В это время на родине, в России, ещё в период проведения V съезда РСДРП, премьер Столыпин приступил к подготовке аграрной реформы, долженствовавшей не только лишить русских революционеров почвы для политических спекуляций на крестьянской проблеме, но и обеспечить трудолюбивую прослойку – именно её, а не вообще всех крестьян! – возможностью роста своего благосостояния. Столыпин в этой работе делал ставку не на общинное землевладение, при котором развитие производства на земле тормозили лентяи и пьяницы, а на сознательного крестьянина-единоличника, кровно заинтересованного в результатах своего труда. Такой крестьянин, как справедливо полагал Столыпин, мог и должен был стать опорой царизма на селе. Кроме того, попутно такой крестьянин обеспечивал бы своей продукцией и внутренние потребности страны, и экспорт. Причём занимавший до своего переезда в Петербург посты губернатора Гродненской и Саратовской губерний Столыпин хорошо знал, чего можно ожидать от хитрого русского мужика: например, что он будет брать денежные кредиты на обработку земли, а затем их пропивать. С одной стороны, единоличников нужно было стимулировать, и поэтому проценты по кредитам для них были вдвое меньше, чем для общинных объединений. Кроме того, принятый в июне 1910 г. закон провозглашал, что «каждый домохозяин, владеющий надельной землёй на общинном праве, может во всякое время требовать укрепления за собой в личную собственность причитающейся ему части из означенной земли». С другой стороны, землю у единоличников – в случае, если они переставали обслуживать даже и вдвое меньшие, нежели у общинников, кредиты, – отбирали и снова пускали в торговый оборот. В итоге в течение 1905–1914 гг. крестьяне приобрели по кредитной системе почти 9,5 млн. га земли, работали на ней, увеличивая своё личное благосостояние и благосостояние государства в целом.
Другой важной частью столыпинской аграрной реформы стало массовое переселение крестьян на свободные земли – в Сибирь, а также на Дальний Восток, в Среднюю Азию и на Северный Кавказ. Переселение это было сугубо добровольным, причём в этом случае землю передавали вообще без какого-либо выкупа. Знаменитые «столыпинские» вагоны с заботливо выделенными секциями для перевозимого из Центральной России крестьянского скота, как и услуги землемеров на местах (пусть их не всегда и хватало), а также устройство за счёт государства школ и врачебных приёмных на местах стимулировали переезд. Вот, казалось бы, и решение пресловутого «крестьянского вопроса» – такое, о котором мог бы мечтать любой, самым решительным образом настроенный социал-демократ. Но вся столыпинская аграрная реформа продвигалась со «скрипом»: многие из уехавших от родных мест в поисках «земли обетованной» крестьян возвращались, потеряв то не многое, что у них было до отъезда, голодные и озлобленные. Помимо объективных причин главную негативную роль в этом играло отсутствие моральной поддержки реформ в крестьянской массе: всё, что исходило от царского правительства, для натерпевшихся за века от феодального произвола самих крестьян и тем более для тех, кто пытался их возглавить в стане левых партий, в особенности для большевиков и их союзников эсеров, представлялось неприемлемым, и было лишь новым «завуалированным закабалением» крестьянства.
Столыпин тем не менее упорно искал решения многочисленным накопившимся проблемам: развивал земское самоуправление, подготовил целый пакет законопроектов, касавшихся урегулирования взаимоотношений между городскими пролетариями, хозяевами производства и государством. Законы эти предусматривали страхование от несчастных случаев, регулировали продолжительность рабочего времени и прочее. Но по тем же причинам, по которым не заладилась аграрная реформа, и ввиду общей неразвитости отношений между трудом и капиталом, отставания России в этом вопросе от промышленно развитых европейских стран компромиссы в этих аспектах, к вящей радости революционеров всех мастей, также фактически не были найдены.
