Аркадий Тимофеевич Аверченко. О маленьких – для больших

   Крик недоверия, изумления и радости вырвался из трех грудей. О! Я хорошо знал привязчивое детское сердце. В глазах этих милых мальчиков засветилось самое недвусмысленное чувство привязанности ко мне, и они придвинулись ближе.
   Поразительно, как дети обнаруживают полное отсутствие любознательности по отношению к грамматике, арифметике и чистописанию. Из тысячи ребят нельзя найти и трех, которые были бы исключением…
   За свою жизнь я знал только одну маленькую девочку, обнаруживавшую интерес к наукам. По крайней мере, когда бы я ни проходил мимо ее окна, я видел ее склоненной над громадной не по росту книжкой. Выражение ее розового лица было совершенно невозмутимо, а глаза от чтения или от чего другого утратили всякий смысл и выражение. Нельзя сказать, чтобы чтение прояснило ее мозг, потому что в разговоре она употребляла только два слова: «Папа, мама», и то при очень сильном нажатии груди. Это, да еще уменье в лежачем положении закрывать глаза составляло всю ее ценность, обозначенную тут же, в большом белом ярлыке, прикрепленном к груди: «7 руб. 50 коп.»
   Повторяю – это была единственная встреченная мною прилежная девочка, да и то это свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.
   Итак, всякие занятия и уроки были мной категорически воспрещены порученным мне мальчуганам. И тут же я убедился, что пословица «запрещенный плод сладок» не всегда оправдывается: ни один из моих трех питомцев за эти дни не притронулся к книжке!

III

   – Будем жить в свое удовольствие, – предложил я детям. – Что вы любите больше всего?
   – Курить! – сказал Ваня.
   – Купаться вечером в речке! – сказал Гришка.
   – Стрелять из ружья! – сказал Леля.
   – Почему же вы, отвратительные дьяволята, – фамильярно спросил я, – любите все это?
   – Потому что нам запрещают, – ответил Ваня, вынимая из кармана, папироску. – Хотите курить?
   – Сколько тебе лет?
   – Десять.
   – А где ты взял папиросы?
   – Утащил у папы.
   – Таскать, имейте, братцы, в виду, стыдно и грешно, тем более такие скверные папиросы. Ваш папа курит страшную дрянь. Ну да если ты уже утащил – будем курить их. А выйдут – я угощу вас своими.
   Мы развалились на траве, задымили папиросами и стали непринужденно болтать. Беседовали о ведьмах, причем я рассказал несколько не лишенных занимательности фактов из их жизни. Бонны обыкновенно рассказывают детям о том, сколько жителей в Северной Америке, что такое звук и почему черные материи поглощают свет. Я избегал таких томительных разговоров.
   Поговорили о домовых, живших на конюшне.
   Потом беседа прекратилась. Молчали…
   – Скажи ему! – шепнул толстый, ленивый Лелька подвижному, порывистому Гришке. – Скажи ты ему!..
   – Пусть лучше Ваня скажет, – шепнул так, чтобы я не слышал, Гришка. – Ванька, скажи ему.
   – Стыдно, – прошептал Ваня. Речь, очевидно, шла обо мне.
   – О чем вы, детки, хотите мне сказать? – осведомился я.
   – Об вашей любовнице, – хриплым от папиросы голосом отвечал Гришка. – Об тете Лизе.
   – Что вы врете, скверные мальчишки? – смутился я. – Какая она моя любовница?
   – А вы ее вчера вечером целовали в зале, когда мама с папой гуляли в саду.
   Меня разобрал смех.
   – Да как же вы это видели?
   – А мы с Лелькой лежали под диваном. Долго лежали, с самого чая. А Гришка на подоконнике за занавеской сидел. Вы ее взяли за руку, дернули к себе и сказали: «Милая! Ведь я не с дурными намерениями!» А тетка головой крутит, говорит: «Ах, ах!..»
   – Дура! – сказал, усмехаясь, маленький Лелька. Мы помолчали.
   – Что же вы хотели мне сказать о ней?
   – Мы боимся, что вы с ней поженитесь. Несчастным человеком будете.
   – А чем же она плохая? – спросил я, закуривая от Ванькиной папиросы.
   – Как вам сказать… Слякоть она!
   – Не женитесь! – предостерег Гришка.
   – Почему же, молодые друзья?
   – Она мышей боится.
   – Только всего?
   – А мало? – пожал плечами маленький Лелька. – Визжит, как шумашедшая. А я крысу за хвост могу держать!
   – Вчера мы поймали двух крыс. Убили, – улыбнулся Гришка.
   Я был очень рад, что мы сошли со скользкой почвы моих отношений к глупой тетке, и ловко перевел разговор на разбойников.
   О разбойниках все толковали со знанием дела, большой симпатией и сочувствием к этим отверженным людям.
   Удивились моему терпению и выдержке: такой я уже большой, а еще не разбойник.
   – Есть хочу, – сказал неожиданно Лелька.
   – Что вы, братцы, хотите: наловить сейчас рыбы и сварить на берегу реки уху с картофелем или идти в дом и есть кухаркин обед?
   Милые дети отвечали согласным хором:
   – Ухи.
   – А картофель как достать: попросить на кухне или украсть на огороде?
   – На огороде. Украсть.
   – Почему же украсть лучше, чем попросить?
   – Веселее, – сказал Гришка. – Мы и соль у кухарки украдем. И перец! И котелок!!
   Я снарядил на скорую руку экспедицию, и мы отправились на воровство, грабеж и погром.

