Аркадий Евдокимов. Принцип причинности

Аркадий Евдокимов
Принцип причинности, или Мойрагет, вершитель судеб

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

   Что такое время?
   Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время.
   Если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю.

Августин Блаженный Аврелий

 

1. Профессор

   2 июля 2007 года я сошёл с ума. С утра всё было как обычно: я побрился, позавтракал яйцом в мешочек, выпил кофе, забыл почистить зубы и обнаружил, что левый носок порван: из кривой дыры бесстыдно торчит большой палец. Я посмотрел на него осуждающе и строго, минуты три раздумывал, менять носок или сойдёт и так. Решил, что сойдёт. Набросил пиджак, натянул ботинки и вышел на улицу. Завёл машину, закурил и поехал – по знакомой, изученной до последней выбоинки дорожке. Вырулил из двора на проспект, с привычной дерзостью вклинился перед «Икарусом» и тут же перебрался в ползущий кое-как в пробке средний ряд, пристроившись за старенькой «Волгой» с фигуркой оленя на капоте.
   Но сегодня мой – средний – ряд неожиданно поехал. Сначала тридцать, потом сорок, а потом и все шестьдесят, и машины из соседних рядов, и слева, и справа, слились в сплошную массу. Мне было интересно – что там происходит впереди, почему мы вдруг так шустро поехали, но разглядеть никак не удавалось – широкая корма «Волги» с весёленькими, в оборочках, занавесками за задним стеклом, загораживала обзор. В зеркале я видел, что сзади творится полнейший кавардак: машины из соседних рядов, оранжево мигая поворотниками, пытаются перестроиться, сигналят, дёргаются, толкаются, напирают. Время от времени им удаётся затереть машину, следующую за мной, и она моментально растворяется в потоке, где-то далеко позади. Я решил не отставать от лидера, прорваться за ним, пролететь на одном дыхании. Вцепившись в руль, я приблизился к «Волге» и поехал за ней бампер в бампер. Если б её водитель вздумал резко затормозить, я не успел бы среагировать и влетел бы в покатый бежевый багажник. Но он не затормозил. Удивительное дело – все светофоры я проскочил, не сбавляя скорости – каждый светился зелёным. Так и домчался до самой работы.
   Мест для парковки – хоть завались, это ж надо, и тут повезло. Впрочем, обычно в час пик дорога до института занимает часа полтора, а сегодня я добрался за пятнадцать минут. Стало быть, я просто приехал раньше всех. В приподнятом настроении я вышел из машины, забросил сумку на плечо, квакнул сигнализацией и не спеша побрел к остановке, за сигаретами.
   Надо же! «Винстон» подешевел, на целых пятьдесят копеек. Ещё вчера продавали по двадцать четыре рубля за пачку, а сегодня – по двадцать три пятьдесят. Я купил целый блок, а потом, уже отойдя от табачного киоска, запоздало подумал: вдруг ещё подешевеет? Но мысль эту немедленно отогнал – маловероятно.
   В газетном киоске не оказалось журнала «НЛО», хотя сегодня должен был выйти очередной номер. Удивительно, что продавец (новенький, раньше я его не видел, молоденький мальчишка, наверное, студент) даже не знал о его существовании. Я купил свежий «Вокруг Света» и, не глядя, положил его в сумку.