Тем не менее начало решению проблем в обществе было положено, и другие вопросы, в том числе национальный, также не оставались вне поля зрения энергичного премьера Столыпина: он вплоть до своей смерти от руки убийцы в 1911 г. выступал за создание отдельного министерства по делам национальностей. Такое министерство в первом большевистском правительстве возглавил, как известно, Иосиф Сталин (Джугашвили), который весьма своеобразно решал эту серьёзнейшую, накопленную за столетия самодержавия проблему: целые народности физически переселялись со своих исконных земель в глухие места новой, советской империи – в том числе в отделениях для скота в тех самых, «столыпинских» вагонах, а национализированную, отобранную у работящих «кулаков» землю раздали – к радости многочисленной ленивой прослойки – в общинное колхозное владение (как раз то, от чего пытался всеми силами избавиться Столыпин), десятилетиями затем тормозившее производство на селе.
Историческая фигура Петра Столыпина многогранна и противоречива и во всяком случае не может выглядеть, как это хотелось бы представить тем, для кого привычкой стало обожествление исторических личностей, однозначно положительной. Наведение «порядка» военно-полевым способом, по-столыпински, загнало революционную активность в такое подполье, в котором оно, формируясь в новых условиях, готовило выступления куда более опасные, чем до того. Таким образом Пётр Столыпин, сам того не ведая, фактически сыграл «историческую» роль в становлении и укреплении большевизма.
Но главное, что угрожало общественному спокойствию даже и безо всякой революционной деятельности, – это иногда затухавший, но всегда разраставшийся с новой силой на разных территориях огромной империи голод. На той самой Пражской конференции РСДРП в январе 1912 г. среди прочего обсуждался и вопрос об отношении социал-демократии к этому явлению. Безусловно, для большевиков и всех других партий из левой части политического спектра именно голод оставался одним из главных аргументов в идеологическом споре с самодержавием. Последствия половинчатости реформы 1861 г., систематические недороды провоцировали вспышки смертности по всей империи как во второй половине XIX., так и в начале XX в. Строго говоря, голод не прекращался в эпоху самодержавия никогда, обращая на себя внимание тогда, когда гибель людей становилась особенно массовой. Только в 1901–1912 гг., по разным оценкам, в России от голода погибли около 8 млн. человек. И в этих-то условиях, когда хлеба катастрофически не доставало для удовлетворения внутренних потребностей страны, Россия активно вывозила его на продажу за рубеж: получая в оплату этих поставок валюту, правительство таким образом укрепляло введённый под руководством министра финансов С. Ю. Витте ещё в 1897 г. так называемый «золотой стандарт» рубля. Весьма похвальное устремление, если не учитывать миллионов умерших от голода. Начало этой людоедской политике положил предшественник Витте на посту министра финансов Иван Вышнеградский, которому приписывают произнесённую по этому поводу фразу: «Не доедим, но вывезем!». Однако не доедали и погибали в Российской империи крестьяне и рабочие, а не министры царского правительства.
Ввиду всех этих факторов никакие самые, что называется, благие пожелания премьера Столыпина не могли ни изменить общего положения дел в стране, ни отношения к нему самому как к политической фигуре, нёсшей ответственность за все тяготы жизни народа. Настроения в российском обществе начала ХХ в. были таковы, что любой премьер, остававшийся верным монархии, даже если и предпринимал усилия в сторону демократизации, заведомо был бы злейшим врагом с точки зрения революционеров. Тем более такой премьер, который обеспечивал, причём не всегда безуспешно, относительный порядок и спокойствие в обществе с помощью военно-полевых судов.
