Страница:
К утру туман рассеялся, небо очистилось. Они приветствовали рассвет с такой же радостью, как это делали первобытные люди, потерявшие огонь. Когда взошедшее солнце пригрело землю, Гроссевич снял с себя верхнюю одежду и разложил ее на камнях для просушки, а сам остался в одних кальсонах и рубашке. У него было около трехсот рублей денег ассигнациями. Он тоже разложил их на гальке и сверху каждую бумажку придавил еще камешком, чтобы деньги не унесло ветром в море. Затем он сам прилег на камни и как-то сразу уснул. По-видимому, Гроссевич спал долго. Он проснулся оттого, что в лицо моросил дождь. Он поднялся и окликнул своих солдат, но на его зов никто не отозвался. В то же мгновение он заметил, что исчезли лодка, палатка и продовольствие. Кругом было пусто. Деньги исчезли тоже. Гроссевич бросился к берегу и стал кричать, но на его зов отвечали только эхо в прибрежных утесах и волны, с шумом набегавшие на намывную полосу прибоя. Гроссевич вернулся назад, чтобы одеться, и к ужасу своему увидел, что солдаты увезли с собой всю его одежду и даже обувь. Он понял, что погиб, и почти без сознания повалился на берег.
Между тем надвигались сумерки, и ночь обещала быть ненастной. Несчастный решил спрятаться в камнях, но скоро он здесь так прозяб, что решил залезть в густую траву. Ужасную ночь провел он под дождем и до самого рассвета не смыкал глаз. Когда стало совсем светло, он решил итти вдоль берега. Но куда? Вперед или назад? Безотчетно, сам не зная почему, он пошел дальше к северо-востоку в том направлении, в каком вел работы. Итти по намывной полосе прибоя и хорошо одетому человеку трудно. У подножья обрывов берег завален глыбами камней с острыми краями: всюду валяется бурелом, заросший осокой и колючими кустами шиповника; между камнями во множестве валяются обломки раковин, которыми легко поранить ноги. Можно себе представить, в каком состоянии был Гроссевич после одного только перехода. В первый же день рубашка и кальсоны разорвались. Он набрал много заноз и сильно изранил ступни ног. К утру у него опухли руки. Перемогая себя, он потащился дальше вдоль берега и ел, что попало: слоевища морской капусты, мелких крабов, мелких моллюсков-береговичков. На третий день он, почти голый, еле-еле передвигал ноги, падал в бессилии, подымался, шел несколько шагов, опять падал и подолгу лежал без движения. Наконец он дошел до того, что стал терять сознание. Он не знает, был ли то сон или состояние бодрствования, он потерял способность мыслить и потерял всякое представление о времени и месте. Иногда на него вдруг находил ужас. Он вскакивал и с криком бросался вперед и бежал до тех пор, пока обессиленный опять не падал на камни. Гроссевич полагает, что он был болен, потому что его мучили кошмары днем и ночью. Мысль, что этот берег будет его могилой, мало его беспокоила. Лишь бы скорее пришло "это" и прекратило его душевные и физические страдания. Он вспомнил свою мать, близких друзей, слезы застилали глаза. Он лег на землю и долго-долго плакал, пока не впал в забытье.
Очнулся он оттого, что кто-то приподнимал его голову и вливал в рот воду. Когда Гроссевич открыл глаза, то увидел около себя каких-то сильно загорелых и странно одетых людей. "Дикари", мелькнуло в его мозгу, и он испугался. Это были удэхейцы. Они проезжали мимо на лодке и вдруг увидели человека, лежавшего на камнях. Сначала они полагали, что это труп, выброшенный волнением на берег, и хотели проехать мимо, но в это время Гроссевич шевельнул рукой и простонал. Удэхейцы тотчас причалили к берегу и стали приводить его в чувство. Затем они дали ему кое-что из одежды и помогли добраться до лодки. Незадолго до сумерек они прибыли к устью какой-то реки и под руки дотащили его до своих балаганов.
Гроссевич полагал, что он в плену, и не знал, ухудшает или улучшает это его положение. На другой день он был крайне удивлен, что две женщины занялись извлечением заноз из его ног, потом они перевязали ему раны, положив на них мелкие стружки шиповника. Он увидел, что с ним обращаются ласково, дают есть то, что едят сами. Наконец он решил сделать опыт и без ведома своих спасителей поплелся к берегу. Его никто не задерживал, он вернулся в юрту и встретил тот же прием. Убедившись, что он не находится в положении пленника, Гроссевич воспрянул духом и повеселел. Мало-помалу ноги его стали заживать. Пришла пора рыболовства. Удэхейцы отправились на реку, и Гроссевич пошел с ними. Он помогал им ловить кету, вытаскивал из лодки рыбу, помогал ее чистить и вешать на жерди. Женщины добродушно смеялись над его неумением и в свою очередь помогали ему в том случае, когда он попадал впросак. Гроссевич рубил дрова, собирал ягоды и старался всячески помочь своим спасителям. Наконец пришла осень и выпал первый снег. Удэхейцы пошли на соболевание, и он отправился вместе с ними.
Между тем два солдата, оставив Гроссевича на произвол судьбы, поплыли назад вдоль берега моря. Они были уверены, что он непременно погибнет и кости его растащат дикие звери. Дня через четыре они наткнулись на отряд другого топографа. На вопрос последнего, где их начальник, они ответили, что он утонул, и в доказательство представили его одежду, документы и даже небольшую часть денег. Топограф прикомандировал их к своему отряду и по окончании работ на шхуне отбыл в пост Владивосток, а оттуда в Иркутск, где и подал рапорт обо всем случившемся.
В конце года, незадолго до увольнения в запас армии, оба солдата поссорились из-за денег и один на другого донес. Началось следствие. Солдаты сознались в том, что они бросили Гроссевича, но не могли сказать, где именно. К счастью, сохранилась съемка береговой линии и видно было, где она оборвалась. На следующую весну оба преступника под конвоем были доставлены в город Владивосток. На той же шхуне их повезли вдоль берега с приказанием указать место, где они оставили своего начальника. Может быть, солдаты показывали и правильно, но ни севернее, ни южнее никаких следов Гроссевича найдено не было, и экспедиция ни с чем возвратилась в город Владивосток. Солдаты были осуждены на каторжные работы, а Гроссевич был вычеркнут из списков топографов как пропавший без вести. Ни у начальствующих лиц, ни у родных и знакомых, ни у кого не было сомнения в том, что он погиб.