* * *

   Гардеробщик, Игорь Матвеевич, был какой-то странный сегодня, будто затаил обиду – не поздоровался. Принимая плащ, он молча сунул номерок, отвернулся, пожевав губами, и уставился в окно. За окном были видны голые ветви засохшей берёзы и стена соседнего корпуса из красного кирпича. Наверное, он изучил эту стену до последнего кирпичика, а поди ж ты – рассматривал с нескрываемым любопытством. Ну да бог с ним, с гардеробщиком. Мало ли, что у человека стряслось. Может, дома неприятности…
   Начальник АХО, Семён Семёнович Коловаев, прошёл с отсутствующим видом мимо, не протянул, как обычно, руки, не поинтересовался, как дела, не стал заглядывать в глаза и улыбаться. Ну, ясно. Опять интриги, опять тайны мадридского двора. Интересно, кто на этот раз затеял подковёрную возню? Ладейко? Гусев? Или Либерзон?
   На третьем этаже, в коридоре, возле двери с табличкой «307» напряжённой стайкой, нахохлившись, как мокрые воробьи, ждали абитуриенты. Я прошёл мимо них, важно кивнув в ответ на нестройный хор приветствий, распахнул дверь и зашёл в аудиторию. Бог ты мой! Вместо старого скрипучего стула с гнутыми ножками – роскошное чёрное кресло на колёсиках, вместо довоенного ещё облезлого стола грандиозных размеров – стоит новёхонький, полированного дерева, с двумя тумбами. На окнах – настоящие шторы, а подоконники уставлены цветами в горшках. Я даже подумал было, что ошибся дверью или даже корпусом, а может, и институтом. Сомнения развеяла лохматая голова, просунувшаяся в дверь. Вежливо поздоровавшись, и назвав меня по имени-отчеству, голова осведомилась, скоро ли начнётся экзамен. Ну раз уж абитуриенты тут торчат, подумал я, значит, и я не ошибся. Не могли же мы одновременно все перепутать! В ответ я благосклонно повёл рукой, входите, мол, уже можно, билеты разложены.