До 1911 г. на Петра Столыпина было совершено десять неудавшихся покушений – вплоть до момента, пока очередное, одиннадцатое по счёту, не принесло свои «плоды». Маховик противостояния с царизмом, однажды, в январе 1905 г., запущенный самим царизмом в Петербурге, уже невозможно было остановить – даже и с учётом отъезда за рубеж главных организаторов политического террора. Для «решительных действий» находились и одиночки, ответственность за преступления которых не брала на себя ни одна партия. Так произошло с поверенным Дмитрием Богровым, совершившим покушение на премьера Столыпина 1 сентября 1911 г. в Киеве. Газеты очень по-разному оценили это событие. Демонстрировавшая лояльность в отношении правительства газета «Московские ведомости», – каковая лояльность проявлялась ею в том числе в сугубо националистических высказываниях, – акцентировала внимание читателей на этнической принадлежности убийцы. В номере от 3 сентября 1911 г. эта газета высказалась по поводу покушения на Столыпина следующим образом: «Среди разгара радостных торжеств Киева [по случаю открытия памятника Александру II. – А. А.-О.] совершилось злодеяние, которое вызывает ужас и негодование всей России. Выстрелами убийцы, какого-то ничтожного адвоката из евреев Багрова тяжело ранен председатель Совета министров Пётр Аркадьевич Столыпин» (выделено мной. – А. А.-О.). Далее эта старейшая газета России, созданная усилиями М. В. Ломоносова ещё в 1755 г., справедливо замечает по адресу Столыпина, что «его политику могли критиковать и справа, и слева, но никто не мог отрицать, что он настойчиво и неуклонно развивал в России не что иное, как свободные учреждения, которые старался соединить с монархическим началом… Каждый мог критиковать ту или иную сторону его проектов, но нет человека, который бы не мог видеть в П. А. Столыпине искреннего поборника прав и благосостояния всех классов русского народа». «Только евреи, – делает далее неожиданное заявление газета, – которых эксплуатацию он хотел сколько-нибудь парализовать, конечно, могли на него озлобиться» (за что же, если Столыпин хотел «парализовать», то есть устранить их эксплуатацию?!). Через несколько дней, 5 сентября 1911 г., Столыпин умер от ран.
В том, что касается реального положения русских рабочих и отношения к ним со стороны правительства, то уже после гибели Столыпина, но очевидно по инерции проводившейся им в течение длительного времени политики подавления инакомыслия в любом его виде, беспощадно подавлялись и выступления рабочих, выдвигавших требования улучшения своего действительно тягостного положения. Так, 4 апреля 1912 г. произошла кровавая трагедия на приисках Ленского золотопромышленного товарищества, когда были расстреляны и пострадали, по разным оценкам, от 250 до 500 человек.
Протест вышедших на демонстрацию рабочих был вызван невыносимыми условиями труда на приисках, где даже официальная продолжительность рабочего дня достигала 11,5 часа (в действительности и того больше) – в условиях вечной мерзлоты, неудовлетворительного медицинского обслуживания, унизительных бытовых условий и т. д. и т. п. Немногим лучше было положение всего городского пролетариата империи, что провоцировало систематические взрывы копившегося годами недовольства. Этим-то недовольством и спешили воспользоваться в своих политических целях социал-демократы и либералы всех мастей и оттенков. При том, что положение рабочих в промышленно развитых странах Западной Европы также оставляло желать лучшего, и именно в это время там так же, как и в России, наблюдался рост стачечного движения, тред-юнионистское движение в Великобритании, например, демонстрировало куда более высокий уровень организации, приносившей свои конкретные результаты. В Великобритании ещё в 1908 г. был принят закон о 8-часовом трудовом дне для рабочих, занятых в горнодобывающей промышленности, и именно такого отношения к себе требовали (но получили в ответ пули) четырьмя годами позднее русские рабочие на Ленских приисках…
Так царский строй продолжал сдабривать кровью рабочих почву для установления большевизма в России. В это время сами большевики «зрели», будучи раскиданными до поры по разным уголкам буржуазной Европы, в эмиграции. С представителями других партий их роднила тоска по родине, голод и неустроенный быт. Именно здесь, как вспоминал потом в романе «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург, вновь появляется имя Владимира Антонова-Овсеенко, который, как и прочие политэмигранты, не чурался тех, с кем потом его разведёт по разные стороны баррикад политическая судьба: «“Ротонда” была не притоном, а кафе; там владельцы картинных галерей назначали свидания художникам, ирландцы обсуждали, как им покончить с англичанами, шахматисты разыгрывали длиннейшие партии. Среди последних помню Антонова-Овсеенко; перед каждым ходом он приговаривал: “Нет, на этом вы меня не поймаете, я стреляный”». Между прочим, шахматные партии Антонов-Овсеенко разыгрывал здесь в том числе с одним из лидеров боевой организации эсеров, затем управляющим военным министерством Временного правительства и будущим заклятым врагом советской власти Борисом Савинковым. Но тогда, в эмиграции, за шахматами они, судя по всему, мирно обсуждали итоги своих боевых операций на родине – ведь оба они безусловно встречались ранее в ходе Севастопольского восстания в 1906 г., когда Антонова-Овсеенко захватили во время перестрелки с полицейскими, Савинков же в это время организовывал удавшееся покушение на командующего Черноморским флотом Григория Чухнина. Так что общего у них было явно больше, нежели отличий.