IV

   Был уже вечер, когда мы, разложив у реки костер, хлопотали около котелка. Ваня ощипывал стащенного им в сарае петуха, а Гришка, голый, только что искупавшийся в теплой речке, плясал перед костром.
   Ко мне дети чувствовали нежность и любовь, граничащую с преклонением.
   Лелька держал меня за руку и безмолвно, полным обожания взглядом глядел мне в лицо.
   Неожиданно Ванька расхохотался:
   – Что, если бы папа с мамой сейчас явились? Что бы они сказали?
   – Хи-хи! – запищал голый Гришка. – Уроков не учили, из ружья стреляли, курили, вечером купались и лопали уху вместо обеда.
   – А все Михаил Петрович, – сказал Лелька, почтительно целуя мою руку.
   – Мы вас не выдадим!
   – Можно называть вас Мишей? – спросил Гришка, окуная палец в котелок с ухой. – Ой, горячо!..
   – Называйте. Бес с вами. Хорошо вам со мной?
   – Превосхитительно!
   Поужинав, закурили папиросы и разлеглись на одеялах, притащенных из дому Ванькой.
   – Давайте ночевать тут, – предложил кто-то.
   – Холодно, пожалуй, будет от реки. Сыро, – возразил я.
   – Ни черта! Мы костер будем поддерживать. Дежурить будем.
   – Не простудимся?
   – Нет, – оживился Ванька. – Накажи меня Бог, не простудимся!!!
   – Ванька! – предостерег Лелька. – Божишься? А что немка говорила?
   – Божиться и клясться нехорошо, – сказал я. – В особенности так прямолинейно. Есть менее обязывающие и более звучные клятвы… Например: «Клянусь своей бородой!» «Тысяча громов»… «Проклятие неба!»
   – Тысяча небов! – проревел Гришка. – Пойдем собирать сухие ветки для костра.
   Пошли все. Даже неповоротливый Лелька, державшийся за мою ногу и громко сопевший.
   Спали у костра. Хотя он к рассвету погас, но никто этого не заметил, тем более что скоро пригрело солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новых трудов и удовольствий.