* * *

   Этот тип положительно меня раздражает. Сидит за столом с самым беспечным видом и, похоже, абсолютно уверен в успехе. То почешет за ухом, то начнёт разглядывать ногти, то потеребит серьгу в ухе, то, подперев щёку кулаком, примется глазеть через окно на улицу. Бесстыжая, неприкрытая беззаботность его казалась вызовом. Я встал из-за стола, прошёлся между рядов, проверяя, как абитуриенты справляются с заданиями. Лохматый парнишка на галёрке, тот, что заглядывал в дверь, переменился в лице, засуетился, засучил руками. Ага, шпаргалку прячет. Ну, это мы проходили, знаем. Придётся задать парочку неприятных дополнительных вопросов. А этот, в галстуке, что-то самозабвенно пишет. Отвлечётся на секунду, глянет на потолок и строчит дальше. Ясно, вопросом владеет, это хорошо. Девчонка, тургеневская барышня, коричневая кофточка застёгнута под воротник, длинная юбка, коса. Вид – самый разнесчастный, того и гляди разревётся, уж и слёзы навернулись. Переволновалась, забыла что-то. Тэк-с, что тут у нас? Ага, ага, ну вы всё правильно решаете, смелей. Здесь не сходится? Где именно? Ну, это же просто: вы знак потеряли, всего-навсего. Ну вот, приободрилась девица, и слава богу. А что же мой тип с кольцом в ухе? Сидит, в ус не дует. А листок-то у него – девственно-белый, не запятнанный. Ни одной мыслью. И ведь улыбается, уверенно и даже высокомерно. Ишь, самодовольный какой, шею себе наел.
   – Что ж вы, мил друг, не пишете ничего?
   – А что, надо? – искренне удивился он. – Мне ничего такого не говорили.
   – Надо, надо, а как же иначе?
   – А что писать-то?
   – А вот что знаете, то и пишите. Мы потом разберёмся.
   Решив, что должное впечатление произвести удалось, я развернулся и не спеша проследовал к своему месту, по пути обнаружив ещё одного любителя шпаргалок. Вернее, любительницу. С чего это тип с кольцом решил, что писать ничего не надо? Интересно, кто ему такое сказал?
   Нет, не впечатлил. Тип с кольцом был всё так же самоуверен, всем своим видом излучая довольство и сытость. Наверное, и часы у него многие тысячи стоят, и приехал он сюда не на автобусе, а на чёрном «Лэндкрузере». Рожает же земля таких наглых бездарей! И ведь все дороги ему открыты наверняка. Завалит здесь – попадет в другой ВУЗ. Протащат. А когда выучится, вернее, когда отбудет пять лет, получит диплом и сразу станет начальником. И ничего в нем не изменится, таким же равнодушным, самовлюблённым и недалёким останется. Разве что кольцо из уха уберёт. Ну да, молодым везде у нас дорога. Особенно если у них папы при связях и с деньгами. Я достал из сумки «Вокруг Света», рассеянно полистал, не нашёл, что можно было бы почитать. Посмотрел на часы. Ещё минут пятнадцать, и можно начать вызывать. Если не найдётся добровольцев. А интересно, рискнёт ли кто-нибудь пойти первым? Я оглядел аудиторию. Пожалуй, этот, который в галстуке. Писать он уже перестал, сидит, губами шевелит, наверное, формулировки повторяет. Или – тип с кольцом? Может ведь и вызваться. Может! Даже интересно стало, кто из них решится. Я посмотрел на них повнимательней, пытаясь разрешить эту задачку. А может, я зря так плохо думаю об этом типе? Может, он хороший, весёлый, добрый, бесхитростный человек? Может, он настолько хорошо знает тему, что ему записывать и повторять нечего, а задачи он решил в уме? Тогда его уверенность объяснима. А самодовольство мне просто показалось. Может, у них мода такая сейчас – выглядеть самодовольными, кто их разберёт, молодёжь… В любом случае, тип с кольцом волнуется меньше всех. И, скорее всего, первым пойдёт именно он. Я так решил. И ошибся. Тип с кольцом пошёл сдаваться последним.
   Отвечал он быстро и чётко, без запинки, не задумываясь ни на миг. Да он, наверное, просто не умел задумываться… Как не умел и сомневаться.
   – Скажите, молодой человек, каким образом здесь у вас получилась одна пятая?
   – Где?
   – Ну вот же! Вы складываете одну вторую с одной третьей и получаете одну пятую.
   – Да. Действительно. – Он ведёт пальцем по листку, где написано 1/2 + 1/3 =1/5. – А что, неправильно? А сколько должно быть?
   – Нет, это вы мне скажите, сколько должно быть! Вы что-нибудь слышали про общий знаменатель?
   По его виду было ясно, что про общий знаменатель он никогда в жизни не слышал. И точно так же было ясно, что его это обстоятельство совершенно не смущает.
   – И вообще. Почему знаменатели вы сложили, а числители перемножили? Ведь если бы вы сложили то и другое, у вас получилось бы две пятых. А если б перемножили – одна шестая.
   – Правда? – искренне удивился тип. – А как правильно?
   – Ну подумайте сами! У вас пол-яблока да ещё треть яблока. А вместе сложить – одна пятая получается. Так разве может быть?
   – Н-нет…
   – Ну а сколько будет?
   – Две шестых?
   – Ох… Ну ладно. Давайте вторую задачу. Что у вас там?
   В задании надо было вычислить площадь равнобедренного треугольника с углом сто двадцать градусов. На листе бумаги красовался равносторонний треугольник, живо напоминающий дорожный знак, с расставленными по углам буквами А, В и С. Ну хоть что-то помнит. Однако задача решена неверно.
   – Знаете, вы неправильно нарисовали треугольник, тут по условию задачи угол сто двадцать градусов, а у Вас всего только шестьдесят.
   – Ну и что?
   – Как что? Как это – что? Это значит, задача решена неверно. Ну нарисуйте мне угол сто двадцать градусов. Вы меня, видимо, не понимаете, – теряя терпение, сказал я, умудрившись при этом сохранить спокойные интонации. – Вы нарисовали слишком маленький угол. А надо было побольше.
   Он смотрел на меня, напряженно и непривычно думая.
   – Ну нарисуйте мне угол, вот здесь.
   Он нарисовал угол, градусов этак в шестьдесят, такой же, как в треугольнике, разве что поровнее.
   – Хорошо. Только он маленький. А теперь нарисуйте угол больше.
   Он нарисовал угол больше. Раза в три. В полстраницы. Градусов примерно шестьдесят.
   – Нет, так не пойдет. Вы все время рисуете острый угол. А надо тупой. Нарисуйте мне тупой угол.
   И он нарисовал ещё один угол. Градусов в шестьдесят. Большой. С сильно скруглённым, овальным кончиком. Отчего у меня просто пропал дар речи. Подумав немного, я молча вывел в углу листа «двойку». Красной пастой. Жирную. Маленькую. Аккуратную.
   – А чё так мало? – возмутился он.
   – Хорошо. Можно и побольше, – согласился я. И нарисовал новую двойку. Большую, в пол-листа. Пойдёт?