Между тем с упоминаемой Эренбургом парижской «Ротондой» у русских эмигрантов было связано многое, в том числе и пропагандистская работа, которой они не переставали заниматься и на чужбине. Так, В. А. Антонов-Овсеенко и Д. З. Мануильский (Безработный) с началом войны затеяли здесь издание интернационалистской газеты «Наш голос» (затем «Слово» и «Наше слово»), выпуск которой Ленин, будучи неосведомлённым, приписывал Мартову. Тот действительно сотрудничал в этой газете, публиковал свои статьи, став через некоторое время даже её соредактором: Антонов-Овсеенко и Мануильский специально пригласили этого видного деятеля социал-демократии в газету для придания ей политического веса. Но это сотрудничество с лидером меньшевиков, завязавшееся здесь же, в «Ротонде», в дальнейшем дорого обошлось Антонову-Овсеенко и Мануильскому: Ленин гневно обрушился на них в статье «Крах платонического интернационализма»[18], вышедшей в мае 1915 г. в издававшемся в Швейцарии «Социал-демократе» и впоследствии тщательно изучавшейся во всех вузах страны в течение советских десятилетий. «“Наше Слово” фактически сдаётся на милость оппортунистов, делая при этом, однако, такой красивый жест, который можно понять в том смысле, что оно грозит оппортунистам своим грозным гневом, но можно понять и так, что оно делает им ручкой, – насмехался над Антоновым-Овсеенко и Мануильским Ленин. – …Писатели “Нашего Слова” будут пописывать, читатели “Нашего Слова” будут почитывать… Действительные интернационалисты не захотят ни сидеть (скрывая это от рабочих) в старых, ликвидаторских, группировках, ни оставаться вне всяких группировок. Они придут к нашей партии».
Антонов-Овсеенко, как известно, «пришёл» в итоге к ленинской партии. Но тогда, в Париже, главным своим делом он очевидно считал не идейное размежевание, а поиск того общего, на чём можно было бы, наоборот, объединить столь разные позиции русских политэмигрантов. И делал для этого объединения всё, отдавая в том числе свои жалкие заработки на издание газеты. «Это был очень чистый человек, чистый в помыслах и делах. Жил он только идеей. Делать людям добро было для него потребностью», – напишет впоследствии один из русских политэмигрантов. И то, что парижская газета интернационалистского толка «Наше слово», удостоившаяся гневной отповеди Ленина, издавалась не на деньги германского генштаба, а на жалкие эмигрантские заработки Антонова-Овсеенко и его немногочисленных товарищей, засвидетельствовал приставленный к нему в то время тайный агент французской полиции. Однажды этот человек, предъявив значок, пригласил его прямо на улице присесть на скамью для беседы: «Не удивляйтесь! Я давно слежу за вами, но я не сделаю вам зла. Я убедился в вашем идеализме. Нет, вы работаете не на деньги ваших врагов! Я знаю, что вы живете в том же сарае, где помещается ваша нищенская типография… Вы сами ранним утром приводите ее в порядок и весь день читаете, пишете, корректируете… Третьего дня я видел, как вы везли на тележке – а это издалека, с Леваллуа Перре! – уголь для отопления вашей мастерской. Было очень холодно, но вы обливались потом… Я знаю ваши привычки, знаю, как вы кормитесь. Да вы проживаете в день не больше франка! Знаю всех ваших товарищей. Странные люди»[19].
«Я сидел, как всегда, в кафе на бульваре Монпарнас перед пустой чашкой и ждал, что кто-нибудь освободит меня и заплатит шесть су терпеливому официанту», – писал и о себе, всегда голодном в то тяжелое эмигрантское время писатель Илья Эренбург. Очевидно, что и к нему тогда, в 1915 г., – когда уже произошли столь многозначительные (для сторонников версии покупной активности большевиков) сношения бывшего российского социал-демократа Александра Парвуса (Гельфанда) с властями в Берлине, – не поступало из этого широко разрекламированного источника ни одной германской марки…
Глава 2. Война. Внутренний фронт
Другой важной частью столыпинской аграрной реформы стало массовое переселение крестьян на свободные земли – в Сибирь, а также на Дальний Восток, в Среднюю Азию и на Северный Кавказ. Переселение это было сугубо добровольным, причём в этом случае землю передавали вообще без какого-либо выкупа. Знаменитые «столыпинские» вагоны с заботливо выделенными секциями для перевозимого из Центральной России крестьянского скота, как и услуги землемеров на местах (пусть их не всегда и хватало), а также устройство за счёт государства школ и врачебных приёмных на местах стимулировали переезд. Вот, казалось бы, и решение пресловутого «крестьянского вопроса» – такое, о котором мог бы мечтать любой, самым решительным образом настроенный социал-демократ. Но вся столыпинская аграрная реформа продвигалась со «скрипом»: многие из уехавших от родных мест в поисках «земли обетованной» крестьян возвращались, потеряв то не многое, что у них было до отъезда, голодные и озлобленные. Помимо объективных причин главную негативную роль в этом играло отсутствие моральной поддержки реформ в крестьянской массе: всё, что исходило от царского правительства, для натерпевшихся за века от феодального произвола самих крестьян и тем более для тех, кто пытался их возглавить в стане левых партий, в особенности для большевиков и их союзников эсеров, представлялось неприемлемым, и было лишь новым «завуалированным закабалением» крестьянства.
Столыпин тем не менее упорно искал решения многочисленным накопившимся проблемам: развивал земское самоуправление, подготовил целый пакет законопроектов, касавшихся урегулирования взаимоотношений между городскими пролетариями, хозяевами производства и государством. Законы эти предусматривали страхование от несчастных случаев, регулировали продолжительность рабочего времени и прочее. Но по тем же причинам, по которым не заладилась аграрная реформа, и ввиду общей неразвитости отношений между трудом и капиталом, отставания России в этом вопросе от промышленно развитых европейских стран компромиссы в этих аспектах, к вящей радости революционеров всех мастей, также фактически не были найдены.
Тем не менее начало решению проблем в обществе было положено, и другие вопросы, в том числе национальный, также не оставались вне поля зрения энергичного премьера Столыпина: он вплоть до своей смерти от руки убийцы в 1911 г. выступал за создание отдельного министерства по делам национальностей. Такое министерство в первом большевистском правительстве возглавил, как известно, Иосиф Сталин (Джугашвили), который весьма своеобразно решал эту серьёзнейшую, накопленную за столетия самодержавия проблему: целые народности физически переселялись со своих исконных земель в глухие места новой, советской империи – в том числе в отделениях для скота в тех самых, «столыпинских» вагонах, а национализированную, отобранную у работящих «кулаков» землю раздали – к радости многочисленной ленивой прослойки – в общинное колхозное владение (как раз то, от чего пытался всеми силами избавиться Столыпин), десятилетиями затем тормозившее производство на селе.
Историческая фигура Петра Столыпина многогранна и противоречива и во всяком случае не может выглядеть, как это хотелось бы представить тем, для кого привычкой стало обожествление исторических личностей, однозначно положительной. Наведение «порядка» военно-полевым способом, по-столыпински, загнало революционную активность в такое подполье, в котором оно, формируясь в новых условиях, готовило выступления куда более опасные, чем до того. Таким образом Пётр Столыпин, сам того не ведая, фактически сыграл «историческую» роль в становлении и укреплении большевизма.
