Анна Йоргенсдоттер. Шоколадный папа

   – Андреа… пожалуйста…
   Никаких «пожалуйста», надо спасаться; она в спешке натягивает ботинки и куртку, закрывает за собой дверь прямо перед носом у Каспера.
 
   Полбокала мадеры, сквозь музыку ДиЛевы прорывается звонок телефона. Андреа танцует. Пытается выгнать, вытанцевать телефонный звонок из комнаты, но он у нее в ушах. Его имя у нее на языке.
   – Андреа… Почему ты убежала?
   Она допивает мадеру. ДиЛева поет: «Просто услышь меня…»
   – Не знаю, – лжет она. Лжет ли она?
   – Я хочу снова встретиться с тобой. Как можно скорее!
   – Не могу.
   – Почему?
   – У меня нет сил. – Она умолкает, а потом продолжает громче: – Потому что у меня нет сил встречаться с тобой!
   – Почему у тебя нет сил встречаться со мной?
   – Не знаю.
   – Андреа, я правда хочу…
   – Я позвоню, когда мне станет легче, – прерывает она его. – Всего хорошего. Пока.
   Андреа с пустым бокалом в руках, на щеках липкая тушь, ДиЛева допел свою песню. «Просто услышь меня». Звук брошенной телефонной трубки. Эхо. Эхо чего? Ничего.

Труп под столом Карла
(ранняя весна 1994)

   Если спуститься в лифте на самый нижний этаж серого бетонного здания и идти вперед по тусклым и гулким трубам коридоров, то в конце концов придешь к красному дивану в бархатной комнате гадалки. Там пахнет благовониями. Приятно пахнет. Андреа лежит, закрыв глаза. Снова в больнице. В психушке.
   – У меня не получилось, – говорит она, – любить себя. А заботиться о том, кого не любишь, – это же просто невозможно.
   На Андреа казенная кофта. Казенная одежда подходит ей как никогда. Она хочет ассимилироваться: принять цвет стен, прирасти ногами к полу, получать свою дозу лекарств в пластиковом стаканчике и смотреть телевизор по вечерам. Как и Все Остальные, обитающие там, где пытается обитать Андреа.
   – Я сижу и смотрю в окно, – говорит она Эве-Бритт, – и пытаюсь увидеть что-то новое, но меняются только деревья, а я не двигаюсь с места.
   – Тебя посещают мысли о самоубийстве? – Эва-Бритт задает этот вопрос точно так же, как и любой другой.
   Андреа отвечает, что да, бывает: иногда ей кажется, что ничего бы не изменилось, не будь ее в живых.
   – Но стоит мне так подумать, как становится страшно. Я ведь не такой жизни хотела. Нет, я не хочу умирать. Я хочу жить, но как? Я страшно боюсь расти, становиться больше и больше.
   – А в чем, по-твоему, причина?
   Андреа вздыхает. Почему Эва-Бритт сама не может назвать причину? Она же знает ее не хуже, чем Андреа, а в устах Андреа это звучит нелепо. Так отстраненно и даже глупо.
   – Потому что я хочу быть ребенком, я хочу начать сначала… – Она произносит эти слова монотонно, утомленно. – Делать все правильно…
   – Как это – правильно?
   – Не знаю! Какая разница? Я не могу больше говорить об этом. Я просто хочу быть чем-то новым, чем-то другим, какой-то другой Андреа, Андреа, у которой есть желание жить, а не просто выживать.
   Повисает тишина, Андреа ненавидит тишину. Она ворошит мысли в поисках чего-нибудь интересного и вспоминает сон минувшей ночи: он пробирается мимо всего остального, что просится наружу, щекочет под ложечкой, обжигает язык.
   – У Карла под столом лежал труп, – рассказывает Андреа. Слова тяжелые и уродливые. – Я поняла, что это женщина. Все происходило в коттедже, где Карл и Лувиса пытались ее спрятать, и мне стало ясно, что они ее и убили. Они сказали, что она им мешала. А я подумала, что они могли бы по крайней мере ее похоронить, ведь иначе это так… унизительно. И вот я соскребла ее останки в кастрюлю. Сначала я хотела похоронить ее у озера, но в кастрюле она была похожа на мясной фарш: помнится, мне в какой-то момент стало казаться, что это и есть мясной фарш, и я смыла ее в унитаз.
   Эва-Бритт смеется, Андреа – нет.
   – Ее зовут Маддалена. Она, наверное, по-прежнему жива, но она – тайна.
 
