Страница:
Куафёр оказался мастером своего дела, и спустя какое-то время мадам восторженно вздохнула:
– Ах, это истинное произведение искусства! Вам нравится?
– Неужели вы думаете, что я смогу сделать это самостоятельно?! – ответило вопросом на вопрос «произведение искусства», взирая в зеркало со странным выражением, в котором тоска мешалась с восхищением. – Никогда в жизни! Или вы намерены пришпилить платье булавками к моему телу, а голову облить растопленным бараньим жиром, чтобы сия прическа закрепилась на несколько месяцев кряду? А?
Мадам Помпадур побледнела и так закатила глаза, словно намеревалась немедленно упасть в обморок и доказать объекту своих забот гибкость тростниковых обручей на кринолине.
– С вами поедет куафёр и лучшая из моих камеристок, – наконец выговорила она слабым голосом, доставая из рукава надушенный платочек и нюхая его, как если бы одно лишь только упоминание о растопленном бараньем сале сделало окружающую атмосферу зловонной. – И все, довольно болтовни. Нам пора идти. Скоро начнется бал у герцога Ниверне. Меня там не будет, но Сен-Фуа присмотрит за вами.
Вот так и вышло, что герцог де Сен-Фуа находился стражем при мадемуазель де Бомон. Он с любопытством оглядывал мужчин, которые косились на хорошенькую дебютантку, однако никто не решался к ней подойти.
Прибыл король, начались танцы, а эта пара все торчала в своем углу.
– Все уже танцуют, кроме меня, – огорченно прошептала Лия де Бомон. – В чем дело? Неужто я так плохо выгляжу?
– Все дело в том, что я стою рядом с вами, – сообразил Сен-Фуа. – Исполняю при вас роль огнедышащего дракона. А поскольку моя репутация известна, со мной никто связываться не рискует.
Лия де Бомон с уважением покосилась на собеседника. В самом деле, ревнивая натура Сен-Фуа вошла в пословицу. При дворе никогда не говорили, мол, ревнив, как Отелло. Во-первых, потому, что венецианский мавр был выдуман Шекспиром, англичанином, которых французы ненавидели. Во-вторых, потому, что про Шекспира и про Отелло здесь вообще мало кто слышал. В-третьих, пример Сен-Фуа, вызывавшего на дуэль всякого, кто пытался перейти ему дорогу к той или иной юбке, был гораздо ближе.
Однако уважение во взгляде мадемуазель объяснялось прежде всего тем, что Сен-Фуа являлся одним из первых фехтовальщиков и стрелков своего времени, а Лия де Бомон отнюдь не по-женски обожала и фехтование, и стрельбу.
– Мы вот что сделаем. Я отойду, понаблюдаю за вами со стороны. Не волнуйтесь, в случае чего я мигом явлюсь вам на помощь... ради бога, только не говорите, что вы и сами с любым обидчиком справитесь. Я в этом ничуть не сомневаюсь, – усмехнулся он, заметив воинственный пламень, вспыхнувший в прекрасных Лииных очах.
И стоило Сен-Фуа отойти, как Лия увидела, что к ней приближается сам герцог Ниверне. Он поклонился и бросил на нее покровительственный взгляд.
– Мадемуазель, соблаговолите пройти в голубую гостиную, – сказал он тоном, не оставлявшим сомнений в том, что этот человек привык к всеобщему повиновению, даже если бы вслед за этим не прозвучала причина, по которой требовалось это повиновение: – С вами желает поговорить его величество король. Он видел вас!
Дебютантка взволнованно перевела дыхание. Итак, герцогиня уже известила короля о том, какую миссию должна исполнить мадемуазель де Бомон. Собственно, сама эта миссия приуготовлялась по поручению его величества, другое дело, что он еще не видел человека, которому предстоит ее исполнить. Ну, вот сейчас знакомство состоится... Лию немного удивило, что представлять ее королю будет герцог Ниверне, который, пожалуй, не должен быть в курсе этой политической игры. А впрочем, какое дело мадемуазель де Бомон, кто из сильных мира сего в курсе интриги, а кто – нет? Ее дело – повиноваться приказам короля.
Она послушно присела в реверансе, мимоходом отметив, что взгляд Ниверне скользнул в ее декольте, и разговор с Сен-Фуа всплыл в ее памяти.
«Какие же они все-таки однообразные существа, эти мужчины!» – подумала она, едва удержав проказливую улыбку и скромно потупив глаза.
Гостиная, куда препроводили мадемуазель де Бомон, оказалась очаровательной и очень небольшой комнаткой, и впрямь отделанной в голубых тонах. Едва оставшись одна, Лия подступила к огромному зеркалу, висящему над камином, и вгляделась в свое отражение. Нет слов, этот штоф на стенах по цвету отлично подходит к ее глазам и даже придает им яркость, однако ее голубое платье совершенно теряется на фоне голубой обивки, голубого шелка, которым обтянута премилая оттоманка и пуфы, а также голубых портьер. Пожалуй, королю она покажется бледной немочью, пожалуй, его величество вряд ли поверит, что столь блекло и уныло выглядящее существо способно решить задачу, которая требует от посланца силы и твердости характера, остроты ума и вообще того, что философы называют яркой индивидуальностью. О какой уж тут яркости может идти речь, это просто ужасно!
– Очаровательно, – прозвучал сбоку голос, и Лия вздрогнула от неожиданности. – Нет, в самом деле, просто очаровательно. У меня такое ощущение, будто я попал на дно морское... в общество одной из тех прекрасных русалок, которые способны так очаровать тонущих моряков, что им даже не хочется заботиться о своем спасении, они могут только мечтать как можно скорей пойти на дно и очутиться в объятиях этих чаровниц.
Лия повернула голову... В дверях стоял высокий, дородный, отмеченный зрелой и ухоженной красотой человек. Быть может, какой-нибудь гвардеец счел бы, что его облику недостает мужественности, особенно в этом белом, шитым золотом наряде, однако величавости этот облик был исполнен с избытком, ведь перед Лией оказался не кто иной, как сам король Франции Людовик XV.
Мадемуазель де Бомон поспешно нырнула в реверансе и уловила чуть слышную довольную усмешку его величества. Робко подняла глаза – ну да, взор король устремил именно туда, куда следовало, и по выражению лица можно было понять, что зрелище это доставляет Людовику истинное наслаждение.
