Аркадий Тимофеевич Аверченко. Хлопотливая нация (сборник рассказов)

   – Пустите меня! – в ужасе закричал Сандомирский. – Что это такое?!
   – Тссс! – зашипел незнакомец, закрывая ладонью рот коммивояжера. – Не надо кричать. Здесь дама.
   Он сел на свое место у дверей, потом засунул руку в карман и, вынув револьвер, навел его на Сандомирского.
   – Джузеппе! Я человек предобрый, но если около меня сидит притворщик, я этого не переношу!
   Симочка ахнула и откинулась в самый угол. Четвероруков поерзал на диване, попытался встать, но решительный жест незнакомца пригвоздил его к месту.
   – Господа! – сказал странный пассажир. – Я вам ничего дурного не делаю. Будьте спокойны. Я только требую от этого человека, чтобы он признался – кто он такой?
   – Я Сандомирский! – прошептал белыми губами коммивояжер.
   – Лжешь, Джузеппе! Ты кардинал.
   Дуло револьвера смотрело на Сандомирского одиноким черным глазом.
   Четвероруков испуганно покосился на незнакомца и шепнул Сандомирскому:
   – Вы видите, с кем вы имеете дело… Скажите ему, что вы кардинал. Что вам стоит?
   – Я же не кардинал!! – в отчаянии прошептал Сандомирский.
   – Он стесняется сказать вам, что он кардинал, – заискивающе обратился к незнакомому господину Четвероруков. – Но, вероятно, он кардинал.
   – Не правда ли?! – подхватил незнакомец. – Вы не находите, что в его лице есть что-то кардинальное?
   – Есть! – с готовностью отвечал Четвероруков. – Но… стоит ли вам так волноваться из-за этого?..
   – Пусть он скажет! – капризно потребовал пассажир, играя револьвером.
   – Ну хорошо! – закричал Сандомирский. – Хорошо! Ну, я кардинал.

III

   – Видите! – сделал незнакомец торжествующий жест. – Я вам говорил… Все люди не те, кем они кажутся! Благословите меня, ваше преподобие!
   Коммивояжер нерешительно пожал плечами, протянул обе руки и помахал ими над головой незнакомца. Симочка фыркнула.
   – При чем тут смех? – обиделся Сандомирский. – Позвольте мне, господин, на минутку выйти.
   – Нет, я вас не пущу, – сказал пассажир. – Я хочу, чтобы вы нам рассказали о какой-нибудь забавной интрижке с вашими прихожанками.
   – Какие прихожанки? Какая может быть интриж… При взгляде на револьвер коммивояжер понизил голос и уныло сказал:
   – Ну, были интрижки, – стоит об этом говорить…
   – Говорите!! – бешено закричал незнакомец.
   – Уберите ваш пистолет – тогда расскажу. Ну, что вам рассказать… Однажды в меня влюбилась одна итальянская дама…
   – Графиня? – спросил пассажир.
   – Ну, графиня. Вася, говорит, я тебя так люблю, что ужас. Целовались.
   – Нет, вы подробнее… Где вы с ней встретились и как впервые возникло в вас это чувство?..
   Представитель фирмы Эванс и Крумбель наморщил лоб и, взглянув с тоской на Четверорукова, продолжал:
   – Она была на балу. Такое белое платье с розами. Нас познакомил посланник какой-то. Я говорю: «Ой, графиня, какая вы хорошень…»
   – Что вы путаете, – сурово перебил пассажир. – Разве можно вам, духовному лицу, быть на балу?
   – Ну какой это бал! Маленькая домашняя вечеринка. Она мне говорит: «Джузеппе, я несчастна! Я хотела бы перед вами причаститься».
   – Исповедаться! – поправил незнакомец.
   – Ну исповедаться. Хорошо, говорю я. Приезжайте. А она приехала и говорит: «Джузеппе, извините меня, но я вас люблю».
   – Ужасно глупый роман! – бесцеремонно заявил незнакомец. – Ваши соседи выслушали его без всякого интереса. Если у папы все такие кардиналы, я ему не завидую!

