Страница:
Болтая и прихватив с собой стаканы, они отправились в так называемую «каморку», маленькую комнатушку, втиснутую под лестницей, ведущей на мансарду. Выгоревшие обои с рисунком виноградной лозы и корзин с фруктами местами отставали от стен, штукатурка на скошенном потолке облупилась. Лишь забравшись на стул, можно было выглянуть в единственное окно с ромбовидными рамами и выгнутыми, как донышки бутылок, освинцованными стеклами с пузырьками воздуха.
– От него пахнет капустой, – продолжала Александра, опускаясь с высоким серебристым стаканом в двойное кресло, покрытое тонкой шерстью, вышитой огненно-красными завитками стилизованной лозы. – Этот запах пропитал его одежду, – сказала она, подумав, что это так похоже на Монти с его цуккини и что она этой интимной деталью, очевидно, намекает Сьюки, что сама тоже спала с Неффом. Ну и что? Нечем хвастаться. И все-таки. Как он потел! Именно поэтому она спала с Монти тоже, и от него никогда не пахло цуккини. Удивительно, что, когда спишь с чужими мужьями, они дают тебе возможность взглянуть на их жен под новым углом: они их видят, как никто другой. В представлении Неффа, бедная некрасивая Грета была украшенной лентами Хайди, нежным эдельвейсом, принесенным с заоблачных высот (они познакомились в пивной в Западной Германии, где он служил, вместо того чтобы воевать в Корее), а Монти… Александра искоса взглянула на Сьюки, пытаясь вспомнить, что говорил о своей жене Монти. Считая себя джентльменом, он рассказывал немного. Но однажды разговорился, придя в постель к Александре прямо после какого-то неприятного разговора в банке и все еще под его впечатлением: «Она милая женщина, но невезучая. Я хочу сказать, приносит несчастье другим. Думаю, самой ей скорее везет». И правда, женившись на Сьюки, Монти потерял значительную часть своих денег, хотя все сваливали вину на его собственную глупость и нерасторопность. Уж он-то никогда не потел. Но страдал от этого гормонального дефекта, свойственного людям благородного происхождения, от невозможности причислить себя к тем, кто способен заниматься тяжелым физическим трудом. На его теле почти не росло волос, а зад был по-женски округлым.
– Наверное, Грета в постели великолепна, – продолжала Сьюки. – Все эти Kinder. Funf [10] все-таки.
Нефф признался Александре, что Грета страстная, но требует усилий, нескоро кончает, но побуждает к этому. Из нее бы получилась беспощадная ведьма. Ох уж эти кровожадные немцы.
– Надо бы быть к ней повнимательней, – сказала Александра, снова возвращаясь к Джейн. – Вчера говорила с ней по телефону, и меня поразило, как она была взвинчена. Эта женщина всегда так раздражена.
Сьюки взглянула на подругу, уловив фальшивую ноту. У Александры начиналась какая-то интрижка, появился новый мужчина. За эту секунду, пока Сьюки отвлеклась, Хэнк высунул длинный серый язык и смел два крекера с блюда с крабом, которое она поставила на старенький сосновый матросский сундучок, переделанный в кофейный столик. Сьюки нравились ветхие старинные вещи, в них чувствовалось какое-то благородство, как в живописных лохмотьях певицы во втором действии оперы. Хэнк потянулся языком к сыру, но Сьюки хлопнула его по морде; морда была твердая, как автомобильная шина, и пальцам стало больно.
– Ну, ты и нахал! – сказала она собаке и тут же подруге: – А кто сейчас не раздражен? – имея в виду и себя. Она громко отхлебнула неразбавленного бурбона. И зимой и летом Сьюки пила виски по той причине (правда, о ней она уже позабыла), что один ее дружок в Корнелле сказал, что от виски в ее зеленых глазах появляются золотые искорки. Она знала, что ей к лицу, и обычно носила коричневую гамму и любила замшу с ее живым отливом.
– Кто? Мы в прекрасной форме, – отозвалась старшая и самая крупная из женщин, переходя от иронии к предмету своей недавней беседы с Джейн. – Новый мужчина в городе, в особняке Леноксов.
В то же время голова ее была занята и другими мыслями, как у пассажира в авиалайнере, – оторвавшись от земли, испытывая страх, он смотрит вниз, восхищаясь ее красотой: домики, словно четко выведенные на эмали, с крышами и трубами, так прекрасны, а озера – настоящие зеркала, – все это похоже на Рождество, когда родители украшали двор, пока мы спали; и все это настоящее, и даже карта настоящая! Она отметила, как хорошо выглядит Сьюки – все равно, везет ей или нет: пышные волосы растрепались, даже ресницы слиплись после трудного дня, когда приходилось подыскивать подходящее слово в резком свете ламп в редакции, но ее фигурка в бледно-зеленом свитере и темной замшевой юбке – прямая и стройная, живот плоский, высокие торчащие груди, плотные ягодицы. На обезьяньем личике большой рот с полными губами, такой озорной, податливый и вызывающий.
– А я знаюо нем! – воскликнула она, точно прочитав мысли Александры. – Могу рассказать кучу всего, но давай лучше подождем Джейн.
– Давай подождем, – ответила Александра, вдруг обидевшись и будто почувствовав сквозняк. Этот человек уже занял в ее душе место. – У тебя новая юбка? – Ей захотелось потрогать, погладить мягкую оленью кожу на худых твердых бедрах.
– Купила на осень, – сказала Сьюки. – Длинновата, но сейчас так носят.
Из кухни послышался прерывистый дверной звонок.
– В один прекрасный день будет замыкание, и дом сгорит, – пророчила Сьюки, вылетая из комнаты.
Вошла Джейн. Она была бледна, на узкое лицо с горящими глазами свисал отделанный мехом шотландский берет, на шее такой же яркий клетчатый шарф. На ногах полосатые гольфы. У Джейн был не такой цветущий вид, как у Сьюки, а телу недоставало симметрии, но она излучала свет, как изогнутые проволочки в электрической лампе. У нее были темные волосы и аккуратный решительный ротик. Она родилась в Бостоне и слыла модницей.
– Этот Нефф такая сука, – начала она хриплым голосом и откашлялась. – Он все заставлял нас повторять Гайдна еще и еще. Заявил, что у меня жеманная интонация. Жеманная! Я разревелась и сказала ему, что он отвратительный шовинист. – Она услышала себя и не удержалась от каламбура: – Стоило сказать ему: «Подавись» [11].
