Страница:
В этом – блеск и нищета триллера. Единство и борьба противоположностей. Однако «Холодное, холодное сердце» – случай особый, нетрадиционный. Не зря крупнейшие издательства США, отпихивая друг друга локтями, боролись за право публикации. Одновременно с погонями и перестрелками в произведении наличествует даже не загадка, а настоящая тайна. Дело в том, что «Джеймс Эллиот» – псевдоним. На протяжении всего романа читатель-сыщик не просто следит за похождениями героев, но и пытается угадать, кому же принадлежит авторство произведения.
Попробуем и мы провести свое расследование, не выходя за рамки одной отдельно взятой рецензии.
Итак, действие романа «Джеймса Эллиота» происходит в США. Главный отрицательный персонаж – Джон Малик, он же Николай Лубанов. Уже сама фамилия тонко намекает, что Джон-Николай имеет отношение к Лубянке. И точно – он бывший офицер КГБ. Помимо этого крупного недостатка у Малика-Лубанова имеется и помельче: в свободное (от КГБ и ЦРУ) время он сотрудничает с русской мафией на Брайтон-Бич, где и печатает фальшивые доллары. Вдобавок у Малика есть совсем уж маленькая слабость: он до безумия любит музыку кантри. Невинные музыкальные пристрастия имеют, однако, пагубные последствия: «Его начинал манить сумеречный мир… В его ум начинали вторгаться странные, сексуально заряженные, насыщенные жаждой убийства фантазии». Итак, под звуки кантри гебист и фальшивомонетчик обожает убивать девушек с каштановыми волосами, расчленять трупы, заново соединять части тел различных жертв и подбрасывать то, что получилось, на всеобщее обозрение. Полиция и журналисты дают маньяку кличку «Трупосоставитель».
В мании Малика-Лубанова таится, между прочим, подсказка читателям. Не догадались? Тогда переходим к положительным персонажам.
Главных – двое. Он – Майк Капли, бывший агент ЦРУ, пострадавший от того, что взял на себя некоторые темные финансовые махинации своих хозяев из Лэнгли. В самом начале романа еще находится в американской тюрьме, но страниц через двадцать уже освобожден: бывшие хозяева просят, чтобы Майк втихаря нашел и ликвидировал музыкально озабоченного маньяка-фальшивомонетчика. Ибо бывшего гебиста Джона-Колю, оказывается, пестовало ЦРУ, считая его своим важным двойным агентом и ничего не зная про кантри и Брайтон-Бич. «Маньяк-убийца прошел у нас проверку и был признан пригодным для адаптации в Америке», – стонут видные цэрэушники. Выражение «прикрыть свою задницу» употребляется разными цэрэушными персонажами в разных главах романа и в конце концов начинает восприниматься в качестве неписаного девиза конторы из Лэнгли.
Впрочем, мы чуть не забыли о главной положительной героине: Джулия Хаузер, высокая красивая журналистка. В прошлом – сотрудница полиции, награждена медалью за храбрость. Ряды нью-йоркской полиции покинула после ранения, в результате которого у нее развилась аллергия к прицельной стрельбе по живым мишеням. У Джулии каштановые волосы.
Вы все еще не догадались, кто автор «Холодного, холодного сердца»?
Тогда еще несколько подробностей сюжета.
У Майка есть дочь-красавица Дженни (ее мать умерла). У Дженни каштановые волосы.
У маньяка Джона-Коли «ярко выраженный славянский тип лица».
Фальшивомонетчики с Брайтон-Бич «пьют водку так, словно это была вода».
Судья Хендрикс, осудивший Майка Капли, питает слабость к молодым мальчикам.
Хитрованы из ЦРУ пытаются спрятать концы в воду. В смысле – в огонь.
В критический момент Джулия Хаузер преодолевает свою аллергию и стреляет в кого надо.
На последней сотне страниц маньяк захватывает в плен дочь Майка.
Джип-«чероки». Вертолет. Охотничий домик. Наручники и цепи. Видеокамера и бритва. Помповое ружье. Погоня в зарослях. «Мне надо было прикончить тебя много лет назад, проклятое дерьмо».
Финальное вышибание мозгов.
И вы понимаете наконец, кто может быть автором произведения, в котором нет ни одной оригинальной сюжетной линии, ни одного мотива, который бы многократно не обкатывался в американской детективной литературе и в современном американском кинематографе.
Все еще не понимаете?
Тогда вот вам отгадка.
В 60-е годы, когда кибернетика у нас делала только первые шаги, публицисты и фантасты ломали голову над важным, как им казалось, вопросом: «Может ли машина мыслить?» Теперь-то всем ясно, что мыслить – и тем более оригинально мыслить! – машине попросту ни к чему. У нее, извините, другие задачи. Современный компьютер не умеет ничего придумывать, но может комбинировать уже кем-то придуманное, добиваясь идеального сочетания. Романный Трупосоставитель, в чьем больном мозгу билась идея совершенства, из отдельных частей не мог «составить» идеального человека. Компьютер, работая по такому же принципу, сумел составить Типичный Американский Детектив 90-х. Получилась читабельная, среднедобротная вещь, не хуже и не лучше многих.
Вне всякого сомнения, «Джеймс Эллиот» – компьютер. Роман, им созданный, знаменует новую эпоху в американской литературе. Отныне писатели-люди будут изготовлять лишь штучную продукцию по спецзаказу. Что касается беллетристики, то ее, задав соответствующую программу, можно теперь писать с холодным (металлическим, на световодах или полупроводниках) сердцем. Без помощи горячей головы и тем более человеческих рук.
1995
Д-р Джонс и др.
Красивое искусство убивать
Пряник-убийца
Защита Хоупа
Попробуем и мы провести свое расследование, не выходя за рамки одной отдельно взятой рецензии.
Итак, действие романа «Джеймса Эллиота» происходит в США. Главный отрицательный персонаж – Джон Малик, он же Николай Лубанов. Уже сама фамилия тонко намекает, что Джон-Николай имеет отношение к Лубянке. И точно – он бывший офицер КГБ. Помимо этого крупного недостатка у Малика-Лубанова имеется и помельче: в свободное (от КГБ и ЦРУ) время он сотрудничает с русской мафией на Брайтон-Бич, где и печатает фальшивые доллары. Вдобавок у Малика есть совсем уж маленькая слабость: он до безумия любит музыку кантри. Невинные музыкальные пристрастия имеют, однако, пагубные последствия: «Его начинал манить сумеречный мир… В его ум начинали вторгаться странные, сексуально заряженные, насыщенные жаждой убийства фантазии». Итак, под звуки кантри гебист и фальшивомонетчик обожает убивать девушек с каштановыми волосами, расчленять трупы, заново соединять части тел различных жертв и подбрасывать то, что получилось, на всеобщее обозрение. Полиция и журналисты дают маньяку кличку «Трупосоставитель».
В мании Малика-Лубанова таится, между прочим, подсказка читателям. Не догадались? Тогда переходим к положительным персонажам.
Главных – двое. Он – Майк Капли, бывший агент ЦРУ, пострадавший от того, что взял на себя некоторые темные финансовые махинации своих хозяев из Лэнгли. В самом начале романа еще находится в американской тюрьме, но страниц через двадцать уже освобожден: бывшие хозяева просят, чтобы Майк втихаря нашел и ликвидировал музыкально озабоченного маньяка-фальшивомонетчика. Ибо бывшего гебиста Джона-Колю, оказывается, пестовало ЦРУ, считая его своим важным двойным агентом и ничего не зная про кантри и Брайтон-Бич. «Маньяк-убийца прошел у нас проверку и был признан пригодным для адаптации в Америке», – стонут видные цэрэушники. Выражение «прикрыть свою задницу» употребляется разными цэрэушными персонажами в разных главах романа и в конце концов начинает восприниматься в качестве неписаного девиза конторы из Лэнгли.
Впрочем, мы чуть не забыли о главной положительной героине: Джулия Хаузер, высокая красивая журналистка. В прошлом – сотрудница полиции, награждена медалью за храбрость. Ряды нью-йоркской полиции покинула после ранения, в результате которого у нее развилась аллергия к прицельной стрельбе по живым мишеням. У Джулии каштановые волосы.
Вы все еще не догадались, кто автор «Холодного, холодного сердца»?
Тогда еще несколько подробностей сюжета.
У Майка есть дочь-красавица Дженни (ее мать умерла). У Дженни каштановые волосы.
У маньяка Джона-Коли «ярко выраженный славянский тип лица».
Фальшивомонетчики с Брайтон-Бич «пьют водку так, словно это была вода».
Судья Хендрикс, осудивший Майка Капли, питает слабость к молодым мальчикам.
Хитрованы из ЦРУ пытаются спрятать концы в воду. В смысле – в огонь.
В критический момент Джулия Хаузер преодолевает свою аллергию и стреляет в кого надо.
На последней сотне страниц маньяк захватывает в плен дочь Майка.
Джип-«чероки». Вертолет. Охотничий домик. Наручники и цепи. Видеокамера и бритва. Помповое ружье. Погоня в зарослях. «Мне надо было прикончить тебя много лет назад, проклятое дерьмо».
Финальное вышибание мозгов.
И вы понимаете наконец, кто может быть автором произведения, в котором нет ни одной оригинальной сюжетной линии, ни одного мотива, который бы многократно не обкатывался в американской детективной литературе и в современном американском кинематографе.
Все еще не понимаете?
Тогда вот вам отгадка.
В 60-е годы, когда кибернетика у нас делала только первые шаги, публицисты и фантасты ломали голову над важным, как им казалось, вопросом: «Может ли машина мыслить?» Теперь-то всем ясно, что мыслить – и тем более оригинально мыслить! – машине попросту ни к чему. У нее, извините, другие задачи. Современный компьютер не умеет ничего придумывать, но может комбинировать уже кем-то придуманное, добиваясь идеального сочетания. Романный Трупосоставитель, в чьем больном мозгу билась идея совершенства, из отдельных частей не мог «составить» идеального человека. Компьютер, работая по такому же принципу, сумел составить Типичный Американский Детектив 90-х. Получилась читабельная, среднедобротная вещь, не хуже и не лучше многих.
Вне всякого сомнения, «Джеймс Эллиот» – компьютер. Роман, им созданный, знаменует новую эпоху в американской литературе. Отныне писатели-люди будут изготовлять лишь штучную продукцию по спецзаказу. Что касается беллетристики, то ее, задав соответствующую программу, можно теперь писать с холодным (металлическим, на световодах или полупроводниках) сердцем. Без помощи горячей головы и тем более человеческих рук.
1995
Д-р Джонс и др.
Роб Магрегор. Индиана Джонс и хоровод великанов. М.: Эгмонт Россия Лтд
Из всех искусств важнейшим у нас является сами знаете что. Рассказывают, что признанием заслуг великого разведчика Рихарда Зорге мы обязаны прежде всего английскому фильму режиссера Ива Чампи «Кто вы, доктор Зорге?». Никита Сергеевич, посмотрев импортное кино, немедленно распорядился наградить разведчика посмертно Золотой Звездой. Покойному тут же дали Героя, написали о нем книги, допустили в пантеон. В рекордно короткие сроки.
К сожалению, такое неуклонное торжество исторической справедливости возможно только в нашей стране. В тех же Соединенных Штатах причинно-следственная связь кинематографа с официальным протоколом куда менее прочна или даже вовсе отсутствует. Видимо, этим прискорбным обстоятельством и можно объяснить тот злополучный факт, что самый знаменитый кинодоктор Америки, главный герой трех популярнейших фильмов до сих пор не представлен хотя бы к «Пурпурному Сердцу». Между тем его заслуги перед свободным миром общеизвестны: он по крайней мере дважды помешал нацистам достичь мирового господства и один раз собственноручно спас от гибели первобытное племя, уже вставшее на несоциалистический путь развития.
Речь идет, как вы догадались, о докторе Индиане Джонсе – благородном американском археологе-супермене, чьи подвиги увековечены оскароносцем Спилбергом. Понятно, что три названных эпизода не исчерпывают всех событий безусловно героической биографии И. Джонса. И тут на выручку люмьерову целлулоиду приходит гутенбергов пресс. В петербургской «Азбуке» сейчас готовится к печати целый свод ранее не известных военных приключений нашего персонажа – «Индиана Джонс против Третьего Рейха», а москвичи уже выпускают новую серию романов-приквелов, в которых описываются доблестные победы молодого Индианы образца 20-х годов. Данная книга про Индиану и хоровод – как раз из этой серии.
Имя Роба Магрегора (или Мак-Грегора – в двух разных местах книги написание различно) до сих пор не было знакомо автору этих строк. Вполне вероятно, что мистер Роб – самый натуральный американец, журналист, публицист и сотрудник «Лукасфильма». Есть небольшой шанс, что Робби – отчасти и наш соотечественник, и одно из желаний книжного Инди («с каким удовольствием он бы съездил кулаком по холеной физиономии члена парламента!») возникло не без влияния нашего ТВ. Но, право же, нет принципиальной разницы в том, где родился приквел – на берегах Москва-реки или на берегах Потомака. Во-первых, потому, что убогость жизнеописания доктора Джонса впрямую не связана с местом дислокации самого биографа. Во-вторых, потому, что – невзирая на указанную убогость – жизнеописателю невольно удалось приблизиться к разгадке причин теперешней популярности многоуважаемого Индианы Д.
Действие рецензируемого романа разворачивается в Англии, куда прибывает доктор Джонс, чтобы занять преподавательский пост на археологическом факультете Лондонского университета. По ходу докторских лекций читатель узнает много полезных сведений о Стоунхендже, о друидах и о легендарном Мерлине. Как и положено, первые полтораста страниц наш герой является фигурой страдательной: представители темных сил напускают на него ядовитых пауков и скорпионов, травят хлором, взрывают, бьют по многострадальной докторской голове и пытаются разлучить с самой красивой студенткой его семинара. Зато уж ближе к финалу все козыри собираются в руках Инди. Мало того что наш герой смел, решителен, носит красивую кожаную куртку и подпоясан кнутом-талисманом, он еще и обладает обширными связями в научной среде и в качестве археолога-профессионала не знает себе равных. Последняя-то деталь и есть самая важная.
Дело в том, что для классического супермена – в голливудских формах его проявления – существовала одна-единственная профессия: боевое суперменство. Шварценеггер в «Команде», Сталлоне в «Рэмбо», Ван Дамм в «Универсальном солдате» или Уиллис в любом из «Крепких орешков» профессионально геройствовали прежде всего потому, что ничему другому обучены не были. Для подобных персонажей не существовало альтернативы; они совершали подвиги с той же оскорбительной легкостью, с какой любая певчая птица выводит свои рулады. В лучшем случае эти персонажи, оставив на пути горы вражеских трупов, одерживали победы, в худшем – готовились умереть тяжело, но достойно. Индиана Джонс с самого начала выгодно отличался от голливудских коллег тем, что у него имелась гражданская специальность (и не просто гражданская, но еще и гуманитарная). Все подвиги, таким образом, становились не самоцелью, а лишь вынужденным приложением к процессу поисков научной истины и мучительного обретения последней. Даже вышеупомянутая борьба доктора с Третьим рейхом имела в первооснове нормальное желание высококлассного археолога оградить важные для науки находки от грубых посягательств наглых дилетантов в эсэсовской форме или в цивильном. Традиционный супермен выглядел достаточно абстрактной и вневременной фигурой: от механической замены щита и двуручного меча на бронежилет и гранатомет общая сумма не менялась. Доктор Джонс – и в киношном, и в книжном его воплощении – был характерным персонажем именно двадцатого столетия; романтизм века XIX уравновешивался на исторических весах с благоприобретенным прагматизмом эпохи НТР. Другими словами, Инди превращался в «сумасшедшего профессора» наоборот – затрепанный образ из старых комиксов терял зловещие черты и делался наконец привлекательным. Образ Научной Истины, могущей к тому же за себя постоять, вызывал безусловное сочувствие к доктору Инди и жалость к сеньорам типа Галилея или Бруно, которые в свое время, увы, не догадались подтвердить явную научную правоту аргументами 45-го калибра.
Видимо, в силу как раз-таки этих причин Инди и суждено было стать народным любимцем. Жаль только, что светлый образ д-ра Джонса в народном сознании как-то смешивается с обликом мистера Харрисона Форда, который угодил даже на обложку рецензируемой книги. Кстати, факт ненаграждения героя может объясняться именно такой путаницей. В принципе можно поверить, что сотрудники наградного отдела администрации президента США все-таки держат «Пурпурное Сердце» наготове и просто еще не нашли ответа на вопрос: «Кто вы, доктор Джонс?».
1995
Из всех искусств важнейшим у нас является сами знаете что. Рассказывают, что признанием заслуг великого разведчика Рихарда Зорге мы обязаны прежде всего английскому фильму режиссера Ива Чампи «Кто вы, доктор Зорге?». Никита Сергеевич, посмотрев импортное кино, немедленно распорядился наградить разведчика посмертно Золотой Звездой. Покойному тут же дали Героя, написали о нем книги, допустили в пантеон. В рекордно короткие сроки.
К сожалению, такое неуклонное торжество исторической справедливости возможно только в нашей стране. В тех же Соединенных Штатах причинно-следственная связь кинематографа с официальным протоколом куда менее прочна или даже вовсе отсутствует. Видимо, этим прискорбным обстоятельством и можно объяснить тот злополучный факт, что самый знаменитый кинодоктор Америки, главный герой трех популярнейших фильмов до сих пор не представлен хотя бы к «Пурпурному Сердцу». Между тем его заслуги перед свободным миром общеизвестны: он по крайней мере дважды помешал нацистам достичь мирового господства и один раз собственноручно спас от гибели первобытное племя, уже вставшее на несоциалистический путь развития.
Речь идет, как вы догадались, о докторе Индиане Джонсе – благородном американском археологе-супермене, чьи подвиги увековечены оскароносцем Спилбергом. Понятно, что три названных эпизода не исчерпывают всех событий безусловно героической биографии И. Джонса. И тут на выручку люмьерову целлулоиду приходит гутенбергов пресс. В петербургской «Азбуке» сейчас готовится к печати целый свод ранее не известных военных приключений нашего персонажа – «Индиана Джонс против Третьего Рейха», а москвичи уже выпускают новую серию романов-приквелов, в которых описываются доблестные победы молодого Индианы образца 20-х годов. Данная книга про Индиану и хоровод – как раз из этой серии.
Имя Роба Магрегора (или Мак-Грегора – в двух разных местах книги написание различно) до сих пор не было знакомо автору этих строк. Вполне вероятно, что мистер Роб – самый натуральный американец, журналист, публицист и сотрудник «Лукасфильма». Есть небольшой шанс, что Робби – отчасти и наш соотечественник, и одно из желаний книжного Инди («с каким удовольствием он бы съездил кулаком по холеной физиономии члена парламента!») возникло не без влияния нашего ТВ. Но, право же, нет принципиальной разницы в том, где родился приквел – на берегах Москва-реки или на берегах Потомака. Во-первых, потому, что убогость жизнеописания доктора Джонса впрямую не связана с местом дислокации самого биографа. Во-вторых, потому, что – невзирая на указанную убогость – жизнеописателю невольно удалось приблизиться к разгадке причин теперешней популярности многоуважаемого Индианы Д.
Действие рецензируемого романа разворачивается в Англии, куда прибывает доктор Джонс, чтобы занять преподавательский пост на археологическом факультете Лондонского университета. По ходу докторских лекций читатель узнает много полезных сведений о Стоунхендже, о друидах и о легендарном Мерлине. Как и положено, первые полтораста страниц наш герой является фигурой страдательной: представители темных сил напускают на него ядовитых пауков и скорпионов, травят хлором, взрывают, бьют по многострадальной докторской голове и пытаются разлучить с самой красивой студенткой его семинара. Зато уж ближе к финалу все козыри собираются в руках Инди. Мало того что наш герой смел, решителен, носит красивую кожаную куртку и подпоясан кнутом-талисманом, он еще и обладает обширными связями в научной среде и в качестве археолога-профессионала не знает себе равных. Последняя-то деталь и есть самая важная.
Дело в том, что для классического супермена – в голливудских формах его проявления – существовала одна-единственная профессия: боевое суперменство. Шварценеггер в «Команде», Сталлоне в «Рэмбо», Ван Дамм в «Универсальном солдате» или Уиллис в любом из «Крепких орешков» профессионально геройствовали прежде всего потому, что ничему другому обучены не были. Для подобных персонажей не существовало альтернативы; они совершали подвиги с той же оскорбительной легкостью, с какой любая певчая птица выводит свои рулады. В лучшем случае эти персонажи, оставив на пути горы вражеских трупов, одерживали победы, в худшем – готовились умереть тяжело, но достойно. Индиана Джонс с самого начала выгодно отличался от голливудских коллег тем, что у него имелась гражданская специальность (и не просто гражданская, но еще и гуманитарная). Все подвиги, таким образом, становились не самоцелью, а лишь вынужденным приложением к процессу поисков научной истины и мучительного обретения последней. Даже вышеупомянутая борьба доктора с Третьим рейхом имела в первооснове нормальное желание высококлассного археолога оградить важные для науки находки от грубых посягательств наглых дилетантов в эсэсовской форме или в цивильном. Традиционный супермен выглядел достаточно абстрактной и вневременной фигурой: от механической замены щита и двуручного меча на бронежилет и гранатомет общая сумма не менялась. Доктор Джонс – и в киношном, и в книжном его воплощении – был характерным персонажем именно двадцатого столетия; романтизм века XIX уравновешивался на исторических весах с благоприобретенным прагматизмом эпохи НТР. Другими словами, Инди превращался в «сумасшедшего профессора» наоборот – затрепанный образ из старых комиксов терял зловещие черты и делался наконец привлекательным. Образ Научной Истины, могущей к тому же за себя постоять, вызывал безусловное сочувствие к доктору Инди и жалость к сеньорам типа Галилея или Бруно, которые в свое время, увы, не догадались подтвердить явную научную правоту аргументами 45-го калибра.
Видимо, в силу как раз-таки этих причин Инди и суждено было стать народным любимцем. Жаль только, что светлый образ д-ра Джонса в народном сознании как-то смешивается с обликом мистера Харрисона Форда, который угодил даже на обложку рецензируемой книги. Кстати, факт ненаграждения героя может объясняться именно такой путаницей. В принципе можно поверить, что сотрудники наградного отдела администрации президента США все-таки держат «Пурпурное Сердце» наготове и просто еще не нашли ответа на вопрос: «Кто вы, доктор Джонс?».
1995
Красивое искусство убивать
Эрик ван Ластбейдер. Ниньзя-1. Роман. СПб.: Лик
Американцы наконец-то придумали, как отплатить японцам за истинные и мнимые грехи – от Пирл-Харбора до ввоза в США дешевых «тойот». Решено было взять в эксплуатацию всего один небольшой кусочек японской национальной культуры и выжать из него максимальный конвертируемый доход.
Речь идет о культуре убийства. Разумеется, на Западе (как и на Востоке) убийством никого не удивишь: лишение жизни давным-давно превратилось в сюжетообразующий фактор тысяч триллеров. Обыватель, которому на роду написано умереть в собственной постели, обязан получить – хотя бы в искусстве – компенсацию за свою порядочность и честность. Сотни писателей и режиссеров делали имена и состояния на рецептах превращения человека в покойника. Другое дело, что западная культура убийства была недостаточно зрелищна в силу «экономичности» и строгой функциональности. Доходило до того, что мастера жанра брали на вооружение способы убийства из арсенала разведок и контрразведок – а уж эти-то ведомства всегда славились умением сделать убийство камерным, тихим и малоэффектным. (Классический пример – знакомый и нашим зрителям фильм Жерара Ури «Укол зонтиком», появившийся на экранах вскоре после покушения КГБ на жизнь болгарского писателя-диссидента Георгия Маркова; в комедии с участием Пьера Ришара диссидента заменили необаятельным пузатым мафиози, которого сам бог велел поскорее кокнуть.)
В этом смысле «восточное» убийство выгодно отличалось экзотичной атрибутикой и неторопливостью процесса: убийство принимало облик красивого спектакля с двумя участниками, причем жертва могла быть уверена в непредсказуемости финала. Красивый японский ритуал стал воспроизводиться массовой культурой во всех подробностях, чуть замедленно, чтобы каждую можно было рассмотреть. По правде говоря, настоящие ниньзя (они же ниндзя) – хладнокровные убийцы японского средневековья – тоже не превращали свое кровавое ремесло в театр. Но правда жизни всегда отступает перед правдой искусства; вот почему восточная прописка убийств-спектаклей стала со временем само собой разумеющейся. Для удобства был выведен даже особый книжный и – особенно – кинематографический гибрид идеального ниньзя, американца-европейца по рождению и японца по воспитанию, культуре и привычкам (вспомним героя Дольфа Лундгрена в «Больших разборках в мини-Токио» или персонажа Майкла Дудикова в «Американском ниньзя»).
Герой романа Эрика ван Ластбейдера Николас Линер – именно из таких. Автор делает его сыном английского еврея и японки и заставляет провести юность в Стране восходящего солнца, поднабраться культуры (убийства) у соответствующего старика сэнсея, чтобы затем перебросить героя в США и сделать там сыщиком. Гремучая смесь готова.
Дальнейшее действие романа составляют короткие мизансцены плановых смертоубийств, исполненных в положенной восточной манере (это двоюродный японский брат Николаса таким экзотическим способом напоминает о своем приближении), в финале же следует необычайно долгий поединок двух ниньзя. Дружба народов в лице Ник. Линера побеждает.
В литературном отношении роман безбожно плох. Усилия переводчиков, постаравшихся максимально беллетризовать произведение, успеха не возымели. Да автор и не стремился выдать реестрик красивых убийств за роман: занудные разговоры по ходу дела и утомительный секс призваны лишь к заполнению пауз – как коверные во время циркового представления. Главная беда, впрочем, состоит отнюдь не в художественной убогости романа (читывали и похуже). К сожалению, основная часть отечественных потребителей подобного чтива кое в чем отличается от своих американских собратьев. Обычный полицейский триллер наш соотечественник еще числит по ведомству литературы, зато слегка беллетризованный путеводитель по карте эффектных убийств уже играет роль некоего руководства, инструкции – а всяческими «полезными советами», пособиями умельцам на заметку нас всегда учили не пренебрегать. Западный читатель (зритель) выработал иммунитет к таким советам, он понимает, что все это не всерьез, и умеет разделять мир реальный и мир вымысла. Мы же, воспитанные в духе наивного реализма, не разучились еще над вымыслом обливаться слезами, и эта отзывчивость нам еще может аукнуться. «Красота спасет мир», – поучал Достоевский, чей Раскольников убивал свою жертву не по законам масс-культа, но суетливо, нелепо, неэстетично. Кто знает: овладей Родион Романович красивым искусством ниньзя – и великая русская литература могла бы двинуться в совершенно ином направлении.
1993
Американцы наконец-то придумали, как отплатить японцам за истинные и мнимые грехи – от Пирл-Харбора до ввоза в США дешевых «тойот». Решено было взять в эксплуатацию всего один небольшой кусочек японской национальной культуры и выжать из него максимальный конвертируемый доход.
Речь идет о культуре убийства. Разумеется, на Западе (как и на Востоке) убийством никого не удивишь: лишение жизни давным-давно превратилось в сюжетообразующий фактор тысяч триллеров. Обыватель, которому на роду написано умереть в собственной постели, обязан получить – хотя бы в искусстве – компенсацию за свою порядочность и честность. Сотни писателей и режиссеров делали имена и состояния на рецептах превращения человека в покойника. Другое дело, что западная культура убийства была недостаточно зрелищна в силу «экономичности» и строгой функциональности. Доходило до того, что мастера жанра брали на вооружение способы убийства из арсенала разведок и контрразведок – а уж эти-то ведомства всегда славились умением сделать убийство камерным, тихим и малоэффектным. (Классический пример – знакомый и нашим зрителям фильм Жерара Ури «Укол зонтиком», появившийся на экранах вскоре после покушения КГБ на жизнь болгарского писателя-диссидента Георгия Маркова; в комедии с участием Пьера Ришара диссидента заменили необаятельным пузатым мафиози, которого сам бог велел поскорее кокнуть.)
В этом смысле «восточное» убийство выгодно отличалось экзотичной атрибутикой и неторопливостью процесса: убийство принимало облик красивого спектакля с двумя участниками, причем жертва могла быть уверена в непредсказуемости финала. Красивый японский ритуал стал воспроизводиться массовой культурой во всех подробностях, чуть замедленно, чтобы каждую можно было рассмотреть. По правде говоря, настоящие ниньзя (они же ниндзя) – хладнокровные убийцы японского средневековья – тоже не превращали свое кровавое ремесло в театр. Но правда жизни всегда отступает перед правдой искусства; вот почему восточная прописка убийств-спектаклей стала со временем само собой разумеющейся. Для удобства был выведен даже особый книжный и – особенно – кинематографический гибрид идеального ниньзя, американца-европейца по рождению и японца по воспитанию, культуре и привычкам (вспомним героя Дольфа Лундгрена в «Больших разборках в мини-Токио» или персонажа Майкла Дудикова в «Американском ниньзя»).
Герой романа Эрика ван Ластбейдера Николас Линер – именно из таких. Автор делает его сыном английского еврея и японки и заставляет провести юность в Стране восходящего солнца, поднабраться культуры (убийства) у соответствующего старика сэнсея, чтобы затем перебросить героя в США и сделать там сыщиком. Гремучая смесь готова.
Дальнейшее действие романа составляют короткие мизансцены плановых смертоубийств, исполненных в положенной восточной манере (это двоюродный японский брат Николаса таким экзотическим способом напоминает о своем приближении), в финале же следует необычайно долгий поединок двух ниньзя. Дружба народов в лице Ник. Линера побеждает.
В литературном отношении роман безбожно плох. Усилия переводчиков, постаравшихся максимально беллетризовать произведение, успеха не возымели. Да автор и не стремился выдать реестрик красивых убийств за роман: занудные разговоры по ходу дела и утомительный секс призваны лишь к заполнению пауз – как коверные во время циркового представления. Главная беда, впрочем, состоит отнюдь не в художественной убогости романа (читывали и похуже). К сожалению, основная часть отечественных потребителей подобного чтива кое в чем отличается от своих американских собратьев. Обычный полицейский триллер наш соотечественник еще числит по ведомству литературы, зато слегка беллетризованный путеводитель по карте эффектных убийств уже играет роль некоего руководства, инструкции – а всяческими «полезными советами», пособиями умельцам на заметку нас всегда учили не пренебрегать. Западный читатель (зритель) выработал иммунитет к таким советам, он понимает, что все это не всерьез, и умеет разделять мир реальный и мир вымысла. Мы же, воспитанные в духе наивного реализма, не разучились еще над вымыслом обливаться слезами, и эта отзывчивость нам еще может аукнуться. «Красота спасет мир», – поучал Достоевский, чей Раскольников убивал свою жертву не по законам масс-культа, но суетливо, нелепо, неэстетично. Кто знает: овладей Родион Романович красивым искусством ниньзя – и великая русская литература могла бы двинуться в совершенно ином направлении.
1993
Пряник-убийца
Эрик ван Ластбейдер. Черное Сердце. Тула: НПО «Тулбытсервис»
Отныне можете не ездить в Тулу со своим Ластбейдером. Новый (всего лишь десятилетней давности) роман одного из первооткрывателей темы ниндзя (ниньзя) красиво вписался в привычный ряд исторических достопримечательностей Тулбытсервиса, заняв почетное место левее печатного пряника и где-то посередине между самоваром и двустволкой. Соответственно, деятельность двух главных героев романа – бывшего цэрэушника Трейси Ричтера и настоящего террориста Сока Киеу – спроецировалась на сюжет популярной повести Николая Лескова о тульском мастере Левше.
Произведение Лескова попало в этот ассоциативный ряд не случайно. Литературоведы-традиционалисты в данной повести предпочитали считать заглавного героя – центральным, а потому видеть здесь только конфликт секуляризованной личности с авторитарной разновидностью социума, априори глухого к просьбам индивида. Именно в этом ключе обычно трактовался и текст завещания Левши, и факт принципиального неисполнения оного: даже в том случае, когда лицо индивида недвусмысленно просило кирпича, социум демонстративно изводил кирпич на чистку оружейных стволов. Литературоведы «новой волны» справедливо отвергали столь поверхностный подход, обнаруживая в образе блохи квинтэссенцию трагического противостояния Востока и Запада. Пресловутая аглицкая блоха (Запад), подкованная русским умельцем Левшой (Восток), не только отказывалась танцевать под чью-либо дудку, но и вообще (согласно Киплингу) не могла сойти с места. Для автора повести противоречие выглядело неразрешимым. Дитя двух цивилизаций, порождение сразу двух культур, миниатюрное механическое создание англо-русского гения у Лескова было однозначно обречено на гибель.
Эрик ван Ластбейдер, взяв за основу именно вторую трактовку «Левши», попытался исследовать двуединство «Восток—Запад» более спокойно и непредубежденно. Сказовая форма автору показалась архаичной, и он избрал достаточно популярную форму динамичного детективного повествования. В ходе исследования писатель вывел интересную закономерность: от перемены мест двух культурных слагаемых общая «сумма» менялась совершенно фантастическим образом. Оказывается, результат синтеза двух культур напрямую зависел от последовательности расположения пластов. И если для американца Трейси Ричтера вхождение в мир культуры древней Камбоджи (Запад + Восток) становилось благотворным, то для камбоджийца Киеу, перевезенного в Америку (Восток + Запад), эксперимент заканчивался полным распадом личности. Для Ричтера возникший дуализм был гармоничен и только удваивал число нравственных запретов, делая героя почти идеальным (недаром под влиянием Востока этот бывший лучший мастер спецопераций покидал ЦРУ и использовал свои навыки лишь для самозащиты или для защиты близких). Правоверный буддист Киеу, которого мощная террористическая организация «Ангка» все активнее использовала в качестве бизнесмена-убийцы, заражался ядом чуждого холодного рационализма и впадал в безумие. В отличие от тульского печатного пряника, на который не распространялся лишь Закон о печати, Киеу вынужден был в итоге отвергнуть вообще все нравственные законы и превращался в машину. Машину, сконструированную умельцами Востока, подкованную злыми мастерами Запада и предназначенную отнюдь не для механических танцев, но для убийства и только убийства.
В центре повествования у Ластбейдера оказывалась многоходовая политическая композиция, разработанная оружейным магнатом Макоумером. Тот рассчитывал привести в президентское кресло своего ставленника, «ястреба» Атертона Готтшалка, чтобы затем проводить политику, угодную его корпорации. Потому-то и был задействован Киеу – безумный человек-компас, чья стрелка пыталась указать и на «ост», и на «вест» одновременно. Вышеупомянутый Трейси Ричтер, в свою очередь, использовался автором в качестве противоядия Киеу и в качестве успокоительного – для всех остальных, как своих, так и чужих (разница лишь в величине прописанной дозы). К середине второго тома герои окончательно определялись в своих сюжетных функциях: безумный гибрид (Киеу) совершал кровавые преступления, стараясь после каждого собрать воедино осколки разбегающегося собственного «я»; удачный гибрид (Трейси) стимулировал динамику фабулы, то и дело прерывая мучительный транс убийцы новыми ходами расследования. В конце книги миллионер Макоумер погибал, запутавшись в сетях собственных интриг, а беднягу Киеу разрывали на части внутренние противоречия.