IV

   Он благосклонно взглянул на Четверорукова и вежливо сказал:
   – Я не понимаю, как вы можете оставлять вашу жену скучающей, когда у вас есть такой прекрасный дар…
   Четвероруков побледнел и робко спросил:
   – Ка… кой ддар?
   – Господи! Да пение же! Ведь вы хитрец! Думаете, если около вас висит форменная фуражка, так уж никто и не догадается, что вы знаменитый баритон, пожинавший такие лавры в столицах?..
   – Вы ошиблись, – насильственно улыбнулся Четвероруков. – Я чиновник Четвероруков, а это моя жена Симочка…
   – Кардинал! – воскликнул незнакомец, переведя дуло револьвера на чиновника. – Как ты думаешь, кто он: чиновник или знаменитый баритон?
   Сандомирский злорадно взглянул на Четверорукова и, пожав плечами, сказал:
   – Наверное, баритон!
   – Видите! Устами кардиналов глаголет истина. Спойте что-нибудь, маэстро! Я вас умоляю.
   – Я не умею! – беспомощно пролепетал Четвероруков. – Уверяю вас, у меня голос противный, скрипучий!
   – Ах-хах-ха! – засмеялся незнакомец. – Скромность истинного таланта! Прошу вас – пойте!
   – Уверяю вас…
   – Пойте! Пойте, черт возьми!!!
   Четвероруков конфузливо взглянул на нахмуренное лицо жены и, спрятав руки в карманы, робко и фальшиво запел:

 
По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах…
 

   Подперев голову рукой, незнакомец внимательно, с интересом слушал пение. Время от времени он подщелкивал пальцами и подпевал.
   – Хорошо поете! Тысяч шесть получаете? Наверное, больше! Знаете, что там ни говори, а музыка смягчает нравы. Не правда ли, кардинал?
   – Еще как! – нерешительно сказал Сандомирский.
   – Вот видите, господа! Едва вы перестали притворяться, стали сами собою, как настроение ваше улучшилось и скуки как не бывало. Ведь вы не скучаете?
   – Какая тут скука! – вздохнул представитель фирмы Эванс и Крумбель. – Сплошное веселье.
   – Я очень рад. Я замечаю, сударыня, что и ваше личико изменило свое выражение. Самое ужасное в жизни, господа, это фальшь, притворство. И если смело, энергично за это взяться – все фальшивое и притворное рассеется. Ведь вы раньше считали, вероятно, этого господина коммивояжером, а вашего мужа чиновником. Считали, может быть, всю жизнь… А я в два приема снял с них личину. Один оказался кардиналом, другой – баритоном. Не правда ли, кардинал?
   – Вы говорите, как какая-нибудь книга, – печально сказал Сандомирский.
   – И самое ужасное, что ложь – во всем. Она окружает нас с пеленок, сопровождает на каждом шагу, мы ею дышим, носим ее на своем лице, на теле. Вот, сударыня, вы одеты в светлое платье, корсет и ботинки с высокими каблуками. Я ненавижу все лживое, обманчивое. Сударыня! Осмелюсь почтительнейше попросить вас – снимите платье! Оно скрывает прекраснейшее, что есть в природе – тело!
   Странный пассажир галантно направил револьвер на мужа Симочки и, глядя на нее в упор, мягко продолжал:
   – Будьте добры раздеться… Ведь ваш супруг ничего не будет иметь против этого?..
   Супруг Симочки взглянул потускневшими глазами на дуло револьвера и, стуча зубами, отвечал:
   – Я… нич… чего… Я сам любблю красоту. Немножко раздеться можно, хе… хе…
   Глаза Симочки метали молнии. Она с отвращением посмотрела на бледного Четверорукова, на притихшего Сандомирского, энергично вскочила и сказала, истерически смеясь:
   – Я тоже люблю красоту и ненавижу трусость. Я для вас разденусь! Прикажите только вашему кардиналу отвернуться.
   – Кардинал! – строго сказал незнакомец. – Вам, как духовному лицу, нельзя смотреть на сцену сцен. Закройтесь газетой!
   – Симочка… – пролепетал Четвероруков. – Ты… немножко.
   – Отстань, без тебя знаю!
   Она расстегнула лиф, спустила юбку и, ни на кого не смотря, продолжала раздеваться, бледная, с нахмуренными бровями.
   – Не правда ли, я интересная? – задорно сказала она, улыбаясь углами рта. – Если вы желаете меня поцеловать, можете попросить разрешения у мужа – он, вероятно, позволит.
   – Баритон! Разреши мне почтительнейше прикоснуться к одной из лучших женщин, которых я знал. Многие считают меня ненормальным, но я разбираюсь в людях!
   Четвероруков молча, с прыгающей нижней челюстью и ужасом в глазах смотрел на страшного пассажира.
   – Сударыня! Он, очевидно, ничего не имеет против. Я почтительнейше поцелую вашу руку…
   Поезд замедлял ход, подходя к вокзалу большого губернского города.
   – Зачем же руку? – болезненно улыбнулась Симочка. – Мы просто поцелуемся! Ведь я вам нравлюсь?
   Незнакомец посмотрел на ее стройные ноги в черных чулках, обнаженные руки и воскликнул:
   – Я буду счастлив!
   Не сводя с мужа пылающего взгляда, Симочка обняла голыми руками незнакомца и крепко его поцеловала. Поезд остановился.
   Незнакомец поцеловал Симочкину руку, забрал свои вещи и сказал:
   – Вы, кардинал, и вы, баритон! Поезд стоит здесь пять минут. Эти пять минут я тоже буду стоять на перроне с револьвером в кармане. Если кто-нибудь из вас выйдет – я застрелю того. Ладно?
   – Идите уж себе! – простонал Сандомирский. Когда поезд двинулся, дверцы купе приоткрылись, и в отверстие просунулась рука кондуктора с запиской. Четвероруков взял ее и с недоумением прочел: «Сознайтесь, что мы не проскучали… Этот оригинальный, но действительный способ сокращать дорожное время имеет еще то преимущество, что всякий показывает себя в натуральную величину. Нас было четверо: дурак, трус, мужественная женщина и я – весельчак, душа общества. Баритон! Поцелуйте от меня кардинала…»