   Андреа не знает толком, хорошая ли штука эта энергия, благодаря которой работает тело. Конечно, так легче видеть цвета, чувствовать запахи, но ведь Андреа видит и кое-что другое и оттого закрывает глаза, но это не помогает.
   Она елозит на диване. Маддалена, которой так долго не было, снова выходит наружу. Как шкаф с ящиками: Шкаф-Для-Того-О-Чем-Не-Стоит-Думать. И вот ящик с Маддаленой открылся.

* * *

   В доме у озера даже днем обитает темнота. Даже когда солнце.
   Это фильм ужасов, и хотя все вокруг улыбаются, по ночам Андреа слышит другие звуки. Перед сном до нее доносится плач Лувисы. Она каменеет, не смея дышать, думает, что ей, наверное, все это снится, потому что утром в свете лампы под красным абажуром на кухне видны только голубые блестящие тени на веках Лувисы и светло-розовые губы. Улыбка и бутерброды с печеночным паштетом и огурцом. Вот и все. Шелест утренней газеты, Лина-Сага хрустит хлебцами, Андреа прихлебывает сок, звук радио из гостиной. За всем этим – поездки Карла, почти забытые. «Почему ты плачешь, Лувиса?» Это неуместный вопрос, он нарушит привычное поедание простокваши с хлопьями, опрятное разноцветие утреннего стола. От него станет еще темнее.

* * *

   – Маддалена жила в Италии. Там Карл с ней и встречался. Пять лет. Первые пять лет моей жизни, насколько мне известно. Лина-Сага рассказала об этом, когда мне было восемнадцать, но я знаю совсем немного. Может быть, и вообще ничего не знаю.
   Эва-Бритт слушает и усердно записывает. Андреа не хочется рассказывать, но она должна – разве нет? Маддалена сидит у нее внутри, перекрыв входы и выходы, нужно вытащить ее наружу, провет рить, сделать видимой – разве не так?
   Лицо Эвы-Бритт пылает от рвения. Шариковая ручка бегает по странице блокнота.
   – Это главная травма твоей жизни, – ворожит она, ставит точку, зажигает новое благовоние. – Остерегайся любовных треугольников! – Вот такой совет она дает. На этом время сеанса заканчивается. Начинается совсем другое время.
   Андреа идет по трубам коридора. Тяжесть в ногах, в голове. Поднимается на шестой этаж. Медленно идет в комнату, к своей кровати, прижимает к животу Лукового Медвежонка.