– Ничего не поделаешь, – беспечно сказала Сьюки. – Таким способом они домогаются любви, чтоб их любили еще больше. Лекса, как всегда, пьет свою диетическую воду «ви-энд-ти». Moi [12], как обычно, увлеклась бурбоном.
– Мне не стоило бы этого делать, но он меня достал, и сегодня я не буду паинькой и попрошу мартини.
– Ох, подружка. По-моему, у меня нет сухого вермута.
– Не беспокойся, дорогая. Положи в бокал побольше льда и налей джина. Может, найдется у тебя лимонная корочка?
В холодильнике у Сьюки было много льда, йогурта и сельдерея и почти ничего больше. Завтракала она в центре в ресторанчике «Немо», за три дома от редакции, всего-то нужно было пройти мимо багетной мастерской, парикмахерской и читальни приверженцев «Христианской Науки». Обедать она привыкла тоже там, там же собирала сплетни, жизнь Иствика кипела вокруг. В «Немо» встречались старожилы, полицейские, шоферы-дальнобойщики, рыбаки в межсезонье, неожиданно обанкротившиеся бизнесмены.
– Кажется, апельсинов тоже нет, – сказала Сьюки, вытянув из холодильника два липких ящика из зеленого металла. – Но я купила персики в киоске у шоссе N_4.
– «Осмелюсь ли я съесть персик? – процитировала Джейн. – Я надену белые фланелевые брюки и погуляю по пляжу».
Сьюки вздрогнула, глядя, как вскинулись ее руки: одна длинная и жилистая от постоянного перебирания струн, а другая – крепкая и гибкая от смычка, – вонзаясь ржавым тупым рашпилем в румяную щечку, самую розовую часть сочного желтого персика. В священной тишине, сопутствующей любому заклинанию, Джейн бросила в стакан розовый ломтик, послышался тихий всплеск.
– Нельзя же пить совершенно чистый джин в самом начале жизни, – объявила Джейн с интонацией пуританки и, тем не менее, с видом измученным и нетерпеливым. Быстрой напряженной походкой она двинулась в каморку.
С виноватым видом Александра протянула руку и выключила телевизор, на экране президент, печальный седобородый господин с выражением обиды в лживых глазах, выступал с заявлением особой важности для страны.
– Привет, роскошная женщина, – воскликнула Джейн, слишком громко для такого тесного места. – Не вставай, вижу, вы уже устроились. Но скажи-ка, эта гроза на днях – твоих рук дело?
Кожица персика в конусообразном бокале походила на частицу ярко окрашенной, заспиртованной, больной ткани.
– Поговорив с тобой по телефону, я отправилась на пляж, – призналась Александра. – Хотелось посмотреть, не приехал ли уже в Ленокс новый хозяин.
– Я так и подумала, что расстроила тебя, бедняжка, – сказала Джейн. – Ну и как, приехал?
– Из трубы шел дым. Я не стала подъезжать к дому.
– Нужно было подъехать и сказать, что ты из Болотной комиссии, – промолвила Сьюки. – В городе поговаривают, что он собирается построить пристань, привезти земли в дальнюю часть острова, чтобы соорудить там теннисный корт.
– Этот номер не пройдет, – лениво сказала Александра Сьюки. – Там гнездятся белые цапли.
– Не будь так уверена, – услышала она в ответ. – Эта земля не приносила в городскую казну налогов целых десять лет. Если кто-то станет платить налоги за эту землю, члены городского управления способны выселить всех цапель.
– Ну, разве не прелесть! – в отчаянии воскликнула Джейн, видя, что ее не поддерживают. Обе женщины смотрели на нее. Ей пришлось импровизировать. – Грета вошла в церковь, – продолжала Джейн, – как раз когда он назвал мое исполнение Гайдна жеманным, и расхохоталась.
Сьюки тут же захохотала на немецкий манер:
– Ho-ho-ho.
– Интересно, они до сих пор трахаются? – лениво спросила Александра, расслабившись с подругами и дав волю воображению. – Как он это выносит? Все равно, что с забродившей кислой капустой.
– Вовсе нет, – твердо произнесла Джейн. – Это как… как они называют эту белесую гадость, которую так любят? Sauerbraten [13].
– Ее маринуют, – сказала Александра. – С чесноком, луком и лавровым листом. И, по-моему, с перцем.
– И он тебе это рассказывает? – озорно спросила Сьюки у Джейн.
– Мы никогда не говорим о таком, даже в минуты близости, – ответила совсем искренне Джейн. – Все, что он мне рассказывал, это что она должна иметь его раз в неделю или начинает бросаться вещами.
– Полтергейст, – произнесла довольная Сьюки. – Полтерфрау.
– В самом деле, – произнесла Джейн, не чувствуя юмора, – ты права. Она просто ужасная женщина. Такая педантичная, такая самодовольная, такая фашистка. Один Рей этого не замечает, бедняга.
– Интересно, она догадывается? – размышляла вслух Александра.
– Она и не хочет догадываться, – сказала Джейн, нажимая на последнее слово так, что конец его свистел.
– Это все равно, что дать ему волю, – прибавила Сьюки.
– Тогда мы все должны с ним справиться, – сказала Александра, представив себе этого толстого потного мужчину в виде торнадо, ненасытного природного источника похоти. Похоти действительно было целые тонны.
– Держись, Грета! – вмешалась Джейн, уловив, наконец, юмор.
Все трое хохотали.
Шумно хлопнула входная дверь, кто-то медленно поднимался по лестнице. Это был не полтергейст, а один из детей Сьюки вернулся из школы. Наверху послышался успокаивающий громкий гул человеческих голосов – заработал телевизор.
Сьюки от жадности затолкала в рот слишком много соленых орешков и прижала ладошку к губам, чтобы они не выпадали. Все еще смеясь, она роняла крошки.
– Неужели никто не хочет послушать об этом новом джентльмене?
– Не особенно, – сказала Александра. – Мужчины – это не решение вопроса, разве не к такому выводу мы пришли?
Сьюки часто замечала, что в присутствии Джейн Александра была другая, несколько скованная. Ведь буквально несколько минут назад она не скрывала интереса к новому мужчине. И Джейн, и Сьюки были телесно одарены, часто это принимают за красоту. Александра же была старше на шесть лет, и, когда они встречались, в голосе ее появлялись материнские интонации. Сьюки подвижна и болтлива, Лекса ленива и проницательна. Когда троица собиралась вместе, Александра была серьезна и спокойна, и поэтому две другие спрашивали у нее совета.
– Они не решение вопроса, – сказала Джейн Смарт. – Но, может быть, они сами вопрос.
От джина осталась одна треть. Кусочек персиковой кожицы был ребенком, ожидающим, когда его выпустят на свет божий. За потемневшими сумеречными окнами черные дрозды шумно прятали день в дорожную сумку темноты.
Сьюки встала, чтобы, наконец, сделать сообщение.
– Он богат, – сказала она, – и ему сорок два года. Женат не был, приехал из Нью-Йорка, родом из старой голландской семьи. Очевидно, был пианистом-вундеркиндом. И кроме всего прочего, еще и изобретатель. Большая комната в восточном крыле, где все еще стоит бильярд, и прачечная под ней станут лабораторией, со всеми этими раковинами из нержавеющей стали, трубами для перегонки и прочим. А в западном крыле, где у Леноксов была теплица, как ее там, оранжерея, он хочет устроить огромную ванну, утопленную в полу, а на стенах установить стереодинамики. – В угасающем свете дня ее круглые глаза казались совсем зелеными и сверкали от негодования. – Джо Марино заключил с ним контракт на сантехнические работы и обговорил все вчера вечером после того, как в ратуше не набралось кворума, потому что Херби Принз уехал на Бермуды, не сказав никому ни слова. Джо был просто потрясен: с него не спросили смету, все должно быть самым лучшим, черт с ней, с ценой. Ванна из тикового дерева, два с половиной метра в диаметре, к тому же ему не нравится ходить по кафельному полу, поэтому придется заказать в Теннеси особую мелкозернистую плитку.
– Человек с большими претензиями, – заявила Джейн.
– А у этого транжиры есть имя? – спросила Александра, размышляя о том, как, в сущности, Сьюки романтична, хотя и ведет колонку сплетен, и не будет ли у нее самой потом болеть голова после второго стакана водки с тоником, когда она останется одна в своем бестолковом сельском доме, где слышно лишь ровное дыхание спящих детей и беспокойная возня Коула и только губительный свет луны разделит с ней бессонницу. Где-то на западе завоет койот, а еще дальше трансконтинентальный экспресс потянет скользящие мили вагонов. Эти звуки увлекут душу в окно и растворят бессонницу в нежной, светлой от звезд ночи. Здесь, на угрюмом заболоченном восточном побережье, все казалось так близко, ночные звуки ощетинившейся чащей окружали дом со всех сторон. Даже женщины в уютном игрушечном домике у Сьюки представились ей сейчас совершенно четко, каждый черный волосок над верхней губой у Джейн и прямой янтарный пушок внизу, чувствительный к статическому электричеству. Длинные предплечья Сьюки вызывали аллергический зуд в глазах у Александры. Она ревновала к этому человеку, один намек на которого будоражит ее подруг, которых прежде, в четверг, волновала только она, с ее медленными царственными повадками кошки, что вдруг перестает мурлыкать и набрасывается на жертву. В такие четверги три подруги вызывали в воображении видения из жизни в Иствике, эти сцены кружили с тихим гулом в темнеющем воздухе. В соответствующем настроении, выпив по третьему стакану спиртного, они могли воздвигнуть над собой могучий конус, как шатер, натянувшийся к зениту, и ощущать нутром, кто болен, кто по уши в долгах, кто сошел с ума, кто бранится, кто спит, позабыв о житейских невзгодах. Но сегодня все было иначе, их равновесие нарушилось.
– Разве не нелепо, что я не помню его имени? – говорила Сьюки, глядя в окно на угасающий день. Ей ничего не было видно сквозь высокие шаткие ромбовидные рамы, но она ясно представила на своем заднем дворе единственное дерево, тонкую молодую грушу, всю усыпанную тяжелыми желтыми плодами удлиненной формы, как подвески на детском карнавальном костюме. Каждый день теперь источал запах сена и спелых плодов, небольшие поздние астры белели в траве вдоль дорог. – Вчера вечером все только и повторяли его имя, а я услышала его еще раньше – от Мардж Перли, оно так и вертится у меня на языке…
– У меня тоже, – тихо сказала Джейн. – В нем еще есть такое короткое слово.
– Де, да, ди, – без всякой надежды подсказывала Александра.
Три ведьмы замолчали, осознавая, что, раз беседа не клеится, у них очень мрачное настроение.
В воскресенье вечером в унитарную церковь на концерт камерной музыки пришел Даррил Ван Хорн, грубый смуглый мужчина с сальными курчавыми волосами, почти закрывающими уши, а сзади связанными в пучок так, что голова сбоку походила на медвежью морду с чудовищно толстым носом. На нем были брюки из серой фланели, обвисшие на коленях, твидовый пиджак со странным черно-зеленым рисунком и кожаными заплатками на локтях от Харриса Твида, розовая оксфордская рубашка со сквозной застежкой на пуговицах, модная в пятидесятые годы. Костюм дополняли не подходящие к нему маленькие остроносые черные мокасины. Он вышел в свет, чтобы произвести впечатление.
– Вы местный скульптор, – обратился он к Александре на приеме, устроенном в церковной гостиной для участников концерта и их друзей, собравшихся в центре зала у чаши с безалкогольным пуншем цвета антифриза.
Это была небольшая, довольно красивая церковь в греческом стиле, с дорическим портиком и приземистой восьмиугольной башней на дороге Кокумскуссок, ведущей от улицы Вязов, позади Дубравной. Церковь построили конгрегационалисты в 1823 году, а через поколение, в 1840 году, она отошла к унитариям. Позже, когда религиозное рвение пошло на убыль, внутренность церкви там и сям украсили крестами, а в зале на стене повесили большое бархатное знамя, изготовленное в воскресной школе, на нем был изображен египетский крест в виде буквы тау [14] – иероглиф, обозначающий «жизнь» и окруженный четырьмя алхимическими знаками основных стихий.
В категорию «участников и их друзей» входили все, кроме Ван Хорна, который, тем не менее, пробрался в гостиную. Присутствующие уже знали, кто он, и не скрывали своего интереса. Когда он говорил, голос звучал так, будто не совпадал с движениями рта и челюсти, а ощущение какой-то неестественности речевого аппарата странно усиливалось ускользающим выражением лица и потоком слюны, брызгавшей во время разговора, иногда он умолкал, чтобы вытереть рот рукавом. И все же он производил впечатление уверенного в себе, культурного и состоятельного человека, когда наклонился к Александре для интимной беседы.