– Так вот об объятиях, в которых моряки мечтают оказаться как можно скорей, – непринужденно проговорил он, приближаясь к Лии. – Я, представьте, тоже спешу, мне нужно вернуться в зал. Герцогиня Помпадур просила передать, что мне предстоит важная встреча с нашим секретным посланцем в Россию. Поэтому, моя дорогая, минута промедления вполне может быть подобна гибели нашего изощренного политического замысла.
Лия растерянно хлопнула глазами. Но ведь это она – секретный посланник. Это с ней должен встретиться король. Или произошла какая-то путаница? Он еще не знает, кто она? Тогда зачем же ее пригласили в эту уединенную гостиную?
В следующее мгновение Лия получила ответ на свой вопрос. Король приблизился к ней вплотную и так проворно схватил в объятия, что это подтвердило его репутацию отъявленного волокиты. С той же сноровкой, рожденной, несомненно, частой практикой, он впился в изумленно полуоткрытые губы мадемуазель, которая едва не лишилась чувств от потрясения. В следующее мгновение, впрочем, ей пришлось испытать куда более сильное потрясение, потому что его величество чуть приподнял над полом ее изящную фигурку и повлек куда-то... как немедленно выяснилось, на ту самую оттоманку, обитую голубым шелком. В следующее мгновение Лия ощутила тяжесть мужского тела, навалившегося на нее сверху. Она попыталась издать протестующий крик, ощутив, что умелая и сильная рука бесцеремонно задирает ее юбки, но губы короля сковали ее рот.
«Боже милостивый! – мелькнула мысль. – Мой кринолин! Он сломается!»
Впрочем, мадам Помпадур знала, о чем говорила, когда рассказывала, что кринолины делаются из необычайно гибких прутьев. Треска обручей Лия не слышала – до нее доносился лишь скользко-прохладный шелест сминаемых юбок, верхней и нижней, шуршанье сорочки, которая подвергалась такому же грубому обращению, да тяжелое дыхание мужчины, распаленного похотью.
Нужно было что-то делать, нужно было защищаться. Лия де Бомон отлично знала, что легко справилась бы с наглецом, но ведь не станешь драться с королем! Оставалось надеяться лишь на естественный ход событий... хотя, черт побери, этот ход событий мог бы обернуться для секретного посланника заключением в Бастилию... вполне мог бы!
И в ту минуту, когда эта обжигающая, а вернее, леденящая мысль пришла Лии в голову, она ощутила, как нетерпеливая рука короля наконец-то проникла под ее нижние юбки и добралась до самого секретного местечка.
Лия де Бомон, как положено порядочной женщине, ничего лишнего под юбками не носила, никаких панталон или кюлот, известно, их только кающиеся шлюхи надевают, дабы от греха защититься, – а потому пальцы короля мигом нащупали то, что у каждого человека промеж ног находится.
Мгновение оцепенения... потом король вскочил с оттоманки, вернее, с Лии. И не просто вскочил – почти отпрыгнул от нее как можно дальше!
– Что все это значит, мадемуа... то есть...
Лия проворно поднялась с оттоманки и привела в порядок свой кринолин, а также вернула на место лиф платья.
– Ваше величество... – с запинкой пробормотала она. – Я... я...
О боже, что сказать?!
– Ваше величество, – послышался новый голос, и в комнату вошел герцог де Сен– Фуа. – Молю о прощении, что нарушаю вашу приватную беседу. Я не успел представить вам нашего секретного посланника к императрице Елизавете. Мадемуазель Лия де Бомон, урожденная...
Тут Сен-Фуа назвал подлинное имя мадемуазель.
Лицо короля приобрело багровый оттенок и являло вопиющий контраст прочим цветам, наполнявшим эту гостиную, особенно лицам Лии и Сен-Фуа. Да, Бастилия оказалась к ним обоим сейчас близка, как никогда...
– М-да, – проговорил наконец король, раздвигая губы в улыбке и с новым интересом озирая Лию. – Любой на моем месте обманулся бы. От души надеюсь, что и Елизавета тоже будет введена в заблуждение... самое приятное!
Он хихикнул и поправил жабо.
Гроза миновала. Лия де Бомон и герцог перевели дух.
Впрочем, слишком радоваться они не спешили, поскольку не забывали, что Людовик был весьма мстителен.
– Хотя говорят, – произнес он, придирчиво озирая Лию, – что Елизавета весьма разборчива и благочестива!
Сен-Фуа потупился, тая улыбку. Так-так... парфянская стрела все же прилетела. Однако насчет разборчивости и благочестия русской императрицы его величество явно заблуждался!
Санкт-Петербург
– Ах, это истинное произведение искусства! Вам нравится?
– Неужели вы думаете, что я смогу сделать это самостоятельно?! – ответило вопросом на вопрос «произведение искусства», взирая в зеркало со странным выражением, в котором тоска мешалась с восхищением. – Никогда в жизни! Или вы намерены пришпилить платье булавками к моему телу, а голову облить растопленным бараньим жиром, чтобы сия прическа закрепилась на несколько месяцев кряду? А?
Мадам Помпадур побледнела и так закатила глаза, словно намеревалась немедленно упасть в обморок и доказать объекту своих забот гибкость тростниковых обручей на кринолине.
– С вами поедет куафёр и лучшая из моих камеристок, – наконец выговорила она слабым голосом, доставая из рукава надушенный платочек и нюхая его, как если бы одно лишь только упоминание о растопленном бараньем сале сделало окружающую атмосферу зловонной. – И все, довольно болтовни. Нам пора идти. Скоро начнется бал у герцога Ниверне. Меня там не будет, но Сен-Фуа присмотрит за вами.
Вот так и вышло, что герцог де Сен-Фуа находился стражем при мадемуазель де Бомон. Он с любопытством оглядывал мужчин, которые косились на хорошенькую дебютантку, однако никто не решался к ней подойти.
Прибыл король, начались танцы, а эта пара все торчала в своем углу.
– Все уже танцуют, кроме меня, – огорченно прошептала Лия де Бомон. – В чем дело? Неужто я так плохо выгляжу?
– Все дело в том, что я стою рядом с вами, – сообразил Сен-Фуа. – Исполняю при вас роль огнедышащего дракона. А поскольку моя репутация известна, со мной никто связываться не рискует.
Лия де Бомон с уважением покосилась на собеседника. В самом деле, ревнивая натура Сен-Фуа вошла в пословицу. При дворе никогда не говорили, мол, ревнив, как Отелло. Во-первых, потому, что венецианский мавр был выдуман Шекспиром, англичанином, которых французы ненавидели. Во-вторых, потому, что про Шекспира и про Отелло здесь вообще мало кто слышал. В-третьих, пример Сен-Фуа, вызывавшего на дуэль всякого, кто пытался перейти ему дорогу к той или иной юбке, был гораздо ближе.