В ожидании Маддалены – 1

   Андреа сидит с коктейлем и «Имованом» (снотворное, от которого ее накрывает) у окна в одном из баров, скажем, Лас-Вегаса – почему бы и нет? Она была замужем минимум пять раз, и у нее огромное количество самых невероятных фамилий, о которых у нее все время спрашивают, и она охотно рассказывает о моряке, о матадоре, об актере, о нобелевском лауреате и о сумасшедшем художнике. Но теперь она сидит одна в баре – скорее всего в Венеции, а может быть, и в Риме, и за окном мир того же цвета, что и тени для век; Андреа не забывает время от времени пригубить зеленый коктейль, проглатывает круглую беленькую и знает, что красива – вдруг кто-нибудь посмотрит на нее? Ребра обтянуты черной материей, лопатки торчат, живот плоский или скорее впавший. Как же завистливы, наверное, взгляды, если кто-нибудь смотрит на нее, если ее видно. Торчащие скулы. Андреа выглядывает в окно, ждет. Она ждет Маддалену.
   Они договорились о встрече. Маддалена обещала прийти. Она – причина всех страданий в мире – в мире Андреа. Из-за нее Андреа по меньшей мере пять раз бросали неверные мужья. Она должна была сама их бросить – или лучше вообще не выходить замуж: остаться на темной окраине мира, в темном доме у озера. Но не вышло. Она слишком многого хотела, она была слишком красива, чтобы сидеть в темноте.
   Андреа листает журналы: теперь она без зависти смотрит на руки и бедра моделей. Она куда стройнее! Андреа переворачивает страницы, надменно фыркая. Что есть, то есть.
   Она думает о Каспере. Что они так и не стали парой и что это хорошо. Что все это было тысячу лет назад, что он, наверное, женат и вполне нормален, пожалуй, без всяких там страстных увлечений. Вполне серый. Как его выцветшие кресла. Его музыка, его пальцы. Он ее больше не трогает. Он – просто образ, воспоминание на задворках сознания. Единственное, что сейчас важно, – это Маддалена. То, что она есть, что она так долго скрывалась и что теперь ей пора показать свою мерзкую рожу и признать свою вину, чтобы Андреа наконец стала свободна.
   В сумочке дорогой марки – нож, а еще омолаживающий крем и помада, наводящая улыбку. Рано или поздно должно закончиться плохое и начаться хорошее. «Сейчас самое время», – думает Андреа. Она наконец-то сможет есть пирожные и быть совсем как любая другая: радостно поедать сладости и с завистью разглядывать тела фотомоделей. А в памяти будет изредка всплывать образ скрипача из психиатрического отделения, у которого дома серо-голубые кресла. Во всем виновата Маддалена, и Андреа всего лишь заберет назад украденное. Вернет Лувисе радость. Сделает все правильно и превратит темное в разноцветное. Вот и все.

Вальсирующая пара на серебристой обертке

   Может быть, когда-то и Маддалена содержалась в такой лечебнице? Может быть, она носилась как безумная, и ей давали таблетки, и она успокаивалась, а потом встретила Карла, который, наверное, ее спас. Или она спасла его. От чего?
 
   Андреа в комнате для занятий с новой подружкой – пациенткой Янной и Крикуньей (которая оказалась милейшим существом: кричит, только когда кто-нибудь проходит мимо и когда ей не хватает внимания, а это вполне можно понять!). Андреа рисует очередную акварель, на которой маленькие человечки ползают, переплетаясь, срастаясь с другими, и становятся все безумнее или же просто обнимаются. Сегодня картинка будет красно-черной, человечки – спина к спине, и один из них – желтоволосый… Андреа берет в руки кисточку. Кажется, Аните полагается что-то сказать? Анита же самый близкий Андреа человек, она должна знать, что Каспер… что Каспер… что ей снится Каспер и она ничего не может с этим поделать: иногда он просто есть у нее в голове – она же не сажает его туда нарочно, но все-таки сколько это уже длится – у нее за спиной? Впрочем, Каспер не является частью вселенной Андреа. Он просто один из многих, кто угодно, а то, что они проводили вместе так много времени… Андреа могла проводить это время с кем угодно, какая разница?
   Каспер тоже приходит в больницу – разговаривать с Анитой. Он приходит даже несмотря на то, что его уже выписали, а Андреа попала сюда во второй раз, но теперь она уже совсем не такая, как прежде: у нее есть воля, точно, есть воля стать здоровой, или как это еще назвать – когда хочется жить и дышать полной грудью? Но она не собирается серьезно прибавлять в весе, немножко – пожалуйста (она уже добралась до пятидесяти, хотя Эва-Бритт утверждает, что идеальный вес Андреа – пятьдесят восемь, да-да!). Как они не понимают, что именно так и должна выглядеть настоящая Андреа? Как бы то ни было, Каспер иногда приходит сюда, но после того самого разговора по телефону на фоне ДиЛевы он и Андреа не сказали друг другу ни слова. Она ни о чем не жалеет: многое в жизни неизбежно, ничего не поделаешь. Лина-Сага говорит, что во всем, абсолютно во всем происходящем есть смысл, но иногда этот смысл становится ясен лишь через несколько лет, и тогда можно оглянуться и подумать: «Ну само собой, конечно же!» – и посмеяться над собственными сомнениями, пусть и мимолетными.
   Но Андреа и не сомневается, что поступает правильно. Она нисколько не влюблена в Каспера. Ей вообще нет до него дела. Да, у нее колотится сердце, когда он, ссутулившись, проходит мимо комнаты для занятий, но это оттого, что она социально некомпетентна. Он же теперь обыкновенный, его запросто можно встретить в городе, с ним можно выпить кофе, он не такой, как Андреа и все остальные в Сто шестом отделении. Они вьются по стене, почти невидимые, но смертельно опасные, они не какая-то там скучная серая масса, которая рассиживает в кафе и болтает о погоде.
   Но все же почему Анита ничего не сказала, почему только от Эйры Андреа узнала, что Каспер… ну, что он теперь… что у него есть… девушка?
   Так мерзко, так… нормально! Он и какая-то хорошенькая здоровая-прездоровая девушка, которая о нем заботится и внушает ему, что он тоже, ну, что он вовсе не такой, как…
   Эйра видела их вместе в городе – они обнимались, а потом просто сидели, тесно прижавшись друг к другу, на диванчике в кафе, скорее всего в «Сторкен» – ели пирожные и болтали о ветре, о жаре, о кино и телепрограмме, черт побери! А теперь он здесь! Что же за трудности у него теперь, о чем он нынче рассказывает? Разве «влюблен» не значит «счастлив», «исцелен»? Он, конечно, по-прежнему сутулится и в комнату для занятий заглянул с весьма испуганным видом. Наверное, совсем нормализовался, бедняга, и боится своей прежней повседневной жизни, старается не вспоминать, что на самом деле когда-то был сумасшедшим. Андреа достает песенник и громко поет вместе со своими друзьями: только они и понимают, что такое мир и люди в нем. Громко поет и рождественские, и летние песни, потому что совершенно не важно, какое на дворе время года: здесь все дни одинаковые. Завтрак (и утренние таблетки), обед (и обеденные таблетки), ужин (вечерние таблетки), вечерний чай (и вторые вечерние таблетки), ночные таблетки. Андреа дают только «Золофт» после завтрака и чудесный «Имован» на ночь, да еще «Собрил» – по необходимости.
 
   Ее зовут Ребекка, совсем как красавицу Ребекку Тернквист. Эйра с ней познакомилась, и Андреа кажется, что здесь кроется заговор: все это подстроено специально, чтобы она узнала. Своего рода месть за то, что произошло тогда, в серо-голубом кресле в его проклятой идеальной гостиной (не бывает ничего идеального!). Ну ладно, простите меня.
   Вот он проходит мимо – наверное, сеанс закончился. На нем голубой – наверняка колючий – шарф, а тайны его достались Аните. Какая гадость! Ведь после полдника Андреа тоже предстоит беседа с Анитой, которая уже будет знать все о Каспере и Ребекке: какая у них потрясающая любовь! Андреа знает только имя и мысленно рисует образ. Мыльная опера, до крайности слащавая. Она перестает петь «Вокруг все зеленеет» – эту песню она, кстати, довольно хорошо исполняет. Андреа бежит по коридору за Каспером: он стоит у двери, ведущей к лифту, который уносит прочь.
   – Приветкакделадавноневиделись. – Каспер оборачивается. Она пытается улыбнуться, старается изобразить полное спокойствие, как ей кажется, удачно, Карл ведь говорит, что волнение никогда не заметно со стороны.
   – Да, давно. Да, все хорошо. Я немного спешу.
   – А… куда ты спешишь?
   – На репетицию. А как у тебя дела, кстати?
   – ОТЛИЧНО! Иду на поправку.
   – Как хорошо, это же просто замечательно. – Он улыбается, вид у него загнанный, взгляд бегает, убегает от Андреа. – Слушай, мне, к сожалению, и вправду надо…
   – Можетвыпьемкакнибудькофе? – Она с трудом выдавливает из себя это длинное, мучительное слово.
   – Не знаю. Я встречаюсь с одной девушкой.
   «Да какая мне разница, с кем ты встречаешься, кофе-то все равно можно выпить! Боже мой! Что он себе вообразил? Откуда такая самонадеянность, такая самоуверенность, как он может думать, что…»
   – А, здорово. – Что тут еще скажешь? «Поздравляю»? «Удачи»? – Слушай, мне тоже надо бежать. У меня… сеанс терапии. Всего хорошего!
   – И тебе всего хорошего, Андреа.
 
   Всего тебе хорошего, Андреа, черт тебя дери. Конечно, Каспер, так вот чертовски хорошо Андреа среди чокнутых, каждый из которых в глубине души знает, что в жизни самое важное и настоящее. Может быть, со стороны и кажется, что они несут чушь, параноидальный бред, шизофренически зашифрованные послания, но стоит лишь прислушаться, вслушаться повнимательнее и становится ясно, что они лишь пытаются защититься от зла, которое обитает внутри. Андреа говорит о еде и о том, как у нее стало сосать под ложечкой, как только она решила набирать вес, о проклятых питательных напитках, о проклятом Каспере и о проклятой девушке проклятого Каспера.
   Андреа сообщает, что идет на прогулку, и отправляется к автозаправке, которая находится довольно далеко. Она торопится, на улице темно, она идет без шарфа и рукавиц и покупает мороженое, шоколад, коробку печенья, венскую слойку и коробку шоколадной нуги, где каждая конфетка завернута в фольгу с изображением вальсирующей пары – только вот какое отношение эта пара имеет к шоколаду? Танцевать, тесно прижавшись друг к другу, любить друг друга… Коробки шоколадной нуги, которые папа привозил Андреа, возвращаясь из своих командировок. Она медленно возвращается в больницу. Думает о Маддалене. О том, какой безобразной может стать любовь или быть с самого начала. О том, как она разрушительна. Андреа спешно ест, шоколад тает во рту, становится ничем, но все-таки наполняет желудок. Это так мерзко и так приятно; Андреа останавливается на мосту, ведущем к обыкновенным коттеджам, в которых живут нормальные. Рядом с коттеджами – школа, и всего в нескольких сотнях метров от нее возвышается бетонная башня, бросая тень на все остальное. Слышна тоска, слышен страх – их слышно, если как следует прислушаться, эти ужасные звуки, эти прекрасные звуки… Вот она уже почти доела, осталась только шоколадная нуга; Андреа смотрит на машины внизу, вокруг становится все темнее, и она думает о том, что всего за три секунды – что-что? – она может оказаться внизу, распластаться трупом в каких-то десяти метрах от моста, кишки наружу, впервые истинно свободная. Перегибается через перила – не будь она такой трусливой… Хотеть жить – как это? Понятно, что хотят все, только вот как это делается? Как найти ту жизнь, которая подходит именно тебе? Сердце в теле, со всей силой. Внизу проносятся машины, Андреа никто не видит, никому бы и дела не было… Она пробегает сто метров, оставшиеся до входа в здание, которое теперь и есть ее дом. Она не хочет покидать его, не хочет возвращаться в маленькую противную квартирку, где почти нет мебели, где совсем нет жизни. Она бежит вверх по лестнице в Сто шестое отделение, звонит в дверь. Открывает какой-то санитар, впускает ее и снова запирает дверь; Андреа спешит в туалет. Анита уже ушла, Моргана тоже нет. Андреа открывает кран над раковиной, чтобы заглушить остальные звуки. Слышно, только если подойти совсем близко, но сегодня подойти никто не решится.
   Она закончила. Споласкивает лицо, отпирает дверь и выходит как ни в чем не бывало.
   А в другом доме, недалеко от дома Андреа, на кровати сидит Каспер, а в серо-голубом кресле – Ребекка, и они смотрят друг на друга, и Ребекка улыбается, и Каспер тоже (и нервные подергивания исчезли от ласковых прикосновений Ребекки). Ребекка не плачет без повода, она не пугается и не убегает прочь, Ребекка остается с ним. И Каспер берет ее за благодатные руки и притягивает к себе.
   Они близки. Вообразить их кружащимися в вальсе. Стройная пара – они вместе, они самые важные друг для друга люди, навсегда.
   Они ненастоящие.
   Андреа ложится на кровать, смотрит в потолок, думает о Маддалене и Карле: как Маддалена сидит рядом с Карлом – ближе, чем кто-либо когда-либо, и он говорит ей, что никогда никого так не любил – даже Андреа, говорит он. «Какую Андреа?» – удивляется Каспер, и они дружно смеются – это смех единства. «Все из-за еды», – думает Андреа. Если бы еда не заставляла ее тело трудиться, чувствовать голод и сытость, как и всех остальных, то таких мыслей не было бы: «Даже Андреа – какую Андреа?»
   Приходит ночной дежурный, приносит «Имован» в пластиковом стаканчике и стакан воды. «Спокойной ночи, Андреа». Дружелюбный голос. Она не отвечает. Она почти ничего не смеет. Проглотить таблетку, зная, что это спасение. И сон. Ей вообще наплевать: она даже рада, что у нее нет близкого человека. Она своя собственная, у нее свои собственные приемы: не прыгать, три секунды, десять метров, через десять минут подействует таблетка. Тогда исчезнет Каспер, а с ним и Ребекка. Они умрут, хоть и будут думать, что живут. Она смеется. Нормальные и их невозможная любовь. Как только они не понимают! Что любовь обречена на истощение, на смерть. Как прыжок через перила – три секунды, и все.

Кот для аллергиков

   Лувиса приходит в больницу и приносит темно-красные розы и толстые журналы. Она не знает, зачем пришла. Андреа чувствует себя предательницей.
   – Ты нервничаешь? – спрашивает она, наливая Лувисе кофе.
   – Нет, вовсе нет, – отвечает Лувиса, проливая кофе на светло-розовый костюм.
   Биргитта в юбке из шотландки отправляет мать и дочь в комнату для бесед, где их уже поджидает Эва-Бритт.
   Сначала, наверное, миллион вопросов о детстве Андреа, о том, как Лувиса чувствовала себя в то время. Андреа не в силах слушать: она предала семью, выдав тайны. Теперь она сидит между Эвой-Бритт и Биргиттой, а Лувиса отвечает на вопросы, энергично улыбаясь; Эва-Бритт смотрит на Андреа:
   – Ты или я?
   Андреа кивает Эве-Бритт: «Я не смогу сама».
   – Итак, во время бесед с Андреа мы установили, что вы с ней были очень близки. – Лувиса кивает, взгляд ее бегает. Над головой – тусклый акварельный пейзаж, вид у Лувисы одинокий. Эва-Бритт продолжает: – Андреа часто чувствовала, что ей нужно каким-то особым образом добиваться вашей любви.
   – Это не так! Больше всего на свете я хочу, чтобы она была счастлива!
   – Несомненно, и не думайте, что вы сделали что-то не так: во всем этом нет ничьей вины, но самое важное сейчас – это то, что у Андреа есть время для себя самой, время для того, чтобы найти себя. Поэтому она и находится здесь: она не знает, кто она такая. Это я предложила, чтобы вы не виделись и не общались какое-то время.
   – Как долго? – Светлые волосы Лувисы уложены тугим валиком; она не плачет, но щеки у нее совсем красные.
   – Столько, сколько Андреа понадобится, чтобы почувствовать уверенность в самой себе.
   «Лувиса, пожалуйста, заплачь, чтобы я смогла тебя обнять». Но Лувиса борется со слезами, Андреа видит это, и ей больно: она чувствует себя эгоисткой и предательницей. «Прости, мама, я не хочу обижать тебя!» Лицо Лувисы пылает, а потом они остаются вдвоем. Крепкие объятия, и Андреа тоже хочется плакать, но она не смеет. Они просто обнимаются, и Андреа спрашивает Лувису, как та себя чувствует.
   – Я все понимаю, как это ни странно. Так, наверное, лучше для нас обеих.
   – Значит, ты не боишься?
   Лувиса смотрит на Андреа, и в этом взгляде – дикая лошадь, рвущаяся на свободу.
   – Нет, так лучше – и для тебя, и для меня.
   «А мне страшно, – хочется сказать Андреа, – потому что ты так нужна мне, что я не представляю, как быть без тебя, когда тебя нет поблизости… Но наши жизни слишком тесно переплелись, наши места всегда рядом, и мы едва ли не сливаемся, почти проникаем друг в друга – я должна попробовать освободиться, стать самой собой…»

* * *

   Телефон почти мертв. Странно, ничего не скажешь. Как абстиненция. Позвонить и крикнуть: «Лувиса, я здесь, разве меня нет?» Но зато теперь у Андреа есть мужчина! То есть маленький мальчик с повадками хищника и узкими желто-зелеными глазами. Марлон. Он мурлычет, обнюхивая ее.
   Андреа восхищается новеньким. Как он двигается, как дает понять, что она нужна ему, издавая негромкие звуки. Но когда с ним трудно справиться, Андреа приходится нехотя кричать на него – вернее, не то чтобы приходится, а просто так получается. И видеть его взгляд: не сердитый, а удивленный и, кажется, обиженный. Андреа бежит в магазин и обратно, открывает пакет с чипсами, мороженое и шоколадную нугу. Запирает за собой дверь туалета и открывает кран, спускает воду в унитазе – the same procedure, но теперь за дверью Марлон, он мяукает и просится к ней, и Андреа стыдится и ненавидит его.
   К тому же у Андреа аллергия! «Вот и хорошо», – думает она. «А я что говорила?» – подумает Лувиса, но вслух ничего не скажет. Андреа – Повелительница Ящериц, которой нельзя было держать дома попугаев: она чихала, веки опухали. Класс отправлялся в поход, а Андреа – нет: нельзя ночевать в палатке из-за аллергии на траву. Нельзя ходить в гости к приятелям во избежание ужасных отеков из-за собак, кроликов, кошек и хомячков. Ни-ни. Нельзя гулять весной, в пору цветения, вместе с Хельгой или Вальховской бандой. И как невыносимо было, когда Мона, самая хорошая в классе (из девочек, мальчики почти все были хорошие), неожиданно позвала с собой в кино именно Андреа. Фильм назывался «Гуниз – команда черепов», и, разумеется, у главного дурачка была астма. И так во всех фильмах: главный дурачок всегда задыхается. Еще у Андреа дома жили ящерицы, которые нравились только самому маленькому и смешному мальчику в классе. Все остальные говорили, что ящерицы – гадость. Самца звали Раш – как тянучки из магазина, которые Хельга и Андреа жевали, вытягивая изо рта наподобие длинных оранжевых языков. Девчонки визжали, когда Андреа доставала Раша из аквариума и засовывала в рукав, демонстрируя свою храбрость: ей все нипочем. А они только визжали: «Фи-и, какая гадость!»
   Но Раш был красивый. И его подруга Винни (в честь шоколадной нуги «Винер») тоже: с животом в красную точку. Однажды Раш откусил Винни лапы, ужасное было зрелище. Покалеченная Винни лежала на дне, и вид у нее был удивленный. После этого происшествия Андреа перестала брать Раша на руки, он опротивел ей, злобный крокодил. Но лапы у Винни отросли, причем довольно быстро, и вскоре она снова ходила по террариуму и ничего, похоже, не боялась. Раш больше ее не трогал и даже стал к ней добрее, чем прежде: первой подпускал к еде.
 
   Андрея сидит в желтой кухне и пишет объявления о продаже. Кот за пятьдесят крон, крошка Марлон – шкура как у дикого зверя, но глаза испуганные. ЕЙ НЕ ХОЧЕТСЯ! Она сидит с ручкой в руке и бумагой – такие красивые объявления, НО АНДРЕА НЕ ХОЧЕТ! Смотрит на Марлона, и ее переполняет любовь. Прижимается к нему сопливым носом и НИ КАПЕЛЬКИ НЕ ХОЧЕТ.