить!
– Да полно те, – рассмеялся Сигурд.
– Я с ним по соседству жил, знаю, об чем толкую! Черный бог его в темечко поцеловал! И не раз! Гад он! Подлый! Подлейший!
– Да не бреши! Хороший мальчуган, прилежный…
Добря стиснул зубы, развернулся без всякого почтения. Земля под ногами мелькала быстро, дома и улицы сливались в единые полосы, а злобный ветер больно кусал лицо, подхватывал и уносил слезинки.
– Нет в мире справедливости!
И в сторону княжьего двора Добря с тех пор больше не смотрел. И на отстроенную крепость, круглую, как бублик, что высится на холме над брегом Волхова – тоже. «Подумаешь! Принимают в свои дружины кого попало! Свеи – они и есть свеи! И мурмане такие же. Дикари, нелюди! А вот бояре старого князя Гостомысла – вот это люди! Наши!»
* * *
От Рюрикова города до Славны было недалече. Вяч сказал, что надо бы проверить, поспевают ли там его артельщики. Добря увязался за отцом.…По улицам старого города вышагивал гордо, помахивая киянкой и повергая всех незримых врагов. Вяч пригрозил, что коли будет кривляться, так мигом домой отправит. И Добря присмирел.
На двор Вадима, Гостомыслова внука, их пустили нехотя, не распознали приворотники старшего плотника. Зато слуга бежал навстречу вприпрыжку, улыбался шире, чем разливается по весне Волхов. Бодро похлопал Вяча по плечу, указал на гору бревен: