Михаил Арцыбашев

Деревянный чурбан




I


   Ни один листик не шевелился кругом, а их были миллиарды, и каждый был насквозь пронизан светом и теплом. Под ногами шуршали жесткие иглы травы, пробившейся сквозь многолетнюю сухую листву, по которой мягко и странно было идти, точно под нею были упругие и сильные пружины. Пахло листвою, мохом и грибной сыростью. Впереди, позади, по сторонам был лес — зеленое море листьев, веток, мхов, могучих стволов, — и золотым дождем сеялись повсюду солнечные лучи, как будто звучащие какой-то неслышимой, благодатной музыкой. Кругом же было тихо торжественной, таинственной тишиной, и тишине этой не мешали далекое звонкое кукованье кукушки, чуть слышный стук дятла, долетавший откуда-то снизу, из невидимого в чаще глубокого сырого оврага, и непрестанное дружное рабочее гудение миллионов насекомых, ползавших, скакавших и летавших в траве, по деревьям, на освещенных ярким солнцем и отблеском голубого неба полянах.
   Жизнь крепкая и упорная, как рост векового дуба, была вокруг, и от каждого едва видного жучка, хлопотливо ползущего куда-то вверх по стеблю, веяло твердым знанием чего-то своего — мудрого, серьезного и нужного.
   Политический ссыльный, студент Веригин, еще очень молодой человек, с сухими и широкими плечами, за которыми торчало тонкое дуло ружья, в высоких сапогах и полинялой розовой рубахе, один шел по лесу, широко шагая, приглядываясь и прислушиваясь ко всему.
   Из-под старой студенческой фуражки курчавились светлые и жесткие волосы, серые глаза смотрели уверенно и прямо, но по тому, как пристально он всматривался в зеленую чащу и как старался не сбиться с едва намеченной тропки, местами совсем пропадавшей в кустах, было видно, что в лесу он человек новый, не знает его и бессознательно боится этой зеленой глубины.
   Прошло всего часа два, как он вышел из поселка, и по расчету не мог уйти больше семи-восьми верст, а уже казалось, что на тысячу миль кругом нет ни единой человеческой души и везде только один этот зеленый таинственный лес, своей жизнью живущий, свою тайну ведающий, старый как мир.
   На опушке большой поляны Веригин остановился.
   Здесь было так много солнца и трава была такая яркая, что глазам и радостно, и больно было глядеть. Из густой сочной зелени смотрели тысячи голубеньких, синих, красных и желтых цветов, над ними танцевали, точно ошалев от солнца и тепла, белые бабочки, а вверху открывалась необозримая глубина сверкающего и тающего неба, по которому ослепительно белые и кудрявые на развернутых парусах легко плыли далекие счастливые облака. Тропинка точно утонула в этой зеленой благодати, а на той стороне той же сплошной стеной стоял темный перепутанный, казалось, непроходимый лес и тысячами зеленых глаз внимательно и жутко смотрел на одинокого человека, неожиданно появившегося в его царстве.
   — Черт его разберет, где там это дурацкое озеро! — с досадой сказал Веригин. — Поляну-то я нашел, а где тот «корявый» дуб, черт его знает… Все дубы корявые!
   Он решил отдохнуть и осмотреться. Перед выходом из дому он закусил, но от быстрой ходьбы и крепкого лесного воздуха ему уже опять захотелось есть.
   — Надо подзакусить, а там видно будет! — решил он.
   Трава была мягкая и душистая; свежестью охватило его слегка вспотевшее мускулистое тело, и Веригину захотелось лечь на спину и растянуться так, чтобы каждым атомом своего существа впитывать в себя тепло и свежесть этой удивительной первобытной земли.
   В сумке у него была вареная колбаса и черный хлеб. Хлеба было много, и потому он старался откусывать колбасы поменьше, заедая огромными кусками мягкого, вкусного, пахучего хлеба, но не удержался и съел всю колбасу, даже со шкурой, которая показалась ему удивительно вкусной.
   Потом он снял сумку, поставил ружье к дереву и растянулся в траве. И сразу исчез лес, кругом встала такая странная вблизи трава, а вверху развернулась синева неба с застывшим на ней круглым, белым, как кипень, облаком. Внизу у корней трава казалась дремучим тропическим лесом, и почти на каждой травинке ползали или важно сидели какие-то козявки, а один толстенький красненький жучок, свесившись на самом конце стебелька, в упор рассматривал Веригина маленькими, как точки, непонятными черными глазками. Изредка, ныряя в воздухе, точно уносимая ветром, проносилась над ним легкая белая бабочка и снизу казалась прозрачной и желтой.
   Веригин лег на спину, раскинул руки и ноги, будто в самом деле хотел захватить побольше земли, и закрыл глаза, сразу погрузившись в какой-то светлый золотистый мрак и тихую, гудящую и жужжащую музыку. Веки закрытых глаз сами собой трепетали под теплым светом, от кончиков ног по спине до затылка тянулась и обволакивала все тело сладкая, ленивая истома, а в ушах непрерывно стояла эта музыка и то сливалась в одну густую дрожащую, точно медом налитую ноту, то распадалась на целый хор каких-то потрескивающих, позванивающих и шепчущих звуков. Иногда над самым ухом что-то заводило свою особливую песенку, и тогда казалось, что кто-то подкрался к нему, смотрит из-за густой травы зелеными лесными глазами и говорит что-то одно и то же, очень важное, и серьезное, на своем непонятном, нечеловеческом языке.
   Веригин невольно открыл глаза, но никого не было кругом: зеленая трава тихо шевелилась на синем небе, и красный жучок как зачарованный неподвижно смотрел на него черными глазками. Веригин невольно улыбнулся ему: у забавного жучка был такой загадочный вид, точно это именно он, когда Веригин закрывал глаза, превращался в лесного человечка и рассказывал, и доказывал ему что-то. Веригин хотел тронуть его пальцем, но лень было пошевелить рукой, и он закрыл глаза.
   Какие-то ленивые и смутные мысли наплывали и тянулись в голове без конца.
   «Лес, лес… — машинально думал Веригин, — в конце концов, и в самом деле все-чепуха, а самое главное, единственно нужное, это-лес, земля, небо и солнце!.. Лес!.. Кто это, в самом деле, говорит?.. Вот так близко, прямо-таки в самое ухо, отчетливо так!.. Кажется, прислушаться получше и поймешь что-то. Это тот жучок превратился в маленького лесного человечка, в смешном, круглом красном сюртучке, и рассказывает… У него, должно быть, круглая маленькая головка и забавная серьезная мордочка с черными глазками… Лес!.. Отчего это каждый человек, как только попадает в лес или поле, начинает думать и говорить, что вся его жизнь была ошибкой и настоящее счастье только здесь, среди природы, в простом, немудрствующем существовании?… И ведь каждый знает, что не проживет здесь и трех дней!.. Проклинаем культуру, ругаем людей, а сами жить без них не можем!.. Странно, есть тут какое-то недоразумение!.. Ведь вот так ясно чувствуешь, что счастье где-то здесь близко, а поймать его не можешь. И поймаешь, а не удержишь, и скучно, и тянет к людям, городам, борьбе!.. Нет, мы забыли секрет этой простой растительной жизни!.. А этот смешной лесной человечек, притворяющийся жучком, должно быть, знает и силится мне рассказать, только я не могу понять его. Вот, опять!.. Ну, громче, громче!.. Не так быстро, отчетливее!.. Нет, не поймешь!.. Фу, лень какая!.. Так бы и заснул!.. А дело все в том, что надо верить, будто это страшно важно, что солнце светит, что трава растет, жучок сидит… Ведь мы как?.. Мы думаем, что природа-это только дачное удовольствие, и когда смотрим на какую-нибудь козявку, то уверены, что нам до нее, в сущности, никакого дела нет!.. Мы, эгоисты, углубились в свое человеческое, а природу только снисходительно допускаем!..»
   Веригин вдруг вспомнил, как однажды, попав в монашеский скит в самый разгар революции, спрашивал старого почтенного монаха:
   — И газет вы не читаете?
   — Нет.
   — Неужели вам не интересно знать, что делается на свете?
   — Что же там делается… Мы знаем вот, что солнце светит! — неожиданно веско и спокойно ответил монах.
   «А остальное не важно? — подумал Веригин. — Нет, важно!.. Нельзя же спокойно наслаждаться чистым воздухом, когда знаешь, что кругом люди задыхаются, голодают, борются за кусок хлеба, за сносное человеческое существование!.. Человек не имеет права… Какого права?.. О чем это я?..»
   Жучок, совсем уже не скрывая, что он не жучок, а лесной человечек в круглом красном фрачке, важно и с пафосом заговорил что-то о пролетариате… Дятел где-то близко застучал в барабан…
   — Задремал! — громко сказал Веригин и открыл глаза. Жучок по-прежнему сидел на своем стебельке, кругом шелестела трава, облако вверху исчезло, и бездонная, чистая и ясная синева смотрела на Веригина.
   «Нет, надо идти, а то тут заснешь!» — подумал Веригин и встал, с сожалением расставаясь с томной ленью, проникшей все тело от нагретой мягкой земли.
   Опять развернулась перед ним поляна, трава опустилась, красный жучок потерялся в ней, и Веригин уже не мог найти его. Впереди опять встал запутанный, стена стеною, лес.
   — Идти… А куда?.. Где этот дуб проклятый?
   И в ту же минуту Веригин увидел его: там, где полянка острым клином убегала в чащу, на самой опушке стоял приземистый, весь обросший мхом и липами, старик дуб, с корявыми руками, запущенными во все стороны в зелень, точно крючковатые пальцы в густую взлохмаченную зеленую бороду. Толстый ствол его, весь в ранах, чернел дуплом, и солнечные пятна тихо скользили по нему вверх и вниз.
   Веригин подобрал сумку, вскинул на плечо ружье и отдохнувшими легкими ногами зашагал через поляну. Трава путалась у колен, и сотни зеленых кузнечиков и каких-то белых букашек брызгали из-под ног во все стороны.
   — Сколько их! — удивился Веригин, и ему даже как-то страшно стало, что столько живых существ, таких микроскопических, живут совсем помимо человека, нисколько не интересуясь им и не нуждаясь в нем.
   Он обошел старый дуб, похожий на древнего косматого лешего, выбрал направление и опять углубился в чащу, шагая по мягкой, пружинящейся сухой листве. Должно быть, местами под нею были ямы и палые деревья, потому что почва предательски колыхалась под ногами.
   Какая-то серо-желтая змея с тихим, предостерегающим свистом заскользила в сторону от него и долго, без оглядки, ползла на виду, пока не скрылась за деревьями… Коршун неожиданно сорвался с вершины и камнем полетел к оврагу, жестко хлопая по веткам твердыми крыльями…



II


   Лес то сгущался сплошной стеной, то быстро разбегался по сторонам, открывая зеленые веселые лужайки, и наконец на одной из них Веригин увидел человеческое жилье.
   Это была землянка, крытая мхом, с вросшей в землю крышей, под которой, над грубо сколоченной низенькой дверью, висели гирляндами какие-то красные, синие и белые тряпки, придавая ей странный и дикий вид.
   Вся полянка была так покрыта цветами, что травы не было видно, и лежал кругом только узорчатый, пестрый, душистый ковер. По всем направлениям, тяжко гудя, носились здесь пчелы и густо пахло теплым медом.
   В первую минуту Веригину показалось, что тут никого нет, кроме пчел, цветов и деревьев, и он уже хотел подойти, как что-то белое зашевелилось и поднялось над травой так неожиданно, что он даже вздрогнул.
   Приземистый, мохнатый, весь в волосах, стоял на поляне, среди цветов, какой-то старик.
   Лица его Веригин сначала совсем не разобрал, так оно заросло, но потом рассмотрел темно-коричневое, все с кулачок, старческое личико, с седыми нависшими бровями и маленькими, острыми, как буравчики, глазками. Одет старик был во что-то белое, будто длинная женская рубаха, с нашитыми на ней красными ластовицами и красными же полосками в несколько рядов вокруг подола и ворота. На ногах у него были, несмотря на тепло, пестрые, мехом отороченные, сапоги, такие, какие носят по зимам буряты. Длинные корявые руки висели ниже колен, а волосы и борода, седые до желтизны, в прозрачных отсветах леса казались зелеными. Был он до того дряхл и сгорблен, что, когда наклонялся к земле, почти опираясь на нее руками и бородой касаясь цветов, был похож на старый выкорчеванный пень, еще цепляющийся за почву корявыми перепутанными корнями.
   Повинуясь какому-то неопределенному чувству, Веригин, вместо того чтобы выступить на опушку и показаться, тихо остановился между деревьями.
   Лесной дед что-то делал: то как будто кланялся, то притоптывал, то вытягивал руки кверху и, кажется, что-то пел и приговаривал — нельзя было разобрать.
   «Что за черт, что он там делает?» — подумал Веригин.
   А дед, кажется, начинал уже танцевать. Он приплясывал, с трудом подгибая дрожащие колена и выкрикивая какие-то слова, в которых Веригину слышалось только:
   — Шау! Шау! Шау!..
   Голос его звучал глухо и жутко, дико отдаваясь за зеленой, залитой цветами поляне под тающим в солнечном блеске голубым небом.
   Веригин стал догадываться, что присутствует при каком-то неведомом религиозном обряде, и догадка его скоро подтвердилась: старик внезапно скрылся в землянке и сейчас же появился опять, с трудом вытащив оттуда какое-то тяжелое, безобразное деревянное чучело.
   Это был грубо вытесанный, нелепо раскрашенный чурбан, и, когда старик поставил его у стены землянки, Веригин разобрал жуткое, едва намеченное, скуластое, узкоглазое, деревянное лицо, с какой-то неприятной, не то насмешливой, не то идиотской, улыбкой на деревянных губах, и руки и ноги, совершенно одинаково скрещенные.
   Потом старик откуда-то достал маленький берестяной корец с медом. Он поставил его перед идолом, взял тонкую раскрашенную палочку, с пением и бормотанием обмакнул ее в мед и помазал по деревянным губам. Чурбан улыбался так же хитро и бессмысленно. Старик смешно воздел руки к небу и опять заплясал и закричал, как пьяный.
   Веригину стало смешно. Он решительно выступил из своей засады и показался на поляне.
   В ту же минуту произошло что-то странное, чего Веригин никак не ожидал: лесной дед мгновенно остановился, уронил свою палочку и с ужасом уставился на незнакомого человека. Невольно приостановился и Веригин, хотя и продолжал улыбаться. Некоторое время они неподвижно смотрели друг на друга, и видно было, как у старика дрожали колени. Потом он метнулся, как заяц, схватил свой чурбан, поволок его, не осилил от испуга, бросил и вдруг, шагнув в сторону Веригина, замахал руками и закричал:
   — Уходи!.. Чего тебе?.. Уходи!.. Нельзя тут!.. Уходи!..
   Он путал эти русские слова с какими-то непонятными Веригину звуками, среди которых опять послышалось ему «шау, шау», и еще какое-то «ширметь, ширметь»… Веригин в недоумении смотрел на старика.
   — Уходи, уходи! — кричал дед, топая на него ногами и весь трясясь не то от ужаса, не то от злости. Борода у него прыгала, изо рта вылетала слюна, волосы на голове встали дыбом.
   — Да чего ты?.. Дедушка, мне только… воды напиться… — пробормотал ошеломленный Веригин, невольно отступая и хватаясь за ружье.
   Но дед, очевидно, осатанел до того, что даже не слышал ничего. Он как-то странно, обеими ногами сразу, прыгал на Веригина, махал руками, плевал и кричал только одно:
   — Уходи! Шау, шау… ширметь! Уходи!..
   Веригин наконец догадался, что попал в какое-то священное место, куда непосвященным входить нельзя, и что старик гонит его прочь с поляны. И сразу страх, вызванный стариком, пропал, и ему опять стало только смешно. Он нарочно угрожающе шагнул к старику навстречу.
   Старик оторопел и на минуту замолк, с диким ужасом глядя на человека, который, по-видимому, совсем не боялся его страшных слов. Веригин подходил все ближе, с любопытством рассматривая идола. Старик поймал этот взгляд и всем телом своим метнулся загородить от чужих глаз своего деревянного Бога.
   — Да чего ты боишься, дед? — дружелюбно сказал Веригин и шагнул еще ближе.
   Тогда старику, должно быть, пришло в голову крайнее средство: он быстро схватил свой чурбан, с невероятной для такого дряхлого старика силой поднял его над головой и пошел прямо на Веригина, не переставая выкрикивать что-то угрожающее и предостерегающее.
   Было ясно, что он твердо убежден в том, что Веригин испугается и если не падет ниц перед лицом Бога, то будет немедленно поражен и уничтожен чудесной силой. Старик, видимо, сам боялся возможных последствий своего поступка и дрожал всем телом.
   Шальная, мальчишеская мысль пришла Веригину в голову: когда старик был уже шагах в десяти от него, он быстро приложился и выстрелил из ружья прямо в мертвое, деревянное, идиотски улыбающееся лицо идола.
   Грохот выстрела оглушил его самого, и в дыму он не сразу разобрал, что сталось с идолом. Видел только, как что-то белое кубарем покатилось в траву.
   Когда же дым разошелся, старик, как убитый, лежал ничком, а в трех шагах от него, лицом вверх, валялся на траве идол, бессмысленно улыбаясь в небо, словно притворяясь, что ему нет никакого дела до того, что случилось. Пуля сколола ему ухо и часть щеки, и белая щепа торчала в сторону.
   Веригин подумал, что он убил старика. Что-то жутко дрогнуло у него в груди, и он уже хотел броситься на помощь, как вдруг старик зашевелился.
   Он с трудом поднялся сначала на четвереньки, а потом и на ноги, весь измазанный зеленью, с трясущимися руками и головой, дико и жалобно оглядываясь кругом. Должно быть, он даже не понял, в чем дело, и думал, что это сам Бог поразил нечестивого молнией. Но, увидев в трех шагах от себя как ни в чем не бывало стоявшего Веригина, из опущенного дула ружья которого шел сизый дымок, старик остолбенел. Личико его исказилось выражением ужаса и отчаяния. Растерянно оглянувшись, он увидел своего идола и кинулся к нему.
   Веригин увидел, как он старался поднять Бога и как отшатнулся, увидев разбитое, обезображенное его лицо. Несколько минут он оставался на коленях, растерянно водя руками по язве, сделанной пулею. Потом оглянулся на Веригина, ахнул, всплеснул руками, пополз на четвереньках, вскочил и бросился бежать по поляне.
   — Дед, дед! — крикнул Веригин с чувством стыда. — Дед, постой!..
   Но старик бежал как молодой, прыгая через цветы и размахивая руками, точно подбитая птица крыльями.
   — Дед!
   Белая развевающаяся рубаха мелькнула за деревьями, упала, вскочила и, подпрыгнув, скрылась в чаще.
   Веригин, опустив ружье, с недоумением и смутным стыдом, долго смотрел вслед. Потом нерешительно подошел к идолу и толкнул его ногою. Идол качнулся и опять лег на спину. В его деревянном, тупом лице явно намечалась ехидная улыбка, а косые глаза смотрели вверх с выражением непроницаемым.
   Веригин растерянно пожал плечами, посмотрел еще, оглянулся на опустелую поляну и, плюнув, пошел прочь.
   «Фу, как глупо вышло!» — в досаде на свою легкомысленную выходку думал он, углубляясь в зеленую чащу.



III


   Вечером, когда на кровавой полосе заката черным стал лес, Веригин сидел, вытянув усталые, сладко млеющие ноги на середину избы, и пил чай. Больной Шутов, сосланный по одному с ним делу, лежал на лавке и зябко кутался в пальто, хотя было жарко и душно. У него была чахотка, и по прозрачным глазам и по тому, как слабо лежали на обнажившемся лбу светлые плоские волосы, видно было, что жить ему осталось немного.
   — Ужасно я рад, что ты пришел! — говорил он слабым, прерывающим голосом, неизменно, что бы он ни говорил, сохраняющим какое-то светлое, приподнятое выражение. — Я ведь все один да один!.. Товарищи заходят редко: лето, никому не охота сидеть с больным!.. Оно и понятно. А я тут все лежу, думаю да вспоминаю… Всю жизнь свою на досуге перебрал, ничего, кажется, не осталось!.. Сначала казалось ужасно много, а как стал припоминать, так как будто и нет ничего!.. Вчера целый день вспоминал, как меня нянька причащаться водила… Была на мне тогда розовая рубашка и лакированные сапожки, которыми я страшно гордился!.. Глупо и сентиментально, но, когда вот так приходит дело к концу, — ужасно даже, и такие мелочи кажутся милыми и трогательными… Нянька у меня была солдатка и все пророчила мне генеральский чин и невесту богатую… А я даже в генералы от революции не вышел, так рядовым и умру!.. И невесты как-то не было времени найти… Один раз даже и влюбился, но тут арест подоспел, так ничего из этого и не вышло!.. Да и в самом деле некогда было: я тут от скуки как-то подсчитал, так оказалось, что я ровно, день в день, четвертую часть жизни в тюрьме просидел!..
   Шутов улыбнулся застенчиво и мягко, и было видно, что его утешает именно то, что он просидел в тюрьме четверть жизни. Было нечто наивное и милое в той маленькой гордости, с которой он говорил об этом.
   Заря погасала, огненно-красный силуэт окна понемногу бледнел на стене, в комнате становилось темно, и лицо Шутова бледнело и таяло в сумраке.
   — Ну а как ты себя все-таки чувствуешь теперь? — спросил Веригин, сам чувствуя, как неловко звучит этот праздный вопрос.
   Шутов засмеялся.
   — Как мне себя чувствовать?.. Чувствую, что умираю!
   — Ну вот… глупости! — возразил Веригин с тем неприятным, фальшивым выражением, с каким очень здоровые люди утешают больных, относительно участи которых у них нет ни малейшего сомнения. — Еще поправишься!.. Климат тут такой, что не хуже Ялты… Еще посмотри, каким молодцом запрыгаешь!
   Шутов выслушал его без интереса, очевидно, из деликатности, стараясь не показать, что отлично понимает смысл слов Веригина. Он, видимо, так привык к мысли о скорой смерти, что ему даже просто скучно было слушать все эти утешения.
   — Нет, это уж тут! — слабо отмахнулся Он. — Да и что там — умирать так умирать!
   Кто-то вошел в избу и стал возиться в темном углу. Видна была уже только одна черная высокая тень.
   — Огонь зажечь, что ли? — спросил оттуда глухой голос.
   — Пожалуйста, Федор Иваныч! В самом деле, что ж мы впотьмах сидим!
   В маленькие оконца уже глядела только бледно-зеленая полоса, холодная, точно осенью.
   Чиркнула спичка, звякнуло стекло в неловких, грубых пальцах, загорелся трепетный синий огонек.
   — Вот, так-то лучше, чем в темки играть!
   Лампа разгорелась медленно, и при свете ее Веригин рассмотрел непомерно высокого старика, в черной жилетке, с костяными пуговицами на белой рубахе навыпуск, с длинной седой бородой и седыми нависшими бровями, из-под которых зорко смотрели острые черные глазки. При виде его Веригин вспомнил того старика в лесу.
   — А вы, Федор Иваныч, чайку с нами не выпьете? — предложил Шутов.
   — Ан выпью! — глухо, как сквозь подушку, ответил старик. — Из тех же будете? — пронзительно глядя из-под седых кустов, спросил он Веригина, принимая от него толстый стакан и наливая на блюдечко.
   — Из тех самых!
   — Тэк-с… — неодобрительно, как показалось Веригину, буркнул старик, дуя на блюдечко, которое держал высоко на растопыренных пальцах. Потом с хрустом откусил сахар, запил и, поставив пустое блюдечко на стол, сейчас же стал наливать, спокойно держа горячий стакан в заскорузлых пальцах.
   Отпив стакан, пока Веригин наливал ему другой, старик сидел прямо и пытливо смотрел на гостя.
   — Что вы на меня так смотрите? — спросил Веригин.
   — Смотрю… Зря вы сделали, неладно, нехорошо! — сурово сказал старик.
   — А что? — удивился Веригин.
   — А то! — непонятно буркнул старик и взялся за блюдечко.
   Веригин понял, что ему известна история в лесу, и слегка покраснел.
   — А вы откуда знаете? — недружелюбно спросил он.
   — Выходит, что знаю… Сорока на хвосте принесла! — загадочно ответил старик.
   — Да вы о чем? — отозвался Шутов с любопытством.
   Веригину не хотелось рассказывать, но он все-таки рассказал.
   — Да вот… — сказал старик, когда Веригин замолчал, — и выходит, что поступили вы очень даже неладно. Я этого старика знаю: это тут в давние времена были какие-то поселенцы, из первых… Жизнь тогда тут была дикая, ну они и обурятились, свою веру забыли, стали идолу кланяться… Так и живут, как бы идолопоклонники, выходит. Однако, опричь этого, дурного о них сказать нечего… Хорошо живут, правильно.
   Старик говорил глухо — усы мешали, но веско и даже торжественно, как власть имеющий.
   — Я их так понимаю, что смещение произошло: Христа-то они забыли, а обычай христианский соблюдают не в пример многим и из наших. Водки не пьют, никому худого не делают, воровства промеж них нет… нравственность имеют высокую и себя очень соблюдают. Наших не чуждаются, нет, но только идола своего никому показывать не могут. Такой у них, значит, закон… А старичок тот у них замест главного шамана, что ли, считается. Очень правильный старичок. А теперь у них такое идет, что ну!.. И какие последствия тому могут быть, неизвестно. А только я вам скажу, что назад тем же путем вам теперь идти несподручно. Вы тут денька два поживите, а сын, старший мой, вернется, я ему прикажу, он вас проводит.
   — Фью! — самоуверенно присвистнул Веригин и посмотрел на свое ружье, стоявшее в углу. Ему было досадно, что старик как бы нотацию ему читает, и тем более досадно, что ему самому было стыдно своей мальчишеской выходки.
   Старик покачал головой, но ничего не сказал и стал наливать на блюдечко.
   Шутов с тревогой посмотрел на него.
   — А ты знаешь, ты в самом деле не ходи, подожди! — волнуясь сказал он.
   — Наплевать! — хвастливо возразил Веригин именно потому, что ему самому что-то стало жутко и стыдно было в этом признаться.
   В избе было душно и темно. Лампочка давала мало свету; по стене от самоварного пара быстро проползали и исчезали под потолком дымные тени.
   — Нехорошо! — проговорил старик как бы про себя.
   — Ну что ж, — заговорил Веригин, озлившись на его осуждающий тон, — вы, верно, человек религиозный, следовательно, должны одобрять мой поступок: разрушил идолопоклонство!.. Святые отцы всегда так поступали!