Однако уважение во взгляде мадемуазель объяснялось прежде всего тем, что Сен-Фуа являлся одним из первых фехтовальщиков и стрелков своего времени, а Лия де Бомон отнюдь не по-женски обожала и фехтование, и стрельбу.
– Мы вот что сделаем. Я отойду, понаблюдаю за вами со стороны. Не волнуйтесь, в случае чего я мигом явлюсь вам на помощь... ради бога, только не говорите, что вы и сами с любым обидчиком справитесь. Я в этом ничуть не сомневаюсь, – усмехнулся он, заметив воинственный пламень, вспыхнувший в прекрасных Лииных очах.
И стоило Сен-Фуа отойти, как Лия увидела, что к ней приближается сам герцог Ниверне. Он поклонился и бросил на нее покровительственный взгляд.
– Мадемуазель, соблаговолите пройти в голубую гостиную, – сказал он тоном, не оставлявшим сомнений в том, что этот человек привык к всеобщему повиновению, даже если бы вслед за этим не прозвучала причина, по которой требовалось это повиновение: – С вами желает поговорить его величество король. Он видел вас!
Дебютантка взволнованно перевела дыхание. Итак, герцогиня уже известила короля о том, какую миссию должна исполнить мадемуазель де Бомон. Собственно, сама эта миссия приуготовлялась по поручению его величества, другое дело, что он еще не видел человека, которому предстоит ее исполнить. Ну, вот сейчас знакомство состоится... Лию немного удивило, что представлять ее королю будет герцог Ниверне, который, пожалуй, не должен быть в курсе этой политической игры. А впрочем, какое дело мадемуазель де Бомон, кто из сильных мира сего в курсе интриги, а кто – нет? Ее дело – повиноваться приказам короля.
Она послушно присела в реверансе, мимоходом отметив, что взгляд Ниверне скользнул в ее декольте, и разговор с Сен-Фуа всплыл в ее памяти.
«Какие же они все-таки однообразные существа, эти мужчины!» – подумала она, едва удержав проказливую улыбку и скромно потупив глаза.
Гостиная, куда препроводили мадемуазель де Бомон, оказалась очаровательной и очень небольшой комнаткой, и впрямь отделанной в голубых тонах. Едва оставшись одна, Лия подступила к огромному зеркалу, висящему над камином, и вгляделась в свое отражение. Нет слов, этот штоф на стенах по цвету отлично подходит к ее глазам и даже придает им яркость, однако ее голубое платье совершенно теряется на фоне голубой обивки, голубого шелка, которым обтянута премилая оттоманка и пуфы, а также голубых портьер. Пожалуй, королю она покажется бледной немочью, пожалуй, его величество вряд ли поверит, что столь блекло и уныло выглядящее существо способно решить задачу, которая требует от посланца силы и твердости характера, остроты ума и вообще того, что философы называют яркой индивидуальностью. О какой уж тут яркости может идти речь, это просто ужасно!
– Очаровательно, – прозвучал сбоку голос, и Лия вздрогнула от неожиданности. – Нет, в самом деле, просто очаровательно. У меня такое ощущение, будто я попал на дно морское... в общество одной из тех прекрасных русалок, которые способны так очаровать тонущих моряков, что им даже не хочется заботиться о своем спасении, они могут только мечтать как можно скорей пойти на дно и очутиться в объятиях этих чаровниц.
Лия повернула голову... В дверях стоял высокий, дородный, отмеченный зрелой и ухоженной красотой человек. Быть может, какой-нибудь гвардеец счел бы, что его облику недостает мужественности, особенно в этом белом, шитым золотом наряде, однако величавости этот облик был исполнен с избытком, ведь перед Лией оказался не кто иной, как сам король Франции Людовик XV.
Мадемуазель де Бомон поспешно нырнула в реверансе и уловила чуть слышную довольную усмешку его величества. Робко подняла глаза – ну да, взор король устремил именно туда, куда следовало, и по выражению лица можно было понять, что зрелище это доставляет Людовику истинное наслаждение.
– Так вот об объятиях, в которых моряки мечтают оказаться как можно скорей, – непринужденно проговорил он, приближаясь к Лии. – Я, представьте, тоже спешу, мне нужно вернуться в зал. Герцогиня Помпадур просила передать, что мне предстоит важная встреча с нашим секретным посланцем в Россию. Поэтому, моя дорогая, минута промедления вполне может быть подобна гибели нашего изощренного политического замысла.
Лия растерянно хлопнула глазами. Но ведь это она – секретный посланник. Это с ней должен встретиться король. Или произошла какая-то путаница? Он еще не знает, кто она? Тогда зачем же ее пригласили в эту уединенную гостиную?
В следующее мгновение Лия получила ответ на свой вопрос. Король приблизился к ней вплотную и так проворно схватил в объятия, что это подтвердило его репутацию отъявленного волокиты. С той же сноровкой, рожденной, несомненно, частой практикой, он впился в изумленно полуоткрытые губы мадемуазель, которая едва не лишилась чувств от потрясения. В следующее мгновение, впрочем, ей пришлось испытать куда более сильное потрясение, потому что его величество чуть приподнял над полом ее изящную фигурку и повлек куда-то... как немедленно выяснилось, на ту самую оттоманку, обитую голубым шелком. В следующее мгновение Лия ощутила тяжесть мужского тела, навалившегося на нее сверху. Она попыталась издать протестующий крик, ощутив, что умелая и сильная рука бесцеремонно задирает ее юбки, но губы короля сковали ее рот.
«Боже милостивый! – мелькнула мысль. – Мой кринолин! Он сломается!»
Впрочем, мадам Помпадур знала, о чем говорила, когда рассказывала, что кринолины делаются из необычайно гибких прутьев. Треска обручей Лия не слышала – до нее доносился лишь скользко-прохладный шелест сминаемых юбок, верхней и нижней, шуршанье сорочки, которая подвергалась такому же грубому обращению, да тяжелое дыхание мужчины, распаленного похотью.
Нужно было что-то делать, нужно было защищаться. Лия де Бомон отлично знала, что легко справилась бы с наглецом, но ведь не станешь драться с королем! Оставалось надеяться лишь на естественный ход событий... хотя, черт побери, этот ход событий мог бы обернуться для секретного посланника заключением в Бастилию... вполне мог бы!