* * *

   Ошибся я на том экзамене не раз. Прилежный «галстук» едва вытянул на четвёрку, а лохматый разгильдяй – на твёрдое «отлично», несмотря на то, что я гонял его за шпаргалки. Математику он знал и, главное, понимал. Перепуганная девчонка неожиданно заработала пять с минусом. Да и вообще, чтобы я не разобрался – редкий случай, обычно удавалось угадывать загодя, кто на что способен. И двоек случилось всего только две, много меньше против ожидаемого. Старею я что, ли? Так ошибаться в людях, а в типе с кольцом – даже дважды, непростительно.
   После обеда я взялся разбирать скользкое место в работе Бори Веремьёва и поручил двум аспирантам просчитать невырожденную матрицу по двум векторам размерности методом Зейделя, чтобы выяснить, симметрична она или нет. А примерно через час, когда мы по уши увязли в расчётах, в лабораторию припёрся Рэм Львович. Заглянув через плечо аспирантам (Чем это вы тут заняты? Хорошо, молодцы) и одарив каждого ласковым взглядом, он жестом вызвал меня в коридор. Там, приблизившись по своему обыкновению так, что животы наши соприкоснулись, он яростно зашипел:
   – Почему вы вдруг занялись работой Веремьёва? Ведь Вам ещё на той неделе приказали заняться проработкой темы Светлова!
   – Но Рэм Львович, вам ли не знать, что работа Светлова сырая, над ней ещё работать и работать, да и тема сама по себе выеденного яйца не стоит, у работы же Веремьёва огромные перспективы.
   – Ничего не знаю. Учёный совет постановил именно так. Извольте исполнять! А всё, что наработали с темой Веремьёва, отнесите шефу. Он лично хотел ознакомиться и, возможно, дать ряд дельных советов.
   – Знаю я его дельные советы… Все лавры себе отнимет – и вся недолга. Не в первый раз уже, – пробурчал я под нос.
   Рэм Львович одарил меня негодующим взглядом и зловеще произнёс:
   – Вы что, бунтовать вздумали? И с экзаменами – тоже? Загорский был в списке, как вы посмели влепить ему неуд?
   – В каком списке? – не понял я.
   – Ну, знаете, – возмущённо засипел Рэм Львович, – деньги брать вы не забываете, а о списке – запамятовали? И почему, скажите, Матвея Игоревича вы назвали Игорь Матвеевич? Вы же знаете, как он щепетилен по этому поводу.
   – Какого такого Матвея Игоревича?
   – Гардеробщика нашего, в профессорском гардеробе, какого же ещё! Вы смотрите, любезный, доиграетесь!
   С этими словами Рэм Львович отодвинулся от меня, развернулся и направился по коридору в сторону деканата. Пройдя шага четыре, он обернулся и сказал:
   – И передайте своим лоботрясам, чтоб прекратили являться на работу в футболках. Пусть носят рубашки и галстуки, как все. И ботинки пусть чистят!
   На этих словах разговор и закончился. Рэм Львович гордо, с сознанием собственного достоинства, удалился, а я, совершенно сбитый с толку, вернулся в лабораторию. Когда это был Учёный совет, где решили дать ход работе Светлова, а не Веремьёва, почему не знаю? Что за список такой, абитуриентский? Он что – с оценками?! Почему я никакого списка не видел и даже ничего о нём не слышал? О каких деньгах говорил сейчас Рэм? Ничего не понимаю…
   – Ребята, а когда был Учёный совет, на котором решали судьбу работы Светлова? – спросил я у своих орлов.
   – Так две недели назад, профессор, – отозвался Серёжа, не поднимая головы от стола.
   Ну вот, дожили. Совсем не помню. Склероз, что ли, начинается? Я посмотрел на Серёжин ботинок, носок которого выставлялся из-под стола. Ботинок действительно был ужасно грязный, пожалуй, не чищеный с мая. Не исключено, что с мая прошлого года.
   – Ты бы, Серёжа, ботинки б свои хоть почистил, что ли. Смотреть страшно.
   – А зачем? – Серёжа втянул ногу под стол и осмотрел ботинок. – И так ходить удобно.
   – А затем! Вот Рэм уже мне за вас, олухов, замечание сделал.
   – Да? А нам ничего не сказал…
   – И не скажет! Он субординацию блюдёт, советское воспитание. Все шишки – мне, а вам только пряники.
   – Ладно, почищу, – буркнул недовольно Серёжа и снова склонился над столом.