Ложь

   Трудно понять китайцев и женщин.
   Я знал китайцев, которые два-три года терпеливо просиживали над кусочком слоновой кости величиной с орех. Из этого бесформенного куска китаец с помощью целой армии крохотных ножичков и пилочек вырезывал корабль – чудо хитроумия и терпения: корабль имел все снасти, паруса, нес на себе соответствующее количество команды, причем каждый из матросов был величиной с маковое зерно, а канаты были так тонки, что даже не отбрасывали тени – и все это было ни к чему… Не говоря уже о том, что на таком судне нельзя было сделать самой незначительной поездки – сам корабль был настолько хрупок и непрочен, что одно легкое нажатие ладони уничтожало сатанинский труд глупого китайца.
   Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех – масса терпения, хитрости – и все это совершенно бесцельно, безрезультатно, все гибнет от простого прикосновения.

* * *

   Чтение пьесы было назначено в 12 часов ночи.
   Я приехал немного раньше и, куря сигару, убивал ленивое время в болтовне с хозяином дома адвокатом Лязговым.
   Вскоре после меня в кабинет, где мы сидели, влетела розовая, оживленная жена Лязгова, которую час тому назад я мельком видел в театре сидящей рядом с нашей общей знакомой Таней Черножуковой.
   – Что же это, – весело вскричала жена Лязгова. – Около двенадцати, а публики еще нет?!
   – Подойдут, – сказал Лязгов. – Откуда ты, Симочка?
   – Я… была на катке, что на Бассейной, с сестрой Тарского.
   Медленно, осторожно повернулся я в кресле и посмотрел в лицо Серафимы Петровны. Зачем она солгала? Что это значит? Я задумался.
   Зачем она солгала? Трудно предположить, что здесь был замешан любовник… В театре она все время сидела с Таней Черножуковой и из театра, судя по времени, прямо поехала домой. Значит, она хотела скрыть или свое пребывание в театре, или – встречу с Таней Черножуковой.
   Тут же я вспомнил, что Лязгов раза два-три при мне просил жену реже встречаться с Черножуковой, которая, по его словам, была глупой, напыщенной дурой и имела на жену дурное влияние… И тут же я подивился: какая пустяковая, ничтожная причина может иногда заставить женщину солгать…