Прошел год. Гроссевич совсем сжился с удэхейцами, стал понимать чужой язык, помогал им в работах и не чувствовал себя тунеядцем. Он увидел, что люди эти живут мирно, тихо и не ссорятся между собой. Его поразил тот патриархально-родовой строй, при котором все заботились о вдове и ее детях, как о своих родных. Он неоднократно видел собрания стариков, на которых они спокойно и терпеливо выслушивали реплики подростков. Он видел, что молодежь в то же время слушалась советов стариков. Его одноплеменники искали его смерти, бросили его на произвол судьбы, а эти люди спасли его, вылечили и одели. Он решил никогда не возвращаться к своим и навсегда остаться с удэхейцами.
Между тем через китайцев, скупщиков мехов, стали распространяться слухи о том, что на реке Ботчи у удэхейцев живет один русский. Слухи эти дошли до Владивостока, потом пробрались и в Иркутск, а там решили, что это не кто иной, как Гроссевич, и что он находится в плену у удэхейцев.
Весной, когда растаяли снега и реки вскрылись ото льда, была снаряжена вторая экспедиция на той же шхуне "Восток". Но когда она подходила к мысу Крестовоздвиженскому, ее заметил один удэхеец. Он прибежал на Ботчи и сообщил сородичам: "Лоца гуны" (т. е. "русские идут"). Удэхейцы побросали свои юрты и убежали в горы. Вместе с ними убежал и Гроссевич. Начальник десанта нашел балаганы пустыми. Он решил, что удэхейцы увели с собою Гроссевича. Тогда шхуна произвела демонстрацию. Она сделала вид, что уходит совсем, а на самом деле спряталась за одним из мысов, а когда совсем стемнело, высадила на берег вооруженную команду. Матросы прошли несколько километров и перед рассветом напали на стойбище удэхейцев. Когда Гроссевич увидел, что матросы арестовывают удэхейцев, он вступился за них и пробовал оказать сопротивление. Тогда арестовали и его.
Экспедиция с Гроссевичем и двумя пленниками вернулась на судно. Их доставили во Владивосток, где удэхейцев держали под стражей до производства следствия. Вскоре один из них получил скоротечную чахотку и умер в тюрьме, а другой был отпущен на свободу, но долго не мог выехать из Владивостока. Он тоже заболел и на реку Ботчи попал незадолго до своей смерти. Гроссевич был предан суду и отправлен в Иркутск, а оттуда после следствия препровожден в Николаевский военный госпиталь для испытания его умственных способностей. Там его держали около года и признали душевнобольным, что избавило его от суда. Затем он выздоровел и снова стал проситься на службу в Восточную Сибирь. Назначение состоялось. Когда он приехал во Владивосток, он тотчас стал искать случая съездить на реку Ботчи, чтобы навестить своих друзей-удэхейцев. По службе попасть туда он не мог, тогда он взял отпуск и отправился на шхуне "Сторож", которой командовал капитан Гек. Прибыв на место, он поспешил на берег. Вот и тропинка, вот и речка, где они ловили рыбу. Он побежал по дорожке через кусты. Печальное зрелище представилось его глазам. От стойбища остались только развалины. Все люди, взрослые и малые дети, погибли от какой-то эпидемии, занесенной из города. Никто не спасся. Там и сям валялись человеческие кости и предметы домашнего обихода, успевшие уже зарасти травою. Убитый горем, он вернулся в город Владивосток, где снова попал в больницу.
Удэхейцы на реке Ботчи вымерли, но среди соседей их на Копи и Самарге долго еще ходили рассказы о том, как "омо лоца" (один русский) попал к удэхейцам и как от него погибло все стойбище.
Прошло более пятидесяти лет. Гроссевич умер в города Хабаровске в 1917 году, а бухточка, в которую впадает река Ботчи, сохранила его имя и по сие время.
Я погрузился в воспоминания, и предо мною встала согбенная фигура старика Гроссевича, без усов, без бороды, с короткими седыми волосами на голове.
Я пришел к нему расспросить о побережье моря, которое намеревался посетить во время своего путешествия.
Он достал карту и по ней стал делать описания каждого мыса и каждой бухты в отдельности. Когда Гроссевич дошел до реки. Ботчи, он вдруг поднял руки кверху, затем закрыл глаза и опустил голову на стол.
Я услышал судорожные всхлипывания, стал его успокаивать и постарался перевести разговор на другую тему.
Я так ушел в эти воспоминания, что не заметил даже, как прошло время.
Лодка наша стояла неподвижно. Гребцы, вынув весла из воды, отдыхали. Через минуту к нам подошла вторая лодка.
Стрелки стали закуривать и посматривать по сторонам.
– Что это там?
Я взглянул в указанном направлении и увидел какой-то черный предмет на воде. Он передвигался немного, делал спиральные круги и вновь возвращался на прежнее место.
– Что бы это могло быть? – спросил я Савушку.
– Нисаа угда (маленькая лодка),- отвечал он равнодушно.
Действительно, минут через двадцать ясно можно было рассмотреть оморочку и в ней человека. Вскоре мы поравнялись с ним. Это был ороч с черною бородою. Он сидел в лодке, поджав под себя ноги, и длинною острогой ощупывал дно моря. Савушка окликнул его, он отвечал короткой фразой, которую я не понял.
– Что он делает? – спросил я Савушку.
– Нерпу ищет,- ответил последний, указывая на большое кровавое пятно на поверхности воды.
– Би! би! би! би! – закричал наш новый знакомый, стараясь удержать лодку около остроги, которой он нащупал мертвое животное.
Савушка отправился к нему на помощь. Через несколько минут нерпа была поднята из воды. Голова ее оказалась пробитой пулей насквозь.
Я предложил охотнику ехать вместе с нами. Он тотчас согласился. У него было одно весло с двумя лопастями. Ороч умело управлял оморочкой. Он переговаривался с нами, но сам зорко следил за волнами, чтобы они не накрыли его с наветренной стороны. Звали его Вандага.
Наконец мы подошли к реке. Белая пена отмечала бар, то место, где пресная вода смешивалась с морскою. Ороч на оморочке, немного не доходя устья реки, свернул к берегу. Улучив момент затишья, он быстро поплыл вперед и в мгновение ока вместе с пеной выбросился на прибрежный песок. В тот момент, когда отливное течение хотело утащить его лодку назад, он выскочил из нее и, схватив свое легкое суденышко за носовую часть, оттащил его подальше от воды. Все это было проделано удивительно быстро. Неопытный человек сломал бы оморочку, утопил бы ружье и непременно выкупался бы как следует.
Теперь настала наша очередь. Не без труда мы преодолели буруны, правда черпнули воды одним бортом, но все же вошли в реку.
Ботчи была первой нашей питательной базой, где были сложены запасы продовольствия, привезенные на пароходе Т. А. Николаевым. Согласно уговору, здесь я обещал отпустить Савушку и взять другого проводника. Поэтому была назначена дневка.
Я пошел на ближайшую сопку, чтобы сверху взглянуть на окрестности.
Река Ботчи (по-орочски "Икки") длиною около 70 километров и впадает в море на 47°58' северной широты и 139°32' восточной долготы от Гринвича. Северо-западный край бухты Гроссевича образует небольшая сопка Чжаари, с которой я и производил свои наблюдения, а юго-восточный ограничен мысом Крестовоздвиженским.
Ботчи в низовьях с правой стороны принимает в себя два притока – реку Масаеву и реку Ихе. Здесь она разбивается на два рукава, образующие узкий остров в 4 километра длиною.
По воде на туземной лодке можно подниматься шесть суток, дальше до водораздела надо итти пешком еще один день. В средней части ее течения, в трех днях пути от устья, есть теплый минеральный источник с температурой в 28,6 градуса Цельсия.
Зимних путей с реки Ботчи есть два: на реку Копи и на реку Самаргу. Первый идет по речке Мукпа через перевал на реку Тепты (приток Копи). Берегом моря никто не ходит, потому что местность здесь пустынная и очень пересеченная: то надо подыматься несколько раз в гору, то спускаться вниз, что очень утомляет. Второй путь с реки Ботчи идет по правому верхнему притоку ее Дулингья на Исими (верхний левый приток Самарги). На тот и другой путь времени потребуется 3-4 дня, в зависимости от количества собак и состояния дороги.
В 1908 году на Ботчи было 6 юрт с населением в 46 человек (15 мужчин, 11 женщин, 12 девочек и 8 мальчиков). Через два года туда переселился старовер Долганов; его примеру последовали другие старообрядцы. Так образовалась деревня, сохранившая название Гроссевичи. В 1927 году в ней было до 150 человек обоего пола.
Горы, окаймляющие нижнюю часть долины реки Ботчи, покрыты густым хвойным лесом. Места эти являются, по-видимому, северной границей распространения монгольского дуба, который, как и кедр, встречается здесь весьма редко.
Недалеко от устья реки Ботчи за первой протокой жил наш новый знакомый ороч Вандага, у него-то и хранились ящики с экспедиционным имуществом. Все орочи ушли на соболевание. Один Вандага задержался. Он знал, что мы приедем осенью, и решил дождаться нас. Это был мужчина среднего роста, лет сорока, с густой черной бородой, что указывало на родство его с сахалинскими туземцами. Одет он был, как и все орочи, но прическу носил удэхейскую.
В палатке Вандага были кое-какие японские вещи. Из расспросов выяснилось, что дед его, действительно, родился на Сахалине. Отец жил одно время в заливе Де-Кастри, потом в бухте Чжуанка, а сам он перекочевал на реку Ботчи еще в молодые годы.
Утром следующего дня орочи мне сказали, что у одной из наших лодок треснуло дно. Надо было хорошенько ее починить и проконопатить. Часам к двум дня все было в порядке. Дальше вместо Савушки поехал с нами Вандага со своим братом.
На вопросы, не пора ли в путь, они отрицательно качали головами. Я уже хотел было готовиться ко второй ночевке, как вдруг оба ороча сорвались с места и побежали к лодкам. Они велели стрелкам спускать их на воду и торопили скорее садиться. Такой переход от мысли к делу весьма обычен у орочей: то они откладывают работу на неопределенный срок, то начинают беспричинно торопиться.
С Вандага никто не стал спорить. Через четверть часа мы уже плыли к морю. Обогнув мыс Крестовоздвиженский, лодки опять взяли курс на юго-запад. Здесь береговая линия развита слабо. Мысов много, но они мало выдаются в море. Намывная полоса прибоя завалена глыбами, свалившимися сверху. Они так велики, что в щелях между ними свободно может укрыться крупное животное. Такое разрушение берегов происходит от действия пресной воды. Ручьи, стекающие сверху в виде маленьких каскадов с высоты в 60 и 80 метров, не достигая подошвы обрывов, превращаются в дождь, развеваемый ветром. Первый мыс – Бохамуони – слагается из базальтов с характерным для них столбчатым распадением. Некоторые столбы стоят прямо, другие изогнуты, третьи приняли совсем наклонное положение. Через полчаса мы достигли горного ручья Афа и мыса Бакланьего (по-орочски Хои, что значит "морской таймень").
Бакланий мыс вполне оправдывает свое название. Этих птиц здесь очень много. От их помета белела вся скала, точно ее вымазали известью. Грузные черно-серые гагары и длинношеие с синеватым металлическим отливом морские бакланы сидели по карнизам всюду, где можно было поставить ноги. Они были настороже и, подавшись вперед, готовы были слететь при первом намеке на опасность. Когда мы поровнялись со скалой, бакланы сидели, но когда лодка прошла мимо, они вдруг все разом ринулись вниз и полетели в море.
Первого октября мы дошли до небольшой горной речки Кольма, берущей начало с возвышенностей, слагающихся из известкового песчаника и из каких-то древних, сильно метаморфизованных осадочных пород. Южнее Бакланьего утеса выступает острый мыс. Сядуони, а за ним в одну линию тянутся четыре конические сопки, покрытые осыпями. Между речками Ящу и Кольма берег рисуется в виде невысокого горного кряжа, омытого вдоль оси простирания.
Река Кольма тоже невелика, большая часть ее воды просачивается под прибрежной галькой.
Когда лодки подходили к берегу, на гребне одной из сопок появилось большое животное. Я думал, что это лось, но Вандага отрицательно покачал головой и назвал его "богиду" (северный олень). По-видимому, животное заметило нас, потому что бросилось бежать и быстро скрылось за гребнем.
По словам орочей, в Уссурийском крае обитают два вида северных оленей. Один – маленький, с большими рогами, темной спиной, белым брюхом и темными ногами. Другой вид более крупный, буро-серой окраски, с белесоватыми боками и небольшими, маловетвистыми рогами.
Это и есть богиду; удэхеицы называют его "игдака". Первый обитает к северу от Императорской гавани, второй – южнее и спускается до реки Ботчи. Этот олень не боится снежных сугробов. Он протаптывает хорошие дороги, которыми пользуются и другие животные. На Ботчи северный олень заходит только поздней осенью и зимой, а весной, как только начинают таять снега, он отодвигается к северу. Здешний олень – животное альпийское. В поисках за кормом он взбирается на высокие горы. В жаркие дни он держится в самых истоках рек, где всегда сыро и прохладно. Питается он не только ягелем, но и листьями брусники. Северный олень в большинстве случаев ходит в одиночку и никогда не собирается в табун. Орочи не охотятся за ним, но стреляют, если зверь случайно попадет под ружье. Бьют они его для получения кожи, мясо обычно бросают, потому что оно чем-то пахнет. Надо сказать, что в пище орочи очень разборчивы. Многие из них брезгают мясом скота, зато с наслаждением едят мясо барсука, филина и выдры.
На этот раз бивак был устроен неудачно. Резкий, холодный ветер дул с материка и забивал дым в палатку. Я всю ночь не спал и с нетерпением ждал рассвета. Наконец ночная тьма стала редеть. Я поспешно оделся и вышел из палатки. От воды в море поднимался пар, словно его подогревали снизу. Кругом было тихо. Занималась кроваво-красная заря.
Сегодня мы имели случай наблюдать деформированное солнце. Сначала показался из воды только краешек его, багрово-красный и сильно растянутый. Поднявшись над горизонтом, оно приняло четырехугольную форму с закругленными углами. Потом нижняя часть его стала суживаться, а само оно приняло эллипсоидальную форму, отчего стало похоже на гриб. Ножка этого гриба, сначала короткая и толстая, начала утоньшаться, одновременно с тем у основания ее появилась короткая светлозолотистая полоса. Теперь солнце стало походить на печать. Еще мгновение, и рукоять печати оторвалась и стала подниматься кверху. Ножка тоже стала сокращаться и вся ушла в светлую полоску на горизонте и затем вместе с нею яркой полосой, все разрастаясь вширь, побежало по воде к нам навстречу. Вслед за тем эллипсоидальная форма солнца начала выправляться в круглый диск. Вместе с тем стало теплее.
Около берега еще кое-где держались обрывки тумана, они прятались в теневатых распадках между гор, но солнечные лучи находили их всюду и уничтожали без остатка.
Вдали виднелся высокий мыс Туманный. Казалось, он отделился от воды и повис над морем. Этот мыс был конечным пунктом нашего путешествия.
Вернувшись в палатку, я стал поднимать моих спутников, что было нетрудно, потому что они зябли и, завернувшись в одеяла, ждали только сигнала.
После чая туземцы проворно уложили лодки. Холод подбадривал людей и заставлял их энергичнее работать веслами. С восходом солнца воздух немного согрелся.
От реки Кольмы берег меняет юго-западное направление на южное. От прибрежного хребта отходит к морю множество отрогов. Распадки между ними послужили путями для стока воды. Так образовались мелкие речки: Кольги, Бигиси и Гинугу.
Кольма длиною около 10 километров. По ней идет в большом количестве горбуша. Вот почему места эти охотно навещаются орочами с реки Ботчи. Заготовив здесь запасы юколы на год, они складывают ее в амбары и оставляют в тайге до соболевания. От Ботчи к югу горные породы, собранные мною в последовательном порядке, распределяются так: сперва идет андезитовая лава с кальцитом, затем диабазовый туф и туф кварцевого порфира, за ним опять туф дацитовый и выветренная пузыристая лава и, наконец, базальт.
Во время привала я поднимался на одну из сопок, покрытых растительностью, состоящей главным образом из ели и пихты. Здесь на солнцепеках произрастают дуб, даурская (черная) береза и изредка кедр. Долинные места были заняты лиственицей и белой березой, а на каменистых местах, около моря, в массе разрослись шиповник и низкорослая рябина с безвкусными водянистыми ягодами.
Километрах в семи от реки Гинугу на самом берегу моря стоит коническая сопка, своим внешним видом напоминающая сахарную голову. С правой стороны ее есть небольшой красивый водопад, а слева – широкая полоса прибоя, заваленная каменными глыбами. Некоторые из них скатились в море, образовав нечто вроде маленькой бухточки, защищенной от волнения. Мы воспользовались ею и высадились на берег. Вандага велел вытащить лодки подальше от воды на гальку. Здесь мы стали устраивать бивак.
Устанавливая походную метеорологическую станцию, я обратил внимание на быстрое падение барометра. Надо было ожидать сильного шквала, признаки которого были уже налицо. Тучи спустились совсем низко и, казалось, бежали над самой водой. Горизонт исчез, море приняло грязножелтую окраску, волны пенились и неистово бились о берег, вздымая водяную пыль. Вдруг завеса туч разом разорвалась. На короткое время показался неясный диск солнца.
Через минуту – две налетел сильный ветер. В одно мгновение он сорвал нашу палатку. За ней бросились вдогонку. В это время меня так больно стегнуло песком по лицу, что я закрыл глаза рукою и повернулся спиной к ветру. Подхваченные с камней слоевища морской капусты, мелкие ветки и сухая листва – все это неслось куда-то с сумасшедшей быстротой. Какая-то чайка тщетно пыталась лететь к югу. Ее сначала подняло кверху, потом кинуло в сторону. Она хотела было лететь назад, но не смогла сохранить равновесия и упала в кусты.
В это время раздались крики:
– Лодки! Лодки! Держите лодки!!
Я открыл глаза и увидел, что ветер опрокинул одну из лодок и грозил сбросить ее в море. За борт ее держались Вандага и Чжан-Бао.
– Веревки! Давайте веревки поскорей! Кладите камни.
Люди бегут, падают, опять бегут и стараются собрать веревки. Наконец лодки привязаны, палатка поймана. В это время с моря нашла только одна большая волна. С ревом она рванулась на берег, загроможденный камнями. Вода прорвалась сквозь щели и большими фонтанами взвилась кверху. Одновременно сверху посыпались камни. Они прыгали, словно живые, перегоняли друг друга и, ударившись о гальку, рассыпались впрах. На местах падения их, как от взрывов, образовывались облачка пыли, относимые ветром в сторону.
К сумеркам буря стихла совсем. Равновесие воздушной стихии восстановилось. Я вспомнил деформированное солнце утром.
Около Сахарной головы надо было произвести астрономические наблюдения и вычислить ход хронометра. Чтобы не задерживать лодку, я отправил ее вперед, а сам с несколькими спутниками остался для работ. Мы условились, что все сойдемся на реке Нельме.
Для поправок хронометра я взял абсолютные высоты солнца над горизонтом и в час дня вычислил широту места.
Между тем надвигались сумерки, и ночь обещала быть ненастной. Несчастный решил спрятаться в камнях, но скоро он здесь так прозяб, что решил залезть в густую траву. Ужасную ночь провел он под дождем и до самого рассвета не смыкал глаз. Когда стало совсем светло, он решил итти вдоль берега. Но куда? Вперед или назад? Безотчетно, сам не зная почему, он пошел дальше к северо-востоку в том направлении, в каком вел работы. Итти по намывной полосе прибоя и хорошо одетому человеку трудно. У подножья обрывов берег завален глыбами камней с острыми краями: всюду валяется бурелом, заросший осокой и колючими кустами шиповника; между камнями во множестве валяются обломки раковин, которыми легко поранить ноги. Можно себе представить, в каком состоянии был Гроссевич после одного только перехода. В первый же день рубашка и кальсоны разорвались. Он набрал много заноз и сильно изранил ступни ног. К утру у него опухли руки. Перемогая себя, он потащился дальше вдоль берега и ел, что попало: слоевища морской капусты, мелких крабов, мелких моллюсков-береговичков. На третий день он, почти голый, еле-еле передвигал ноги, падал в бессилии, подымался, шел несколько шагов, опять падал и подолгу лежал без движения. Наконец он дошел до того, что стал терять сознание. Он не знает, был ли то сон или состояние бодрствования, он потерял способность мыслить и потерял всякое представление о времени и месте. Иногда на него вдруг находил ужас. Он вскакивал и с криком бросался вперед и бежал до тех пор, пока обессиленный опять не падал на камни. Гроссевич полагает, что он был болен, потому что его мучили кошмары днем и ночью. Мысль, что этот берег будет его могилой, мало его беспокоила. Лишь бы скорее пришло "это" и прекратило его душевные и физические страдания. Он вспомнил свою мать, близких друзей, слезы застилали глаза. Он лег на землю и долго-долго плакал, пока не впал в забытье.
Очнулся он оттого, что кто-то приподнимал его голову и вливал в рот воду. Когда Гроссевич открыл глаза, то увидел около себя каких-то сильно загорелых и странно одетых людей. "Дикари", мелькнуло в его мозгу, и он испугался. Это были удэхейцы. Они проезжали мимо на лодке и вдруг увидели человека, лежавшего на камнях. Сначала они полагали, что это труп, выброшенный волнением на берег, и хотели проехать мимо, но в это время Гроссевич шевельнул рукой и простонал. Удэхейцы тотчас причалили к берегу и стали приводить его в чувство. Затем они дали ему кое-что из одежды и помогли добраться до лодки. Незадолго до сумерек они прибыли к устью какой-то реки и под руки дотащили его до своих балаганов.
Гроссевич полагал, что он в плену, и не знал, ухудшает или улучшает это его положение. На другой день он был крайне удивлен, что две женщины занялись извлечением заноз из его ног, потом они перевязали ему раны, положив на них мелкие стружки шиповника. Он увидел, что с ним обращаются ласково, дают есть то, что едят сами. Наконец он решил сделать опыт и без ведома своих спасителей поплелся к берегу. Его никто не задерживал, он вернулся в юрту и встретил тот же прием. Убедившись, что он не находится в положении пленника, Гроссевич воспрянул духом и повеселел. Мало-помалу ноги его стали заживать. Пришла пора рыболовства. Удэхейцы отправились на реку, и Гроссевич пошел с ними. Он помогал им ловить кету, вытаскивал из лодки рыбу, помогал ее чистить и вешать на жерди. Женщины добродушно смеялись над его неумением и в свою очередь помогали ему в том случае, когда он попадал впросак. Гроссевич рубил дрова, собирал ягоды и старался всячески помочь своим спасителям. Наконец пришла осень и выпал первый снег. Удэхейцы пошли на соболевание, и он отправился вместе с ними.
Между тем два солдата, оставив Гроссевича на произвол судьбы, поплыли назад вдоль берега моря. Они были уверены, что он непременно погибнет и кости его растащат дикие звери. Дня через четыре они наткнулись на отряд другого топографа. На вопрос последнего, где их начальник, они ответили, что он утонул, и в доказательство представили его одежду, документы и даже небольшую часть денег. Топограф прикомандировал их к своему отряду и по окончании работ на шхуне отбыл в пост Владивосток, а оттуда в Иркутск, где и подал рапорт обо всем случившемся.
В конце года, незадолго до увольнения в запас армии, оба солдата поссорились из-за денег и один на другого донес. Началось следствие. Солдаты сознались в том, что они бросили Гроссевича, но не могли сказать, где именно. К счастью, сохранилась съемка береговой линии и видно было, где она оборвалась. На следующую весну оба преступника под конвоем были доставлены в город Владивосток. На той же шхуне их повезли вдоль берега с приказанием указать место, где они оставили своего начальника. Может быть, солдаты показывали и правильно, но ни севернее, ни южнее никаких следов Гроссевича найдено не было, и экспедиция ни с чем возвратилась в город Владивосток. Солдаты были осуждены на каторжные работы, а Гроссевич был вычеркнут из списков топографов как пропавший без вести. Ни у начальствующих лиц, ни у родных и знакомых, ни у кого не было сомнения в том, что он погиб.
Прошел год. Гроссевич совсем сжился с удэхейцами, стал понимать чужой язык, помогал им в работах и не чувствовал себя тунеядцем. Он увидел, что люди эти живут мирно, тихо и не ссорятся между собой. Его поразил тот патриархально-родовой строй, при котором все заботились о вдове и ее детях, как о своих родных. Он неоднократно видел собрания стариков, на которых они спокойно и терпеливо выслушивали реплики подростков. Он видел, что молодежь в то же время слушалась советов стариков. Его одноплеменники искали его смерти, бросили его на произвол судьбы, а эти люди спасли его, вылечили и одели. Он решил никогда не возвращаться к своим и навсегда остаться с удэхейцами.
Между тем через китайцев, скупщиков мехов, стали распространяться слухи о том, что на реке Ботчи у удэхейцев живет один русский. Слухи эти дошли до Владивостока, потом пробрались и в Иркутск, а там решили, что это не кто иной, как Гроссевич, и что он находится в плену у удэхейцев.
Весной, когда растаяли снега и реки вскрылись ото льда, была снаряжена вторая экспедиция на той же шхуне "Восток". Но когда она подходила к мысу Крестовоздвиженскому, ее заметил один удэхеец. Он прибежал на Ботчи и сообщил сородичам: "Лоца гуны" (т. е. "русские идут"). Удэхейцы побросали свои юрты и убежали в горы. Вместе с ними убежал и Гроссевич. Начальник десанта нашел балаганы пустыми. Он решил, что удэхейцы увели с собою Гроссевича. Тогда шхуна произвела демонстрацию. Она сделала вид, что уходит совсем, а на самом деле спряталась за одним из мысов, а когда совсем стемнело, высадила на берег вооруженную команду. Матросы прошли несколько километров и перед рассветом напали на стойбище удэхейцев. Когда Гроссевич увидел, что матросы арестовывают удэхейцев, он вступился за них и пробовал оказать сопротивление. Тогда арестовали и его.
Экспедиция с Гроссевичем и двумя пленниками вернулась на судно. Их доставили во Владивосток, где удэхейцев держали под стражей до производства следствия. Вскоре один из них получил скоротечную чахотку и умер в тюрьме, а другой был отпущен на свободу, но долго не мог выехать из Владивостока. Он тоже заболел и на реку Ботчи попал незадолго до своей смерти. Гроссевич был предан суду и отправлен в Иркутск, а оттуда после следствия препровожден в Николаевский военный госпиталь для испытания его умственных способностей. Там его держали около года и признали душевнобольным, что избавило его от суда. Затем он выздоровел и снова стал проситься на службу в Восточную Сибирь. Назначение состоялось. Когда он приехал во Владивосток, он тотчас стал искать случая съездить на реку Ботчи, чтобы навестить своих друзей-удэхейцев. По службе попасть туда он не мог, тогда он взял отпуск и отправился на шхуне "Сторож", которой командовал капитан Гек. Прибыв на место, он поспешил на берег. Вот и тропинка, вот и речка, где они ловили рыбу. Он побежал по дорожке через кусты. Печальное зрелище представилось его глазам. От стойбища остались только развалины. Все люди, взрослые и малые дети, погибли от какой-то эпидемии, занесенной из города. Никто не спасся. Там и сям валялись человеческие кости и предметы домашнего обихода, успевшие уже зарасти травою. Убитый горем, он вернулся в город Владивосток, где снова попал в больницу.
Удэхейцы на реке Ботчи вымерли, но среди соседей их на Копи и Самарге долго еще ходили рассказы о том, как "омо лоца" (один русский) попал к удэхейцам и как от него погибло все стойбище.
Прошло более пятидесяти лет. Гроссевич умер в города Хабаровске в 1917 году, а бухточка, в которую впадает река Ботчи, сохранила его имя и по сие время.
Я погрузился в воспоминания, и предо мною встала согбенная фигура старика Гроссевича, без усов, без бороды, с короткими седыми волосами на голове.
Я пришел к нему расспросить о побережье моря, которое намеревался посетить во время своего путешествия.
Он достал карту и по ней стал делать описания каждого мыса и каждой бухты в отдельности. Когда Гроссевич дошел до реки. Ботчи, он вдруг поднял руки кверху, затем закрыл глаза и опустил голову на стол.
Я услышал судорожные всхлипывания, стал его успокаивать и постарался перевести разговор на другую тему.
Я так ушел в эти воспоминания, что не заметил даже, как прошло время.
Лодка наша стояла неподвижно. Гребцы, вынув весла из воды, отдыхали. Через минуту к нам подошла вторая лодка.
Стрелки стали закуривать и посматривать по сторонам.
– Что это там?
Я взглянул в указанном направлении и увидел какой-то черный предмет на воде. Он передвигался немного, делал спиральные круги и вновь возвращался на прежнее место.
– Что бы это могло быть? – спросил я Савушку.
– Нисаа угда (маленькая лодка),- отвечал он равнодушно.
Действительно, минут через двадцать ясно можно было рассмотреть оморочку и в ней человека. Вскоре мы поравнялись с ним. Это был ороч с черною бородою. Он сидел в лодке, поджав под себя ноги, и длинною острогой ощупывал дно моря. Савушка окликнул его, он отвечал короткой фразой, которую я не понял.
– Что он делает? – спросил я Савушку.
– Нерпу ищет,- ответил последний, указывая на большое кровавое пятно на поверхности воды.
– Би! би! би! би! – закричал наш новый знакомый, стараясь удержать лодку около остроги, которой он нащупал мертвое животное.
Савушка отправился к нему на помощь. Через несколько минут нерпа была поднята из воды. Голова ее оказалась пробитой пулей насквозь.
Я предложил охотнику ехать вместе с нами. Он тотчас согласился. У него было одно весло с двумя лопастями. Ороч умело управлял оморочкой. Он переговаривался с нами, но сам зорко следил за волнами, чтобы они не накрыли его с наветренной стороны. Звали его Вандага.
Наконец мы подошли к реке. Белая пена отмечала бар, то место, где пресная вода смешивалась с морскою. Ороч на оморочке, немного не доходя устья реки, свернул к берегу. Улучив момент затишья, он быстро поплыл вперед и в мгновение ока вместе с пеной выбросился на прибрежный песок. В тот момент, когда отливное течение хотело утащить его лодку назад, он выскочил из нее и, схватив свое легкое суденышко за носовую часть, оттащил его подальше от воды. Все это было проделано удивительно быстро. Неопытный человек сломал бы оморочку, утопил бы ружье и непременно выкупался бы как следует.
Теперь настала наша очередь. Не без труда мы преодолели буруны, правда черпнули воды одним бортом, но все же вошли в реку.
Ботчи была первой нашей питательной базой, где были сложены запасы продовольствия, привезенные на пароходе Т. А. Николаевым. Согласно уговору, здесь я обещал отпустить Савушку и взять другого проводника. Поэтому была назначена дневка.