* * *

   Остаток дня тоже не задался. И дорога назад без неразберихи не обошлась. На привычном левом повороте убрали секцию светофора со стрелкой, пришлось делать крюк. Вчера она вовсю работала. Кому понадобилось её снимать? А возле магазина повесили новый светофор для пешеходов. Ещё утром его здесь не было…
   В подъезде не сработала «таблетка» – не открылась дверь. Хорошо, сосед оказался рядом, возвращался с собакой с прогулки, он мне дверь и открыл. Я уж думал – и ключ не подойдёт. Но ничего, открылся замок. И дома мне что-то не понравилось, а что именно – никак не мог понять. Вроде всё как всегда, всё на месте, часы тикают, кошка трётся о ноги, телевизор бубнит, стрелка на барометре уткнулась в «ясно», не шелохнётся. Но тревожное чувство, что что-то не так, не покидало меня. И Маша сегодня странная – интонации не те, жесты резкие. Скрывает что-то от меня, что ли? Опять, наверное, втихаря обнову себе прикупила, а теперь нервничает, готовая сорваться и затеять скандальчик. Знаю я её – лучшая оборона, говорит, нападение. Вот и нападает по делу и без. А может, любовник у неё появился? Нет, вряд ли, да и некогда ей. Работа, дом, дача, продохнуть некогда.
   За столом на кухне, управляясь с ужином, пригляделся к ней повнимательней. Да нет, вроде и жесты обыкновенные, и слова привычные, всегдашние. Про гада-начальника да про неприятности в школе… Мать честная, да у неё глаза не серо-голубые, а зелёные! Оттого неживыми кажутся, чужими. Лицо родное, знакомое до каждой морщинки, разрез глаз, волосы, подбородок, губы – всё домашнее, своё, а глаза – посторонние, будто и неживые вовсе. Ты что, мать, контактные линзы, что ли, купила? Глаза вон как цвет изменили! Вспыхнула в ответ. Не помнишь, какие у меня глаза, говорит. А голос обиженный, губы трясутся. Женщина, что с неё возьмёшь. Попробовал успокоить, ласковых слов наговорить, да куда там… Ходит, пыхтит, недовольство выказывает всем своим видом, кастрюлями брякает, аж в ушах звенит. Ну и чёрт с тобой, дура, думаю, злись себе дальше. Эка важность – цвет глаз перепутал. И ушёл в комнату.
   Завалился я на диван, включил ящик, прибавил звук. Давлю кнопки на пульте – включается не то. Да что за напасть сегодня! Я посмотрел на пульт – а кнопки на нём стоят неправильно! Не так, как в телефоне, когда «1» слева вверху, а как на калькуляторе – вместо единицы – семёрка. Всё перепутано. Я – ругаться к Машке – кто, мол, пульт сломал, а она в слёзы – он, дескать, всегда такой был, ты уж не знаешь, к чему придраться, кнопки, видишь ли, не понравились.
   Я с досадой выключил телевизор и пошёл в ванную, успокоиться и заодно душ принять. И не увидел над раковиной зеркала. Его не разбили, не сняли, его там просто не было – огромного, высотой полтора метра чешского зеркала. Причём не было НИКОГДА, потому что кафельные плитки, в которых я сам сверлил отверстия и отколол от одной уголок, обе эти плитки были девственно чисты. Без сколов, без царапин и, само собой, без отверстий. А на месте зеркала висел шкафчик. С зеркальной дверью. И тогда я понял, что сошёл с ума.