V

   Трое суток промелькнули, как сон. К концу третьего дня мои питомцы потеряли всякий человеческий образ и подобие…
   Матросские костюмчики превратились в лохмотья, а Гришка бегал даже без штанов, потеряв их неведомым образом в реке. Я думаю, что это было сделано им нарочно – с прямой целью отвертеться от утомительного снимания и надевания штанов при купании.
   Лица всех трех загорели, голоса от ночевок на открытом воздухе огрубели, тем более что все это время они упражнялись лишь в кратких, выразительных фразах:
   – Проклятье неба! Какой это мошенник утащил мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье опять дало осечку. Дай-ка, Миша, спичечки!
   К концу третьего дня мною овладело смутное беспокойство: что скажут родители по возвращении? Дети успокаивали меня, как могли:
   – Ну, поколотят вас, эка важность! Ведь не убьют же!
   – Тысяча громов! – хвастливо кричал Ванька. – А если они, Миша, дотронутся до тебя хоть пальцем, то пусть берегутся. Даром им это не пройдет!
   – Ну, меня-то не тронут, а вот вас, голубчики, отколошматят. Покажут вам и курение, и стрельбу, и бродяжничество.
   – Ничего, Миша! – успокаивал меня Лелька, хлопая по плечу. – Зато хорошо пожили!
   Вечером приехали из города родители, немка и та самая «глупая тетка», на которой дети не советовали мне жениться из-за мышей.
   Дети попрятались под диваны и кровати, а Ванька залез даже в погреб.
   Я извлек их всех из этих мест, ввел в столовую, где сидело все общество, закусывая с дороги, и сказал:
   – Милый мой! Уезжая, ты выражал надежду, что я сближусь с твоими детьми и что они оценят общительность моего нрава. Я это сделал. Я нашел путь к их сердцу… Вот, смотри! Дети! Кого вы любите больше: отца с матерью или меня?
   – Тебя! – хором ответили дети, держась за меня, глядя мне в лицо благодарными глазами.
   – Пошли вы бы со мной на грабеж, на кражу, на лишения, холод и голод?
   – Пойдем, – сказали все трое, а Лелька даже ухватил меня за руку, будто бы мы должны были сейчас, немедленно пуститься в предложенные мной авантюры.
   – Было ли вам эти три дня весело?
   – Ого!!
   Они стояли около меня рядом, сильные, мужественные, с черными от загара лицами, облаченные в затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками, закопченными порохом и дымом костра.
   Отец нахмурил брови и обратился к маленькому Лельке, сонно хлопавшему глазенками:
   – Так ты бы бросил меня и пошел бы за ним?
   – Да! – сказал бесстрашный Лелька, вздыхая. – Клянусь своей бородой! Пошел бы.
   Лелькина борода разогнала тучи. Все закатились хохотом, и громче всех истерически смеялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.
   Когда я отводил детей спать, Гришка сказал грубым, презрительным голосом:
   – Хохочет… Тоже! Будто ей под юбку мышь подбросили! Дура.