И в ту минуту, когда эта обжигающая, а вернее, леденящая мысль пришла Лии в голову, она ощутила, как нетерпеливая рука короля наконец-то проникла под ее нижние юбки и добралась до самого секретного местечка.
Лия де Бомон, как положено порядочной женщине, ничего лишнего под юбками не носила, никаких панталон или кюлот, известно, их только кающиеся шлюхи надевают, дабы от греха защититься, – а потому пальцы короля мигом нащупали то, что у каждого человека промеж ног находится.
Мгновение оцепенения... потом король вскочил с оттоманки, вернее, с Лии. И не просто вскочил – почти отпрыгнул от нее как можно дальше!
– Что все это значит, мадемуа... то есть...
Лия проворно поднялась с оттоманки и привела в порядок свой кринолин, а также вернула на место лиф платья.
– Ваше величество... – с запинкой пробормотала она. – Я... я...
О боже, что сказать?!
– Ваше величество, – послышался новый голос, и в комнату вошел герцог де Сен– Фуа. – Молю о прощении, что нарушаю вашу приватную беседу. Я не успел представить вам нашего секретного посланника к императрице Елизавете. Мадемуазель Лия де Бомон, урожденная...
Тут Сен-Фуа назвал подлинное имя мадемуазель.
Лицо короля приобрело багровый оттенок и являло вопиющий контраст прочим цветам, наполнявшим эту гостиную, особенно лицам Лии и Сен-Фуа. Да, Бастилия оказалась к ним обоим сейчас близка, как никогда...
– М-да, – проговорил наконец король, раздвигая губы в улыбке и с новым интересом озирая Лию. – Любой на моем месте обманулся бы. От души надеюсь, что и Елизавета тоже будет введена в заблуждение... самое приятное!
Он хихикнул и поправил жабо.
Гроза миновала. Лия де Бомон и герцог перевели дух.
Впрочем, слишком радоваться они не спешили, поскольку не забывали, что Людовик был весьма мстителен.
– Хотя говорят, – произнес он, придирчиво озирая Лию, – что Елизавета весьма разборчива и благочестива!
Сен-Фуа потупился, тая улыбку. Так-так... парфянская стрела все же прилетела. Однако насчет разборчивости и благочестия русской императрицы его величество явно заблуждался!
Санкт-Петербург
– Туже затяни! – велела Елизавета и задержала дыхание, отчего следующие слова из ее рта вышли сдавленно и невнятно: – Слышишь, Маврушка?! Еще туже!
Маврушка, вернее, графиня Мавра Егоровна Шувалова, в девичестве Шевелева, считалась лучшей подругой государыни Елизаветы Петровны еще в ту пору, когда императрица была всего лишь рыжей царевной Елисаветкой. Мавра оставалась в числе ближайших к ней дам и ныне, спустя четырнадцать лет после того судьбоносного ноябрьского дня, когда оная Елисаветка на плечах гвардейцев, ошалелых, как и царевна, от собственной смелости, ворвалась в Зимний дворец и свалила с престола императора-младенца Иоанна Антоновича VI, а также его мать, регентшу Анну Леопольдовну, вкупе с супругом, Антоном-Ульрихом Брауншвейгским. Выбора тогда у Елисаветки не было: до правительницы Анны, несмотря на леность ее и скудоумие, начала доходить мысль об опасности иметь у себя под боком дочь Петра, которую поддерживает гвардия. Царевну со дня на день мог ожидать монастырь либо вовсе плаха. Теперь Анны Иоанновны уже в живых нет, после холмогорской-то ссылки, а Иоанн гниет в Шлиссельбурге. А впрочем, при дворе о нем не говорят, его как бы и вовсе нет на свете.
Ну что же, царствование, начавшееся после этаких-то страстей господних, оказалось совсем даже неплохим. А уж какие страшные приметы ему предшествовали! И обрушивались эти приметы именно во время коронации! Триумфальная арка, под которой должна была проехать Елизавета, вдруг оказалась повреждена невесть каким злоумышленником, во время пира с шеи новоявленной императрицы неприметно соскользнуло и невесть куда задевалось жемчужное ожерелье баснословной цены (ой, да на том пиру вино такой рекой лилось, что себя потерять недолго было, а уж каким-то там жемчугам исчезнуть сам бог велел, тем паче что жемчуг – камень слез!..), иллюминация не удалась (задумано-то было широко и пышно, а получился всего лишь жалкий пшик), а потом Преображенский дворец, любимый Елизаветой, потому что она в нем родилась, сгорел в одночасье... Эти приметы, как известно всякому понимающему человеку, пророчили России весьма печальную судьбу, однако держава в деснице Елизаветы (вернее, в нежной, белой и мягкой ручке... однако в то же время – весьма тяжелой длани, которой она с чисто русской щедростью и чисто петровской вспыльчивостью раздавала оплеухи направо и налево) и с помощью божией неприятелями не стеснена, границ своих, установленных Петром I, не теснит, а кое-какие вспыхнувшие войнушки оканчивает победоносно... Правда, у самых дальних границ, на реке Амуре, под стенами какого-то богом забытом Албазина, зашевелились китайцы, желающие отнять у русских то, что некогда русские отняли у них, однако господь не попустит ущемления Великой России, столь грандиозно расширенной завоеваниями Петра, бог не оставит верную, богобоязненную дочь свою и дочь Петра, российскую государыню! Так подумала Елизавета и размашисто перекрестилась.
От этого неосторожного движения Мавра Егоровна нечаянно выпустила шнурки уже совсем было затянутого корсета, и весь ее получасовой труд по превращению обширной талии императрицы в осиную пропал втуне.
– А, зар-раза! – пробормотала Елизавета, ловя сваливающийся корсет и с некоторым недоумение озирая свои выпущенные на волю более чем пышные формы. – С чего это я так раздалась?
– Небось раздашься, ежели станешь на масленой неделе по две дюжины блинков в один присест лопать! – буркнула Марья Богдановна Головина, вдова адмирала Ивана Михайловича Головина, по прозвищу Хлоп-Баба. Марья Богдановна была столь зла, что, совершенно как змея, яду своего сдержать не могла. Добросердечная Елизавета ее за это жалела и не слишком-то обижалась – тем паче что насчет блинков сказана была чистая правда.