– Да это так, пустяки, – ответила Александра, вдруг почувствовав себя маленькой и застенчивой под напором нависшей над ней темной громады. В это время она была особенно чувствительна к чужой ауре. У вызывающего дрожь незнакомца аура переливалась темно-коричневым цветом, как шкурка мокрого бобра, и стояла прямо над его головой. – Мои друзья называют их малышками, – добавила она, стараясь не покраснеть. От мельтешения множества людей вокруг ей стало не по себе, она не привыкла к толпе и новым знакомствам.
– Пустяки, – отозвался Ван Хорн, вытирая губы. – Но такие убедительные.Обладают такой магической силой – это чувствуешь, когда берешь их в руки. Они просто полонили меня. Я скупил все, что было. Как называется этот магазинчик? «Шумная овца»…
– «Тявкающая лисица», – сказала она, – или «Голодная овца», в двух шагах, напротив маленькой парикмахерской, если вы вообще стрижетесь.
– По возможности никогда. Истощает силы. Мать когда-то называла меня Самсоном. Да, я сильный мужчина. Я скупил все ваши статуэтки, чтобы показать одному приятелю, действительнопревосходному парню, у него в Нью-Йорке галерея, как раз на Пятьдесят седьмой улице. Не в моих правилах обещать, Александра, – можно мне вас так называть? – но, если вы выполните что-нибудь в крупном масштабе, ручаюсь, мы могли бы устроить вам выставку. Может, из вас и не получится Марисоль, но вы наверняка станете еще одной Ники де Сент-Фалль. Знаете ее «Нана»? Вот у этой работы есть масштаб. Я имею в виду, Ники действительно раскрутилась и никого не пытается облапошить.
Александра с облегчением поняла, что он ей совсем не нравится. Настырный, грубый и болтливый. То, что он скупил ее фигурки в «Голодной овце», было равно похищению, и теперь требуется срочно обжигать в печи еще одну партию раньше, чем она рассчитывала. Давление, которое оказывала на нее его личность, усилило спазмы в животе, они начались еще утром, на несколько дней раньше срока; один из признаков рака – нарушение менструального цикла. К тому же она усвоила еще на Западе прискорбную неприязнь к индейцам и латиноамериканцам, а на ее взгляд, Даррил Ван Хорн казался и вовсе неумытым.На коже были почти различимы черные крапинки, как на автотипии рисунка. Он обтер губу тыльной волосатой стороной руки, губы вздрагивали от нетерпения, в то время как она искала честный, но вежливый ответ. Иметь дело с мужчинами – значит, напрягаться, – тяжелая, неприятная работа, а она ленилась.
– Не хочу быть еще одной Ники де Сент-Фалль, – сказала Александра. – Хочу оставаться сама собой. Они убедительны, как вы выразились, оттого, что малы и умещаются на ладони.
Кровь прилила к лицу, оно горело. В душе она посмеялась над своим волнением, когда поняла, что человек этот обманщик и одна видимость. За исключением денег, они реальны.
Маленькие слезящиеся глазки казались воспаленными.
– Но вы-то что представляете собой, Александра? Узко мыслите, немного трусите. Вы сами не даете себе шанса, не видите дальше сувенирной лавки. Не могу поверить, что вас так мало ценят – жалкие двадцать баксов, а вам стоит задуматься о пятизначных цифрах.
«Вульгарный тип из Нью-Йорка, – подумала Александра. – Бедняга, оказаться в такой утонченной провинции!» Вспомнился дымок из трубы, каким тонким и привлекательным он ей показался, и она великодушно спросила:
– Как вам нравится новый дом? Хорошо устроились?
– Черт знает что. Работаю допоздна. Идеи приходят в голову ночью, а каждое утро в четверть восьмого являются эти проклятые рабочие! С их чертовыми транзисторами! Прошу прощения за выражение.
Казалось, он и впрямь нуждался в прощении, об этом свидетельствовал каждый неловкий, слишком поспешный жест.
– Вы должны приехать и посмотреть, – сказал он. – Мне нужен совет. Я всю жизнь снимал квартиры, где решали за меня; а подрядчик у меня просто негодяй.
– Джо?
– Вы его знаете?
– Его все знают, – ответила Александра. Этому чужаку стоит дать понять, что оскорблять местных жителей – не лучший способ обзавестись друзьями в Иствике.
А его болтливый язык молол без смущения:
– Он всегда носит эту дурацкую шляпу?
Она вынуждена была кивнуть в знак согласия, но улыбаться не стоило. У нее самой иногда бывали галлюцинации: ей казалось, что на Джо надета шляпа и тогда, когда они занимаются любовью.
– Как к нему ни зайдешь, он ушел завтракать, – сказал Ван Хорн. – Все его разговоры только о том, как «Ред Сокс» опять смазали подачу и как у «Пэтс» все нет защиты при проходе. Да, а тот старик, что делает пол, тоже, я вам скажу, не волшебник. Половину бесценной плитки из Теннеси, по существу мраморной, выкладывает изнанкой наружу, где видны следы пилы. На Манхэттене эти сапожники, которых здесь называют рабочими, не удержались бы и одного дня. Я не нападаю, вижу, вы думаете: «Какой сноб», и догадываюсь, что у этих провинциалов не много работы, разве что сооружать курятники; и не мудрено, в таком странном штате. Эй, Александра, между нами, я без ума от вашего высокомерного замороженного вида, когда вы обороняетесь и не знаете, что сказать. А у вас миленький носик.
К ее удивлению, он дотронулся до маленького раздвоенного кончика носа, из-за которого она комплексовала, так быстро и легко, что она сама себе не поверила бы, если бы не ощутила прохладного прикосновения.
Он ей не просто не нравился, она его ненавидела. Но все-таки стояла и улыбалась, чувствуя, что попалась, и ее поташнивало, она прислушивалась, что ей подскажет нутро.
К ним подошла Джейн Смарт. Она выступала в концерте и поэтому была единственной женщиной в длинном вечернем платье из блестящего светло-серого шелка, отделанном кружевом. Пожалуй, она даже походила на невесту.
– Ах, la artiste, – воскликнул Ван Хорн и схватил ее руку, не для пожатия, а как маникюрша, рассматривая ее на своей широкой ладони, затем отпустил, так как ему нужна была левая, жилистая рука с блестящими костными мозолями там, где пальцы давили на струны. Он нежно держал ее левую руку между своими волосатыми кистями, изобразив сандвич. – Какая интонация, – сказал он. – Какое вибрато и полет фантазии. Думаете, я ужасный безумец, но я разбираюсь в музыке. Только она заставляет меня чувствовать собственное несовершенство.