Заметим, что судьба данных персонажей в общем предсказуема: можно было догадаться, что оба кончат плохо. Но вот что наш читатель не смог бы предугадать – так это трагический конец кандидата в президенты (практически без пяти минут президента) Аттертона Готтшалка. Если верить автору романа, этому деятелю после кончины злодея-вдохновителя Макоумера решительно ничего серьезного не угрожало. В худшем случае – газетчики несколько потрепали бы его честное имя и высказали бы ряд ничем не доказанных предположений о связях потенциального президента с магнатом-мафиози. У нас действующий политик на такую мелочь и внимания бы не обратил, продолжая мелькать на телеэкране с филиппиками на тему борьбы с мафией. У них же почти-президент Готтшалк не нашел ничего лучшего, как отправиться вслед за Макоумером и Киеу, наложив на себя руки.
Воистину: Запад – дело тонкое.
1994
Отныне можете не ездить в Тулу со своим Ластбейдером. Новый (всего лишь десятилетней давности) роман одного из первооткрывателей темы ниндзя (ниньзя) красиво вписался в привычный ряд исторических достопримечательностей Тулбытсервиса, заняв почетное место левее печатного пряника и где-то посередине между самоваром и двустволкой. Соответственно, деятельность двух главных героев романа – бывшего цэрэушника Трейси Ричтера и настоящего террориста Сока Киеу – спроецировалась на сюжет популярной повести Николая Лескова о тульском мастере Левше.
Произведение Лескова попало в этот ассоциативный ряд не случайно. Литературоведы-традиционалисты в данной повести предпочитали считать заглавного героя – центральным, а потому видеть здесь только конфликт секуляризованной личности с авторитарной разновидностью социума, априори глухого к просьбам индивида. Именно в этом ключе обычно трактовался и текст завещания Левши, и факт принципиального неисполнения оного: даже в том случае, когда лицо индивида недвусмысленно просило кирпича, социум демонстративно изводил кирпич на чистку оружейных стволов. Литературоведы «новой волны» справедливо отвергали столь поверхностный подход, обнаруживая в образе блохи квинтэссенцию трагического противостояния Востока и Запада. Пресловутая аглицкая блоха (Запад), подкованная русским умельцем Левшой (Восток), не только отказывалась танцевать под чью-либо дудку, но и вообще (согласно Киплингу) не могла сойти с места. Для автора повести противоречие выглядело неразрешимым. Дитя двух цивилизаций, порождение сразу двух культур, миниатюрное механическое создание англо-русского гения у Лескова было однозначно обречено на гибель.
Эрик ван Ластбейдер, взяв за основу именно вторую трактовку «Левши», попытался исследовать двуединство «Восток—Запад» более спокойно и непредубежденно. Сказовая форма автору показалась архаичной, и он избрал достаточно популярную форму динамичного детективного повествования. В ходе исследования писатель вывел интересную закономерность: от перемены мест двух культурных слагаемых общая «сумма» менялась совершенно фантастическим образом. Оказывается, результат синтеза двух культур напрямую зависел от последовательности расположения пластов. И если для американца Трейси Ричтера вхождение в мир культуры древней Камбоджи (Запад + Восток) становилось благотворным, то для камбоджийца Киеу, перевезенного в Америку (Восток + Запад), эксперимент заканчивался полным распадом личности. Для Ричтера возникший дуализм был гармоничен и только удваивал число нравственных запретов, делая героя почти идеальным (недаром под влиянием Востока этот бывший лучший мастер спецопераций покидал ЦРУ и использовал свои навыки лишь для самозащиты или для защиты близких). Правоверный буддист Киеу, которого мощная террористическая организация «Ангка» все активнее использовала в качестве бизнесмена-убийцы, заражался ядом чуждого холодного рационализма и впадал в безумие. В отличие от тульского печатного пряника, на который не распространялся лишь Закон о печати, Киеу вынужден был в итоге отвергнуть вообще все нравственные законы и превращался в машину. Машину, сконструированную умельцами Востока, подкованную злыми мастерами Запада и предназначенную отнюдь не для механических танцев, но для убийства и только убийства.
В центре повествования у Ластбейдера оказывалась многоходовая политическая композиция, разработанная оружейным магнатом Макоумером. Тот рассчитывал привести в президентское кресло своего ставленника, «ястреба» Атертона Готтшалка, чтобы затем проводить политику, угодную его корпорации. Потому-то и был задействован Киеу – безумный человек-компас, чья стрелка пыталась указать и на «ост», и на «вест» одновременно. Вышеупомянутый Трейси Ричтер, в свою очередь, использовался автором в качестве противоядия Киеу и в качестве успокоительного – для всех остальных, как своих, так и чужих (разница лишь в величине прописанной дозы). К середине второго тома герои окончательно определялись в своих сюжетных функциях: безумный гибрид (Киеу) совершал кровавые преступления, стараясь после каждого собрать воедино осколки разбегающегося собственного «я»; удачный гибрид (Трейси) стимулировал динамику фабулы, то и дело прерывая мучительный транс убийцы новыми ходами расследования. В конце книги миллионер Макоумер погибал, запутавшись в сетях собственных интриг, а беднягу Киеу разрывали на части внутренние противоречия.
Заметим, что судьба данных персонажей в общем предсказуема: можно было догадаться, что оба кончат плохо. Но вот что наш читатель не смог бы предугадать – так это трагический конец кандидата в президенты (практически без пяти минут президента) Аттертона Готтшалка. Если верить автору романа, этому деятелю после кончины злодея-вдохновителя Макоумера решительно ничего серьезного не угрожало. В худшем случае – газетчики несколько потрепали бы его честное имя и высказали бы ряд ничем не доказанных предположений о связях потенциального президента с магнатом-мафиози. У нас действующий политик на такую мелочь и внимания бы не обратил, продолжая мелькать на телеэкране с филиппиками на тему борьбы с мафией. У них же почти-президент Готтшалк не нашел ничего лучшего, как отправиться вслед за Макоумером и Киеу, наложив на себя руки.