– Да будет тебе, – беззлобно усмехнулась императрица. – Не все коту масленица, придет и Великий пост, а там ни щей мясных, ни буженины, ни кулебяки, ни каши гречневой с топленым маслом... Стану один квас пить да варенье есть, ну и опять отощаю, что весенняя волчица. Помяни мое слово, еще сваливаться с меня корсеты станут!
Графиня Анна Карловна Воронцова, урожденная Скавронская, двоюродная сестра Елизаветы по матери, подавила горестный вздох. Она знала истовость императрицы в исполнении церковных обрядов. Стороннему наблюдателю во время Великого поста могло показаться, что Елизавета всерьез решилась уморить себя голодом: ей даже случалось падать в обморок во время богослужений (скоромного-то нельзя, а рыбы она не любила). Приближенные наперебой подражали ей, и Анна Карловна заранее страдала от предстоящих голодовок.
Ну что ж, почетное звание императрицыной ближней дамы и чесальщицы ее пяток (ну да, эта прихоть Елизаветы помогла ей не спать ночами... она ведь помнила, что все предыдущие царствования оканчивались ночными переворотами, и страшно боялась за свою участь) давало много привилегий – однако притом налагало на придворных дам многие, порой весьма докучные и утомительные обязанности потворствовать всем причудам государыни. Анна Карловна с некоторой дрожью вспомнила ее недавнюю жуткую затею: как-то раз, не в силах смыть дурную краску со своих волос, придавшую им неприятный белесый оттенок, императрица просто-напросто велела обрить себе голову. Она пожалела об этом через минуту – когда нацепила вороной парик и в очередной раз убедилась, что носить это ей противопоказано. Вообразив изящно причесанные головки ее придворных дам и среди них – свою, напоминающую воронье гнездо, Елизавета вскипела – и мигом отдала приказ всем, всем до единой дамам, являвшимся во дворец, в первую очередь своим фрейлинам и ближним дамам, также обриться и нацепить черные парики. Боже мой, какой это был ужас, сколько слез пролилось тогда, сколько проклятий вырвалось сквозь стиснутые зубы!
Анна Карловна, едва попавшая благодаря замужеству с Михаилом Воронцовым, близким другом императрицы и участником достопамятного переворота, в почетное и труднодостижимое число чесальщиц императрицыных пяток, рвала бы на себе волосы, ежели после вмешательства цирюльника осталось бы, что рвать. Оно конечно, сделавшись чесальщицей, Анна Карловна вмиг попала в разряд таких влиятельных особ, как Мавра Шувалова, Марья Головина, Екатерина Шувалова, родная сестра фаворита Ивана Ивановича, и страшно этим кичилась: ведь все понимали силу словца, вовремя нашептанного среди ночи в ушко императрицы, и даже дипломатический корпус заискивал перед чесальщицами государыни. Правда, когда пришел приказ от императрицы незамедлительно облысеть, графиня Воронцова сначала сочла, что это чрезмерно дорогая цена. Но тотчас образумилась: уж лучше расстаться с волосами, чем с головой, волосы-то вырастут, а голова – навряд ли. К тому же очень кстати стали носить маленькие, едва взбитые прически, да еще прикрывали их нарядными сетками, усыпанными драгоценными камнями, поэтому разрушения, причиненные злобной волей взбалмошной повелительницы, удавалось легко замаскировать. Однако с тех пор Анна Карловна не без страха наблюдала за туалетом императрицы: а ну как вновь той вдарит моча в голову? Вон углядит на своей лилейной щеке малый прыщ – и постановит всем придворным дамам себе рожи до крови уязвить на том же самом месте! Звучит нелепо, а ведь с нее станется, с императрицы-то! К примеру говоря, на маскарадах, которые соперничают в Елизаветином сердце с богомольями и следуют один за другим (Елизавета унаследовала от отца страсть к переодеваниям), всем мужчинам велено являться в женских платьях (в юбках с широченными фижмами, с которыми кавалеры не знали, как управиться!), а женщины должны надевать камзолы французского покроя, короткие штаны и обтягивающие чулки. Делалось сие исключительно ради того, чтобы Елизавета могла выставить напоказ свои очень стройные и красивые ножки и лишний раз убедиться в том, что никто из дам не может соперничать с нею и в этой области!
Так что поститься в компании императрицы – это еще такая малость...
Однако вот что изумительно: какой постницей ни была Елизавета, это касалось лишь притеснения себя в чревоугодии. Все же прочее, и прежде всего любострастие, проходило по другому ведомству, в кое посту как бы и не было доступа. Близкие люди императрицы не могли бы припомнить случая, когда бы пост помешал ей слушать итальянских певцов или самой петь веселые песни с деревенскими девками, гонять по цветущим лугам верхом или кататься в санях со снежных гор, встречаться с «кавалерами» (Елизавета очень любила это галантное, жеманное слово) или, по крайности, призывать к себе гадалку и раскидывать на оных кавалеров карты. Иной раз, впрочем, обходилось и без гадалки. Мудреные словеса про кубки, чаши, монеты и жезлы, про старшие и младшие арканы были для Елизаветы Петровны скучны. Она видела во всех этих императрицах, папессах, королях, императорах, дамах, отшельниках, пажах, дураках совершенно конкретных людей, общалась с ними, как с живыми, находила у них утешение, и если чем-то ее огорчали карты, то лишь тем, что их было мало, настолько мало, что перечень «кавалеров» императрицыных они не были способны исчерпать, а потому Елизавете приходилось заменять фигуры цифрами, и иногда она забывала, кто есть кто, путалась в гадании, злилась, когда выпадал не тот король, не тот паж, не та дама...
Изысканно раскрашенные картинки, привезенные из Парижа, сделанные итальянским художником чуть ли не больше ста лет назад и купленные за большие деньги Семеном Нарышкиным, бывшим Елизаветиным любовником, а потом посланником России во Франции, она берегла как воспоминание о той большой любви, хотя, если честно сказать, была изрядно забывчива. Но этот подарок стал ее истинным спасением в тяжкие минуты одиночества и безысходности, да и теперь, когда она частенько впадала в грусть, ярость, уныние, карты помогали вернуть прежнее веселье. Она где-то услышала, что еще дед ее, царь Алексей Михайлович, карты, завезенные в Россию поляками, сподвижниками Лжедмитрия, пытался запретить и даже предписывал с игроками поступать так, «как писано о татях», то есть бить их кнутом и пальцы да руки отрубать.
– Экое варварство, – произнесла Елизавета, поморщившись, однако ни словом не обмолвилась о том, что и батюшка ее Петр Алексеевич указом своим предписывал обыскивать всех заподозренных в желании играть в карты, «и у кого карты вынут, бить кнутом».
Впрочем, понятно, почему она помалкивала. Если дед готов был вообще все имеющее отношение к картам загубить, то батюшка дурно относился только к азартным играм, которые доводили людей до умопомрачения. Сам он отдал дань картежничеству, частенько поигрывал до самой смерти, только ведь общеизвестно: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Сам Петр Алексеевич любил эту пословицу с назидательным видом повторять по-латыни: «Quod licet lovi, non licet bovi». При этом он и не думал запрещать карточные игры, которые не просто кошелек облегчали, а помогали время коротать, а также с любопытством смотрел на раскладывание пасьянсов: самому-то для таких тонких забав вечно времени не хватало. А вот Елисавет как пристрастилась к гаданию с легкой, вернее, нелегкой руки Анны Крамер, горничной давно почивший в бозе царевны Натальи Алексеевны, племянницы своей, так и не могла от этого отвязаться. У императрицы была такая привычка – бросить все дела и кинуться вдруг к заветной колоде, воздев глаза к небу, прошептать:
– Карты всеведущие, жезлы, булавы, монеты, кубки, что сейчас такой-то (король жезлов, паж монет, император, дьявол, смерть et cetera) делает и думает ли он обо мне, даме кубков?
И в зависимости от того, какие две карты выпадали рядом с искомым персонажем, которому на сей миг было присвоено имя Алексея или Кирилла Разумовских, Ивана Шувалова, Алексея Шубина или еще кого-то из нынешних или прежних царицыных «кавалеров», Елизавета гневалась или радовалась.
Само собой, ничего более глупого, чем приходить в ярость или плакать от счастья в зависимости от того, какие именно раскрашенные картинки нечаянно выпали, не видел белый свет. Однако вот такие они загадочные создания – женщины, и царица ли пред вами, сенная ли девка – разницы, по существу, никакой нет. Все они существа досужие, склонные не только к праздномыслию, но и к измышлению несуществующих страданий... как будто того, что им ежедневно подсудобливает судьба, мало! Причем охота страдать припадает им в самый неподходящий для сего миг.
Вот так произошло и теперь. Не завершив одевания, Елизавета вдруг замерла и задумчиво покосилась на малый комодик, сплошь отделанный розовым перламутром.
Анна Карловна Воронцова встрепенулась. В это самое время она увидела, как шевельнулась дверь императрицына покоя и в проеме мелькнуло лицо вице-канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, ее, стало быть, Анны Карловны, богоданного супруга. Она знала, что у мужа к императрице было срочное и неотложное дело, однако туалет государыни нынче непомерно затянулся...
Анна Карловна послала мужу предостерегающий взгляд, и он понятливо исчез. Елизавета тоже поглядела на дверь.
– Что это сквозит? – спросила недовольно. – Кто там рвется, кому так не терпится? Почудилось мне иль вице-канцлер за дверью мелькает?
– Правда твоя, матушка, – отозвалась Хлоп-Баба Головина, – и вице-канцлер там, и самый канцлер тоже – оба-два.
Анна Карловна чуть не ахнула от изумления: как это удалось Мавре Егоровне, ни разу не оглянувшись, различить не только Михаила Илларионовича, чуть видного в щелочку, но и вовсе не заметного отсюда канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина?
Елизавета усмехнулась:
– Ишь ты! И не перегрызли же глотку друг другу, а?
Головина и Шувалова захохотали. Анне Карловне тоже пришлось состроить на лице улыбку. О взаимной и очень острой неприязни вышеназванных господ было известно всем. Мало сказать, что они соперничали за благосклонность императрицы! Воронцов, ее стариннейший друг, некогда камер-юнкер при дворе царевны Елисаветки, снабжал ее деньгами, которые черпал из кармана своего брата Романа, женатого на баснословно богатой купчихе, а в ночь переворота шел в Зимний с нею рядом. То есть Елизавета была к Воронцову благосклонна всегда, хотя и не находила в нем того блеска ума и тех дипломатических талантов, которыми обладал Бестужев-Рюмин. Однако в ту пору два направления внешней политики разделяли государственных людей в России. Одни желали союза России с Пруссией и Англией, другие склонялись к коалиции с Францией и Австрией против Пруссии. Бестужев придерживался первого направления, Воронцов горой стоял за второе. И каждый беспрестанно пытался перетянуть императрицу на свою сторону. И степень старания каждого зависела от количества уплаченных им денег...
Маврушка, вернее, графиня Мавра Егоровна Шувалова, в девичестве Шевелева, считалась лучшей подругой государыни Елизаветы Петровны еще в ту пору, когда императрица была всего лишь рыжей царевной Елисаветкой. Мавра оставалась в числе ближайших к ней дам и ныне, спустя четырнадцать лет после того судьбоносного ноябрьского дня, когда оная Елисаветка на плечах гвардейцев, ошалелых, как и царевна, от собственной смелости, ворвалась в Зимний дворец и свалила с престола императора-младенца Иоанна Антоновича VI, а также его мать, регентшу Анну Леопольдовну, вкупе с супругом, Антоном-Ульрихом Брауншвейгским. Выбора тогда у Елисаветки не было: до правительницы Анны, несмотря на леность ее и скудоумие, начала доходить мысль об опасности иметь у себя под боком дочь Петра, которую поддерживает гвардия. Царевну со дня на день мог ожидать монастырь либо вовсе плаха. Теперь Анны Иоанновны уже в живых нет, после холмогорской-то ссылки, а Иоанн гниет в Шлиссельбурге. А впрочем, при дворе о нем не говорят, его как бы и вовсе нет на свете.
Ну что же, царствование, начавшееся после этаких-то страстей господних, оказалось совсем даже неплохим. А уж какие страшные приметы ему предшествовали! И обрушивались эти приметы именно во время коронации! Триумфальная арка, под которой должна была проехать Елизавета, вдруг оказалась повреждена невесть каким злоумышленником, во время пира с шеи новоявленной императрицы неприметно соскользнуло и невесть куда задевалось жемчужное ожерелье баснословной цены (ой, да на том пиру вино такой рекой лилось, что себя потерять недолго было, а уж каким-то там жемчугам исчезнуть сам бог велел, тем паче что жемчуг – камень слез!..), иллюминация не удалась (задумано-то было широко и пышно, а получился всего лишь жалкий пшик), а потом Преображенский дворец, любимый Елизаветой, потому что она в нем родилась, сгорел в одночасье... Эти приметы, как известно всякому понимающему человеку, пророчили России весьма печальную судьбу, однако держава в деснице Елизаветы (вернее, в нежной, белой и мягкой ручке... однако в то же время – весьма тяжелой длани, которой она с чисто русской щедростью и чисто петровской вспыльчивостью раздавала оплеухи направо и налево) и с помощью божией неприятелями не стеснена, границ своих, установленных Петром I, не теснит, а кое-какие вспыхнувшие войнушки оканчивает победоносно... Правда, у самых дальних границ, на реке Амуре, под стенами какого-то богом забытом Албазина, зашевелились китайцы, желающие отнять у русских то, что некогда русские отняли у них, однако господь не попустит ущемления Великой России, столь грандиозно расширенной завоеваниями Петра, бог не оставит верную, богобоязненную дочь свою и дочь Петра, российскую государыню! Так подумала Елизавета и размашисто перекрестилась.
От этого неосторожного движения Мавра Егоровна нечаянно выпустила шнурки уже совсем было затянутого корсета, и весь ее получасовой труд по превращению обширной талии императрицы в осиную пропал втуне.
– А, зар-раза! – пробормотала Елизавета, ловя сваливающийся корсет и с некоторым недоумение озирая свои выпущенные на волю более чем пышные формы. – С чего это я так раздалась?
– Небось раздашься, ежели станешь на масленой неделе по две дюжины блинков в один присест лопать! – буркнула Марья Богдановна Головина, вдова адмирала Ивана Михайловича Головина, по прозвищу Хлоп-Баба. Марья Богдановна была столь зла, что, совершенно как змея, яду своего сдержать не могла. Добросердечная Елизавета ее за это жалела и не слишком-то обижалась – тем паче что насчет блинков сказана была чистая правда.
– Да будет тебе, – беззлобно усмехнулась императрица. – Не все коту масленица, придет и Великий пост, а там ни щей мясных, ни буженины, ни кулебяки, ни каши гречневой с топленым маслом... Стану один квас пить да варенье есть, ну и опять отощаю, что весенняя волчица. Помяни мое слово, еще сваливаться с меня корсеты станут!
Графиня Анна Карловна Воронцова, урожденная Скавронская, двоюродная сестра Елизаветы по матери, подавила горестный вздох. Она знала истовость императрицы в исполнении церковных обрядов. Стороннему наблюдателю во время Великого поста могло показаться, что Елизавета всерьез решилась уморить себя голодом: ей даже случалось падать в обморок во время богослужений (скоромного-то нельзя, а рыбы она не любила). Приближенные наперебой подражали ей, и Анна Карловна заранее страдала от предстоящих голодовок.
Ну что ж, почетное звание императрицыной ближней дамы и чесальщицы ее пяток (ну да, эта прихоть Елизаветы помогла ей не спать ночами... она ведь помнила, что все предыдущие царствования оканчивались ночными переворотами, и страшно боялась за свою участь) давало много привилегий – однако притом налагало на придворных дам многие, порой весьма докучные и утомительные обязанности потворствовать всем причудам государыни. Анна Карловна с некоторой дрожью вспомнила ее недавнюю жуткую затею: как-то раз, не в силах смыть дурную краску со своих волос, придавшую им неприятный белесый оттенок, императрица просто-напросто велела обрить себе голову. Она пожалела об этом через минуту – когда нацепила вороной парик и в очередной раз убедилась, что носить это ей противопоказано. Вообразив изящно причесанные головки ее придворных дам и среди них – свою, напоминающую воронье гнездо, Елизавета вскипела – и мигом отдала приказ всем, всем до единой дамам, являвшимся во дворец, в первую очередь своим фрейлинам и ближним дамам, также обриться и нацепить черные парики. Боже мой, какой это был ужас, сколько слез пролилось тогда, сколько проклятий вырвалось сквозь стиснутые зубы!
Анна Карловна, едва попавшая благодаря замужеству с Михаилом Воронцовым, близким другом императрицы и участником достопамятного переворота, в почетное и труднодостижимое число чесальщиц императрицыных пяток, рвала бы на себе волосы, ежели после вмешательства цирюльника осталось бы, что рвать. Оно конечно, сделавшись чесальщицей, Анна Карловна вмиг попала в разряд таких влиятельных особ, как Мавра Шувалова, Марья Головина, Екатерина Шувалова, родная сестра фаворита Ивана Ивановича, и страшно этим кичилась: ведь все понимали силу словца, вовремя нашептанного среди ночи в ушко императрицы, и даже дипломатический корпус заискивал перед чесальщицами государыни. Правда, когда пришел приказ от императрицы незамедлительно облысеть, графиня Воронцова сначала сочла, что это чрезмерно дорогая цена. Но тотчас образумилась: уж лучше расстаться с волосами, чем с головой, волосы-то вырастут, а голова – навряд ли. К тому же очень кстати стали носить маленькие, едва взбитые прически, да еще прикрывали их нарядными сетками, усыпанными драгоценными камнями, поэтому разрушения, причиненные злобной волей взбалмошной повелительницы, удавалось легко замаскировать. Однако с тех пор Анна Карловна не без страха наблюдала за туалетом императрицы: а ну как вновь той вдарит моча в голову? Вон углядит на своей лилейной щеке малый прыщ – и постановит всем придворным дамам себе рожи до крови уязвить на том же самом месте! Звучит нелепо, а ведь с нее станется, с императрицы-то! К примеру говоря, на маскарадах, которые соперничают в Елизаветином сердце с богомольями и следуют один за другим (Елизавета унаследовала от отца страсть к переодеваниям), всем мужчинам велено являться в женских платьях (в юбках с широченными фижмами, с которыми кавалеры не знали, как управиться!), а женщины должны надевать камзолы французского покроя, короткие штаны и обтягивающие чулки. Делалось сие исключительно ради того, чтобы Елизавета могла выставить напоказ свои очень стройные и красивые ножки и лишний раз убедиться в том, что никто из дам не может соперничать с нею и в этой области!
Так что поститься в компании императрицы – это еще такая малость...