Темные глаза Джейн загорелись, просто засияли.
– От него пахнет капустой, – продолжала Александра, опускаясь с высоким серебристым стаканом в двойное кресло, покрытое тонкой шерстью, вышитой огненно-красными завитками стилизованной лозы. – Этот запах пропитал его одежду, – сказала она, подумав, что это так похоже на Монти с его цуккини и что она этой интимной деталью, очевидно, намекает Сьюки, что сама тоже спала с Неффом. Ну и что? Нечем хвастаться. И все-таки. Как он потел! Именно поэтому она спала с Монти тоже, и от него никогда не пахло цуккини. Удивительно, что, когда спишь с чужими мужьями, они дают тебе возможность взглянуть на их жен под новым углом: они их видят, как никто другой. В представлении Неффа, бедная некрасивая Грета была украшенной лентами Хайди, нежным эдельвейсом, принесенным с заоблачных высот (они познакомились в пивной в Западной Германии, где он служил, вместо того чтобы воевать в Корее), а Монти… Александра искоса взглянула на Сьюки, пытаясь вспомнить, что говорил о своей жене Монти. Считая себя джентльменом, он рассказывал немного. Но однажды разговорился, придя в постель к Александре прямо после какого-то неприятного разговора в банке и все еще под его впечатлением: «Она милая женщина, но невезучая. Я хочу сказать, приносит несчастье другим. Думаю, самой ей скорее везет». И правда, женившись на Сьюки, Монти потерял значительную часть своих денег, хотя все сваливали вину на его собственную глупость и нерасторопность. Уж он-то никогда не потел. Но страдал от этого гормонального дефекта, свойственного людям благородного происхождения, от невозможности причислить себя к тем, кто способен заниматься тяжелым физическим трудом. На его теле почти не росло волос, а зад был по-женски округлым.
– Наверное, Грета в постели великолепна, – продолжала Сьюки. – Все эти Kinder. Funf [10] все-таки.
Нефф признался Александре, что Грета страстная, но требует усилий, нескоро кончает, но побуждает к этому. Из нее бы получилась беспощадная ведьма. Ох уж эти кровожадные немцы.
– Надо бы быть к ней повнимательней, – сказала Александра, снова возвращаясь к Джейн. – Вчера говорила с ней по телефону, и меня поразило, как она была взвинчена. Эта женщина всегда так раздражена.
Сьюки взглянула на подругу, уловив фальшивую ноту. У Александры начиналась какая-то интрижка, появился новый мужчина. За эту секунду, пока Сьюки отвлеклась, Хэнк высунул длинный серый язык и смел два крекера с блюда с крабом, которое она поставила на старенький сосновый матросский сундучок, переделанный в кофейный столик. Сьюки нравились ветхие старинные вещи, в них чувствовалось какое-то благородство, как в живописных лохмотьях певицы во втором действии оперы. Хэнк потянулся языком к сыру, но Сьюки хлопнула его по морде; морда была твердая, как автомобильная шина, и пальцам стало больно.
– Ну, ты и нахал! – сказала она собаке и тут же подруге: – А кто сейчас не раздражен? – имея в виду и себя. Она громко отхлебнула неразбавленного бурбона. И зимой и летом Сьюки пила виски по той причине (правда, о ней она уже позабыла), что один ее дружок в Корнелле сказал, что от виски в ее зеленых глазах появляются золотые искорки. Она знала, что ей к лицу, и обычно носила коричневую гамму и любила замшу с ее живым отливом.
– Кто? Мы в прекрасной форме, – отозвалась старшая и самая крупная из женщин, переходя от иронии к предмету своей недавней беседы с Джейн. – Новый мужчина в городе, в особняке Леноксов.
В то же время голова ее была занята и другими мыслями, как у пассажира в авиалайнере, – оторвавшись от земли, испытывая страх, он смотрит вниз, восхищаясь ее красотой: домики, словно четко выведенные на эмали, с крышами и трубами, так прекрасны, а озера – настоящие зеркала, – все это похоже на Рождество, когда родители украшали двор, пока мы спали; и все это настоящее, и даже карта настоящая! Она отметила, как хорошо выглядит Сьюки – все равно, везет ей или нет: пышные волосы растрепались, даже ресницы слиплись после трудного дня, когда приходилось подыскивать подходящее слово в резком свете ламп в редакции, но ее фигурка в бледно-зеленом свитере и темной замшевой юбке – прямая и стройная, живот плоский, высокие торчащие груди, плотные ягодицы. На обезьяньем личике большой рот с полными губами, такой озорной, податливый и вызывающий.
– А я знаюо нем! – воскликнула она, точно прочитав мысли Александры. – Могу рассказать кучу всего, но давай лучше подождем Джейн.
– Давай подождем, – ответила Александра, вдруг обидевшись и будто почувствовав сквозняк. Этот человек уже занял в ее душе место. – У тебя новая юбка? – Ей захотелось потрогать, погладить мягкую оленью кожу на худых твердых бедрах.
– Купила на осень, – сказала Сьюки. – Длинновата, но сейчас так носят.
Из кухни послышался прерывистый дверной звонок.
– В один прекрасный день будет замыкание, и дом сгорит, – пророчила Сьюки, вылетая из комнаты.
Вошла Джейн. Она была бледна, на узкое лицо с горящими глазами свисал отделанный мехом шотландский берет, на шее такой же яркий клетчатый шарф. На ногах полосатые гольфы. У Джейн был не такой цветущий вид, как у Сьюки, а телу недоставало симметрии, но она излучала свет, как изогнутые проволочки в электрической лампе. У нее были темные волосы и аккуратный решительный ротик. Она родилась в Бостоне и слыла модницей.
– Этот Нефф такая сука, – начала она хриплым голосом и откашлялась. – Он все заставлял нас повторять Гайдна еще и еще. Заявил, что у меня жеманная интонация. Жеманная! Я разревелась и сказала ему, что он отвратительный шовинист. – Она услышала себя и не удержалась от каламбура: – Стоило сказать ему: «Подавись» [11].
– Ничего не поделаешь, – беспечно сказала Сьюки. – Таким способом они домогаются любви, чтоб их любили еще больше. Лекса, как всегда, пьет свою диетическую воду «ви-энд-ти». Moi [12], как обычно, увлеклась бурбоном.
– Мне не стоило бы этого делать, но он меня достал, и сегодня я не буду паинькой и попрошу мартини.
– Ох, подружка. По-моему, у меня нет сухого вермута.
– Не беспокойся, дорогая. Положи в бокал побольше льда и налей джина. Может, найдется у тебя лимонная корочка?
В холодильнике у Сьюки было много льда, йогурта и сельдерея и почти ничего больше. Завтракала она в центре в ресторанчике «Немо», за три дома от редакции, всего-то нужно было пройти мимо багетной мастерской, парикмахерской и читальни приверженцев «Христианской Науки». Обедать она привыкла тоже там, там же собирала сплетни, жизнь Иствика кипела вокруг. В «Немо» встречались старожилы, полицейские, шоферы-дальнобойщики, рыбаки в межсезонье, неожиданно обанкротившиеся бизнесмены.
– Кажется, апельсинов тоже нет, – сказала Сьюки, вытянув из холодильника два липких ящика из зеленого металла. – Но я купила персики в киоске у шоссе N_4.
– «Осмелюсь ли я съесть персик? – процитировала Джейн. – Я надену белые фланелевые брюки и погуляю по пляжу».
Сьюки вздрогнула, глядя, как вскинулись ее руки: одна длинная и жилистая от постоянного перебирания струн, а другая – крепкая и гибкая от смычка, – вонзаясь ржавым тупым рашпилем в румяную щечку, самую розовую часть сочного желтого персика. В священной тишине, сопутствующей любому заклинанию, Джейн бросила в стакан розовый ломтик, послышался тихий всплеск.
– Нельзя же пить совершенно чистый джин в самом начале жизни, – объявила Джейн с интонацией пуританки и, тем не менее, с видом измученным и нетерпеливым. Быстрой напряженной походкой она двинулась в каморку.
С виноватым видом Александра протянула руку и выключила телевизор, на экране президент, печальный седобородый господин с выражением обиды в лживых глазах, выступал с заявлением особой важности для страны.
– Привет, роскошная женщина, – воскликнула Джейн, слишком громко для такого тесного места. – Не вставай, вижу, вы уже устроились. Но скажи-ка, эта гроза на днях – твоих рук дело?
Кожица персика в конусообразном бокале походила на частицу ярко окрашенной, заспиртованной, больной ткани.
– Поговорив с тобой по телефону, я отправилась на пляж, – призналась Александра. – Хотелось посмотреть, не приехал ли уже в Ленокс новый хозяин.
– Я так и подумала, что расстроила тебя, бедняжка, – сказала Джейн. – Ну и как, приехал?
– Из трубы шел дым. Я не стала подъезжать к дому.
– Нужно было подъехать и сказать, что ты из Болотной комиссии, – промолвила Сьюки. – В городе поговаривают, что он собирается построить пристань, привезти земли в дальнюю часть острова, чтобы соорудить там теннисный корт.
– Этот номер не пройдет, – лениво сказала Александра Сьюки. – Там гнездятся белые цапли.
– Не будь так уверена, – услышала она в ответ. – Эта земля не приносила в городскую казну налогов целых десять лет. Если кто-то станет платить налоги за эту землю, члены городского управления способны выселить всех цапель.
– Ну, разве не прелесть! – в отчаянии воскликнула Джейн, видя, что ее не поддерживают. Обе женщины смотрели на нее. Ей пришлось импровизировать. – Грета вошла в церковь, – продолжала Джейн, – как раз когда он назвал мое исполнение Гайдна жеманным, и расхохоталась.
Сьюки тут же захохотала на немецкий манер:
– Ho-ho-ho.
– Интересно, они до сих пор трахаются? – лениво спросила Александра, расслабившись с подругами и дав волю воображению. – Как он это выносит? Все равно, что с забродившей кислой капустой.
– Вовсе нет, – твердо произнесла Джейн. – Это как… как они называют эту белесую гадость, которую так любят? Sauerbraten [13].
– Ее маринуют, – сказала Александра. – С чесноком, луком и лавровым листом. И, по-моему, с перцем.
– И он тебе это рассказывает? – озорно спросила Сьюки у Джейн.
– Мы никогда не говорим о таком, даже в минуты близости, – ответила совсем искренне Джейн. – Все, что он мне рассказывал, это что она должна иметь его раз в неделю или начинает бросаться вещами.
– Полтергейст, – произнесла довольная Сьюки. – Полтерфрау.
– В самом деле, – произнесла Джейн, не чувствуя юмора, – ты права. Она просто ужасная женщина. Такая педантичная, такая самодовольная, такая фашистка. Один Рей этого не замечает, бедняга.
– Интересно, она догадывается? – размышляла вслух Александра.
– Она и не хочет догадываться, – сказала Джейн, нажимая на последнее слово так, что конец его свистел.
– Это все равно, что дать ему волю, – прибавила Сьюки.
– Тогда мы все должны с ним справиться, – сказала Александра, представив себе этого толстого потного мужчину в виде торнадо, ненасытного природного источника похоти. Похоти действительно было целые тонны.
– Держись, Грета! – вмешалась Джейн, уловив, наконец, юмор.
Все трое хохотали.
Шумно хлопнула входная дверь, кто-то медленно поднимался по лестнице. Это был не полтергейст, а один из детей Сьюки вернулся из школы. Наверху послышался успокаивающий громкий гул человеческих голосов – заработал телевизор.
Сьюки от жадности затолкала в рот слишком много соленых орешков и прижала ладошку к губам, чтобы они не выпадали. Все еще смеясь, она роняла крошки.
– Неужели никто не хочет послушать об этом новом джентльмене?
– Не особенно, – сказала Александра. – Мужчины – это не решение вопроса, разве не к такому выводу мы пришли?
Сьюки часто замечала, что в присутствии Джейн Александра была другая, несколько скованная. Ведь буквально несколько минут назад она не скрывала интереса к новому мужчине. И Джейн, и Сьюки были телесно одарены, часто это принимают за красоту. Александра же была старше на шесть лет, и, когда они встречались, в голосе ее появлялись материнские интонации. Сьюки подвижна и болтлива, Лекса ленива и проницательна. Когда троица собиралась вместе, Александра была серьезна и спокойна, и поэтому две другие спрашивали у нее совета.
– Они не решение вопроса, – сказала Джейн Смарт. – Но, может быть, они сами вопрос.
От джина осталась одна треть. Кусочек персиковой кожицы был ребенком, ожидающим, когда его выпустят на свет божий. За потемневшими сумеречными окнами черные дрозды шумно прятали день в дорожную сумку темноты.
Сьюки встала, чтобы, наконец, сделать сообщение.
– Он богат, – сказала она, – и ему сорок два года. Женат не был, приехал из Нью-Йорка, родом из старой голландской семьи. Очевидно, был пианистом-вундеркиндом. И кроме всего прочего, еще и изобретатель. Большая комната в восточном крыле, где все еще стоит бильярд, и прачечная под ней станут лабораторией, со всеми этими раковинами из нержавеющей стали, трубами для перегонки и прочим. А в западном крыле, где у Леноксов была теплица, как ее там, оранжерея, он хочет устроить огромную ванну, утопленную в полу, а на стенах установить стереодинамики. – В угасающем свете дня ее круглые глаза казались совсем зелеными и сверкали от негодования. – Джо Марино заключил с ним контракт на сантехнические работы и обговорил все вчера вечером после того, как в ратуше не набралось кворума, потому что Херби Принз уехал на Бермуды, не сказав никому ни слова. Джо был просто потрясен: с него не спросили смету, все должно быть самым лучшим, черт с ней, с ценой. Ванна из тикового дерева, два с половиной метра в диаметре, к тому же ему не нравится ходить по кафельному полу, поэтому придется заказать в Теннеси особую мелкозернистую плитку.
– Человек с большими претензиями, – заявила Джейн.
– А у этого транжиры есть имя? – спросила Александра, размышляя о том, как, в сущности, Сьюки романтична, хотя и ведет колонку сплетен, и не будет ли у нее самой потом болеть голова после второго стакана водки с тоником, когда она останется одна в своем бестолковом сельском доме, где слышно лишь ровное дыхание спящих детей и беспокойная возня Коула и только губительный свет луны разделит с ней бессонницу. Где-то на западе завоет койот, а еще дальше трансконтинентальный экспресс потянет скользящие мили вагонов. Эти звуки увлекут душу в окно и растворят бессонницу в нежной, светлой от звезд ночи. Здесь, на угрюмом заболоченном восточном побережье, все казалось так близко, ночные звуки ощетинившейся чащей окружали дом со всех сторон. Даже женщины в уютном игрушечном домике у Сьюки представились ей сейчас совершенно четко, каждый черный волосок над верхней губой у Джейн и прямой янтарный пушок внизу, чувствительный к статическому электричеству. Длинные предплечья Сьюки вызывали аллергический зуд в глазах у Александры. Она ревновала к этому человеку, один намек на которого будоражит ее подруг, которых прежде, в четверг, волновала только она, с ее медленными царственными повадками кошки, что вдруг перестает мурлыкать и набрасывается на жертву. В такие четверги три подруги вызывали в воображении видения из жизни в Иствике, эти сцены кружили с тихим гулом в темнеющем воздухе. В соответствующем настроении, выпив по третьему стакану спиртного, они могли воздвигнуть над собой могучий конус, как шатер, натянувшийся к зениту, и ощущать нутром, кто болен, кто по уши в долгах, кто сошел с ума, кто бранится, кто спит, позабыв о житейских невзгодах. Но сегодня все было иначе, их равновесие нарушилось.
– Разве не нелепо, что я не помню его имени? – говорила Сьюки, глядя в окно на угасающий день. Ей ничего не было видно сквозь высокие шаткие ромбовидные рамы, но она ясно представила на своем заднем дворе единственное дерево, тонкую молодую грушу, всю усыпанную тяжелыми желтыми плодами удлиненной формы, как подвески на детском карнавальном костюме. Каждый день теперь источал запах сена и спелых плодов, небольшие поздние астры белели в траве вдоль дорог. – Вчера вечером все только и повторяли его имя, а я услышала его еще раньше – от Мардж Перли, оно так и вертится у меня на языке…
– У меня тоже, – тихо сказала Джейн. – В нем еще есть такое короткое слово.
– Де, да, ди, – без всякой надежды подсказывала Александра.
Три ведьмы замолчали, осознавая, что, раз беседа не клеится, у них очень мрачное настроение.
В воскресенье вечером в унитарную церковь на концерт камерной музыки пришел Даррил Ван Хорн, грубый смуглый мужчина с сальными курчавыми волосами, почти закрывающими уши, а сзади связанными в пучок так, что голова сбоку походила на медвежью морду с чудовищно толстым носом. На нем были брюки из серой фланели, обвисшие на коленях, твидовый пиджак со странным черно-зеленым рисунком и кожаными заплатками на локтях от Харриса Твида, розовая оксфордская рубашка со сквозной застежкой на пуговицах, модная в пятидесятые годы. Костюм дополняли не подходящие к нему маленькие остроносые черные мокасины. Он вышел в свет, чтобы произвести впечатление.
– Вы местный скульптор, – обратился он к Александре на приеме, устроенном в церковной гостиной для участников концерта и их друзей, собравшихся в центре зала у чаши с безалкогольным пуншем цвета антифриза.
Это была небольшая, довольно красивая церковь в греческом стиле, с дорическим портиком и приземистой восьмиугольной башней на дороге Кокумскуссок, ведущей от улицы Вязов, позади Дубравной. Церковь построили конгрегационалисты в 1823 году, а через поколение, в 1840 году, она отошла к унитариям. Позже, когда религиозное рвение пошло на убыль, внутренность церкви там и сям украсили крестами, а в зале на стене повесили большое бархатное знамя, изготовленное в воскресной школе, на нем был изображен египетский крест в виде буквы тау [14] – иероглиф, обозначающий «жизнь» и окруженный четырьмя алхимическими знаками основных стихий.
В категорию «участников и их друзей» входили все, кроме Ван Хорна, который, тем не менее, пробрался в гостиную. Присутствующие уже знали, кто он, и не скрывали своего интереса. Когда он говорил, голос звучал так, будто не совпадал с движениями рта и челюсти, а ощущение какой-то неестественности речевого аппарата странно усиливалось ускользающим выражением лица и потоком слюны, брызгавшей во время разговора, иногда он умолкал, чтобы вытереть рот рукавом. И все же он производил впечатление уверенного в себе, культурного и состоятельного человека, когда наклонился к Александре для интимной беседы.
– Да это так, пустяки, – ответила Александра, вдруг почувствовав себя маленькой и застенчивой под напором нависшей над ней темной громады. В это время она была особенно чувствительна к чужой ауре. У вызывающего дрожь незнакомца аура переливалась темно-коричневым цветом, как шкурка мокрого бобра, и стояла прямо над его головой. – Мои друзья называют их малышками, – добавила она, стараясь не покраснеть. От мельтешения множества людей вокруг ей стало не по себе, она не привыкла к толпе и новым знакомствам.
– Пустяки, – отозвался Ван Хорн, вытирая губы. – Но такие убедительные.Обладают такой магической силой – это чувствуешь, когда берешь их в руки. Они просто полонили меня. Я скупил все, что было. Как называется этот магазинчик? «Шумная овца»…
– «Тявкающая лисица», – сказала она, – или «Голодная овца», в двух шагах, напротив маленькой парикмахерской, если вы вообще стрижетесь.
– По возможности никогда. Истощает силы. Мать когда-то называла меня Самсоном. Да, я сильный мужчина. Я скупил все ваши статуэтки, чтобы показать одному приятелю, действительнопревосходному парню, у него в Нью-Йорке галерея, как раз на Пятьдесят седьмой улице. Не в моих правилах обещать, Александра, – можно мне вас так называть? – но, если вы выполните что-нибудь в крупном масштабе, ручаюсь, мы могли бы устроить вам выставку. Может, из вас и не получится Марисоль, но вы наверняка станете еще одной Ники де Сент-Фалль. Знаете ее «Нана»? Вот у этой работы есть масштаб. Я имею в виду, Ники действительно раскрутилась и никого не пытается облапошить.
Александра с облегчением поняла, что он ей совсем не нравится. Настырный, грубый и болтливый. То, что он скупил ее фигурки в «Голодной овце», было равно похищению, и теперь требуется срочно обжигать в печи еще одну партию раньше, чем она рассчитывала. Давление, которое оказывала на нее его личность, усилило спазмы в животе, они начались еще утром, на несколько дней раньше срока; один из признаков рака – нарушение менструального цикла. К тому же она усвоила еще на Западе прискорбную неприязнь к индейцам и латиноамериканцам, а на ее взгляд, Даррил Ван Хорн казался и вовсе неумытым.На коже были почти различимы черные крапинки, как на автотипии рисунка. Он обтер губу тыльной волосатой стороной руки, губы вздрагивали от нетерпения, в то время как она искала честный, но вежливый ответ. Иметь дело с мужчинами – значит, напрягаться, – тяжелая, неприятная работа, а она ленилась.
– Не хочу быть еще одной Ники де Сент-Фалль, – сказала Александра. – Хочу оставаться сама собой. Они убедительны, как вы выразились, оттого, что малы и умещаются на ладони.
Кровь прилила к лицу, оно горело. В душе она посмеялась над своим волнением, когда поняла, что человек этот обманщик и одна видимость. За исключением денег, они реальны.
Маленькие слезящиеся глазки казались воспаленными.
– Но вы-то что представляете собой, Александра? Узко мыслите, немного трусите. Вы сами не даете себе шанса, не видите дальше сувенирной лавки. Не могу поверить, что вас так мало ценят – жалкие двадцать баксов, а вам стоит задуматься о пятизначных цифрах.
«Вульгарный тип из Нью-Йорка, – подумала Александра. – Бедняга, оказаться в такой утонченной провинции!» Вспомнился дымок из трубы, каким тонким и привлекательным он ей показался, и она великодушно спросила:
– Как вам нравится новый дом? Хорошо устроились?
– Черт знает что. Работаю допоздна. Идеи приходят в голову ночью, а каждое утро в четверть восьмого являются эти проклятые рабочие! С их чертовыми транзисторами! Прошу прощения за выражение.
Казалось, он и впрямь нуждался в прощении, об этом свидетельствовал каждый неловкий, слишком поспешный жест.
– Вы должны приехать и посмотреть, – сказал он. – Мне нужен совет. Я всю жизнь снимал квартиры, где решали за меня; а подрядчик у меня просто негодяй.
– Джо?
– Вы его знаете?
– Его все знают, – ответила Александра. Этому чужаку стоит дать понять, что оскорблять местных жителей – не лучший способ обзавестись друзьями в Иствике.
А его болтливый язык молол без смущения:
– Он всегда носит эту дурацкую шляпу?
Она вынуждена была кивнуть в знак согласия, но улыбаться не стоило. У нее самой иногда бывали галлюцинации: ей казалось, что на Джо надета шляпа и тогда, когда они занимаются любовью.
– Как к нему ни зайдешь, он ушел завтракать, – сказал Ван Хорн. – Все его разговоры только о том, как «Ред Сокс» опять смазали подачу и как у «Пэтс» все нет защиты при проходе. Да, а тот старик, что делает пол, тоже, я вам скажу, не волшебник. Половину бесценной плитки из Теннеси, по существу мраморной, выкладывает изнанкой наружу, где видны следы пилы. На Манхэттене эти сапожники, которых здесь называют рабочими, не удержались бы и одного дня. Я не нападаю, вижу, вы думаете: «Какой сноб», и догадываюсь, что у этих провинциалов не много работы, разве что сооружать курятники; и не мудрено, в таком странном штате. Эй, Александра, между нами, я без ума от вашего высокомерного замороженного вида, когда вы обороняетесь и не знаете, что сказать. А у вас миленький носик.
К ее удивлению, он дотронулся до маленького раздвоенного кончика носа, из-за которого она комплексовала, так быстро и легко, что она сама себе не поверила бы, если бы не ощутила прохладного прикосновения.
Он ей не просто не нравился, она его ненавидела. Но все-таки стояла и улыбалась, чувствуя, что попалась, и ее поташнивало, она прислушивалась, что ей подскажет нутро.
К ним подошла Джейн Смарт. Она выступала в концерте и поэтому была единственной женщиной в длинном вечернем платье из блестящего светло-серого шелка, отделанном кружевом. Пожалуй, она даже походила на невесту.
– Ах, la artiste, – воскликнул Ван Хорн и схватил ее руку, не для пожатия, а как маникюрша, рассматривая ее на своей широкой ладони, затем отпустил, так как ему нужна была левая, жилистая рука с блестящими костными мозолями там, где пальцы давили на струны. Он нежно держал ее левую руку между своими волосатыми кистями, изобразив сандвич. – Какая интонация, – сказал он. – Какое вибрато и полет фантазии. Думаете, я ужасный безумец, но я разбираюсь в музыке. Только она заставляет меня чувствовать собственное несовершенство.
Темные глаза Джейн загорелись, просто засияли.