Индейская хитрость

   После звонка прошло уж минут десять, все уже сидели за партами, а учитель географии не являлся. Сладкая надежда стала закрадываться в сердца некоторых – именно тех, которые и не разворачивали вчера истрепанный учебник географии… Сладкая надежда: а вдруг не придет совсем?
   Учитель пришел на двенадцатой минуте.
   Подсолнухин Иван вскочил, сморщил свою хитрую, как у лисицы, маленькую остроносую мордочку и воскликнул деланно испуганным голосом:
   – Слава Богу! Наконец-то вы пришли! А мы тут так всполошились – не случилось ли с вами чего?
   – Глупости… Что со мной случится…
   – Отчего вы такой бледный, Алексан Ваныч?
   – Не знаю… У меня бессонница.
   – А к моему отцу раз таракан в ухо заполз.
   – Ну и что же?
   – Да ничего.
   – При чем тут таракан?
   – Я к тому, что он тоже две ночи не спал.
   – Кто, таракан? – пошутил учитель. Весь класс заискивающе засмеялся.
   «Только бы не спросил, – подумали самые отчаянные бездельники, – а то можно смеяться хоть до вечера».
   – Не таракан, а мой папаша, Алексан Ваныч. Мой папаша, Алексан Ваныч, три пуда одной рукой подымает.
   – Передай ему мои искренние поздравления…
   – Я ему советовал идти в борцы, а он не хочет. Вместо этого служит в банке директором – прямо смешно.
   Так как учитель уже развернул журнал и разговор грозил иссякнуть, толстый хохол Нечипоренко решил «подбросить дров на огонь»:
   – Я бы на вашем месте, Алексан Ваныч, сказал этому Подсолнухину, что он сам не понимает, что говорит. Директор банка – это личность уважаемая, а борец в цирке…
   – Нечипоренко! – сказал учитель, погрозив ему карандашом. – Это к делу не относится. Сиди и молчи.
   Сидевший на задней скамейке Карташевич, парень с очень тугой головой, решил, что и ему нужно посторонним разговором оттянуть несколько минут.
   Натужился и среди тишины молвил свое слово:
   – Молчание – знак согласия.
   – Что? – изумился учитель.
   – Я говорю, молчание – знак согласия.
   – Ну так что же?
   – Да ничего.
   – Ты это к чему сказал?
   – Вы, Алексан Ваныч, сказали Нечипоренке «молчи»! Я и говорю: молчание – знак согласия.
   – Очень кстати. Знаешь ли ты, Карташевич, когда придет твоя очередь говорить?
   – Гм! Кхи! – закашлялся Карташевич.
   – …когда я спрошу у тебя урок. Хорошо? Карташевич не видел в этом ничего хорошего, но принужден был согласиться, сдерживая свой гудящий бас:
   – Горожо.
   – Карташевич через двух мальчиков перепрыгивает, – счел уместным сообщить Нечипоренко.
   – А мне это зачем знать?
   – Не знаю… извините… Я думал, может, интересно…
   – Вот что, Нечипоренко. Ты, брат, хитрый, но я еще хитрее… Если ты скажешь еще что-либо подобное, я напишу записку твоему отцу…
   – «К отцу, весь издрогнув, малютка приник», – продекламировал невпопад Карташевич.
   – Карташевич! Ступай приникни к печке. Вы сегодня с ума сошли, что ли? Дежурный! Что на сегодня готовили?
   – Вятскую губернию.
   – А-а… Хорошо-с. Прекрасная губерния. Ну… спросим мы… Кого бы нам спросить?
   Он посмотрел на притихших учеников вопросительно. Конечно, ответить ему мог каждый, не задумываясь. Иванович посоветовал бы спросить Нечипоренку, Патваканов – Блимберга, Сураджев – Патваканова, и все вместе они искренно посоветовали бы вообще никого не спрашивать.
   – Спросим мы…
   Худощавый мечтательный Челноков поймал рассеянный взгляд учителя, опустил голову, но сейчас же поднял ее и не менее рассеянно взглянул на учителя.
   «Ого! – подумал он. – Глядит на Блимберга. А ну-ка, Блимберг, раскошелив…»
   – Челноков!
   Челноков бодро вскочил, захлопнув под партой какую-то книгу, и сказал:
   – Здесь!
   – Ну? Неужели здесь? – изумился учитель. – Вот поразительно! А ну-ка, что ты нам скажешь о Вятской губернии?
   – Кхе! Кха! Хррр…
   – Что это с тобой? Ты кашляешь?
   – Да, кашляю, – обрадовался Челноков.
   – Бедненький… Ты, вероятно, простудился?
   – Да… вероятно…
   – Вероятно! Может быть, твоему здоровью угрожает опасность?
   – Угрожает… – машинально ответил Челноков.
   – Боже мой, какой ужас! Может быть, даже жизни угрожает опасность?
   Челноков сделал жалобную гримасу и открыл было уже рот, но учитель опустил голову в журнал и сказал совершенно другим, прежним тоном:
   – Ну-с… Расскажи нам, что тебе известно о Вятской губернии.
   – Вятская губерния, – сказал Челноков, – отличается своими размерами. Это одна из самых больших губерний России… По своей площади она занимает место равное… Мексике и штату Виргиния… Мексика одна из самых богатых и плодородных стран Америки, населена мексиканцами, которые ведут стычки и битвы с гверильясами. Последние иногда входят в соглашение с индейскими племенами шавниев и гуронов, и горе тому мексиканцу, который…
   – Постой, – сказал учитель, выглядывая из-за журнала. – Где ты в Вятской губернии нашел индейцев?
   – Не в Вятской губернии, а в Мексике.
   – А Мексика где?
   – В Америке.
   – А Вятская губерния?
   – В… Рос… сии.
   – Так ты мне о Вятской губернии и говори.
   – Кгм! Почва Вятской губернии имеет мало чернозему, климат там суровый и потому хлебопашество идет с трудом. Рожь, пшеница и овес – вот что главным образом может произрастать в этой почве. Тут мы не встретим ни кактусов, ни алоэ, ни цепких лиан, которые, перекидываясь с дерева на дерево, образуют в девственных лесах непроходимую чащу, которую с трудом одолевает томагавк отважного пионера Дальнего Запада, который смело пробирается вперед под немолчные крики обезьян, разноцветных попугаев, оглашающих воздух…
   – Что?!
   – Оглашающих, я говорю, воздух.
   – Кто и чем оглашает воздух?
   – Попугаи… криками…
   – Одного из них я слышу. К сожалению, о Вятской губернии он ничего не рассказывает.
   – Я, Алексан Ваныч, о Вятской губернии и рассказываю… Народонаселение Вятской губернии состоит из великороссов. Главное их занятие хлебопашество и охота. Охотятся за пушным зверем – волками, медведями и зайцами, потому что других зверей в Вятской губернии нет… Нет ни хитрых гибких леопардов, ни ягуаров, ни громадных свирепых бизонов, которые целыми стадами спокойно пасутся в своих льяносах, пока меткая стрела индейца или пуля из карабина скваттера…
   – Кого-о?
   – Скваттера.
   – Это что за кушанье?
   – Это не кушанье, Алексан Ваныч, а такие… знаете… американские помещики…
   – И они живут в Вятской губернии?!
   – Нет… Я – к слову пришлось…
   – Челноков, Челноков!.. Хотел я тебе поставить пятерку, но – к слову пришлось и поставлю двойку. Нечипоренко!
   – Тут!
   – Я тебя об этом не спрашиваю. Говори о Вятской губернии.
   – Кхе!
   – Ну? – поощрил учитель.
   И вдруг – все сердца екнули – в коридоре бешено прозвенел звонок на большую перемену.
   – Экая жалость! – отчаянно вздохнул Нечипоренко. – А я хотел ответить урок на пятерку. Как раз сегодня выучил!..
   – Это верно? – спросил учитель.
   – Верно.
   – Ну, так я тебе поставлю… тоже двойку, потому что ты отнял у меня полчаса.

Человек за ширмой

I

   – Небось, теперь-то на меня никто не обращает внимания, а когда я к вечеру буду мертвым – тогда, небось, заплачут. Может быть, если бы они знали, что я задумал, так задержали бы меня, извинились… Но лучше нет! Пусть смерть… Надоели эти вечные попреки, притеснения из-за какого-нибудь лишнего яблока или из-за разбитой чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба божьего Михаила. Недолго я и прожил на белом свете – всего восемь годочков!
   План у Мишки был такой: залезть за ширмы около печки в комнате тети Аси и там умереть. Это решение твердо созрело в голове Мишки.
   Жизнь его была не красна. Вчера его оставили без желе за разбитую чашку, а сегодня мать так толкнула его за разлитые духи в золотом флаконе, что он отлетел шагов на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но так приятно страдать: он уже нарочно, движимый не внешней силой, а внутренними побуждениями, сам по себе полетел к шкафу, упал на спину и, полежав немного, стукнулся головой о низ шкафа.
   Подумал:
   «Пусть убивают!».
   Эта мысль вызвала жалость к самому себе, жалость вызвала судорогу в горле, а судорога вылилась в резкий хриплый плач, полный предсмертной тоски и страдания.
   – Пожалуйста, не притворяйся, – сердито сказала мать. – Убирайся отсюда!
   Она схватила его за руку и, несмотря на то, что он в последней конвульсивной борьбе цеплялся руками и ногами за кресло, стол и дверной косяк, вынесла его в другую комнату.
   Униженный и оскорбленный, он долго лежал на диване, придумывая самые страшные кары своим суровым родителям…
   Вот горит их дом. Мать мечется по улице, размахивая руками, и кричит: «Духи, духи! Спасите мои заграничные духи в золотом флаконе». Мишка знает, как спасти эту драгоценность, но он не делает этого. Наоборот, скрещивает руки и, не двигаясь с места, разражается грубым, оскорбительным смехом: «Духи тебе? А когда я нечаянно разлил полфлакона, ты сейчас же толкаться?..» Или может быть так, что он находит на улице деньги… сто рублей. Все начинают льстить, подмазываться к нему, выпрашивать деньги, а он только скрещивает руки и разражается изредка оскорбительным смехом… Хорошо, если бы у него был какой-нибудь ручной зверь – леопард или пантера… Когда кто-нибудь ударит или толкнет Мишку, пантера бросается на обидчика и терзает его. А Мишка будет смотреть на это, скрестив руки, холодный, как скала… А что, если бы на нем ночью выросли какие-нибудь такие иголки, как у ежа?.. Когда его не трогают, чтоб они были незаметны, а как только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и – трах! Обидчик так и напорется на них. Узнала бы нынче маменька, как драться. И за что? За что? Он всегда был хорошим сыном: остерегался бегать по детской в одном башмаке, потому что этот поступок по поверью, распространенному в детской, грозил смертью матери… Никогда не смотрел на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья – чтобы она не была косая… Мало ли что он делал для поддержания благополучия в их доме. И вот теперь…
   Интересно, что скажут все, когда найдут в тетиной комнате за ширмой маленький труп… Подымется визг, оханье и плач. Прибежит мать: «Пустите меня к нему! Это я виновата!» – «Да уж поздно!» – подумает его труп и совсем, навсегда умрет…
   Мишка встал и пошел в темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое разорваться от тоски и уныния…
   Зашел за ширмы и присел, но сейчас же, решив, что эта поза для покойника не подходяща, улегся на ковре. Были сумерки; от низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далекие крики с улицы:
   – Алексей Иваныч!.. Что ж вы, подлец вы этакий, обе пары уволокли… Алексей Ива-а-аныч! Отдайте, мерзавец паршивый, хучь одну пару!
   «Кричат… – подумал Мишка. – Если бы они знали, что тут человек помирает, так не покричали бы».
   Тут же у него явилась смутная, бесформенная мысль, мимолетный вопрос: «Отчего ж в сущности он умирает? Просто так – никто не умирает… Умирают от болезней».
   Он нажал себе кулаком живот. Там что-то зловеще заурчало.
   «Вот оно, – подумал Мишка, – чахотка. Ну и пусть! И пусть. Все равно».
   В какой позе его должны найти? Что-нибудь поэффектнее, поживописнее. Ему вспомнилась картинка из «Нивы», изображавшая убитого запорожца в степи. Запорожец лежит навзничь, широко раскинув богатырские руки и разбросав ноги. Голова немного склонена набок и глаза закрыты.
   Поза была найдена.
   Мишка лег на спину, разбросал руки, ноги и стал понемногу умирать…