* * *

   Приехал студент Конякин. Поздоровавшись с нами, он обернулся к жене Лязгова и спросил:
   – Ну как сегодняшняя пьеса в театре… Интересна? Серафима Петровна удивленно вскинула плечами:
   – С чего вы взяли, что я знаю об этом? Я же не была в театре.
   – Как же не были? А я заезжал к Черножуковым – мне сказали, что вы с Татьяной Викторовной уехали в театр.
   Серафима Петровна опустила голову и, разглаживая юбку на коленях, усмехнулась:
   – В таком случае я не виновата, что Таня такая глупая; когда она уезжала из дому, то могла солгать как-нибудь иначе…
   Лязгов, заинтересованный, взглянул на жену.
   – Почему она должна была солгать?
   – Неужели ты не догадываешься? Наверное, поехала к своему поэту!
   Студент Конякин живо обернулся к Серафиме Петровне:
   – К поэту? К Гагарову? Но этого не может быть! Гагаров на днях уехал в Москву, и я сам его провожал.
   Серафима Петровна упрямо качнула головой и с видом человека, прыгающего в пропасть, сказала:
   – А он все-таки здесь!
   – Не понимаю… – пожал плечами студент Конякин. – Мы с Гагаровым друзья, и он, если бы вернулся, первым долгом известил бы меня.
   – Он, кажется, скрывается, – постукивая носком ботинка о ковер, сообщила Серафима Петровна. – За ним следят.
   Последняя фраза, очевидно, была сказана просто так, чтобы прекратить скользкий разговор о Гагарове. Но студент Конякин забеспокоился.
   – Следят??! Кто следит?
   – Эти вот… Сыщики.
   – Позвольте, Серафима Петровна… Вы говорите что-то странное: с какой стати сыщикам следить за Гагаровым, когда он не революционер и политикой никогда не занимался?!
   Серафима Петровна окинула студента враждебным взглядом и, проведя языком по запекшимся губам, раздельно ответила:
   – Не занимался, а теперь занимается. Впрочем, что мы все Гагаров да Гагаров. Хотите, господа, чаю?

* * *

   Пришел еще один гость – газетный рецензент Блюхин.
   – Мороз, – заявил он, – а хорошо! Холодно до гадости. Я сейчас часа два на коньках катался. Прекрасный на Бассейной каток.
   – А жена тоже сейчас только оттуда, – прихлебывая чай из стакана, сообщил Лязгов. – Встретились?
   – Что вы говорите?! – изумился Блюхин. – Я все время катался и вас, Серафима Петровна, не видел.
   Серафима Петровна улыбнулась.
   – Однако я там была. С Марьей Александровной Шемшуриной.
   – Удивительно… Ни вас, ни ее я не видел. Это тем более странно, что каток ведь крошечный, все как на ладони.
   – Мы больше сидели все… около музыки, – сказала Серафима Петровна. – У меня винт на коньке расшатался.
   – Ах так! Хотите, я вам сейчас исправлю! Я мастер на эти дела. Где он у вас?
   Нога нервно застучала по ковру.
   – Я уже отдала его слесарю.
   – Как же это ты ухитрилась отдать слесарю, когда теперь ночь? – спросил Лязгов.
   Серафима Петровна рассердилась.
   – Так и отдала! Что ты пристал? Слесарная, по случаю срочной работы, была открыта. Я и отдала. Слесаря Матвеем зовут.

* * *

   Наконец явился давно ожидаемый драматург Селиванский с пьесой, свернутой в трубку и перевязанной ленточкой.
   – Извиняюсь, что опоздал, – раскланялся он. – Задержал прекрасный пол.
   – На драматурга большой спрос, – улыбнулся Лязгов. – Кто же это тебя задержал?
   – Шемшурина, Марья Александровна. Читал ей пьесу.
   Лязгов захлопал в ладоши.
   – Соврал, соврал драматург! Драматург скрывает свои любовные похождения! Никакой Шемшуриной ты не мог читать пьесу!
   – Как не читал? – обводя компанию недоуменным, подозрительным взглядом, вскричал Селиванский. – Читал! Именно ей читал.
   – Ха-ха! – засмеялся Лязгов. – Скажи же ему, Симочка, что он попался с поличным: ведь Шемшурина была с тобой на катке.
   – Да, она со мной была, – кивнула головой Серафима Петровна, осматривая всех нас холодным взглядом.
   – Когда?! Я с половины девятого до двенадцати сидел у нее и читал свою «Комету».
   – Вы что-нибудь спутали, – пожала плечами Серафима Петровна.
   – Что? Что я мог спутать? Часы я мог спутать, Шемшурину мог спутать с кем-нибудь или свою пьесу с отрывным календарем?! Как так – спутать?
   – Хотите чаю? – предложила Серафима Петровна.
   – Да нет, разберемся: когда Шемшурина была с вами на катке?
   – Часов в десять-одиннадцать. Драматург всплеснул руками.
   – Так поздравляю вас: в это самое время я читал ей дома пьесу.
   Серафима Петровна подняла язвительно одну бровь.
   – Да? Может быть, на свете существуют две Шемшурины? Или я незнакомую даму приняла за Марью Александровну? Или, может, я была на катке вчера?.. Ха-ха!..
   – Ничего не понимаю! – изумился Селиванский.
   – То-то и оно, – засмеялась Серафима Петровна. – Тото и оно! Ах, Селиванский, Селиванский…
   Селиванский пожал плечами и стал разворачивать рукопись.
   Когда мы переходили в гостиную, я задержался на минуту в кабинете и, сделав рукой знак Серафиме Петровне, остался с ней наедине.
   – Вы сегодня были на катке? – спросил я равнодушно.
   – Да. С Шемшуриной.
   – А я вас в театре сегодня видел. С Таней Черножуковой.
   Она вспыхнула.
   – Не может быть. Что же, я лгу, что ли?
   – Конечно, лжете. Я вас прекрасно видел.
   – Вы приняли за меня кого-нибудь другого…
   – Нет. Вы лжете неумело, впутываете массу лиц, попадаетесь и опять нагромождаете одну ложь на другую… Для чего вы солгали мужу о катке?
   Ее нога застучала по ковру.
   – Он не любит, когда я встречаюсь с Таней.
   – А я сейчас пойду и скажу всем, что видел вас с Таней в театре.
   Она схватила меня за руку, испуганная, с трясущимися губами.
   – Вы этого не сделаете!
   – Отчего же не сделать?.. Сделаю!
   – Ну милый, ну хороший… Вы не скажете… да? Ведь не скажете?
   – Скажу.
   Она вскинула свои руки мне на плечи, крепко поцеловала меня и, прижимаясь, прерывисто прошептала:
   – А теперь не скажете? Нет?

* * *

   После чтения драмы – ужинали.
   Серафима Петровна все время упорно избегала моего взгляда и держалась около мужа.
   Среди разговора она спросила его:
   – А где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трех часов.
   Я с любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоем в кабинете, откровенно рассказал мне, что этот день он провел довольно беспутно: из Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он был у нее в «ГрандОтеле», а вечером завез ее в «Буфф», где и оставил.
   – Где ты был сегодня?
   Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:
   – Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой-француженкой и я. Потом я заехал за моей доверительницей по Усачевскому делу, и мы разъезжали в ее автомобиле – она очень богатая – по делу об освобождении имения от описи. Затем я был в «Гранд-Отеле» у одного помещика, а вечером заехал на минутку в «Буфф» повидаться с знакомым. Вот и все.
   Я улыбнулся про себя и подумал: «Да. Вот это ложь!»

Золотые часы

   История о том, как Мендель Кантарович покупал у Абрама Гендельмана золотые часы для подарка своему сыну Мосе, наделала в свое время очень много шуму. Все местечко Мардоховка волновалось целых две недели и волновалось бы еще месяц, если бы урядник не заявил, что это действует ему на нервы.
   Тогда перестали волноваться.
   Все местечко Мардоховка чувствовало, что и Гендельман и Кантарович – каждый по-своему прав, что у того и другого были веские основания относиться скептически к людской честности, и тем не менее эти два еврея завели остальных в такой тупик, из которого никак нельзя было выбраться.
   – Они не правы?! – кричал, тряся седой бородой рыбник Блюмберг. – Так я вам скажу: да, они правы. В сущности. Их не обманывали? Их не надували за их жизнь? Сколько пожелаете! Ну и они перестали верить.
   – Что такое двадцатый век? – обиженно возражал Яша Мельник. – Они говорят, двадцатый век – жульничество! Какое там жульничество? Просто два еврея с ума сошли.
   – Они разочаровались людьми – нужно вам сказать. Они… как это говорится?.. О! вот как: скептики. Вот они что.
   – Скептики? А по-моему, это гениальные люди!
   – Шарлатаны!
   Дело заключалось в следующем.
   Между Кантаровичем и Гендельманом давно уже шли переговоры о покупке золотых часов. У Гендельмана были золотые часы стоимостью в двести рублей. Кантарович сначала предлагал за них полтораста рублей, потом сто семьдесят, сто девяносто пять, двести без рубля и наконец, махнув рукой, сказал:
   – Вы, Гендельман, упрямый как осел. Ну, так получайте эти двести рублей.
   – Где же они? – осведомился Гендельман, вертя в руках свои прекрасные золотые часы.
   – Деньги? Вот смотрите. Я их вынимаю. Двести настоящих рублей.
   – Так что же вы их держите в руках? Дайте я их пересчитаю.
   – Хорошо, но вы же дайте мне часы.
   – Что значит – часы? Что, вы их разве не видите в моих руках?
   – Ну да. Так я хочу лучше их видеть в моих руках.
   – Не могу же я вам отдать часы, когда еще не имею денег?
   – А спрашивается, за что же я буду платить деньги, когда часов не имею?
   – Кантарович! Вы мне не доверяете?!
   – А что такое доверие? Если бы знали, сколько раз меня уже обманывали: и евреи, и русские, и французы разные. Я теперь уже разверился в человеческих поступках.
   – Кантарович!!! Вы мне не доверяете?
   – Не кричите. Зачем делать скандал? Ну, впрочем, ведь и вы мне не доверяете?
   – Я доверяю, но только – двестирублевые часы, а?! Вы подумайте!
   – Что мне думать? Мало я думал! Ну, давайте так: вы покладите на стол часы, а я деньги. Потом вы хватайте деньги, а я часы.
   – Гм… Вы предлагаете так? Кантарович! Вы думаете, меня и немцы не обманывали? И немцы, и… татары всякие. Малороссы. Ой, Кантарович, Кантарович… Я теперь уже ничему не верю.
   – Что же вы думаете: что я схвачу и часы, и деньги и убежу?
   – Боже меня сохрани! Я ничего не думаю. Но вы знаете, если я потеряю часы и не получу денег – это будет самый печальный факт.
   – Ну хорошо… смотрите в окно: водовоз Никита привез воду. Это очень честный человек. Дайте ему ваши часы, а я деньги. Пусть он нам раздаст потом наоборот.
   – Гм!.. Это ваша рекомендация… А не хотите ли моей рекомендации: пойдем к лавочнику Агафонову и он нам сделает то же самое.
   – Смотрите-ка! Вы не доверяете водовозу Никите? Так знайте: я торжественно не доверяю лавочнику Агафонову!!