Я пошел на ближайшую сопку, чтобы сверху взглянуть на окрестности.
Река Ботчи (по-орочски "Икки") длиною около 70 километров и впадает в море на 47°58' северной широты и 139°32' восточной долготы от Гринвича. Северо-западный край бухты Гроссевича образует небольшая сопка Чжаари, с которой я и производил свои наблюдения, а юго-восточный ограничен мысом Крестовоздвиженским.
Ботчи в низовьях с правой стороны принимает в себя два притока – реку Масаеву и реку Ихе. Здесь она разбивается на два рукава, образующие узкий остров в 4 километра длиною.
По воде на туземной лодке можно подниматься шесть суток, дальше до водораздела надо итти пешком еще один день. В средней части ее течения, в трех днях пути от устья, есть теплый минеральный источник с температурой в 28,6 градуса Цельсия.
Зимних путей с реки Ботчи есть два: на реку Копи и на реку Самаргу. Первый идет по речке Мукпа через перевал на реку Тепты (приток Копи). Берегом моря никто не ходит, потому что местность здесь пустынная и очень пересеченная: то надо подыматься несколько раз в гору, то спускаться вниз, что очень утомляет. Второй путь с реки Ботчи идет по правому верхнему притоку ее Дулингья на Исими (верхний левый приток Самарги). На тот и другой путь времени потребуется 3-4 дня, в зависимости от количества собак и состояния дороги.
В 1908 году на Ботчи было 6 юрт с населением в 46 человек (15 мужчин, 11 женщин, 12 девочек и 8 мальчиков). Через два года туда переселился старовер Долганов; его примеру последовали другие старообрядцы. Так образовалась деревня, сохранившая название Гроссевичи. В 1927 году в ней было до 150 человек обоего пола.
Горы, окаймляющие нижнюю часть долины реки Ботчи, покрыты густым хвойным лесом. Места эти являются, по-видимому, северной границей распространения монгольского дуба, который, как и кедр, встречается здесь весьма редко.
Недалеко от устья реки Ботчи за первой протокой жил наш новый знакомый ороч Вандага, у него-то и хранились ящики с экспедиционным имуществом. Все орочи ушли на соболевание. Один Вандага задержался. Он знал, что мы приедем осенью, и решил дождаться нас. Это был мужчина среднего роста, лет сорока, с густой черной бородой, что указывало на родство его с сахалинскими туземцами. Одет он был, как и все орочи, но прическу носил удэхейскую.
В палатке Вандага были кое-какие японские вещи. Из расспросов выяснилось, что дед его, действительно, родился на Сахалине. Отец жил одно время в заливе Де-Кастри, потом в бухте Чжуанка, а сам он перекочевал на реку Ботчи еще в молодые годы.
Утром следующего дня орочи мне сказали, что у одной из наших лодок треснуло дно. Надо было хорошенько ее починить и проконопатить. Часам к двум дня все было в порядке. Дальше вместо Савушки поехал с нами Вандага со своим братом.
На вопросы, не пора ли в путь, они отрицательно качали головами. Я уже хотел было готовиться ко второй ночевке, как вдруг оба ороча сорвались с места и побежали к лодкам. Они велели стрелкам спускать их на воду и торопили скорее садиться. Такой переход от мысли к делу весьма обычен у орочей: то они откладывают работу на неопределенный срок, то начинают беспричинно торопиться.
С Вандага никто не стал спорить. Через четверть часа мы уже плыли к морю. Обогнув мыс Крестовоздвиженский, лодки опять взяли курс на юго-запад. Здесь береговая линия развита слабо. Мысов много, но они мало выдаются в море. Намывная полоса прибоя завалена глыбами, свалившимися сверху. Они так велики, что в щелях между ними свободно может укрыться крупное животное. Такое разрушение берегов происходит от действия пресной воды. Ручьи, стекающие сверху в виде маленьких каскадов с высоты в 60 и 80 метров, не достигая подошвы обрывов, превращаются в дождь, развеваемый ветром. Первый мыс – Бохамуони – слагается из базальтов с характерным для них столбчатым распадением. Некоторые столбы стоят прямо, другие изогнуты, третьи приняли совсем наклонное положение. Через полчаса мы достигли горного ручья Афа и мыса Бакланьего (по-орочски Хои, что значит "морской таймень").
Бакланий мыс вполне оправдывает свое название. Этих птиц здесь очень много. От их помета белела вся скала, точно ее вымазали известью. Грузные черно-серые гагары и длинношеие с синеватым металлическим отливом морские бакланы сидели по карнизам всюду, где можно было поставить ноги. Они были настороже и, подавшись вперед, готовы были слететь при первом намеке на опасность. Когда мы поровнялись со скалой, бакланы сидели, но когда лодка прошла мимо, они вдруг все разом ринулись вниз и полетели в море.
Первого октября мы дошли до небольшой горной речки Кольма, берущей начало с возвышенностей, слагающихся из известкового песчаника и из каких-то древних, сильно метаморфизованных осадочных пород. Южнее Бакланьего утеса выступает острый мыс. Сядуони, а за ним в одну линию тянутся четыре конические сопки, покрытые осыпями. Между речками Ящу и Кольма берег рисуется в виде невысокого горного кряжа, омытого вдоль оси простирания.
Река Кольма тоже невелика, большая часть ее воды просачивается под прибрежной галькой.
Когда лодки подходили к берегу, на гребне одной из сопок появилось большое животное. Я думал, что это лось, но Вандага отрицательно покачал головой и назвал его "богиду" (северный олень). По-видимому, животное заметило нас, потому что бросилось бежать и быстро скрылось за гребнем.
По словам орочей, в Уссурийском крае обитают два вида северных оленей. Один – маленький, с большими рогами, темной спиной, белым брюхом и темными ногами. Другой вид более крупный, буро-серой окраски, с белесоватыми боками и небольшими, маловетвистыми рогами.