Однако вот что изумительно: какой постницей ни была Елизавета, это касалось лишь притеснения себя в чревоугодии. Все же прочее, и прежде всего любострастие, проходило по другому ведомству, в кое посту как бы и не было доступа. Близкие люди императрицы не могли бы припомнить случая, когда бы пост помешал ей слушать итальянских певцов или самой петь веселые песни с деревенскими девками, гонять по цветущим лугам верхом или кататься в санях со снежных гор, встречаться с «кавалерами» (Елизавета очень любила это галантное, жеманное слово) или, по крайности, призывать к себе гадалку и раскидывать на оных кавалеров карты. Иной раз, впрочем, обходилось и без гадалки. Мудреные словеса про кубки, чаши, монеты и жезлы, про старшие и младшие арканы были для Елизаветы Петровны скучны. Она видела во всех этих императрицах, папессах, королях, императорах, дамах, отшельниках, пажах, дураках совершенно конкретных людей, общалась с ними, как с живыми, находила у них утешение, и если чем-то ее огорчали карты, то лишь тем, что их было мало, настолько мало, что перечень «кавалеров» императрицыных они не были способны исчерпать, а потому Елизавете приходилось заменять фигуры цифрами, и иногда она забывала, кто есть кто, путалась в гадании, злилась, когда выпадал не тот король, не тот паж, не та дама...
Изысканно раскрашенные картинки, привезенные из Парижа, сделанные итальянским художником чуть ли не больше ста лет назад и купленные за большие деньги Семеном Нарышкиным, бывшим Елизаветиным любовником, а потом посланником России во Франции, она берегла как воспоминание о той большой любви, хотя, если честно сказать, была изрядно забывчива. Но этот подарок стал ее истинным спасением в тяжкие минуты одиночества и безысходности, да и теперь, когда она частенько впадала в грусть, ярость, уныние, карты помогали вернуть прежнее веселье. Она где-то услышала, что еще дед ее, царь Алексей Михайлович, карты, завезенные в Россию поляками, сподвижниками Лжедмитрия, пытался запретить и даже предписывал с игроками поступать так, «как писано о татях», то есть бить их кнутом и пальцы да руки отрубать.
– Экое варварство, – произнесла Елизавета, поморщившись, однако ни словом не обмолвилась о том, что и батюшка ее Петр Алексеевич указом своим предписывал обыскивать всех заподозренных в желании играть в карты, «и у кого карты вынут, бить кнутом».
Впрочем, понятно, почему она помалкивала. Если дед готов был вообще все имеющее отношение к картам загубить, то батюшка дурно относился только к азартным играм, которые доводили людей до умопомрачения. Сам он отдал дань картежничеству, частенько поигрывал до самой смерти, только ведь общеизвестно: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Сам Петр Алексеевич любил эту пословицу с назидательным видом повторять по-латыни: «Quod licet lovi, non licet bovi». При этом он и не думал запрещать карточные игры, которые не просто кошелек облегчали, а помогали время коротать, а также с любопытством смотрел на раскладывание пасьянсов: самому-то для таких тонких забав вечно времени не хватало. А вот Елисавет как пристрастилась к гаданию с легкой, вернее, нелегкой руки Анны Крамер, горничной давно почивший в бозе царевны Натальи Алексеевны, племянницы своей, так и не могла от этого отвязаться. У императрицы была такая привычка – бросить все дела и кинуться вдруг к заветной колоде, воздев глаза к небу, прошептать:
– Карты всеведущие, жезлы, булавы, монеты, кубки, что сейчас такой-то (король жезлов, паж монет, император, дьявол, смерть et cetera) делает и думает ли он обо мне, даме кубков?
И в зависимости от того, какие две карты выпадали рядом с искомым персонажем, которому на сей миг было присвоено имя Алексея или Кирилла Разумовских, Ивана Шувалова, Алексея Шубина или еще кого-то из нынешних или прежних царицыных «кавалеров», Елизавета гневалась или радовалась.
Само собой, ничего более глупого, чем приходить в ярость или плакать от счастья в зависимости от того, какие именно раскрашенные картинки нечаянно выпали, не видел белый свет. Однако вот такие они загадочные создания – женщины, и царица ли пред вами, сенная ли девка – разницы, по существу, никакой нет. Все они существа досужие, склонные не только к праздномыслию, но и к измышлению несуществующих страданий... как будто того, что им ежедневно подсудобливает судьба, мало! Причем охота страдать припадает им в самый неподходящий для сего миг.
Вот так произошло и теперь. Не завершив одевания, Елизавета вдруг замерла и задумчиво покосилась на малый комодик, сплошь отделанный розовым перламутром.
Анна Карловна Воронцова встрепенулась. В это самое время она увидела, как шевельнулась дверь императрицына покоя и в проеме мелькнуло лицо вице-канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, ее, стало быть, Анны Карловны, богоданного супруга. Она знала, что у мужа к императрице было срочное и неотложное дело, однако туалет государыни нынче непомерно затянулся...
Анна Карловна послала мужу предостерегающий взгляд, и он понятливо исчез. Елизавета тоже поглядела на дверь.
– Что это сквозит? – спросила недовольно. – Кто там рвется, кому так не терпится? Почудилось мне иль вице-канцлер за дверью мелькает?
– Правда твоя, матушка, – отозвалась Хлоп-Баба Головина, – и вице-канцлер там, и самый канцлер тоже – оба-два.
Анна Карловна чуть не ахнула от изумления: как это удалось Мавре Егоровне, ни разу не оглянувшись, различить не только Михаила Илларионовича, чуть видного в щелочку, но и вовсе не заметного отсюда канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина?
Елизавета усмехнулась:
– Ишь ты! И не перегрызли же глотку друг другу, а?
Головина и Шувалова захохотали. Анне Карловне тоже пришлось состроить на лице улыбку. О взаимной и очень острой неприязни вышеназванных господ было известно всем. Мало сказать, что они соперничали за благосклонность императрицы! Воронцов, ее стариннейший друг, некогда камер-юнкер при дворе царевны Елисаветки, снабжал ее деньгами, которые черпал из кармана своего брата Романа, женатого на баснословно богатой купчихе, а в ночь переворота шел в Зимний с нею рядом. То есть Елизавета была к Воронцову благосклонна всегда, хотя и не находила в нем того блеска ума и тех дипломатических талантов, которыми обладал Бестужев-Рюмин. Однако в ту пору два направления внешней политики разделяли государственных людей в России. Одни желали союза России с Пруссией и Англией, другие склонялись к коалиции с Францией и Австрией против Пруссии. Бестужев придерживался первого направления, Воронцов горой стоял за второе. И каждый беспрестанно пытался перетянуть императрицу на свою сторону. И степень старания каждого зависела от количества уплаченных им денег...