2. Профессор

   Две недели прошли словно в кошмарном сне, до сих пор вспоминаю их с содроганием. Неудивительно: одни только серьёзные сомнения в собственной нормальности способны пошатнуть рассудок. Целый набор событий, вещей и фактов в моей памяти подменился новыми. Поэтому на работе все шло наперекосяк, я всё делал не так – с меня требовали задания, которые, я не сомневался, давно были отменены, а нужные, насущные, на которые я нацеливал лабораторию, оказывались невостребованными. Мне всегда и всюду приходилось играть одну и ту же роль – новичка, который корчит из себя старожила, дилетанта, который лезет из кожи вон, чтобы показать, что он профессионал экстра-класса. С Рэмом я из-за всяческих мелких накладок всё-таки разругался в пух и прах, пришлось выяснять отношения в кабинете у Брабандера, впрочем, безрезультатно. А ещё я не мог отделаться от ощущения, что вокруг витало что-то неуловимо-чуждое, необычное, отдающее безразличной жутью. Вроде бы все привычное, а присмотришься – будто подделку тебе подсунули, почти неотличимую от оригинала. И в чём разница – не поймёшь. То ли запахи не те, то ли звуки. Неуловимый враждебный флёр исподволь, незаметно покрывал всё окружающее. Взять то же зеркало в ванной. Нетронутая победитовым сверлом кафельная плитка недвусмысленно доказывала, что его никогда не было и быть не могло. А тот факт, что я сверлил отверстия, мог и присниться. Но ведь я отчётливо помнил, как возился с перфоратором, как делал разметку, как ругался, когда от неловкого движения откололся кусок плитки, как передвигал потом крепёж на зеркале, чтобы поднять его чуть выше и спрятать скол. Ясно помнил, как хотел прилепить отколотый кусок и ничего у меня не вышло, и что плитка на сломе была густого кирпичного цвета, а стена под ней – серая, шершавая. Неужели это сон?
   Конечно, я пытался разобраться в себе, найти причины сдвигов памяти, понять, что послужило толчком, пробовал анализировать – что помню правильно, а что – нет. Я даже занялся математической моделью памяти, чтобы нащупать хоть какую-то систему в её странных провалах. Я расписал на листках те моменты сбоев, о которых знал (а я подозревал и, скорей всего, небезосновательно, что знаю не обо всех сбоях, с некоторыми я просто не успел ещё столкнуться), составил таблицы атрибутивных и вариационных рядов распределения, попытался прикинуть частотные характеристики рядов. Однако сведений удалось собрать немного, наполненность и насыщенность групп оказалась непозволительно низкой. Не вышла математическая эквилибристика и с относительной плотностью. Помучившись несколько дней, идею математической модели памяти я забросил как не имеющую решения – слишком много вариантов, слишком мало данных, да и сама задача более чем непроста, на неё можно не один год угробить.
   Я даже собрался идти к психотерапевту, записался на приём, на неделю вперёд. А между тем, время шло, и я потихоньку вживался в этот фальшивый мир. В конце концов, я привык, приспособился, хоть от чувства, что я живу не своей, а чьей-то чужой жизнью, я так и не избавился.