II

   Но ему помешали.
   Послышались шаги, чьи-то голоса и разговор тети Аси с знакомым офицером Кондрат Григорьевичем.
   – Только на одну минутку, – говорила тетя Ася, входя. – А потом я вас сейчас же выгоню.
   – Настасья Петровна! Десять минут… Мы так с вами редко видимся, и то все на людях… Я с ума схожу.
   Мишка, лежа за ширмами, похолодел. Офицер сходит с ума!.. Это должно быть ужасно. Когда сходят с ума, начинают прыгать по комнате, рвать книги, валяться по полу и кусать всех за ноги! Что, если сумасшедший найдет Мишку за ширмами?..
   – Вы говорите вздор, Кондрат Григорьич, – совершенно спокойно, к Мишкиному удивлению, сказала тетя. – Не понимаю, почему вам сходить с ума?
   – Ах, Настасья Петровна… Вы жестокая, злая женщина.
   «Ого! – подумал Мишка. – Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовал – она б тебе показала».
   – Почему ж я злая? Вот уж этого я не нахожу.
   – Не находите? А мучить, терзать человека – это вы находите?
   «Как она там его терзает?»
   Мишка не понимал этих слов, потому что в комнате все было спокойно: он не слышал ни возни, ни шума, ни стонов – этих необходимых спутников терзания.
   Он потихоньку заглянул в нижнее отверстие ширмы – ничего подобного. Никого не терзали… Тетя преспокойно сидела на кушетке, а офицер стоял около нее, опустив голову, и крутил рукой какую-то баночку на туалетном столике.
   «Вот уронишь еще баночку – она тебе задаст», – злорадно подумал Мишка, вспомнив сегодняшний случай с флаконом.
   – Я вас терзаю? Чем же я вас терзаю, Кондрат Григорьевич?
   – Чем? И вы не догадываетесь?
   Тетя взяла зеркальце, висевшее у нее на длинной цепочке, и стала ловко крутить, так что и цепочка и зеркальце слились в один сверкающий круг.
   «Вот-то здорово! – подумал Мишка. – Надо бы потом попробовать».
   О своей смерти он стал понемногу забывать; другие планы зародились в его голове… Можно взять коробочку от кнопок, привязать ее к веревочке и тоже так вертеть – еще почище теткиного верчения будет.

III

   К его удивлению, офицер совершенно не обращал внимания на ловкий прием с бешено мелькавшим зеркальцем. Офицер сложил руки на груди и, звенящим шепотом произнес:
   – И вы не догадываетесь?!
   – Нет, – сказала тетя, кладя зеркальце на колени.
   – Так знайте же, что я люблю вас больше всего на свете!
   «Вот оно… Уже начал с ума сходить, – подумал со страхом Мишка. – На колени стал. С чего, спрашивается?»
   – Я день и ночь о вас думаю… Ваш образ все время стоит передо мной. Скажите же… А вы… А ты? Любишь меня?
   «Вот еще, – поморщился за ширмой Мишка, – на „ты“ говорит. Что же она ему, горничная, что ли?»
   – Ну, скажи мне! Я буду тебя на руках носить, я не позволю на тебя пылинке сесть…
   «Что-о такое?! – изумленно подумал Мишка. – Что он такое собирается делать?».
   – Ну, скажи – любишь? Одно слово… Да?
   – Да, – прошептала тетя, закрывая лицо руками.
   – Одного меня? – навязчиво сказал офицер, беря ее руки. – Одного меня? Больше никого?
   Мишка, распростертый в темном уголку за ширмами, не верил своим ушам.
   «Только его? Вот тебе раз!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же… Пусть-ка она теперь подойдет к нему с поцелуями – он ее отбреет».
   – А теперь уходите, – сказала тетя, вставая. – Мы и так тут засиделись. Неловко.
   – Настя! – сказал офицер, прикладывая руки к груди. – Сокровище мое! Я за тебя жизнью готов пожертвовать.
   Этот ход Мишке понравился. Он чрезвычайно любил все героическое, пахнущее кровью, а слова офицера нарисовали в Мишкином мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую картину: у офицера связаны сзади руки, он стоит на площади на коленях, и палач, одетый в красное, ходит с топором. «Настя! – говорит мужественный офицер. – Сейчас я буду жертвовать за тебя жизнью…» Тетя плачет: «Ну, жертвуй, что ж делать». Трах! И голова падает с плеч, а палач по Мишкиному шаблону в таких случаях скрещивает руки на груди и хохочет оскорбительным смехом.
   Мишка был честным, прямолинейным мальчиком и иначе дальнейшей судьбы офицера не представлял.
   – Ах, – сказала тетя, – мне так стыдно… Неужели я когда-нибудь буду вашей женой…
   – О, – сказал офицер. – Это такое счастье! Подумай – мы женаты, у нас дети…
   «Гм… – подумал Мишка, – дети… Странно, что у тети до сих пор детей не было».
   Его удивило, что он до сих пор не замечал этого… У мамы есть дети, у полковницы на верхней площадке есть дети, а одна тетя без детей.
   «Наверно, – подумал Мишка, – без мужа их не бывает. Нельзя. Некому кормить».
   – Иди, иди, милый.
   – Иду. О, радость моя! Один только поцелуй!..
   – Нет, нет, ни за что…
   – Только один! И я уйду.
   – Нет, нет! Ради Бога…
   «Чего там ломаться, – подумал Мишка. – Поцеловалась бы уж. Будто трудно… Сестренку Труську целый день ведь лижет».
   – Один поцелуй! Умоляю. Я за него полжизни отдам!
   Мишка видел: офицер протянул руки и схватил тетю за затылок, а она запрокинула голову, и оба стали чмокаться.
   Мишке сделалось немного неловко. Черт знает что такое. Целуются, будто маленькие. Разве напугать их для смеху: высунуть голову и прорычать густым голосом, как дворник: «Вы чего тут делаете?!»
   Но тетя уже оторвалась от офицера и убежала.

IV

   Оставшись в одиночестве, обреченный на смерть Мишка встал и прислушался к шуму из соседних комнат.
   «Ложки звякают, чай пьют… Небось, меня не позовут. Хоть с голоду подыхай…»
   – Миша! – раздался голос матери. – Мишутка! Где ты? Иди пить чай.
   Мишка вышел в коридор, принял обиженный вид и боком, озираясь, как волчонок, подошел к матери. «Сейчас будет извиняться», – подумал он.
   – Где ты был, Мишутка? Садись чай пить. Тебе с молоком?
   «Эх, – подумал добросердечный Миша. – Ну и Бог с ней! Если она забыла, так и я забуду. Все ж таки она меня кормит, обувает».
   Он задумался о чем-то и вдруг неожиданно громко сказал:
   – Мама, поцелуй-ка меня!
   – Ах ты, поцелуйка. Ну, иди сюда.
   Мишка поцеловался и, идя на свое место, в недоумении вздернул плечами:
   «Что тут особенного? Не понимаю… Полжизни… Прямо – умора!»

О детях
(Материалы для психологии)

   У детей всегда бывает странный, часто недоступный пониманию взрослых уклон мыслей.
   Мысли их идут по какому-то своему пути; от образов, которые складываются в их мозгу, веет прекрасной дикой свежестью.
   Вот несколько пустяков, которые запомнились мне.