Воистину: Запад – дело тонкое.
1994
Защита Хоупа
Эд Макбейн. Кошечка в сапожках. М.: Центрполиграф («Мастера остросюжетного романа»)
Благодаря американскому детективу уровень правового сознания наших сограждан в последние годы значительно вырос. Если раньше гражданин, поднятый ночью с постели стражами порядка, обреченно вопрошал: «За что, начальник?», получал в ответ пару зуботычин и покорно шлепал на цугундер, то теперь наш соотечественник, еще толком не проснувшись, уже что-то бурчит о презумпции невиновности, о каком-то деле «Миранда против штата Аризона» и о своем гражданском праве на один телефонный звонок, одну чашечку бразильского кофе, одну гаванскую сигару и всего одну зуботычину – и ту в присутствии адвоката.
Обратите внимание: ад-вока-та.
Еще сравнительно недавно фигура эта в нашем массовом сознании воспринималась почти однозначно со знаком «минус». Пропаганда долгие годы приучала нас видеть в защитнике прежде всего платного подлеца и хитрого крючкотвора, который – вместо того чтобы помочь разоблачить явного преступника – наводит тень на плетень, раздражает прокурора дурацкими вопросами и придирками, а в результате законное возмездие становится чуточку менее неотвратимым. Понятно, нам и в голову никогда не приходило сочувствовать защитнику – безусловному пособнику безусловных воров и убийц.
Железобетонную нашу уверенность в правоте такого подхода поколебал американец Эрл Стенли Гарднер. Вверив функции сыщика обаятельному и неуязвимому адвокату Перри Мейсону, писатель вынудил нас сочувствовать не государственному обвинителю, но защитнику, и потому финальным аккордом детективного произведения становилась реабилитация невиновного. Настоящий виновник, конечно, тоже отыскивался – но попутно и лишь для того, чтобы правота адвоката оказывалась триумфальной.
Писатель Эд Макбейн продолжил дело Эрла Стенли Гарднера, безвременно скончавшегося четверть века назад. Адвокат Мэтью Хоуп стал естественным преемником Перри Мейсона, унаследовав его практику и заодно умение выигрывать самые безнадежные дела. Однако Макбейн в соответствии с духом времени (его романы о Хоупе писались в 80-е и в начале 90-х) видоизменил своего героя по сравнению с предшественником. Мейсон был блестящим виртуозом, настоящим Шерлоком Холмсом в адвокатской мантии; он почти не ошибался и двигался к цели по прямой. Вместе с читателем этот герой подбирал факты и фактики – чтобы потом, в самый последний момент, продемонстрировать фейерверкообразные умозаключения и выйти в финал, оставив читателя с сухим ворохом ложных версий. Во времена Гарднера у юристов еще практически не было электронных помощников-компьютеров, и, стало быть, сам Мейсон вынужден был выступать в роли человека-компьютера, работающего практически без сбоев. Правда, никакой личной жизни у компьютера не могло быть априори – так что секретарша Мейсона, бессменная Делла Стрит, напрасно рыдала в подушку: кроме невинного флирта и честной дружбы ее патрон все равно бы ничего иного не смог предложить.
Благодаря американскому детективу уровень правового сознания наших сограждан в последние годы значительно вырос. Если раньше гражданин, поднятый ночью с постели стражами порядка, обреченно вопрошал: «За что, начальник?», получал в ответ пару зуботычин и покорно шлепал на цугундер, то теперь наш соотечественник, еще толком не проснувшись, уже что-то бурчит о презумпции невиновности, о каком-то деле «Миранда против штата Аризона» и о своем гражданском праве на один телефонный звонок, одну чашечку бразильского кофе, одну гаванскую сигару и всего одну зуботычину – и ту в присутствии адвоката.
Обратите внимание: ад-вока-та.
Еще сравнительно недавно фигура эта в нашем массовом сознании воспринималась почти однозначно со знаком «минус». Пропаганда долгие годы приучала нас видеть в защитнике прежде всего платного подлеца и хитрого крючкотвора, который – вместо того чтобы помочь разоблачить явного преступника – наводит тень на плетень, раздражает прокурора дурацкими вопросами и придирками, а в результате законное возмездие становится чуточку менее неотвратимым. Понятно, нам и в голову никогда не приходило сочувствовать защитнику – безусловному пособнику безусловных воров и убийц.
Железобетонную нашу уверенность в правоте такого подхода поколебал американец Эрл Стенли Гарднер. Вверив функции сыщика обаятельному и неуязвимому адвокату Перри Мейсону, писатель вынудил нас сочувствовать не государственному обвинителю, но защитнику, и потому финальным аккордом детективного произведения становилась реабилитация невиновного. Настоящий виновник, конечно, тоже отыскивался – но попутно и лишь для того, чтобы правота адвоката оказывалась триумфальной.
Писатель Эд Макбейн продолжил дело Эрла Стенли Гарднера, безвременно скончавшегося четверть века назад. Адвокат Мэтью Хоуп стал естественным преемником Перри Мейсона, унаследовав его практику и заодно умение выигрывать самые безнадежные дела. Однако Макбейн в соответствии с духом времени (его романы о Хоупе писались в 80-е и в начале 90-х) видоизменил своего героя по сравнению с предшественником. Мейсон был блестящим виртуозом, настоящим Шерлоком Холмсом в адвокатской мантии; он почти не ошибался и двигался к цели по прямой. Вместе с читателем этот герой подбирал факты и фактики – чтобы потом, в самый последний момент, продемонстрировать фейерверкообразные умозаключения и выйти в финал, оставив читателя с сухим ворохом ложных версий. Во времена Гарднера у юристов еще практически не было электронных помощников-компьютеров, и, стало быть, сам Мейсон вынужден был выступать в роли человека-компьютера, работающего практически без сбоев. Правда, никакой личной жизни у компьютера не могло быть априори – так что секретарша Мейсона, бессменная Делла Стрит, напрасно рыдала в подушку: кроме невинного флирта и честной дружбы ее патрон все равно бы ничего иного не смог предложить.