* * *

   Однажды утром, когда я вырулил из двора на проспект, вклинившись в бесконечные ряды ползущих в пробке машин, мой, средний ряд поехал. Точно так же, как и две недели назад, сначала тридцать, потом сорок, а потом шестьдесят. Соседние ряды, как и в прошлый раз, едва плелись. И опять невозможно было разглядеть, что происходит впереди. И снова, проскочив все светофоры на «зелёный», я мигом долетел до работы.
   «Винстон» подорожал на пятьдесят копеек, и почему-то это меня обрадовало. Охваченный смутным предчувствием, я завернул в газетный киоск. Вместо молоденького мальчишки прессой торговала старая знакомая – грузная дама неопределённого возраста. Я купил свежий «НЛО».
   Гардеробщик поздоровался со мной угрюмо, хотя номерок всё же не стал бросать на столешницу, а подал в руки.
   – Доброе утро, Игорь Матвеевич!
   – Здравствуйте, профессор.
   – Как внучка ваша, выздоровела?
   – Варька? А она и не болела, Вы что-то путаете.
   – Может быть, может быть… Это же замечательно!
   Всё же странности продолжались – ещё позавчера при мне Либерзон звонил в институт Склифосовского, знакомому врачу, справиться насчёт Вари Буториной. Впрочем, к подобным накладкам я привык и особо на них внимания не обращал. Но «неправильная новость» меня насторожила. Сигареты подорожали. А может, это просто старая цена? В газетный киоск вернулся прежний продавец. Появился в продаже журнал «НЛО». Гардеробщик никак не прореагировал на моё обращение, хотя я опять перепутал его имя-отчество. Смутная догадка мелькнула и исчезла. Ах ты, чёрт! Не люблю, когда мысль появляется и убегает, не люблю ловить её за хвост, ловишь-ловишь и никак поймать не можешь. Что-то не так вокруг, что-то изменилось снова. Я поднялся в триста седьмую аудиторию. Ну, так и знал! Вот он, скрипучий стул с гнутыми ножками, а вот и древний облезлый стол. И никаких тебе цветов на подоконниках! Выходит, что же? Выходит, всё вернулось на свои места? Память заработала нормально? Значит, и болезнь Варькина – лишь плод моей фантазии? Хорошо, если так. Надо проверить ещё, убедиться, скажем, в лаборатории. Ну да, всё правильно – ребята вовсю пропахивают работу Веремьёва, вон и график на стене пришпилен.

* * *

   На «моём» повороте снова появилась секция светофора со стрелкой, я был настолько уверен, что она есть, что заранее перестроился в левый ряд. А возле магазина светофора для пешеходов словно и не бывало. И дома всё как прежде – знакомые серо-голубые глаза, и зеркало висит себе в ванной на своём законном месте, и скол есть, я специально снимал зеркало, чтобы убедиться в этом. Выходит, что же, выздоровел я? Ну и пусть Машка требует сходить в ОВИР, как обещал, хоть разговора я и не помню. Мелочи это всё. Главное – всё вокруг стало снова родным и привычным. Своим. Я сидел на диване и тихо радовался, любовно держа в руках пульт от телевизора. «Единица» в левом верхнем углу, где и положено ей быть.
   Вечером я вышел на балкон – люблю посидеть в шезлонге с чашечкой кофе и с сигаретой, есть у меня такая барская привычка. Этаж невысокий – третий, сидишь себе, из чашки отхлёбываешь, дым пускаешь, сверху вниз на прохожих смотришь, а сам в домашних тапочках и в трико. Сделал шаг – и ты дома. Уютно тут…
   Жара на улице спала, но от горячего асфальта ещё тянет зноем, шумит едва-едва берёзка через дорогу, под ней мужики с треском забивают «козла», бранятся вполголоса. Обрывки фраз долетают и до моих ушей.
   – А я часто думаю! В июне вон целых два раза думал!
   – О бренности всего сущего?
   – Нет, о бренности я думал в прошлом году.
   – Ну и как?
   – Сущее оказалось бренным.
   – Да… Жалко. А в июне о чём думал, опять о великом?