   – Так Бог с вами, если вы такой – разойдемся!
   – Лучше разойдемся. Только мне очень жаль, что я не получаю этих часов.
   – А вы думаете, мне было не нужно этих двухсот рублей? О, еще как!
   – Так мы сделаем вот что, – сказал Кантарович, почесывая затылок. – Пойдем к господину уряднику и попросим его посредничества. Он лицо официальное!
   – Ну, это еще так-сяк.
   Гендельман и Кантарович оделись и пошли к уряднику. Шли задумчивые.
   – Стойте! – крикнул вдруг Кантарович. – Мы идем к уряднику. Но ведь урядник – тоже человек!
   – Еще какой! Мы дадим ему часы, деньги, а он спрячет их в карман и скажет: пошли вон, к чертям.
   Оба приостановились и погрузились в раздумье. По улице шли двое: Яша Мельник и старик Блюмберг. Они увидели Кантаровича и Гендельмана и спросили их:
   – Что с вами?
   – Я покупаю у него часы. Он не дает мне часов, пока я не дам ему денег, а я не даю ему денег, так как не вижу в своих руках часов. Мы хотели эту сделку доверить уряднику, но какой же урядник доверитель? Спрашивается?
   – Доверьте становому приставу.
   – Благодарю вас, – усмехнулся Кантарович, – сами доверяйте становому приставу.
   – Это, положим, верно. Можно было бы доверить губернатору, но он как только увидит евреев, – сейчас же и вышлет. Знаете что? Доверьте мне!
   – Тебе? Яша Мельник! Тебе? Хорошо. Мы тебе доверим, так дай нам вексель на четыреста рублей.
   – Это верно, – подтвердил старый Блюмберг, – без векселя никак нельзя!
   – Ой! Неужели я, по-вашему, жулик?
   – Вы, Яша, не жулик, – возразил Гендельман. – Но почему я должен верить вам больше, чем Кантаровичу?
   – Да, – подтвердил недоверчивый Кантарович. – Почему?
   Через час все население местечка узнало о затруднительном положении Гендельмана и Кантаровича.
   Знакомые приняли в них большое участие, суетились, советовали, но все советы были крайне однообразны.
   – Доверьте мне! Я сейчас же передам вам с рук на руки.
   – Мы вам доверяем, Григорий Соломонович… Но ведь тут же двести рублей деньгами и двести – часами. Подумайте сами.
   – Положим, верно… Ну, тогда поезжайте в город к нотариусу.
   – Нате вам! К нотариусу. А нотариус – машина, что ли? Он тоже человек! Ведь это не солома, а двести рублей!
   Комбинаций предлагалось много, но так как сумма – двести рублей – была действительно неслыханная – все комбинации рушились.

* * *

   Прошло три месяца, потом шесть месяцев, потом год… Часы были как будто заколдованные: их нельзя было ни купить, ни продать.
   О сложном, запутанном деле Кантаровича и Гендельмана все стали понемногу забывать… Сам факт постепенно изгладился из памяти, и только из всего этого осталась одна фраза, одна крошечная фраза, которую применяли мардоховцы, попав в затруднительное положение:
   – Гм!.. Это так же трудно, как купить часы за наличные деньги.

Веселый вечер

   Ее выцветшее от сырости и дождей пальто и шляпа с перьями, сбившимися от времени в странный удивительный комок, не вызывали у прохожих Невского проспекта того восхищения, на которое рассчитывала обладательница шляпы и пальто. Мало кто обращал внимание на эту шаблонную девицу, старообразную от попоек и любви, несмотря на свои двадцать пять лет, уныло-надоедливую и смешную, с ее заученными жалкими методами обольщения.
   Если прохожий имел вид человека, не торопящегося по делу, она приближалась к нему и шептала, шагая рядом и глядя на крышу соседнего дома: