Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Александр Архангельский
Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды
Вместо предисловиЯ
Нашему поколению, кому от сорока до пятидесяти, повезло. Мы прошли невероятную историческую школу, прожили несколько эпох. Каждая из них могла затянуться на целую жизнь. Но просвистели – не заметили. А сколько будет поворотов впереди! Возможно, тяжких. Наверняка рискованных. Но, может статься, и счастливых: нам везло уже неоднократно. Детская вера в чудо не исключает взрослой трезвости подхода к жизни; готовиться к худшему в надежде на лучшее – вероятно, правильней всего. В любом случае никто уже не отнимет у нас главного: ощущения родной истории как неостановимого процесса, мучительного, радостного, трагического, дающего шанс выскочить из тупика в последнюю секунду и грозящего провалом в бездну, когда, казалось бы, все худшее осталось позади.
Собственно, это мироощущение не историка и не политика. Это мироощущение летописца. Историк старается смотреть на свой предмет как бы извне быстротекущего процесса. Во многом это иллюзия: в историческом пространстве невозможно найти объективную точку отсчета, совершенно не зависящую от человека, его ориентиров, морали, веры, идеологии. И все же можно попытаться ограничить свой интеллектуальный произвол до предела, аскетически отсечь все лишнее, случайное, опереться на документ как таковой. Политик воспринимает жизнь сквозь призму тактического интереса и стратегической задачи; событие ценно для него не само по себе; важно лишь, содействует оно или мешает добиваться цели. Летописец – не прямой участник, но и не сторонний наблюдатель; он видит сиюминутное как проявление вечного, и при этом – как зависящее от нашей воли, нашего этического самоопределения. Современность для него – история, данная в ощущениях, еще не остывшая, не завершившаяся; это внешняя дробность, изначально наделенная внутренней цельностью. И подневная, недельная, помесячная роспись происшествий лишь выявляет логику движения страны и мира сквозь ускользающее время.
Книга, которую вы держите в руках, основана именно на этом принципе, на этой оптике. Хронологически она продолжает сборник «Базовые ценности: инструкции по применению», который был выпущен издательством «Амфора» весной 2006 года. Ключевая, сквозная тема «Базовых ценностей» была подсказана срединным периодом путинского царствования: год от года нарастало чувство, что большая, разнородная страна в гражданском отношении ничем не связана, не объединена; что общественному поиску простейших базовых ценностей, объединяющих гражданскую нацию, властвующий класс предпочел строительство потемкинских муляжей, производство дымовых завес. Мы из недели в неделю фиксировали это нарастание политической мнимости, смысловой кажимости. Рано или поздно мнимости должны были сложиться в своеобразную систему, оформиться в некие устойчивые мифы, живущие своей самостоятельной жизнью и способные, в свою очередь, порождать новые мифологемы. Из самих себя. Вегетативно. Без соприкосновений с реальностью.
Внутренний сюжет нового публицистического повествования – мифология третьего срока.
10 мая 2006 года в президентском послании впервые прозвучал намек на то, что Путин может остаться во власти. Он процитировал Франклина Рузвельта и подтекстом отослал нас к примеру Столыпина; всякий опытный наблюдатель с ходу читал сквозь строки: Рузвельт нарушил неписаную традицию американских президентов занимать свой пост не более двух сроков кряду – и был переизбран еще дважды, чтобы продолжить борьбу с Олигархией, завершить преодоление Депрессии и открыть Второй фронт. А Столыпин, как помнит каждый, просил у истории двадцать лет политического покоя для полного преобразования России – и не останавливался ни перед чем, чтобы погасить разгорающуюся революцию. Которая все равно произошла.
Затем в МГИМО состоялась конференция, посвященная великому учителю российских кормчих Рузвельту; на конференции выступил штатный идеолог власти Владислав Сурков. Стало окончательно ясно, что мода на рузвельтианство носит системный и обдуманный характер: тут же по ключевым каналам пошли как бы документальные фильмы про борца с американской олигархией. Выстраивая жесткую параллель Великая Депрессия – Великий Президент – Великая Победа, режиссеры и технологи подводили зрителей к простому выводу: ВВП тоже надо остаться. Равнение на рузвельтат.
При этом сам президент последовательно, четко говорил: я на третий срок не пойду и конституцию менять не буду. Говорил прямо, без привычного уклонения в политическую риторику. Слова руководителя и действия его ближайших подчиненных расходились все дальше; возникало предгрозовое напряжение общественной атмосферы. Гадания о том, уйдет ли Путин, останется ли, в каких формах, на каких основаниях, по существу, были пригашены только 11 декабря 2007 года. Когда стране официально предъявили преемника и наш медвежий угол украсился триумвиратом говорящих фамилий: Медведев, Грызлов и Сурков. Утром следующего дня была очерчена схема управления страной после мартовских выборов. Разговоры про третий срок как бы пригасли. Но до конца эти гадания самоисчерпались только что. А эпилог в действительности еще впереди.
Естественно, что в колонках, которые публиковались все это время на сайте «РИА Новости» и составили основу книги «Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды»[1], я в той или иной форме возвращался к теме третьего срока. Откликался на животрепещущие темы, уходил в сторону, увлекался мелочами, а все равно – история заставляла возвращаться к сквозному сюжету. Я писал о том, что управляющий класс, неожиданно для всех – и для себя – взявший власть на рубеже 90-х и нулевых, мучительно ищет ответ на неразрешимые вопросы: как сохранить иллюзию стабильности, когда ты сам ощущаешь себя балансирующим на краю бездонной пропасти? как обосновать свое право обладать страной после исчерпания путинского мандата? чем заполнить идейную пустоту, воцарившуюся в обществе – во многом по вине так называемых элит?
И все же я не столько анализировал расклады и расстановки сил, сколько обсуждал гуманитарную проблему: какими подменами ценностей, какими идеологическими микшерами пользовалась власть, прикрывая правду о собственном замысле; какую гуманитарную цену мы заплатим за ее политическое волхование. Под прикрытием пустых разговоров о Рузвельте мы стройными шагами двигались навстречу Кондопоге и грузинским событиям; припугнув страну тенью страшных фошыстов, которые, в свою очередь, стращали мир угрозой жутких жыдов[2], наши элиты стали с оружием в руках выяснять отношения между собою – и на территории России (убийство Политковской), и в границах Британской империи (история с Литвиненко); а потом, как бы вновь спохватившись, стали размахивать хоругвями и прикрывать свою бессмысленность – иконами.
Сквозь эту трассирующую фабулу я старался, насколько возможно, возвращаться к ключевому вопросу: какие реальные, не мифологические проблемы стоят перед всеми нами, через какие испытания нам неизбежно предстоит пройти? Пытался в потоке новостей заметить темы, подтверждающие смутное ощущение: общество само нащупывает новые опоры; медленно, как плодородный слой, нарастают новые привычки и новые ценности. И главный вопрос заключается вовсе не в том, останется ли Путин или уйдет, а в том, успеет ли недовоссозданное, но больное комплексом неполноценности государство пригасить этот самостийный рост российского общества – раньше, чем общество созреет и поставит государство на место. Не разрушит, не ослабит, а именно поставит на место. Определит ему границы действий, сформулирует задачи, наделит легитимными – ограниченными – в рамках правил – полномочиями и самих властителей, и их присных, и спецслужбы.
Воспроизводя эти колонки, выстраивая их в единую штрихпунктирную линию, я позволил себе над ними поработать. Во-первых, они сопровождены развернутым напоминанием о том, что творилось на свете в то время, когда эти тексты написаны; каждой колонке предпослан краткий перечень ключевых событий данной недели в истории. С небольшими пояснениями, если это нужно. Во-вторых, клочковатому летописанию в книге предшествует развернутое эссе о том, перед какой исторической развилкой мы стоим – и какие вызовы бросает нам новое столетие. (В основу первой части положен доклад, прочитанный на международных Женевских встречах осенью 2007 года; по-русски он не публиковался.) Насколько вторая часть близорука, настолько первая – дальнозорка; в этом умственном астигматизме заключено, надеюсь, взаимное противоядие. Хочется надеяться, что вторая часть подлечит первую от соблазнов птичьего полета, а первая подстрахует вторую от опасности утраты общего кругозора. В-третьих, все тексты (включая эссе) редакторски обработаны, в них отсеяно сиюминутное, устаревающее сразу; но оценки и выводы – сохранены; стремиться выглядеть умнее, чем ты был на самом деле, – глупость.
Собственно, это мироощущение не историка и не политика. Это мироощущение летописца. Историк старается смотреть на свой предмет как бы извне быстротекущего процесса. Во многом это иллюзия: в историческом пространстве невозможно найти объективную точку отсчета, совершенно не зависящую от человека, его ориентиров, морали, веры, идеологии. И все же можно попытаться ограничить свой интеллектуальный произвол до предела, аскетически отсечь все лишнее, случайное, опереться на документ как таковой. Политик воспринимает жизнь сквозь призму тактического интереса и стратегической задачи; событие ценно для него не само по себе; важно лишь, содействует оно или мешает добиваться цели. Летописец – не прямой участник, но и не сторонний наблюдатель; он видит сиюминутное как проявление вечного, и при этом – как зависящее от нашей воли, нашего этического самоопределения. Современность для него – история, данная в ощущениях, еще не остывшая, не завершившаяся; это внешняя дробность, изначально наделенная внутренней цельностью. И подневная, недельная, помесячная роспись происшествий лишь выявляет логику движения страны и мира сквозь ускользающее время.
Книга, которую вы держите в руках, основана именно на этом принципе, на этой оптике. Хронологически она продолжает сборник «Базовые ценности: инструкции по применению», который был выпущен издательством «Амфора» весной 2006 года. Ключевая, сквозная тема «Базовых ценностей» была подсказана срединным периодом путинского царствования: год от года нарастало чувство, что большая, разнородная страна в гражданском отношении ничем не связана, не объединена; что общественному поиску простейших базовых ценностей, объединяющих гражданскую нацию, властвующий класс предпочел строительство потемкинских муляжей, производство дымовых завес. Мы из недели в неделю фиксировали это нарастание политической мнимости, смысловой кажимости. Рано или поздно мнимости должны были сложиться в своеобразную систему, оформиться в некие устойчивые мифы, живущие своей самостоятельной жизнью и способные, в свою очередь, порождать новые мифологемы. Из самих себя. Вегетативно. Без соприкосновений с реальностью.
Внутренний сюжет нового публицистического повествования – мифология третьего срока.
10 мая 2006 года в президентском послании впервые прозвучал намек на то, что Путин может остаться во власти. Он процитировал Франклина Рузвельта и подтекстом отослал нас к примеру Столыпина; всякий опытный наблюдатель с ходу читал сквозь строки: Рузвельт нарушил неписаную традицию американских президентов занимать свой пост не более двух сроков кряду – и был переизбран еще дважды, чтобы продолжить борьбу с Олигархией, завершить преодоление Депрессии и открыть Второй фронт. А Столыпин, как помнит каждый, просил у истории двадцать лет политического покоя для полного преобразования России – и не останавливался ни перед чем, чтобы погасить разгорающуюся революцию. Которая все равно произошла.
Затем в МГИМО состоялась конференция, посвященная великому учителю российских кормчих Рузвельту; на конференции выступил штатный идеолог власти Владислав Сурков. Стало окончательно ясно, что мода на рузвельтианство носит системный и обдуманный характер: тут же по ключевым каналам пошли как бы документальные фильмы про борца с американской олигархией. Выстраивая жесткую параллель Великая Депрессия – Великий Президент – Великая Победа, режиссеры и технологи подводили зрителей к простому выводу: ВВП тоже надо остаться. Равнение на рузвельтат.
При этом сам президент последовательно, четко говорил: я на третий срок не пойду и конституцию менять не буду. Говорил прямо, без привычного уклонения в политическую риторику. Слова руководителя и действия его ближайших подчиненных расходились все дальше; возникало предгрозовое напряжение общественной атмосферы. Гадания о том, уйдет ли Путин, останется ли, в каких формах, на каких основаниях, по существу, были пригашены только 11 декабря 2007 года. Когда стране официально предъявили преемника и наш медвежий угол украсился триумвиратом говорящих фамилий: Медведев, Грызлов и Сурков. Утром следующего дня была очерчена схема управления страной после мартовских выборов. Разговоры про третий срок как бы пригасли. Но до конца эти гадания самоисчерпались только что. А эпилог в действительности еще впереди.
Естественно, что в колонках, которые публиковались все это время на сайте «РИА Новости» и составили основу книги «Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды»[1], я в той или иной форме возвращался к теме третьего срока. Откликался на животрепещущие темы, уходил в сторону, увлекался мелочами, а все равно – история заставляла возвращаться к сквозному сюжету. Я писал о том, что управляющий класс, неожиданно для всех – и для себя – взявший власть на рубеже 90-х и нулевых, мучительно ищет ответ на неразрешимые вопросы: как сохранить иллюзию стабильности, когда ты сам ощущаешь себя балансирующим на краю бездонной пропасти? как обосновать свое право обладать страной после исчерпания путинского мандата? чем заполнить идейную пустоту, воцарившуюся в обществе – во многом по вине так называемых элит?
И все же я не столько анализировал расклады и расстановки сил, сколько обсуждал гуманитарную проблему: какими подменами ценностей, какими идеологическими микшерами пользовалась власть, прикрывая правду о собственном замысле; какую гуманитарную цену мы заплатим за ее политическое волхование. Под прикрытием пустых разговоров о Рузвельте мы стройными шагами двигались навстречу Кондопоге и грузинским событиям; припугнув страну тенью страшных фошыстов, которые, в свою очередь, стращали мир угрозой жутких жыдов[2], наши элиты стали с оружием в руках выяснять отношения между собою – и на территории России (убийство Политковской), и в границах Британской империи (история с Литвиненко); а потом, как бы вновь спохватившись, стали размахивать хоругвями и прикрывать свою бессмысленность – иконами.
Сквозь эту трассирующую фабулу я старался, насколько возможно, возвращаться к ключевому вопросу: какие реальные, не мифологические проблемы стоят перед всеми нами, через какие испытания нам неизбежно предстоит пройти? Пытался в потоке новостей заметить темы, подтверждающие смутное ощущение: общество само нащупывает новые опоры; медленно, как плодородный слой, нарастают новые привычки и новые ценности. И главный вопрос заключается вовсе не в том, останется ли Путин или уйдет, а в том, успеет ли недовоссозданное, но больное комплексом неполноценности государство пригасить этот самостийный рост российского общества – раньше, чем общество созреет и поставит государство на место. Не разрушит, не ослабит, а именно поставит на место. Определит ему границы действий, сформулирует задачи, наделит легитимными – ограниченными – в рамках правил – полномочиями и самих властителей, и их присных, и спецслужбы.
Воспроизводя эти колонки, выстраивая их в единую штрихпунктирную линию, я позволил себе над ними поработать. Во-первых, они сопровождены развернутым напоминанием о том, что творилось на свете в то время, когда эти тексты написаны; каждой колонке предпослан краткий перечень ключевых событий данной недели в истории. С небольшими пояснениями, если это нужно. Во-вторых, клочковатому летописанию в книге предшествует развернутое эссе о том, перед какой исторической развилкой мы стоим – и какие вызовы бросает нам новое столетие. (В основу первой части положен доклад, прочитанный на международных Женевских встречах осенью 2007 года; по-русски он не публиковался.) Насколько вторая часть близорука, настолько первая – дальнозорка; в этом умственном астигматизме заключено, надеюсь, взаимное противоядие. Хочется надеяться, что вторая часть подлечит первую от соблазнов птичьего полета, а первая подстрахует вторую от опасности утраты общего кругозора. В-третьих, все тексты (включая эссе) редакторски обработаны, в них отсеяно сиюминутное, устаревающее сразу; но оценки и выводы – сохранены; стремиться выглядеть умнее, чем ты был на самом деле, – глупость.
Часть первая
Между историей и географией
У футуристических прогнозов есть общее свойство. Они никогда не сбываются. В ход четко расчисленных событий вторгаются случайности; случайности складываются в систему; система оказывается сильнее прежних раскладов. Пророк разводит руками, показывает на небо и пафосно ссылается на Провидение.
Поэтому я не делаю прогнозов. Я лишь пробую понять, с какими вызовами столкнется – и уже сталкивается – Россия в этом веке. Размышляю: какие ответы будет нам подсказывать великая сила культурно-исторической инерции и сегодняшнее состояние общества. Строю осторожное предположение: какие возможности развития, какие потенциальные сценарии движения имеются у нас в запасе. И высказываю некие пожелания, которые то ли исполнятся, то ли пойдут прахом.
Поэтому я не делаю прогнозов. Я лишь пробую понять, с какими вызовами столкнется – и уже сталкивается – Россия в этом веке. Размышляю: какие ответы будет нам подсказывать великая сила культурно-исторической инерции и сегодняшнее состояние общества. Строю осторожное предположение: какие возможности развития, какие потенциальные сценарии движения имеются у нас в запасе. И высказываю некие пожелания, которые то ли исполнятся, то ли пойдут прахом.
Нефть и дух: начало XX века
В начале прошлого столетия европейские вкладчики скупали российские акции, гарантированные царским правительством, закладываясь на сверхдоходы от вложений в первую русскую нефть. Над самодержавным устройством акционеры хихикали: устарело. Но в общем-то не возражали: если в медвежьем углу порядок может навести лишь самодержец, пусть будет так; по крайней мере, для Европы безопасней русские монархи, чем непредсказуемый русский народ. В это же самое время европейские интеллектуалы, от Шпенглера до Верхарна и Рильке, связывали с Россией иные надежды. Они мечтали о том, что свет воссияет с Востока, ex oriente lux; что западные культуры, в которых интерес возобладал над идеалом, получат духовный импульс для внутреннего развития, отменят или, по крайней мере, отсрочат надвигающийся «Закат Европы».
Итог хорошо известен. Тот, кто делал ставку на железную дисциплину царской власти, проиграл. Мы впали в бешенство коммунизма, понапрасну растратили свои гигантские силы и показали миру пример того, как нельзя вести себя в истории. За исключением краткого отрезка времени – Великой Отечественной, когда, по словам Пастернака, возобладало народное чувство свободы; оно и позволило одержать великую победу. Зато в науке, технике, культуре наши достижения были несомненными, вдохновляющими, позитивными и оказавшими влияние на мир. Фантастические ожидания европейских интеллектуалов оказались чуть реалистичнее, чем пустые расчеты прагматиков; впрочем, они понимали под русской духовностью нечто иное.
Итог хорошо известен. Тот, кто делал ставку на железную дисциплину царской власти, проиграл. Мы впали в бешенство коммунизма, понапрасну растратили свои гигантские силы и показали миру пример того, как нельзя вести себя в истории. За исключением краткого отрезка времени – Великой Отечественной, когда, по словам Пастернака, возобладало народное чувство свободы; оно и позволило одержать великую победу. Зато в науке, технике, культуре наши достижения были несомненными, вдохновляющими, позитивными и оказавшими влияние на мир. Фантастические ожидания европейских интеллектуалов оказались чуть реалистичнее, чем пустые расчеты прагматиков; впрочем, они понимали под русской духовностью нечто иное.
Дух нефти: начало века XXI
Кажется, теперь никто не ждет от России, что – ex oriente lux. Ждут совершенно другого. Во-первых, того же, чего ждали ровно сто лет назад: серьезного экономического роста. Не такого бурного, как в Китае, и все же. Ясно, что российская экономика давно уже преодолела состояние клинической смерти; несмотря на свой сырьевой характер, она может и будет претендовать на четвертую-пятую позиции в мировой табели финансовых рангов, вслед за Китаем, Индией, Бразилией, Америкой и объединенной Европой. Более того, одним из главных мировых ресурсов в ближайшие годы станут запасы пресной воды, и экономический статус России с ее сибирскими реками и озером Байкал после 2030 года должен возрасти многократно.
Чего еще ждут? Ждут исполнения особой геополитической миссии. Это миссия равновеса, территориального баланса между слишком бурно растущим Китаем и чересчур медлительной Европой; так в Средние века Русь держала баланс между европейским пространством и татаро-монгольскими ордами. Ждут, что она возьмет на себя роль посредника во взаимоотношениях между сильными странами «золотого миллиарда» и слабыми странами Востока и Юга. Именно потому, что Россия конца XX века принадлежала к лагерю слабых, а Россия 30-х годов XXI столетия будет принадлежать к лагерю сильных, ей внутренне понятна логика и тех и других.
При этом никто не ставит на то, что Россия естественно встроится в состав Европы, станет закономерной частью европейского и – шире – западного пространства. Всеобщий посредник – да, безупречный поставщик ресурсов – да, территориальный буфер – да, равноправный участник европейского процесса – нет. Если Россия XXI века согласится принять предлагаемые правила игры, Запад охотно закроет глаза на недемократичность ее внутреннего устройства. На словах – ворчание ягнят; на деле – молчаливый сговор приятия. Потому что никто не верит в привычку россиян к ответственной свободе. Русские авторитарии умеют договариваться; если они не претендуют на мировую гегемонию, то их политика предсказуема и стабильна. Ближайший экономический сосед Европы при определенных условиях может быть надежным энергетическим партнером, но не может жить в условиях полноценной демократии. И это положение будет сохраняться как минимум в течение полувека.
Этого – ждут. А чего боятся?
Чего еще ждут? Ждут исполнения особой геополитической миссии. Это миссия равновеса, территориального баланса между слишком бурно растущим Китаем и чересчур медлительной Европой; так в Средние века Русь держала баланс между европейским пространством и татаро-монгольскими ордами. Ждут, что она возьмет на себя роль посредника во взаимоотношениях между сильными странами «золотого миллиарда» и слабыми странами Востока и Юга. Именно потому, что Россия конца XX века принадлежала к лагерю слабых, а Россия 30-х годов XXI столетия будет принадлежать к лагерю сильных, ей внутренне понятна логика и тех и других.
При этом никто не ставит на то, что Россия естественно встроится в состав Европы, станет закономерной частью европейского и – шире – западного пространства. Всеобщий посредник – да, безупречный поставщик ресурсов – да, территориальный буфер – да, равноправный участник европейского процесса – нет. Если Россия XXI века согласится принять предлагаемые правила игры, Запад охотно закроет глаза на недемократичность ее внутреннего устройства. На словах – ворчание ягнят; на деле – молчаливый сговор приятия. Потому что никто не верит в привычку россиян к ответственной свободе. Русские авторитарии умеют договариваться; если они не претендуют на мировую гегемонию, то их политика предсказуема и стабильна. Ближайший экономический сосед Европы при определенных условиях может быть надежным энергетическим партнером, но не может жить в условиях полноценной демократии. И это положение будет сохраняться как минимум в течение полувека.
Этого – ждут. А чего боятся?
Авторитарность: слово дико, но мне ласкает слух оно
Боятся новых проявлений имперского инстинкта. Западным партнерам бесполезно объяснять, что недавние конфликты «Газпрома» с Украиной и Белоруссией были а) следствием финансовой борьбы с ненадежными посредниками, б) изощренной формой мести со стороны ревнивой политической элиты за то, что Украина и Белоруссия вышли за пределы российского влияния. Партнеры видели в происходящем нечто иное: государственная монополия ставит на колени соседние экономики; кто сможет помешать «Газпрому» точно так же обойтись с Германией, Францией и другими потребителями российского газа, если возникнет конфликт или хотя бы появятся основательные разногласия между Москвой – и Берлином, Москвой – и Парижем?
Боятся роста военной силы, который сопровождается отчетливо выраженной претензией на серьезную роль в мировой политике. Ни у кого нет уверенности, что эта, пока еще умеренная, претензия не перерастет в нечто большее и по-настоящему опасное; что советская привычка доминировать не возобладает в действиях новой России. Почти никто не думает о том, что милитаризация российского политического сознания – в той же мере следствие советских комплексов нынешней власти, в какой прямой результат недальновидных решений западных элит, не пожелавших интегрировать слишком сложную и амбиционную Россию в запутанные внутриевропейские, внутриатлантические отношения. Говорят, что ранний Путин, еще не оглушенный Бесланом и не ошарашенный историей с полонием, предлагал на закрытых переговорах в конце 2001 года пригласить ядерную и гигантскую Россию в НАТО (именно пригласить, а не поставить в общую очередь); в ответ он выслушал холодную лекцию о важности демократических процедур – и сделал определенные выводы. Некоторые из них, боюсь, что далеко не все, он впоследствии огласит в своей нашумевшей Мюнхенской речи.
Боятся и того, что силовая составляющая в российской внутренней политике в течение следующих четырех–восьми лет окончательно сметет остатки демократии 90-х и даже мягкий авторитаризм 2000-х. Сметет – и перекинется на сопредельный мир. Так что ядерный скандал с полонием в центре Лондона покажется детской шалостью.
Наконец, смертельно боятся противоположного сценария. Что в результате внутриполитических неудач или резкой смены мировой экономической конъюнктуры ядерная Россия катастрофически ослабнет, утратит управляемость и снова начнет разваливаться, как развалился Советский Союз. И если процесс распада СССР удалось удержать в относительно мирных рамках, то сейчас никто таких гарантий уже не даст. А это значит, что по всему периметру российских границ возникнет зона отчуждения; сопредельные страны окажутся в тотальном экономическом и военном проигрыше, ибо все российские риски станут их собственными рисками, а центральноевропейские державы поневоле будут играть ту самую роль геополитического буфера, которую сейчас они охотно готовы предоставить России.
Поэтому, повторяя вслух весь набор демократических штампов, многие западники внутренне уверены: умеренный авторитаризм больше всего подходит для диковатой России. Для ее культурно-политической традиции, которую модернизировать невозможно. Да и не нужно. Лучше, наоборот, ее подморозить. Потому что в отличие от полномасштабной тирании привычный и понятный русский авторитаризм не будет угрожать покою Европы, а в отличие от полноценной демократии позволит сохранить богатую запасами и при этом потенциально взрывоопасную территорию под надежным контролем.
Слишком многие хотели бы видеть Россию важной обочиной глобального мира. Развитой, но далее – не развивающейся. Участвующей в общих процессах, но не претендующей на заметные роли. Чрезмерной слабости России опасаются примерно в той же мере, в какой боятся ее излишней мощи; одинаково страшатся российской экспансии с позиций силы – и внутрироссийского раскола; критикуют за отступления от демократии, но в реальности предпочитают иметь дело с гуманной версией авторитарности. Потому что так удобней, предсказуемей, безопасней.
Боятся роста военной силы, который сопровождается отчетливо выраженной претензией на серьезную роль в мировой политике. Ни у кого нет уверенности, что эта, пока еще умеренная, претензия не перерастет в нечто большее и по-настоящему опасное; что советская привычка доминировать не возобладает в действиях новой России. Почти никто не думает о том, что милитаризация российского политического сознания – в той же мере следствие советских комплексов нынешней власти, в какой прямой результат недальновидных решений западных элит, не пожелавших интегрировать слишком сложную и амбиционную Россию в запутанные внутриевропейские, внутриатлантические отношения. Говорят, что ранний Путин, еще не оглушенный Бесланом и не ошарашенный историей с полонием, предлагал на закрытых переговорах в конце 2001 года пригласить ядерную и гигантскую Россию в НАТО (именно пригласить, а не поставить в общую очередь); в ответ он выслушал холодную лекцию о важности демократических процедур – и сделал определенные выводы. Некоторые из них, боюсь, что далеко не все, он впоследствии огласит в своей нашумевшей Мюнхенской речи.
Боятся и того, что силовая составляющая в российской внутренней политике в течение следующих четырех–восьми лет окончательно сметет остатки демократии 90-х и даже мягкий авторитаризм 2000-х. Сметет – и перекинется на сопредельный мир. Так что ядерный скандал с полонием в центре Лондона покажется детской шалостью.
Наконец, смертельно боятся противоположного сценария. Что в результате внутриполитических неудач или резкой смены мировой экономической конъюнктуры ядерная Россия катастрофически ослабнет, утратит управляемость и снова начнет разваливаться, как развалился Советский Союз. И если процесс распада СССР удалось удержать в относительно мирных рамках, то сейчас никто таких гарантий уже не даст. А это значит, что по всему периметру российских границ возникнет зона отчуждения; сопредельные страны окажутся в тотальном экономическом и военном проигрыше, ибо все российские риски станут их собственными рисками, а центральноевропейские державы поневоле будут играть ту самую роль геополитического буфера, которую сейчас они охотно готовы предоставить России.
Поэтому, повторяя вслух весь набор демократических штампов, многие западники внутренне уверены: умеренный авторитаризм больше всего подходит для диковатой России. Для ее культурно-политической традиции, которую модернизировать невозможно. Да и не нужно. Лучше, наоборот, ее подморозить. Потому что в отличие от полномасштабной тирании привычный и понятный русский авторитаризм не будет угрожать покою Европы, а в отличие от полноценной демократии позволит сохранить богатую запасами и при этом потенциально взрывоопасную территорию под надежным контролем.
Слишком многие хотели бы видеть Россию важной обочиной глобального мира. Развитой, но далее – не развивающейся. Участвующей в общих процессах, но не претендующей на заметные роли. Чрезмерной слабости России опасаются примерно в той же мере, в какой боятся ее излишней мощи; одинаково страшатся российской экспансии с позиций силы – и внутрироссийского раскола; критикуют за отступления от демократии, но в реальности предпочитают иметь дело с гуманной версией авторитарности. Потому что так удобней, предсказуемей, безопасней.
Империя после империи
А чего ждет от себя и чего боится сама Россия XXI века? Чтобы попробовать это понять, необходимо трезво и спокойно оценить ее сегодняшнее состояние.
Начнем с имперских комплексов.
Вычесть имперское начало из нашей истории, из нашей традиции – невозможно. Процесс расширяющегося объединения длился полтысячелетия; имперский характер русской культуры, в том числе культуры политической, начал складываться задолго до того, как Русь стала Россией, а царство – империей. Нравится это кому-то или нет, но в течение долгих веков формировалась привычка к бесконечному расширению, предпочтение общего – частному, державного – личному. И также всемирная отзывчивость. Масштабность. Открытость разным национальным мирам. Умение быстро перерабатывать чужое, делая его своим. Этот сгусток имперских идей, как сыворотка, воспроизводился в разных изводах русской культуры, от эпохи к эпохе приобретал новые формы, никогда не исчезая до конца. Даже в советское время.
Но в 1991 году, впервые за шесть веков, страна не просто потеряла отдельные территории. Она схлопнулась, сжалась. Без малейших шансов возобновить свою имперскую экспансию. По крайней мере в обозримой исторической перспективе. Русским школьникам следующих поколений придется объяснять, что «Севастопольские рассказы» Льва Толстого посвящены не украинской войне, а войне русской, потому что Крым когда-то был частью России; они будут верить, но с трудом. Так сейчас известный израильский ученый может – исходя из лучших побуждений – подтверждать «Крымскими сонетами» малоизвестного еврейского поэта XIX века нехитрый тезис: вопреки устоявшемуся мнению, евреи не считали Украину «обителью зла», они любили ее, как свою вторую родину; с ходу сообразить, что Крым позапрошлого века не был Украиной, он уже не в состоянии, нужно лезть в энциклопедии[3]. Поменялся вектор нашего развития; если раньше главной задачей было постоянное расширение вовне, то теперь появилась объективная необходимость удерживать территорию от потенциальной угрозы дальнейшего распада.
Другое дело, что все эти грандиозные процессы протекали на фоне полного коллапса экономики, морального ступора отечественной интеллигенции и обманчивой восточной политики Европы и Америки. Колоссальные идеологические и психологические последствия для настоящего и будущего страны были неизбежны. Многие восприняли драматическую трансформацию государства как его полноценную гибель без возможности восстановления. Значительная часть элит, даже вовлеченных в процесс преобразований, считала и считает подписание Беловежского договора и роспуск СССР предательством, причиной главной геополитической катастрофы XX века. В итоге идеи федеративного существования большого многонационального государства так и не стали новой основой политической культуры.
Последствия этого мы ясно видим сегодня. Государственные институты восстановлены в правах, достигнуто общественное спокойствие, экономика работает. Но одновременно строится предельно жесткая вертикаль власти, последовательно уничтожается местное самоуправление, выборы подконтрольны, все сколько-нибудь влиятельные медиа подмяты государством, а процесс назначения нового правительства – достаточно либерального по своему основному составу – превращается в подобие фарса а-ля Леонид Ильич Брежнев. Так молодой федерацией не управляют. Так управляют именно империей эпохи заката.
Что же до отношений с миром и массовых представлений о Западе, то искусственно создан и рутинно поддерживается образ России, окруженной тотально враждебным ей миром; этот мир спит и видит, как бы лишить страну ее суверенитета, ввести в ней «внешнее управление». Плацдармами для коварных западных инструкторов служат страны-сателлиты, прежде всего Грузия и государства Балтии; традиционно враждебна Польша; выход один – наращивать и совершенствовать оружие, использовать природные ресурсы для политического воздействия, а не только для зарабатывания денег, искать союзников в лучшем случае среди азиатских тигров, а в худшем – среди энергетических монстров вроде Венесуэлы.[4]
Все это так. И тем не менее Россия, в отличие от Союзной Югославии, удержалась от самого опасного из имперских соблазнов, который подстерегал ее на сломе эпох: не начала военные действия против «беглых» республик. Чеченский синдром, при всем его ужасе, так и остался локальным явлением, не дал метастазы по всему периметру границ. Да, наши военные подыгрывали Абхазии и Южной Осетии в их конфликте с Грузией. Но полномасштабной войны с Тбилиси не было. Да, мы поставляли вооружение в Карабах и тайно торговали оружием в Приднестровье. Но непосредственного, организованного, армейского участия в боевых действиях за пределами России не принимали. Что сохранило стране шанс на иной вариант развития событий. Федеративный. Пускай не сейчас. Пускай не сразу. И навсегда осложнило имперский комплекс здоровым инстинктом общенационального самосохранения.
Это очень важно подчеркнуть. Полноценный носитель имперского сознания ставит величие Империи выше любых интересов, даже выше собственной малой жизни. Большинство россиян на словах требуют восстановления «Великой России», считают обширное пространство нашей основной исторической ценностью. Но на деле жертвовать чем-либо ради сохранения этого масштаба не готовы. А что это за общественная ценность, за которую нация не готова платить? Это не ценность, а фикция.
Более того – те самые элиты, которые всерьез говорят об угрозе «внешнего управления», сами по себе настроены глубоко прозападно. Им нужно, чтобы Россия была членом ВТО. Им нужно, чтобы их дети на равных правах с выходцами из лучших европейских семей учились в женевских лицеях и английских университетах, деньги вращались на мировых финансовых рынках, а частный визит за границу не заканчивался арестом в Америке и экстрадицией в Швейцарию, как это случилось с Павлом Бородиным и Евгением Адамовым. Нынешние наши властители – сторонники империи на словах, а может быть, и в мыслях, но глобалисты на практике. А Россия – федерация, до сих пор управляемая имперскими средствами, но уже не империя по своему духу. И значит, мягкий авторитаризм, который был бы так удобен для решения задач, поставленных перед Россией извне, совершенно не подходит для решения тех реальных проблем, которые она с необходимостью будет решать в обозримом будущем. Главная из этих проблем: как сохранить себя, свое историческое и культурное своеобразие – и не потерять свою великую территорию.
Сбережение себя будет гораздо актуальнее для России в XXI веке, чем экспансия в любых формах – не важно, военной, экономической или политической. Создать условия для политики сбережения, а затем их соблюдать – куда важнее, чем непосредственно влиять на ход мировых событий, напрямую нас не затрагивающих.
Начнем с имперских комплексов.
Вычесть имперское начало из нашей истории, из нашей традиции – невозможно. Процесс расширяющегося объединения длился полтысячелетия; имперский характер русской культуры, в том числе культуры политической, начал складываться задолго до того, как Русь стала Россией, а царство – империей. Нравится это кому-то или нет, но в течение долгих веков формировалась привычка к бесконечному расширению, предпочтение общего – частному, державного – личному. И также всемирная отзывчивость. Масштабность. Открытость разным национальным мирам. Умение быстро перерабатывать чужое, делая его своим. Этот сгусток имперских идей, как сыворотка, воспроизводился в разных изводах русской культуры, от эпохи к эпохе приобретал новые формы, никогда не исчезая до конца. Даже в советское время.
Но в 1991 году, впервые за шесть веков, страна не просто потеряла отдельные территории. Она схлопнулась, сжалась. Без малейших шансов возобновить свою имперскую экспансию. По крайней мере в обозримой исторической перспективе. Русским школьникам следующих поколений придется объяснять, что «Севастопольские рассказы» Льва Толстого посвящены не украинской войне, а войне русской, потому что Крым когда-то был частью России; они будут верить, но с трудом. Так сейчас известный израильский ученый может – исходя из лучших побуждений – подтверждать «Крымскими сонетами» малоизвестного еврейского поэта XIX века нехитрый тезис: вопреки устоявшемуся мнению, евреи не считали Украину «обителью зла», они любили ее, как свою вторую родину; с ходу сообразить, что Крым позапрошлого века не был Украиной, он уже не в состоянии, нужно лезть в энциклопедии[3]. Поменялся вектор нашего развития; если раньше главной задачей было постоянное расширение вовне, то теперь появилась объективная необходимость удерживать территорию от потенциальной угрозы дальнейшего распада.
Другое дело, что все эти грандиозные процессы протекали на фоне полного коллапса экономики, морального ступора отечественной интеллигенции и обманчивой восточной политики Европы и Америки. Колоссальные идеологические и психологические последствия для настоящего и будущего страны были неизбежны. Многие восприняли драматическую трансформацию государства как его полноценную гибель без возможности восстановления. Значительная часть элит, даже вовлеченных в процесс преобразований, считала и считает подписание Беловежского договора и роспуск СССР предательством, причиной главной геополитической катастрофы XX века. В итоге идеи федеративного существования большого многонационального государства так и не стали новой основой политической культуры.
Последствия этого мы ясно видим сегодня. Государственные институты восстановлены в правах, достигнуто общественное спокойствие, экономика работает. Но одновременно строится предельно жесткая вертикаль власти, последовательно уничтожается местное самоуправление, выборы подконтрольны, все сколько-нибудь влиятельные медиа подмяты государством, а процесс назначения нового правительства – достаточно либерального по своему основному составу – превращается в подобие фарса а-ля Леонид Ильич Брежнев. Так молодой федерацией не управляют. Так управляют именно империей эпохи заката.
Что же до отношений с миром и массовых представлений о Западе, то искусственно создан и рутинно поддерживается образ России, окруженной тотально враждебным ей миром; этот мир спит и видит, как бы лишить страну ее суверенитета, ввести в ней «внешнее управление». Плацдармами для коварных западных инструкторов служат страны-сателлиты, прежде всего Грузия и государства Балтии; традиционно враждебна Польша; выход один – наращивать и совершенствовать оружие, использовать природные ресурсы для политического воздействия, а не только для зарабатывания денег, искать союзников в лучшем случае среди азиатских тигров, а в худшем – среди энергетических монстров вроде Венесуэлы.[4]
Все это так. И тем не менее Россия, в отличие от Союзной Югославии, удержалась от самого опасного из имперских соблазнов, который подстерегал ее на сломе эпох: не начала военные действия против «беглых» республик. Чеченский синдром, при всем его ужасе, так и остался локальным явлением, не дал метастазы по всему периметру границ. Да, наши военные подыгрывали Абхазии и Южной Осетии в их конфликте с Грузией. Но полномасштабной войны с Тбилиси не было. Да, мы поставляли вооружение в Карабах и тайно торговали оружием в Приднестровье. Но непосредственного, организованного, армейского участия в боевых действиях за пределами России не принимали. Что сохранило стране шанс на иной вариант развития событий. Федеративный. Пускай не сейчас. Пускай не сразу. И навсегда осложнило имперский комплекс здоровым инстинктом общенационального самосохранения.
Это очень важно подчеркнуть. Полноценный носитель имперского сознания ставит величие Империи выше любых интересов, даже выше собственной малой жизни. Большинство россиян на словах требуют восстановления «Великой России», считают обширное пространство нашей основной исторической ценностью. Но на деле жертвовать чем-либо ради сохранения этого масштаба не готовы. А что это за общественная ценность, за которую нация не готова платить? Это не ценность, а фикция.
Более того – те самые элиты, которые всерьез говорят об угрозе «внешнего управления», сами по себе настроены глубоко прозападно. Им нужно, чтобы Россия была членом ВТО. Им нужно, чтобы их дети на равных правах с выходцами из лучших европейских семей учились в женевских лицеях и английских университетах, деньги вращались на мировых финансовых рынках, а частный визит за границу не заканчивался арестом в Америке и экстрадицией в Швейцарию, как это случилось с Павлом Бородиным и Евгением Адамовым. Нынешние наши властители – сторонники империи на словах, а может быть, и в мыслях, но глобалисты на практике. А Россия – федерация, до сих пор управляемая имперскими средствами, но уже не империя по своему духу. И значит, мягкий авторитаризм, который был бы так удобен для решения задач, поставленных перед Россией извне, совершенно не подходит для решения тех реальных проблем, которые она с необходимостью будет решать в обозримом будущем. Главная из этих проблем: как сохранить себя, свое историческое и культурное своеобразие – и не потерять свою великую территорию.
Сбережение себя будет гораздо актуальнее для России в XXI веке, чем экспансия в любых формах – не важно, военной, экономической или политической. Создать условия для политики сбережения, а затем их соблюдать – куда важнее, чем непосредственно влиять на ход мировых событий, напрямую нас не затрагивающих.