Но главное, что угрожало общественному спокойствию даже и безо всякой революционной деятельности, – это иногда затухавший, но всегда разраставшийся с новой силой на разных территориях огромной империи голод. На той самой Пражской конференции РСДРП в январе 1912 г. среди прочего обсуждался и вопрос об отношении социал-демократии к этому явлению. Безусловно, для большевиков и всех других партий из левой части политического спектра именно голод оставался одним из главных аргументов в идеологическом споре с самодержавием. Последствия половинчатости реформы 1861 г., систематические недороды провоцировали вспышки смертности по всей империи как во второй половине XIX., так и в начале XX в. Строго говоря, голод не прекращался в эпоху самодержавия никогда, обращая на себя внимание тогда, когда гибель людей становилась особенно массовой. Только в 1901–1912 гг., по разным оценкам, в России от голода погибли около 8 млн. человек. И в этих-то условиях, когда хлеба катастрофически не доставало для удовлетворения внутренних потребностей страны, Россия активно вывозила его на продажу за рубеж: получая в оплату этих поставок валюту, правительство таким образом укрепляло введённый под руководством министра финансов С. Ю. Витте ещё в 1897 г. так называемый «золотой стандарт» рубля. Весьма похвальное устремление, если не учитывать миллионов умерших от голода. Начало этой людоедской политике положил предшественник Витте на посту министра финансов Иван Вышнеградский, которому приписывают произнесённую по этому поводу фразу: «Не доедим, но вывезем!». Однако не доедали и погибали в Российской империи крестьяне и рабочие, а не министры царского правительства.
Ввиду всех этих факторов никакие самые, что называется, благие пожелания премьера Столыпина не могли ни изменить общего положения дел в стране, ни отношения к нему самому как к политической фигуре, нёсшей ответственность за все тяготы жизни народа. Настроения в российском обществе начала ХХ в. были таковы, что любой премьер, остававшийся верным монархии, даже если и предпринимал усилия в сторону демократизации, заведомо был бы злейшим врагом с точки зрения революционеров. Тем более такой премьер, который обеспечивал, причём не всегда безуспешно, относительный порядок и спокойствие в обществе с помощью военно-полевых судов.
До 1911 г. на Петра Столыпина было совершено десять неудавшихся покушений – вплоть до момента, пока очередное, одиннадцатое по счёту, не принесло свои «плоды». Маховик противостояния с царизмом, однажды, в январе 1905 г., запущенный самим царизмом в Петербурге, уже невозможно было остановить – даже и с учётом отъезда за рубеж главных организаторов политического террора. Для «решительных действий» находились и одиночки, ответственность за преступления которых не брала на себя ни одна партия. Так произошло с поверенным Дмитрием Богровым, совершившим покушение на премьера Столыпина 1 сентября 1911 г. в Киеве. Газеты очень по-разному оценили это событие. Демонстрировавшая лояльность в отношении правительства газета «Московские ведомости», – каковая лояльность проявлялась ею в том числе в сугубо националистических высказываниях, – акцентировала внимание читателей на этнической принадлежности убийцы. В номере от 3 сентября 1911 г. эта газета высказалась по поводу покушения на Столыпина следующим образом: «Среди разгара радостных торжеств Киева [по случаю открытия памятника Александру II. – А. А.-О.] совершилось злодеяние, которое вызывает ужас и негодование всей России. Выстрелами убийцы, какого-то ничтожного адвоката из евреев Багрова тяжело ранен председатель Совета министров Пётр Аркадьевич Столыпин» (выделено мной. – А. А.-О.). Далее эта старейшая газета России, созданная усилиями М. В. Ломоносова ещё в 1755 г., справедливо замечает по адресу Столыпина, что «его политику могли критиковать и справа, и слева, но никто не мог отрицать, что он настойчиво и неуклонно развивал в России не что иное, как свободные учреждения, которые старался соединить с монархическим началом… Каждый мог критиковать ту или иную сторону его проектов, но нет человека, который бы не мог видеть в П. А. Столыпине искреннего поборника прав и благосостояния всех классов русского народа». «Только евреи, – делает далее неожиданное заявление газета, – которых эксплуатацию он хотел сколько-нибудь парализовать, конечно, могли на него озлобиться» (за что же, если Столыпин хотел «парализовать», то есть устранить их эксплуатацию?!). Через несколько дней, 5 сентября 1911 г., Столыпин умер от ран.
В том, что касается реального положения русских рабочих и отношения к ним со стороны правительства, то уже после гибели Столыпина, но очевидно по инерции проводившейся им в течение длительного времени политики подавления инакомыслия в любом его виде, беспощадно подавлялись и выступления рабочих, выдвигавших требования улучшения своего действительно тягостного положения. Так, 4 апреля 1912 г. произошла кровавая трагедия на приисках Ленского золотопромышленного товарищества, когда были расстреляны и пострадали, по разным оценкам, от 250 до 500 человек.
Протест вышедших на демонстрацию рабочих был вызван невыносимыми условиями труда на приисках, где даже официальная продолжительность рабочего дня достигала 11,5 часа (в действительности и того больше) – в условиях вечной мерзлоты, неудовлетворительного медицинского обслуживания, унизительных бытовых условий и т. д. и т. п. Немногим лучше было положение всего городского пролетариата империи, что провоцировало систематические взрывы копившегося годами недовольства. Этим-то недовольством и спешили воспользоваться в своих политических целях социал-демократы и либералы всех мастей и оттенков. При том, что положение рабочих в промышленно развитых странах Западной Европы также оставляло желать лучшего, и именно в это время там так же, как и в России, наблюдался рост стачечного движения, тред-юнионистское движение в Великобритании, например, демонстрировало куда более высокий уровень организации, приносившей свои конкретные результаты. В Великобритании ещё в 1908 г. был принят закон о 8-часовом трудовом дне для рабочих, занятых в горнодобывающей промышленности, и именно такого отношения к себе требовали (но получили в ответ пули) четырьмя годами позднее русские рабочие на Ленских приисках…
Так царский строй продолжал сдабривать кровью рабочих почву для установления большевизма в России. В это время сами большевики «зрели», будучи раскиданными до поры по разным уголкам буржуазной Европы, в эмиграции. С представителями других партий их роднила тоска по родине, голод и неустроенный быт. Именно здесь, как вспоминал потом в романе «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург, вновь появляется имя Владимира Антонова-Овсеенко, который, как и прочие политэмигранты, не чурался тех, с кем потом его разведёт по разные стороны баррикад политическая судьба: «“Ротонда” была не притоном, а кафе; там владельцы картинных галерей назначали свидания художникам, ирландцы обсуждали, как им покончить с англичанами, шахматисты разыгрывали длиннейшие партии. Среди последних помню Антонова-Овсеенко; перед каждым ходом он приговаривал: “Нет, на этом вы меня не поймаете, я стреляный”». Между прочим, шахматные партии Антонов-Овсеенко разыгрывал здесь в том числе с одним из лидеров боевой организации эсеров, затем управляющим военным министерством Временного правительства и будущим заклятым врагом советской власти Борисом Савинковым. Но тогда, в эмиграции, за шахматами они, судя по всему, мирно обсуждали итоги своих боевых операций на родине – ведь оба они безусловно встречались ранее в ходе Севастопольского восстания в 1906 г., когда Антонова-Овсеенко захватили во время перестрелки с полицейскими, Савинков же в это время организовывал удавшееся покушение на командующего Черноморским флотом Григория Чухнина. Так что общего у них было явно больше, нежели отличий.
Между тем с упоминаемой Эренбургом парижской «Ротондой» у русских эмигрантов было связано многое, в том числе и пропагандистская работа, которой они не переставали заниматься и на чужбине. Так, В. А. Антонов-Овсеенко и Д. З. Мануильский (Безработный) с началом войны затеяли здесь издание интернационалистской газеты «Наш голос» (затем «Слово» и «Наше слово»), выпуск которой Ленин, будучи неосведомлённым, приписывал Мартову. Тот действительно сотрудничал в этой газете, публиковал свои статьи, став через некоторое время даже её соредактором: Антонов-Овсеенко и Мануильский специально пригласили этого видного деятеля социал-демократии в газету для придания ей политического веса. Но это сотрудничество с лидером меньшевиков, завязавшееся здесь же, в «Ротонде», в дальнейшем дорого обошлось Антонову-Овсеенко и Мануильскому: Ленин гневно обрушился на них в статье «Крах платонического интернационализма»[18], вышедшей в мае 1915 г. в издававшемся в Швейцарии «Социал-демократе» и впоследствии тщательно изучавшейся во всех вузах страны в течение советских десятилетий. «“Наше Слово” фактически сдаётся на милость оппортунистов, делая при этом, однако, такой красивый жест, который можно понять в том смысле, что оно грозит оппортунистам своим грозным гневом, но можно понять и так, что оно делает им ручкой, – насмехался над Антоновым-Овсеенко и Мануильским Ленин. – …Писатели “Нашего Слова” будут пописывать, читатели “Нашего Слова” будут почитывать… Действительные интернационалисты не захотят ни сидеть (скрывая это от рабочих) в старых, ликвидаторских, группировках, ни оставаться вне всяких группировок. Они придут к нашей партии».