Это и есть богиду; удэхеицы называют его "игдака". Первый обитает к северу от Императорской гавани, второй – южнее и спускается до реки Ботчи. Этот олень не боится снежных сугробов. Он протаптывает хорошие дороги, которыми пользуются и другие животные. На Ботчи северный олень заходит только поздней осенью и зимой, а весной, как только начинают таять снега, он отодвигается к северу. Здешний олень – животное альпийское. В поисках за кормом он взбирается на высокие горы. В жаркие дни он держится в самых истоках рек, где всегда сыро и прохладно. Питается он не только ягелем, но и листьями брусники. Северный олень в большинстве случаев ходит в одиночку и никогда не собирается в табун. Орочи не охотятся за ним, но стреляют, если зверь случайно попадет под ружье. Бьют они его для получения кожи, мясо обычно бросают, потому что оно чем-то пахнет. Надо сказать, что в пище орочи очень разборчивы. Многие из них брезгают мясом скота, зато с наслаждением едят мясо барсука, филина и выдры.
На этот раз бивак был устроен неудачно. Резкий, холодный ветер дул с материка и забивал дым в палатку. Я всю ночь не спал и с нетерпением ждал рассвета. Наконец ночная тьма стала редеть. Я поспешно оделся и вышел из палатки. От воды в море поднимался пар, словно его подогревали снизу. Кругом было тихо. Занималась кроваво-красная заря.
Сегодня мы имели случай наблюдать деформированное солнце. Сначала показался из воды только краешек его, багрово-красный и сильно растянутый. Поднявшись над горизонтом, оно приняло четырехугольную форму с закругленными углами. Потом нижняя часть его стала суживаться, а само оно приняло эллипсоидальную форму, отчего стало похоже на гриб. Ножка этого гриба, сначала короткая и толстая, начала утоньшаться, одновременно с тем у основания ее появилась короткая светлозолотистая полоса. Теперь солнце стало походить на печать. Еще мгновение, и рукоять печати оторвалась и стала подниматься кверху. Ножка тоже стала сокращаться и вся ушла в светлую полоску на горизонте и затем вместе с нею яркой полосой, все разрастаясь вширь, побежало по воде к нам навстречу. Вслед за тем эллипсоидальная форма солнца начала выправляться в круглый диск. Вместе с тем стало теплее.
Около берега еще кое-где держались обрывки тумана, они прятались в теневатых распадках между гор, но солнечные лучи находили их всюду и уничтожали без остатка.
Вдали виднелся высокий мыс Туманный. Казалось, он отделился от воды и повис над морем. Этот мыс был конечным пунктом нашего путешествия.
Вернувшись в палатку, я стал поднимать моих спутников, что было нетрудно, потому что они зябли и, завернувшись в одеяла, ждали только сигнала.
После чая туземцы проворно уложили лодки. Холод подбадривал людей и заставлял их энергичнее работать веслами. С восходом солнца воздух немного согрелся.
От реки Кольмы берег меняет юго-западное направление на южное. От прибрежного хребта отходит к морю множество отрогов. Распадки между ними послужили путями для стока воды. Так образовались мелкие речки: Кольги, Бигиси и Гинугу.
Кольма длиною около 10 километров. По ней идет в большом количестве горбуша. Вот почему места эти охотно навещаются орочами с реки Ботчи. Заготовив здесь запасы юколы на год, они складывают ее в амбары и оставляют в тайге до соболевания. От Ботчи к югу горные породы, собранные мною в последовательном порядке, распределяются так: сперва идет андезитовая лава с кальцитом, затем диабазовый туф и туф кварцевого порфира, за ним опять туф дацитовый и выветренная пузыристая лава и, наконец, базальт.
Во время привала я поднимался на одну из сопок, покрытых растительностью, состоящей главным образом из ели и пихты. Здесь на солнцепеках произрастают дуб, даурская (черная) береза и изредка кедр. Долинные места были заняты лиственицей и белой березой, а на каменистых местах, около моря, в массе разрослись шиповник и низкорослая рябина с безвкусными водянистыми ягодами.
Километрах в семи от реки Гинугу на самом берегу моря стоит коническая сопка, своим внешним видом напоминающая сахарную голову. С правой стороны ее есть небольшой красивый водопад, а слева – широкая полоса прибоя, заваленная каменными глыбами. Некоторые из них скатились в море, образовав нечто вроде маленькой бухточки, защищенной от волнения. Мы воспользовались ею и высадились на берег. Вандага велел вытащить лодки подальше от воды на гальку. Здесь мы стали устраивать бивак.
Устанавливая походную метеорологическую станцию, я обратил внимание на быстрое падение барометра. Надо было ожидать сильного шквала, признаки которого были уже налицо. Тучи спустились совсем низко и, казалось, бежали над самой водой. Горизонт исчез, море приняло грязножелтую окраску, волны пенились и неистово бились о берег, вздымая водяную пыль. Вдруг завеса туч разом разорвалась. На короткое время показался неясный диск солнца.
Через минуту – две налетел сильный ветер. В одно мгновение он сорвал нашу палатку. За ней бросились вдогонку. В это время меня так больно стегнуло песком по лицу, что я закрыл глаза рукою и повернулся спиной к ветру. Подхваченные с камней слоевища морской капусты, мелкие ветки и сухая листва – все это неслось куда-то с сумасшедшей быстротой. Какая-то чайка тщетно пыталась лететь к югу. Ее сначала подняло кверху, потом кинуло в сторону. Она хотела было лететь назад, но не смогла сохранить равновесия и упала в кусты.
В это время раздались крики:
– Лодки! Лодки! Держите лодки!!
Я открыл глаза и увидел, что ветер опрокинул одну из лодок и грозил сбросить ее в море. За борт ее держались Вандага и Чжан-Бао.
– Веревки! Давайте веревки поскорей! Кладите камни.
Люди бегут, падают, опять бегут и стараются собрать веревки. Наконец лодки привязаны, палатка поймана. В это время с моря нашла только одна большая волна. С ревом она рванулась на берег, загроможденный камнями. Вода прорвалась сквозь щели и большими фонтанами взвилась кверху. Одновременно сверху посыпались камни. Они прыгали, словно живые, перегоняли друг друга и, ударившись о гальку, рассыпались впрах. На местах падения их, как от взрывов, образовывались облачка пыли, относимые ветром в сторону.
К сумеркам буря стихла совсем. Равновесие воздушной стихии восстановилось. Я вспомнил деформированное солнце утром.
Около Сахарной головы надо было произвести астрономические наблюдения и вычислить ход хронометра. Чтобы не задерживать лодку, я отправил ее вперед, а сам с несколькими спутниками остался для работ. Мы условились, что все сойдемся на реке Нельме.
Для поправок хронометра я взял абсолютные высоты солнца над горизонтом и в час дня вычислил широту места.