Антонов-Овсеенко, как известно, «пришёл» в итоге к ленинской партии. Но тогда, в Париже, главным своим делом он очевидно считал не идейное размежевание, а поиск того общего, на чём можно было бы, наоборот, объединить столь разные позиции русских политэмигрантов. И делал для этого объединения всё, отдавая в том числе свои жалкие заработки на издание газеты. «Это был очень чистый человек, чистый в помыслах и делах. Жил он только идеей. Делать людям добро было для него потребностью», – напишет впоследствии один из русских политэмигрантов. И то, что парижская газета интернационалистского толка «Наше слово», удостоившаяся гневной отповеди Ленина, издавалась не на деньги германского генштаба, а на жалкие эмигрантские заработки Антонова-Овсеенко и его немногочисленных товарищей, засвидетельствовал приставленный к нему в то время тайный агент французской полиции. Однажды этот человек, предъявив значок, пригласил его прямо на улице присесть на скамью для беседы: «Не удивляйтесь! Я давно слежу за вами, но я не сделаю вам зла. Я убедился в вашем идеализме. Нет, вы работаете не на деньги ваших врагов! Я знаю, что вы живете в том же сарае, где помещается ваша нищенская типография… Вы сами ранним утром приводите ее в порядок и весь день читаете, пишете, корректируете… Третьего дня я видел, как вы везли на тележке – а это издалека, с Леваллуа Перре! – уголь для отопления вашей мастерской. Было очень холодно, но вы обливались потом… Я знаю ваши привычки, знаю, как вы кормитесь. Да вы проживаете в день не больше франка! Знаю всех ваших товарищей. Странные люди»[19].
«Я сидел, как всегда, в кафе на бульваре Монпарнас перед пустой чашкой и ждал, что кто-нибудь освободит меня и заплатит шесть су терпеливому официанту», – писал и о себе, всегда голодном в то тяжелое эмигрантское время писатель Илья Эренбург. Очевидно, что и к нему тогда, в 1915 г., – когда уже произошли столь многозначительные (для сторонников версии покупной активности большевиков) сношения бывшего российского социал-демократа Александра Парвуса (Гельфанда) с властями в Берлине, – не поступало из этого широко разрекламированного источника ни одной германской марки…
Глава 2. Война. Внутренний фронт
К прибытию в июне 1914 г. наследника австрийского престола Франца Фердинанда в Боснию для участия в военных манёврах сербские террористы, как и официальные власти, подготовились тщательно: в акции на всякий случай приняли участие шесть человек, вооружённых бомбами и револьверами. И «всякий случай» действительно наступил: первые из тех, кому было удобно стрелять и метать бомбы по ходу движения кортежа эрцгерцога по улицам Сараево, попросту разбежались; «удачно» – для пассажиров третьей машины и окружавших её зевак, а не эрцгерцога, – метнул бомбу только один из них. Наследник с супругой, успокоившись, через некоторое время продолжили участие в мероприятиях, передвигаясь по городу в открытом авто. Но тщательная подготовка полностью себя оправдала. Самым решительным из шестерых оказался студент Гаврило Принцип, который разрядил обойму револьвера в эрцгерцога и его несчастную супругу прямо на глазах у охраны, членов свиты и многочисленной толпы. Оба, истекая кровью, умерли в течение получаса.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента