Страница:
Елена Арсеньева
КОШМАР ВО СНЕ И НАЯВУ
В основу романа положены реальные события.
Автор выражает глубокую признательность хирургу Н.Г.П., работникам Нижегородской областной прокуратуры, а также дорогому африканскому другу Алесану А. Сулайе за помощь в работе над книгой.
Часть I
АЛЬБИНА
Длинные белокурые пряди, разметавшиеся по полу, были первым, что увидел Гаврилов, когда загнал наконец прыгающий ключ в скважину и справился с замком.
В узком длинном коридоре горел свет. В другое время Гаврилов затосковал бы по поводу такого расточительства, не желают экономить электроэнергию, но сейчас он видел только эти волосы на полу рядом с кухонной дверью.
Гаврилов отшатнулся назад, невольно выпустив поводок. Задира Мейсон радостно кинулся вперед, огласив затаившуюся тишину хозяйственным лаем, обнюхал локоны неизвестной блондинки, вцепился в них зубами, рванул – и засеменил на своих коротеньких ножках к хозяину, волоча за собой спутанные пряди.
Гаврилов обморочно зашарил холодеющими пальцами по стене, силясь за что-нибудь уцепиться. Сейчас Мейсон вытащит в коридор отрезанную окровавленную голову…
Пес тявкнул, требуя внимания. Гаврилов осторожно повел глазами – и увидел у своих ног длинноволосый парик.
«Тьфу ты, пропасть!»
Спасительная струя сквозняка коснулась лица. Дышать стало легче, и все-таки он не переставал ждать новых подвохов…
О возможной беде и думал Гаврилов те несколько минут, пока на неверных ногах бежал по двору и трясущимися руками пытался отпереть дверь. Мысленно он готовился к самому худшему. Скажем, что вся квартира окажется обчищена. Но, судя по прихожей, где на вешалке, рядом с каким-то неведомым женским пуховиком, висит дорогущий кожан Рогачева, вещи не тронуты.
Однако сейчас до Гаврилова постепенно доходило, что существует нечто худшее, чем ограбление, и это худшее может его подстерегать.
Гаврилова просто-таки затрясло от мрачных предчувствий и от неистового желания оказаться сейчас дома, в тепле и уюте, перед телевизором, где шла бы очередная «классика советского кино»: тоже теплая, уютная и необременительная. Знать ничего не хотелось о разбитом стекле, так внезапно бросившемся Гаврилову в глаза… На беду, можно не сомневаться!
Хотя, с другой стороны, собаку-то все равно выводить надо было. У него уже вошло в привычку выгуливать Мейсона на этом пустыре между торцом панельной пятиэтажки и фасадом аналогичной девятиэтажки – правда, не достроенной. Никому и в голову не могло бы прийти, что Гаврилов здесь не только собачку пасет, но и Рогачева!
Привереде Мейсону этот пустырь жутко не нравился: здесь оставляли свои многозначительные следы доги, сенбернары и разные прочие овчарки – этакие собачьи авторитеты. А карлик Мейсон, смесь болонки с дворняжкой, хоть и знал свое место в собачьей иерархии, все-таки терпеть не мог, когда его в очередной раз тыкали носом в это самое: с дворняжьим-то рылом в сенбернарский ряд!
В этом он вполне походил на своего хозяина, который место свое на свете вообще и в московском мегаполисе знал отлично (Гаврилов служил во вневедомственной охране маслозавода и был первым кандидатом на сокращение), однако не выносил чужого превосходства. Именно эти качества: барственность и неприкрытое превосходство над всем остальным миром – и взбесили его в человеке, месяц назад пришедшем смотреть квартиру, которую сдавал Гаврилов. Фамилия нанимателя была Рогачев, однако Гаврилов, который накануне смотрел по телевизору старый-престарый, хотя и подкрашенный, фильм «Идиот», счел, что незнакомца следовало бы назвать Парфеном Рогожиным и никак иначе. Рожа у него была этакая – рогожная, с багровыми пятнами на щеках и опасным, затаенно буйным взглядом. Если бы Гаврилов не родился на свет бесталанным подкаблучником, он сразу дал бы Рогачеву-Рогожину от ворот поворот. Но… где черт не сладит, туда бабу пошлет: благоверная принялась незаметно тыкать в бок, щипать за ляжки – словом, всячески обозначать телодвижениями то, что она обычно выражала словами: «Ну чего цену ломишь? Сам знаешь, сейчас денег у народа – тьфу или чуть больше, ну кто двести баксов отдаст за панельную хрущебу, да еще на первом этаже, да еще с видом на пустырь? Уже год никому ее втюхать не можем. Сбавляй, сбавляй цену-то, не то упустим удачу!»
– Двести? – спросил в эту минуту Рогачев, бегая разбойничьим взглядом от Гаврилова к его напрягшейся в улыбке супруге. – А торг уместен?
– Уместен, уместен! – так и завилась Гаврилова половина, а сам он…
Господи, стоит только представить себе, что его жизнь обошлась бы без тревог сегодняшнего вечера, покажи он себя тогда настоящим мужчиной, – и плакать хочется!
– Уместен, отчего же? – буркнул Гаврилов и с облегчением ощутил, как супруга разомкнула на его тощем бедре пальцы, уже готовые к новому щипку.
По лицу Рогачева даже подобия довольной улыбки не скользнуло! Выложил сто баксиков задатку (сошлись на половинной цене) – и по-хозяйски двинулся «занимать апартаменты», как он выразился. Гаврилов, окончательно придавленный словом «апартаменты», тащился в кильватере, поскуливая что-то насчет цветочков, которые надобно поливать два раза в неделю отстоянной водой; штор, которые хорошо бы задергивать, когда включаешь свет, чтобы всякая шпана не зарилась на обстановку; да еще чтобы чистота блюлась в квартире, как физическая, так и нравственная, – в том смысле, что соседи недовольны, что жилплощадь сдается, значит, жить будет абы кто; ну и, конечно, чтобы хозяин, ежели он без предупреждения наведается проверить как и что, не оказался в неловком положении, столкнувшись с какой-нибудь…
Рогачев стал столбом, так что Гаврилов на полном ходу врезался в его широкую спину.
– Соседи умоются! – бросил новый квартиросъемщик загадочную фразу. – А если тебя вдруг занесет без спросу…
Он не стал продолжать – только повел могучим кожаным плечом, но Гаврилов всегда славился понятливостью.
И ведь послушался он Рогачева! И ведь не заглядывал в собственную, от родителей доставшуюся квартиру ни единого разочка за весь этот месяц… до той поры, когда, выгуливая Мейсона, увидел вдруг зияющую трещину в окне на первом этаже – как раз напротив щели между неплотно задернутыми (а ведь просил же, ведь нарочно же предупреждал!) шторами.
«Соседи умоются… соседи умоются…» – эти слова тикали монеточками в голове Гаврилова все те долгие минуты, пока он стоял в коридоре, напряженно уставясь в стену, словно хотел проникнуть сквозь нее взором и разглядеть, что делается в комнате. Почему-то страшно было шаг шагнуть.
Ну а Мейсон, убедившись, что хозяина не интересует находка, оставил возню с париком и, брезгливо скалясь, засеменил по коридору. У входа в комнату он вдруг замер, потом сел на задние лапы, задрал бесформенную, кудлатую голову и протяжно завыл незнакомым толстым голосом.
Мурашки ринулись играть в пятнашки на спине Гаврилова, и он принужден был вновь схватиться за стену. Однако кое-как справился с противной слабостью и на подгибающихся ногах дотащился до комнаты.
Шикнул на Мейсона. Однако тот, как профессиональная плакальщица, просто не мог остановиться, не доведя дела до конца, и продолжал выть.
Гаврилов осторожно заглянул… и схватился за грудь, увидав два полуголых тела, распростертых на полу в луже крови.
Стиснул руками горло, подавляя спазму. Со странной отчетливостью он различил у себя во рту вкус вчерашних разогретых, слишком жирных оладий, задубевших от соли прошлогодних огурцов и яичницы из трех яиц с непрожаренными кусочками сала. Все это было залито сверху кружкой чая, вкус которого тоже чувствовался самостоятельно.
Гаврилова мутило, ему было плохо, однако он почему-то не мог отвести глаз от волосатой, кустистой спины мужчины, придавившего всей тяжестью коротко стриженную женщину с грубоватыми чертами лица.
«Ее парик!» – понял Гаврилов, и от этого на диво логичного умозаключения муть перед глазами слегка прояснилась. Он смог даже осознать, что женщину видит впервые… в отличие от мужчины. Да, Рогачев запомнился в авторитетном кожане, а не в этих цветастых трусах, но это был он, постоялец! А в следующий миг Гаврилов разглядел аккуратную дырочку пониже левой лопатки Рогачева и понял, что оконное стекло было разбито не по рогачевской небрежности и даже не хулиганским камнем.
Оно было разбито выстрелом!
– Ее, значит, уже и допрашивали? Да тише ты, не дергай так! – Альбина вырвалась из бесцеремонных тетушкиных рук и, изогнувшись, сама завязала сзади халат. – И что она сказала?
– Допрашивали, а как же, – кивнула тетя Галя. – Опер тут с утра парился, ждал-ждал, не пил, не ел. Так в нее и вцепился, лишь только доктор разрешил. А она глазоньки вылупила: знать ничего не знаю и ведать не ведаю, даже имени своего, не говоря уж о том, как оказалась с простреленным плечом под убитым мужиком!
– Что, серьезно? – Альбина так и замерла с руками, воздетыми над головой. Накрахмаленный чепчик повис в воздухе. – Так-таки ничего не сказала?
– Ни-ни! Следователь как только ни извертался, чтоб ее пронять, да все впустую. Одни охи: не знаю, не помню, не имею представления. Там, в милиции, небось думали, что она в курсе, кто стрелял в этого, как его, а она-то… Конечно, сотрясение у нее легкое, я сама слышала, как доктор следователю говорил: мало шансов было мозги отшибить, а вот поди ж ты, проверь! Милицейский так и сказал: дескать, пользуясь этим легким сотрясением, она может имитировать какую угодно тяжелую амнезию. А мне кажется, здесь без обману. Ты сама услышишь, как она воет.
– Воет?.. – опасливо оглянулась Альбина. – Как это? Плачет, что ли?
– Говорю тебе! – громким шепотом выкрикнула тетя Галя. – Волком воет! Лежит в темноте, в потолок пялится – и… Ну иди, иди уже! – прекратила она живописное описание, заметив неподдельный ужас, сверкнувший во взгляде племянницы. – Иди, а то я просто с ног валюсь, глаза закрываются.
Глаза у тети Гали между тем совершенно не собирались закрываться, а были от возбуждения даже слегка вытаращены. И вообще вид у нее был на диво бодрый и оживленный. Впрочем, это ничего не значило. Альбина отлично знала за своей тетушкой эту особенность: засыпать, едва коснувшись головой подушки. Можно было не сомневаться, что, стоит Альбине оказаться за дверью, тетя Галя щелкнет задвижкой, бухнется на топчан – и мгновенно обнимется с Морфеем, да так крепко, что у Альбины не будет никаких перспектив освободиться от ночной кабалы, самое малое, до шести утра. Тогда тетя Галя вприскочку прибежит на пост – посвежевшая, отдохнувшая, взбодрившаяся, а ее многострадальная племянница украдкой переоденется и, страшно зевая, потащится на троллейбусе сперва на Щелковскую, домой: выпить кофе и смыть под душем больничные запахи, – а потом уже на метро на другой конец города, на Кутузовский: на работу. Совершенно непонятно, почему тетя Галя так уверена, будто Альбина сутками может обходиться без сна. Она жаворонок, у нее пониженное давление – наоборот, ей всякий недосып мучителен. Нет же. «Ты молодая! – вот и весь тетушкин сказ. – Я в твои годы, знаешь… ого-го! Вообще не спала, ночи напролет с парнями гулеванила!»
Может быть, может быть. Хотя Альбина слабо представляла себе тетю Галю, которая бы «вообще не спала». Скорее, упустив свое ночью, она в полной мере вкушала сладкого дневного сна.
Дневной сон… О, как счастлива была Альбина, когда работала в отделе постельного белья! Тогда ей несколько раз удавалось днем вздремнуть на той роскошнейшей итальянской кровати, что выставлена в витрине универмага, размять на том великолепнейшем разноцветном белье итальянского же производства свои замлевшие косточки, облаченные в чудную, расписанную хвостатыми птицами фланелевую пижаму (made in …). Теперь Альбине приходилось сидеть за огромным столом, уставленным несусветным количеством офисных прибамбасов, и изображать прилежную секретаршу. Конечно, очень может быть, что у таковой должны быть манеры гувернантки и русый узелок на затылке, но кто сказал, что при этом лицо ее должно иметь сонное и унылое выражение? А лицо Альбины из-за тети Гали трижды в неделю было очень сонным и более чем унылым, так что она не без оснований опасалась, что боссы универмага уже ищут ей замену.
Ищут! Да таких замен в Москве – только свистни!..
А тетушке ведь не возразишь. Сразу такое начнется… Ладно, лучше об этом не думать. Лучше верить в то, что вчера сказала Катюшка Калинина: «Если кого уволят, то явно не Богуславскую. У нее глаза до того лживые, что даже правдивыми кажутся. А начальство любит тех, у кого светлые, прозрачные, правдивые глаза!»
Альбина с трудом подавила желание свернуть в ординаторскую, чтобы там посмотреть в зеркало: в самом ли деле у нее такие глаза, как сказала Катюшка?
Сейчас, впрочем, было не до физиогномистики. Надлежало как можно скорее оказаться рядом с пятой палатой, где лежала раненая женщина и где, собственно говоря, и было предписано находиться тете Гале (в данном случае Альбине) большую часть ее ночного дежурства.
Осторожно приоткрыла дверь и постояла, вглядываясь в темноту.
Кое-что все-таки можно было увидеть, даже не зажигая ночника: на улице полыхала могучая реклама «Инкомбанка». Вот интересно, подумала Альбина, говорят, будто «Инком» рухнул, а реклама светит как ни в чем не бывало. Все равно как свет умерших звезд доходит через тысячи лет. Или вот еще подходящая цитата: «Он умер, но дело его (реклама его) живет!».
Глаза постепенно привыкли к полумраку, и Альбина разглядела две кровати по стенкам узкой палаты. Около каждой громоздилось таинственно мерцающее шаткое сооружение: капельница. По информации тети Гали, обе эти капельницы, что мертвому припарка. Больная слева лежала без сознания и могла отдать богу душу каждую минуту. Ну а справа находилась загадочная незнакомка. Ранение ее, строго говоря, относилось к разряду легких, сотрясение – тоже. Но все-таки жертва преступления, все-таки с амнезией… капельница была поставлена как бы для очистки врачебно-милицейской совести.
Ну, вперед!
Альбина осторожно вошла в палату и постояла над умирающей. Господи, сделай так, чтобы эта бедняжка не скончалась нынешней ночью! И опять мысли вернулись на привычный круг. Все-таки со стороны тети Гали жестоко подвергать племянницу таким испытаниям! Что из того, что Альбина живет в ее доме? Она платит тетке не меньше, а то и больше, чем если бы снимала комнату у посторонних людей. Конечно, тетя Галя чуть что – сулит оставить квартиру племяннице… после своей смерти. Но ей едва-едва пятьдесят, а с таким несокрушимым здоровьем она еще ого-го сколько проживет! Пусть живет, конечно… Вообще-то это была тети Галина идея, чтобы Альбина, приехавшая на завоевание Москвы, поселилась «у родного человека». Кстати, идея этого завоевания тоже не Альбине принадлежала, а тети Галиной сестре, матушке Альбининой. Сама-то она предпочла бы остаться в любимом Нижнем Новгороде, ну а уж если в Москве, то поселиться в общежитии. Может быть, и прижилась бы там, и полюбила бы пединститут, куда поступила опять же по матушкиному настоянию и где отучилась, так и не поняв, зачем, собственно, время тратила? Все эти книги, которые изучали на филфаке, она и сама могла бы прочесть, в порядке личной инициативы, а идти работать в школу Альбина никогда не собиралась. Вот уже третий год перебивается случайными заработками, которые почти все уходят тете Гале. Можно, конечно, вернуться домой, в тихий, а по сравнению с Москвой – просто-таки безжизненный Нижний Новгород, но маманя ведь на мелкие полешки испилит неудачницу. Всю жизнь Алина Яковлевна мечтала поселиться в Москве. То, что мечту осуществить самостоятельно не удалось, как-то не помнилось, а вот Альбину матушка поедом будет есть! Нет уж, лучше оставаться при тете Гале. Она ворчлива, конечно, и не без вздорности, и скуповата порою до тоски, но против ее сестрицы – просто шелест утреннего ветерка по сравнению с февральскими завирюхами!
Альбина оглянулась на раненую. Вроде бы спит. Слава богу. Не слышно жуткого воя, который сулила тетя Галя. Еще этого не хватало! И так боязно подойти к ней. Хорошо, если бы и раненой тоже ничего не понадобилось ночью: ни поильник, ни, наоборот, «утка». Хорошо, если бы ночью вообще ничего никому не понадобилось!
Увы, так не бывает. Ладно, Альбина согласна поухаживать за раненой, только бы умирающая как-то протянула ночь.
Склонилась над опасной больной и вслушалась в ее едва уловимое дыхание. Кажется, еще никому на свете Альбина так искренне не желала здоровья и долгих лет жизни, как этой почти незнакомой старухе! А тетя Галя все-таки дура. Сама себе яму роет. Или забыла, чем для нее закончилось вот такое же дежурство Альбины над умирающим в кардиологии?.. Строго говоря, она почти и не дежурила: у постели дремала на стуле жена инфарктника, а Альбина воспользовалась минуточкой – и прилегла на диване в коридоре. И вдруг – вопль:
– Сестра-а!
Альбина суматошно подхватилась: неужели игла капельницы выскочила из вены? Вроде бы все проверено… Но тут же до нее дошло: о капельнице так не кричат, таким голосом. И на бегу грохнула кулаком в дверь ординаторской.
Выскочил дежурный доктор: помятый, всклокоченный – видно, тоже пытался урвать минутку блаженного сна. Засветиться перед этим доктором Альбина не боялась: был из интернов, никого из сестер толком не знал.
Вместе они на рысях понеслись в палату, откуда исторгались непрекращающиеся крики. Одного взгляда хватило, чтобы понять: с капельницей-то все в порядке. А вот с больным…
Выпихнули рыдающую жену в коридор и взялись откачивать бедолагу. Ночь глухая за окном, но сна как ни бывало. И кололи его, и непрямой массаж сердца делали. Наконец доктор отчаялся и притащил дефибриллятор. По тому, как задумчиво разглядывал он матово мерцающие круги, Альбина поняла, что знакомство его с этим инструментом шапочное. Не исключено, даже еще более шапочное, чем Альбинино: она хотя бы видела действие дефибриллятора в кино «Забытая мелодия для флейты».
Конечно, можно было уже и не мучиться: душа несчастного инфарктника явно не стремилась вернуться в покинутое тело. Но молоденький интерн еще не забыл клятву Гиппократа, а потому сухим, ломким голосом приказал Альбине прижать дефибриллятор к неподвижной груди больного (только ни в коем случае не касаться металла!), а сам он будет пускать ток.
– Заряжается, есть пять киловольт!
Альбина изо всех сил притиснула круг к худой, ребристой груди, замершей в последнем вздохе, покрепче уперлась ногами в пол. Она ждала команды «Разряд!», и все же та прозвучала внезапно. Альбине показалось, будто этот самый разряд прошел сквозь ее тело…
А вслед за тем случился кошмар! Оказывается, кадры художественного фильма имели очень слабое отношение к действительности, потому что тело не просто резко, конвульсивно вздрогнуло. Нет! Конечности покойника взлетели высоко вверх – и руки заключили Альбину в жуткое объятие.
Конечно, длилось оно только миг, потом мертвые руки бессильно соскользнули и упали на пол, однако этого мига вполне хватило, чтобы Альбина испустила дикий, нечеловеческий крик, перебудивший всех больных в отделении. Всех – кроме несчастного инфарктника. И злополучной тети Гали.
С воплем:
– Что вы делаете, звери?! – в палату вбежала жена умершего. Бог знает, что ей померещилось, когда она увидела Альбину, в глубоком обмороке лежащую на груди покойника…
Потом был скандал. Его, к счастью, удалось замять. Тетю Галю чуть было не уволили, однако положение с медперсоналом было таким напряженным, что засоню оставили – только перевели в хирургическое отделение. Не меньше месяца – но и не больше! А потом тетя Галя взялась за старое…
Альбина вздрогнула. Послышались шаги в коридоре? А что, если дежурный врач не такой уж лентяй, каким живописала его тетя Галя, и все-таки отправился на обход?
Скрипнула кровать. А вот этот звук уж точно не послышался. Шевельнулась раненая. Тихо застонала, пытаясь повернуться на бок.
Альбина пересилила себя и склонилась над постелью:
– Вам что-нибудь нужно? Хотите пить? Нет, лежите на спине, на бок лучше не надо, а то повредите ране.
– Ты… кто? – выдохнула больная. Какой у нее хриплый, тяжелый шепот! Совершенно мужской. Неужели правда все то, что украдкой, захлебываясь от возбуждения, бормотала тетя Галя? – Ты кто такая?
– Сестра, – шепнула Альбина, всматриваясь в грубоватые черты. Ну и что, это еще не показатель. Некоторые женщины умеют наживать себе с годами такие личики…
– Чья? – опасливо спросила больная. – Будешь уверять, что у меня еще и сестра есть?
Альбина растерянно моргнула.
– Да нет, дежурная сестра. Вы ведь в больнице – неужели и этого не помните?
– А еще чего? – жадно спросила незнакомка. – Чего я еще не помню?
– Ну… не знаю, – пожала плечами Альбина. – Говорил же следователь, будто вы очень многое забыли после удара головой.
– По-нят-но… – протянула больная. – То-то смотрю, башка раскалывается, просто спасу нет. А где это я так тресну…
Больная запнулась, не договорив. У Альбины мороз по коже прошел. Интересная заминка!
В синюшном, бледном полусвете инкомбанковской рекламы она отчетливо видела, как больная ощупывает себя дрожащими руками. Движения были беспорядочны, путаны. Точь-в-точь так обирают себя умирающие, но глаза у больной блестели хоть и мрачно, но вполне живо.
Первым делом она ощупала длинные белокурые пряди, разметавшиеся по подушке и ее плечам. Один затейливо закрученный локон поднесла к глазам и даже понюхала.
– Парик, что ли? – спросила себя и с удовольствием констатировала: – Точно, парик.
Альбина непроизвольно кивнула. Тетушка говорила, что парик этой странной особе оставили нарочно. В приемном покое заартачились было, но милиция настояла. Дескать, надо учитывать каждую мелочь, которая позволит памяти вернуться.
Больная намотала на кулак роскошные кудри и дернула. Парик полетел на пол, а она принялась левой рукой ощупывать свою коротко остриженную голову.
Альбина пожала плечами. К чему вообще этот парик? Такие тифозные стрижки теперь носят очень многие, а если мелировать челку, вообще вид бывает очень даже недурной. Правда, челки у незнакомки не было: короткие волосы жестко топорщились надо лбом. Но все-таки ей без парика лучше. Белокурая путаница придавала лицу неприятное, лживое выражение. А так, пусть и грубоваты черты, но довольно приятны. Хотя…
Хотя без парика она еще больше похожа на мужчину.
Между тем раненая продолжала исследовать себя. Осторожно, чуть касаясь, трогала повязку, стягивающую правое плечо. На лице выражалась досада.
Рука скользнула на грудь, на живот и ниже.
Альбине стало неловко. Эта женщина с таким недоумением ощупывала собственное тело, как будто не может его узнать! А ведь небось все, что с этим телом сделано, произошло с ее собственного согласия. Впрочем… впрочем, амнезия порою вытворяет с людьми странные штуки.
Стоп… А что, если амнезия тут вообще ни при чем?! Недавно Альбина видела по телевизору в «Секретных материалах»: одновременно подстрелили преступника и полицейского, и когда врачам удалось одолеть клиническую смерть (кстати, не без помощи дефибриллятора!) и вернуть полицейского к жизни, в него каким-то образом вселился дух умершего преступника и начал принуждать совершать всякие гнусности, доведшие в конце концов опять до смерти. А тетка что-то такое говорила, будто эта женщина – или кто она там? – была ранена той же пулей, которой убили какого-то мужчину. Но что, если незнакомка тоже была убита? Что, если в миг убийства душа того человека вылетела из тела и через рану вселилась в новое? Теперь она обитает в новом теле, но никак не может понять, что же с ней произошло, куда она попала? То есть перед Альбиной сейчас находится мужчина, переселившийся не просто в тело женщины, а…
Альбина мысленно постучала себя по лбу. Все, конечно, гораздо проще. Говорят, операция вроде той, которую перенес (перенесла) этот (эта) особа, стоит безумных денег. Скорее всего, она (бывший он) просто беспокоится, все ли новоприобретенное на своем месте.
А может, тетя Галя, как всегда, что-нибудь напутала или наврала – с нее станется! – и перед Альбиной лежит самая обыкновенная женщина?
– Слушай, сестра! – В голосе чуть ли не рыдание. – А я – кто?
– Трудно сказать… – наконец проронила уклончиво. А и правда – трудно! Не брякнешь ведь вот так, с бухты-барахты: «Вы – мужчина, транссексуал, недавно перенесший операцию по перемене пола!» – Вы ведь ничего о себе не рассказали. На все вопросы милиции отвечали, что ничего не помните.
– Не помню, век воли не видать! – кивнула раненая (Альбина, умаявшись тасовать прилагательные, глаголы и местоимения из рода в род, решила все-таки принять за основу женский). – Они мне: каковы, мол, отношения с Рогачевым, как попала на его квартиру и кто в него стрелял? А я ни бэ, ни мэ! По идее, что-то ведь должно шевельнуться в мозгах, если его на мне чуть ли не без штанов нашли, а меня под ним, как говорят, и вовсе… – Она махнула рукой. – Ни-че-го! Ничегошеньки! Показали мне его фотографию – опять же абсолютный нуль. И вот сейчас лежу, мозги тасую, выжимаю, наизнанку выворачиваю – а ни капли информации. Кошмар прямо! Единственное, что помню, – какую-то девочку в белой шубке. Стоит, сапожком снег ковыряет… лет семи девочка. Глазки такие светленькие. И волосики светленькие, кудельками из-под шапки…
В узком длинном коридоре горел свет. В другое время Гаврилов затосковал бы по поводу такого расточительства, не желают экономить электроэнергию, но сейчас он видел только эти волосы на полу рядом с кухонной дверью.
Гаврилов отшатнулся назад, невольно выпустив поводок. Задира Мейсон радостно кинулся вперед, огласив затаившуюся тишину хозяйственным лаем, обнюхал локоны неизвестной блондинки, вцепился в них зубами, рванул – и засеменил на своих коротеньких ножках к хозяину, волоча за собой спутанные пряди.
Гаврилов обморочно зашарил холодеющими пальцами по стене, силясь за что-нибудь уцепиться. Сейчас Мейсон вытащит в коридор отрезанную окровавленную голову…
Пес тявкнул, требуя внимания. Гаврилов осторожно повел глазами – и увидел у своих ног длинноволосый парик.
«Тьфу ты, пропасть!»
Спасительная струя сквозняка коснулась лица. Дышать стало легче, и все-таки он не переставал ждать новых подвохов…
О возможной беде и думал Гаврилов те несколько минут, пока на неверных ногах бежал по двору и трясущимися руками пытался отпереть дверь. Мысленно он готовился к самому худшему. Скажем, что вся квартира окажется обчищена. Но, судя по прихожей, где на вешалке, рядом с каким-то неведомым женским пуховиком, висит дорогущий кожан Рогачева, вещи не тронуты.
Однако сейчас до Гаврилова постепенно доходило, что существует нечто худшее, чем ограбление, и это худшее может его подстерегать.
Гаврилова просто-таки затрясло от мрачных предчувствий и от неистового желания оказаться сейчас дома, в тепле и уюте, перед телевизором, где шла бы очередная «классика советского кино»: тоже теплая, уютная и необременительная. Знать ничего не хотелось о разбитом стекле, так внезапно бросившемся Гаврилову в глаза… На беду, можно не сомневаться!
Хотя, с другой стороны, собаку-то все равно выводить надо было. У него уже вошло в привычку выгуливать Мейсона на этом пустыре между торцом панельной пятиэтажки и фасадом аналогичной девятиэтажки – правда, не достроенной. Никому и в голову не могло бы прийти, что Гаврилов здесь не только собачку пасет, но и Рогачева!
Привереде Мейсону этот пустырь жутко не нравился: здесь оставляли свои многозначительные следы доги, сенбернары и разные прочие овчарки – этакие собачьи авторитеты. А карлик Мейсон, смесь болонки с дворняжкой, хоть и знал свое место в собачьей иерархии, все-таки терпеть не мог, когда его в очередной раз тыкали носом в это самое: с дворняжьим-то рылом в сенбернарский ряд!
В этом он вполне походил на своего хозяина, который место свое на свете вообще и в московском мегаполисе знал отлично (Гаврилов служил во вневедомственной охране маслозавода и был первым кандидатом на сокращение), однако не выносил чужого превосходства. Именно эти качества: барственность и неприкрытое превосходство над всем остальным миром – и взбесили его в человеке, месяц назад пришедшем смотреть квартиру, которую сдавал Гаврилов. Фамилия нанимателя была Рогачев, однако Гаврилов, который накануне смотрел по телевизору старый-престарый, хотя и подкрашенный, фильм «Идиот», счел, что незнакомца следовало бы назвать Парфеном Рогожиным и никак иначе. Рожа у него была этакая – рогожная, с багровыми пятнами на щеках и опасным, затаенно буйным взглядом. Если бы Гаврилов не родился на свет бесталанным подкаблучником, он сразу дал бы Рогачеву-Рогожину от ворот поворот. Но… где черт не сладит, туда бабу пошлет: благоверная принялась незаметно тыкать в бок, щипать за ляжки – словом, всячески обозначать телодвижениями то, что она обычно выражала словами: «Ну чего цену ломишь? Сам знаешь, сейчас денег у народа – тьфу или чуть больше, ну кто двести баксов отдаст за панельную хрущебу, да еще на первом этаже, да еще с видом на пустырь? Уже год никому ее втюхать не можем. Сбавляй, сбавляй цену-то, не то упустим удачу!»
– Двести? – спросил в эту минуту Рогачев, бегая разбойничьим взглядом от Гаврилова к его напрягшейся в улыбке супруге. – А торг уместен?
– Уместен, уместен! – так и завилась Гаврилова половина, а сам он…
Господи, стоит только представить себе, что его жизнь обошлась бы без тревог сегодняшнего вечера, покажи он себя тогда настоящим мужчиной, – и плакать хочется!
– Уместен, отчего же? – буркнул Гаврилов и с облегчением ощутил, как супруга разомкнула на его тощем бедре пальцы, уже готовые к новому щипку.
По лицу Рогачева даже подобия довольной улыбки не скользнуло! Выложил сто баксиков задатку (сошлись на половинной цене) – и по-хозяйски двинулся «занимать апартаменты», как он выразился. Гаврилов, окончательно придавленный словом «апартаменты», тащился в кильватере, поскуливая что-то насчет цветочков, которые надобно поливать два раза в неделю отстоянной водой; штор, которые хорошо бы задергивать, когда включаешь свет, чтобы всякая шпана не зарилась на обстановку; да еще чтобы чистота блюлась в квартире, как физическая, так и нравственная, – в том смысле, что соседи недовольны, что жилплощадь сдается, значит, жить будет абы кто; ну и, конечно, чтобы хозяин, ежели он без предупреждения наведается проверить как и что, не оказался в неловком положении, столкнувшись с какой-нибудь…
Рогачев стал столбом, так что Гаврилов на полном ходу врезался в его широкую спину.
– Соседи умоются! – бросил новый квартиросъемщик загадочную фразу. – А если тебя вдруг занесет без спросу…
Он не стал продолжать – только повел могучим кожаным плечом, но Гаврилов всегда славился понятливостью.
И ведь послушался он Рогачева! И ведь не заглядывал в собственную, от родителей доставшуюся квартиру ни единого разочка за весь этот месяц… до той поры, когда, выгуливая Мейсона, увидел вдруг зияющую трещину в окне на первом этаже – как раз напротив щели между неплотно задернутыми (а ведь просил же, ведь нарочно же предупреждал!) шторами.
«Соседи умоются… соседи умоются…» – эти слова тикали монеточками в голове Гаврилова все те долгие минуты, пока он стоял в коридоре, напряженно уставясь в стену, словно хотел проникнуть сквозь нее взором и разглядеть, что делается в комнате. Почему-то страшно было шаг шагнуть.
Ну а Мейсон, убедившись, что хозяина не интересует находка, оставил возню с париком и, брезгливо скалясь, засеменил по коридору. У входа в комнату он вдруг замер, потом сел на задние лапы, задрал бесформенную, кудлатую голову и протяжно завыл незнакомым толстым голосом.
Мурашки ринулись играть в пятнашки на спине Гаврилова, и он принужден был вновь схватиться за стену. Однако кое-как справился с противной слабостью и на подгибающихся ногах дотащился до комнаты.
Шикнул на Мейсона. Однако тот, как профессиональная плакальщица, просто не мог остановиться, не доведя дела до конца, и продолжал выть.
Гаврилов осторожно заглянул… и схватился за грудь, увидав два полуголых тела, распростертых на полу в луже крови.
Стиснул руками горло, подавляя спазму. Со странной отчетливостью он различил у себя во рту вкус вчерашних разогретых, слишком жирных оладий, задубевших от соли прошлогодних огурцов и яичницы из трех яиц с непрожаренными кусочками сала. Все это было залито сверху кружкой чая, вкус которого тоже чувствовался самостоятельно.
Гаврилова мутило, ему было плохо, однако он почему-то не мог отвести глаз от волосатой, кустистой спины мужчины, придавившего всей тяжестью коротко стриженную женщину с грубоватыми чертами лица.
«Ее парик!» – понял Гаврилов, и от этого на диво логичного умозаключения муть перед глазами слегка прояснилась. Он смог даже осознать, что женщину видит впервые… в отличие от мужчины. Да, Рогачев запомнился в авторитетном кожане, а не в этих цветастых трусах, но это был он, постоялец! А в следующий миг Гаврилов разглядел аккуратную дырочку пониже левой лопатки Рогачева и понял, что оконное стекло было разбито не по рогачевской небрежности и даже не хулиганским камнем.
Оно было разбито выстрелом!
* * *
– Одной пулей, говорят, их и положили – вместе, разом, – торопливо бормотала тетя Галя, всовывая Альбинины руки в рукава халата. – Да скорей же, ну чего копаешься! Этого-то, мужика, насмерть под лопатку, прямо в сердце, ну а бабу его – тьфу, пакость! – в правое плечо. Рана-то легкая, навылет пуля прошла, кость не задета, но она башкой стукнулась, когда падала, – вот и отшибло память.– Ее, значит, уже и допрашивали? Да тише ты, не дергай так! – Альбина вырвалась из бесцеремонных тетушкиных рук и, изогнувшись, сама завязала сзади халат. – И что она сказала?
– Допрашивали, а как же, – кивнула тетя Галя. – Опер тут с утра парился, ждал-ждал, не пил, не ел. Так в нее и вцепился, лишь только доктор разрешил. А она глазоньки вылупила: знать ничего не знаю и ведать не ведаю, даже имени своего, не говоря уж о том, как оказалась с простреленным плечом под убитым мужиком!
– Что, серьезно? – Альбина так и замерла с руками, воздетыми над головой. Накрахмаленный чепчик повис в воздухе. – Так-таки ничего не сказала?
– Ни-ни! Следователь как только ни извертался, чтоб ее пронять, да все впустую. Одни охи: не знаю, не помню, не имею представления. Там, в милиции, небось думали, что она в курсе, кто стрелял в этого, как его, а она-то… Конечно, сотрясение у нее легкое, я сама слышала, как доктор следователю говорил: мало шансов было мозги отшибить, а вот поди ж ты, проверь! Милицейский так и сказал: дескать, пользуясь этим легким сотрясением, она может имитировать какую угодно тяжелую амнезию. А мне кажется, здесь без обману. Ты сама услышишь, как она воет.
– Воет?.. – опасливо оглянулась Альбина. – Как это? Плачет, что ли?
– Говорю тебе! – громким шепотом выкрикнула тетя Галя. – Волком воет! Лежит в темноте, в потолок пялится – и… Ну иди, иди уже! – прекратила она живописное описание, заметив неподдельный ужас, сверкнувший во взгляде племянницы. – Иди, а то я просто с ног валюсь, глаза закрываются.
Глаза у тети Гали между тем совершенно не собирались закрываться, а были от возбуждения даже слегка вытаращены. И вообще вид у нее был на диво бодрый и оживленный. Впрочем, это ничего не значило. Альбина отлично знала за своей тетушкой эту особенность: засыпать, едва коснувшись головой подушки. Можно было не сомневаться, что, стоит Альбине оказаться за дверью, тетя Галя щелкнет задвижкой, бухнется на топчан – и мгновенно обнимется с Морфеем, да так крепко, что у Альбины не будет никаких перспектив освободиться от ночной кабалы, самое малое, до шести утра. Тогда тетя Галя вприскочку прибежит на пост – посвежевшая, отдохнувшая, взбодрившаяся, а ее многострадальная племянница украдкой переоденется и, страшно зевая, потащится на троллейбусе сперва на Щелковскую, домой: выпить кофе и смыть под душем больничные запахи, – а потом уже на метро на другой конец города, на Кутузовский: на работу. Совершенно непонятно, почему тетя Галя так уверена, будто Альбина сутками может обходиться без сна. Она жаворонок, у нее пониженное давление – наоборот, ей всякий недосып мучителен. Нет же. «Ты молодая! – вот и весь тетушкин сказ. – Я в твои годы, знаешь… ого-го! Вообще не спала, ночи напролет с парнями гулеванила!»
Может быть, может быть. Хотя Альбина слабо представляла себе тетю Галю, которая бы «вообще не спала». Скорее, упустив свое ночью, она в полной мере вкушала сладкого дневного сна.
Дневной сон… О, как счастлива была Альбина, когда работала в отделе постельного белья! Тогда ей несколько раз удавалось днем вздремнуть на той роскошнейшей итальянской кровати, что выставлена в витрине универмага, размять на том великолепнейшем разноцветном белье итальянского же производства свои замлевшие косточки, облаченные в чудную, расписанную хвостатыми птицами фланелевую пижаму (made in …). Теперь Альбине приходилось сидеть за огромным столом, уставленным несусветным количеством офисных прибамбасов, и изображать прилежную секретаршу. Конечно, очень может быть, что у таковой должны быть манеры гувернантки и русый узелок на затылке, но кто сказал, что при этом лицо ее должно иметь сонное и унылое выражение? А лицо Альбины из-за тети Гали трижды в неделю было очень сонным и более чем унылым, так что она не без оснований опасалась, что боссы универмага уже ищут ей замену.
Ищут! Да таких замен в Москве – только свистни!..
А тетушке ведь не возразишь. Сразу такое начнется… Ладно, лучше об этом не думать. Лучше верить в то, что вчера сказала Катюшка Калинина: «Если кого уволят, то явно не Богуславскую. У нее глаза до того лживые, что даже правдивыми кажутся. А начальство любит тех, у кого светлые, прозрачные, правдивые глаза!»
Альбина с трудом подавила желание свернуть в ординаторскую, чтобы там посмотреть в зеркало: в самом ли деле у нее такие глаза, как сказала Катюшка?
Сейчас, впрочем, было не до физиогномистики. Надлежало как можно скорее оказаться рядом с пятой палатой, где лежала раненая женщина и где, собственно говоря, и было предписано находиться тете Гале (в данном случае Альбине) большую часть ее ночного дежурства.
Осторожно приоткрыла дверь и постояла, вглядываясь в темноту.
Кое-что все-таки можно было увидеть, даже не зажигая ночника: на улице полыхала могучая реклама «Инкомбанка». Вот интересно, подумала Альбина, говорят, будто «Инком» рухнул, а реклама светит как ни в чем не бывало. Все равно как свет умерших звезд доходит через тысячи лет. Или вот еще подходящая цитата: «Он умер, но дело его (реклама его) живет!».
Глаза постепенно привыкли к полумраку, и Альбина разглядела две кровати по стенкам узкой палаты. Около каждой громоздилось таинственно мерцающее шаткое сооружение: капельница. По информации тети Гали, обе эти капельницы, что мертвому припарка. Больная слева лежала без сознания и могла отдать богу душу каждую минуту. Ну а справа находилась загадочная незнакомка. Ранение ее, строго говоря, относилось к разряду легких, сотрясение – тоже. Но все-таки жертва преступления, все-таки с амнезией… капельница была поставлена как бы для очистки врачебно-милицейской совести.
Ну, вперед!
Альбина осторожно вошла в палату и постояла над умирающей. Господи, сделай так, чтобы эта бедняжка не скончалась нынешней ночью! И опять мысли вернулись на привычный круг. Все-таки со стороны тети Гали жестоко подвергать племянницу таким испытаниям! Что из того, что Альбина живет в ее доме? Она платит тетке не меньше, а то и больше, чем если бы снимала комнату у посторонних людей. Конечно, тетя Галя чуть что – сулит оставить квартиру племяннице… после своей смерти. Но ей едва-едва пятьдесят, а с таким несокрушимым здоровьем она еще ого-го сколько проживет! Пусть живет, конечно… Вообще-то это была тети Галина идея, чтобы Альбина, приехавшая на завоевание Москвы, поселилась «у родного человека». Кстати, идея этого завоевания тоже не Альбине принадлежала, а тети Галиной сестре, матушке Альбининой. Сама-то она предпочла бы остаться в любимом Нижнем Новгороде, ну а уж если в Москве, то поселиться в общежитии. Может быть, и прижилась бы там, и полюбила бы пединститут, куда поступила опять же по матушкиному настоянию и где отучилась, так и не поняв, зачем, собственно, время тратила? Все эти книги, которые изучали на филфаке, она и сама могла бы прочесть, в порядке личной инициативы, а идти работать в школу Альбина никогда не собиралась. Вот уже третий год перебивается случайными заработками, которые почти все уходят тете Гале. Можно, конечно, вернуться домой, в тихий, а по сравнению с Москвой – просто-таки безжизненный Нижний Новгород, но маманя ведь на мелкие полешки испилит неудачницу. Всю жизнь Алина Яковлевна мечтала поселиться в Москве. То, что мечту осуществить самостоятельно не удалось, как-то не помнилось, а вот Альбину матушка поедом будет есть! Нет уж, лучше оставаться при тете Гале. Она ворчлива, конечно, и не без вздорности, и скуповата порою до тоски, но против ее сестрицы – просто шелест утреннего ветерка по сравнению с февральскими завирюхами!
Альбина оглянулась на раненую. Вроде бы спит. Слава богу. Не слышно жуткого воя, который сулила тетя Галя. Еще этого не хватало! И так боязно подойти к ней. Хорошо, если бы и раненой тоже ничего не понадобилось ночью: ни поильник, ни, наоборот, «утка». Хорошо, если бы ночью вообще ничего никому не понадобилось!
Увы, так не бывает. Ладно, Альбина согласна поухаживать за раненой, только бы умирающая как-то протянула ночь.
Склонилась над опасной больной и вслушалась в ее едва уловимое дыхание. Кажется, еще никому на свете Альбина так искренне не желала здоровья и долгих лет жизни, как этой почти незнакомой старухе! А тетя Галя все-таки дура. Сама себе яму роет. Или забыла, чем для нее закончилось вот такое же дежурство Альбины над умирающим в кардиологии?.. Строго говоря, она почти и не дежурила: у постели дремала на стуле жена инфарктника, а Альбина воспользовалась минуточкой – и прилегла на диване в коридоре. И вдруг – вопль:
– Сестра-а!
Альбина суматошно подхватилась: неужели игла капельницы выскочила из вены? Вроде бы все проверено… Но тут же до нее дошло: о капельнице так не кричат, таким голосом. И на бегу грохнула кулаком в дверь ординаторской.
Выскочил дежурный доктор: помятый, всклокоченный – видно, тоже пытался урвать минутку блаженного сна. Засветиться перед этим доктором Альбина не боялась: был из интернов, никого из сестер толком не знал.
Вместе они на рысях понеслись в палату, откуда исторгались непрекращающиеся крики. Одного взгляда хватило, чтобы понять: с капельницей-то все в порядке. А вот с больным…
Выпихнули рыдающую жену в коридор и взялись откачивать бедолагу. Ночь глухая за окном, но сна как ни бывало. И кололи его, и непрямой массаж сердца делали. Наконец доктор отчаялся и притащил дефибриллятор. По тому, как задумчиво разглядывал он матово мерцающие круги, Альбина поняла, что знакомство его с этим инструментом шапочное. Не исключено, даже еще более шапочное, чем Альбинино: она хотя бы видела действие дефибриллятора в кино «Забытая мелодия для флейты».
Конечно, можно было уже и не мучиться: душа несчастного инфарктника явно не стремилась вернуться в покинутое тело. Но молоденький интерн еще не забыл клятву Гиппократа, а потому сухим, ломким голосом приказал Альбине прижать дефибриллятор к неподвижной груди больного (только ни в коем случае не касаться металла!), а сам он будет пускать ток.
– Заряжается, есть пять киловольт!
Альбина изо всех сил притиснула круг к худой, ребристой груди, замершей в последнем вздохе, покрепче уперлась ногами в пол. Она ждала команды «Разряд!», и все же та прозвучала внезапно. Альбине показалось, будто этот самый разряд прошел сквозь ее тело…
А вслед за тем случился кошмар! Оказывается, кадры художественного фильма имели очень слабое отношение к действительности, потому что тело не просто резко, конвульсивно вздрогнуло. Нет! Конечности покойника взлетели высоко вверх – и руки заключили Альбину в жуткое объятие.
Конечно, длилось оно только миг, потом мертвые руки бессильно соскользнули и упали на пол, однако этого мига вполне хватило, чтобы Альбина испустила дикий, нечеловеческий крик, перебудивший всех больных в отделении. Всех – кроме несчастного инфарктника. И злополучной тети Гали.
С воплем:
– Что вы делаете, звери?! – в палату вбежала жена умершего. Бог знает, что ей померещилось, когда она увидела Альбину, в глубоком обмороке лежащую на груди покойника…
Потом был скандал. Его, к счастью, удалось замять. Тетю Галю чуть было не уволили, однако положение с медперсоналом было таким напряженным, что засоню оставили – только перевели в хирургическое отделение. Не меньше месяца – но и не больше! А потом тетя Галя взялась за старое…
Альбина вздрогнула. Послышались шаги в коридоре? А что, если дежурный врач не такой уж лентяй, каким живописала его тетя Галя, и все-таки отправился на обход?
Скрипнула кровать. А вот этот звук уж точно не послышался. Шевельнулась раненая. Тихо застонала, пытаясь повернуться на бок.
Альбина пересилила себя и склонилась над постелью:
– Вам что-нибудь нужно? Хотите пить? Нет, лежите на спине, на бок лучше не надо, а то повредите ране.
– Ты… кто? – выдохнула больная. Какой у нее хриплый, тяжелый шепот! Совершенно мужской. Неужели правда все то, что украдкой, захлебываясь от возбуждения, бормотала тетя Галя? – Ты кто такая?
– Сестра, – шепнула Альбина, всматриваясь в грубоватые черты. Ну и что, это еще не показатель. Некоторые женщины умеют наживать себе с годами такие личики…
– Чья? – опасливо спросила больная. – Будешь уверять, что у меня еще и сестра есть?
Альбина растерянно моргнула.
– Да нет, дежурная сестра. Вы ведь в больнице – неужели и этого не помните?
– А еще чего? – жадно спросила незнакомка. – Чего я еще не помню?
– Ну… не знаю, – пожала плечами Альбина. – Говорил же следователь, будто вы очень многое забыли после удара головой.
– По-нят-но… – протянула больная. – То-то смотрю, башка раскалывается, просто спасу нет. А где это я так тресну…
Больная запнулась, не договорив. У Альбины мороз по коже прошел. Интересная заминка!
В синюшном, бледном полусвете инкомбанковской рекламы она отчетливо видела, как больная ощупывает себя дрожащими руками. Движения были беспорядочны, путаны. Точь-в-точь так обирают себя умирающие, но глаза у больной блестели хоть и мрачно, но вполне живо.
Первым делом она ощупала длинные белокурые пряди, разметавшиеся по подушке и ее плечам. Один затейливо закрученный локон поднесла к глазам и даже понюхала.
– Парик, что ли? – спросила себя и с удовольствием констатировала: – Точно, парик.
Альбина непроизвольно кивнула. Тетушка говорила, что парик этой странной особе оставили нарочно. В приемном покое заартачились было, но милиция настояла. Дескать, надо учитывать каждую мелочь, которая позволит памяти вернуться.
Больная намотала на кулак роскошные кудри и дернула. Парик полетел на пол, а она принялась левой рукой ощупывать свою коротко остриженную голову.
Альбина пожала плечами. К чему вообще этот парик? Такие тифозные стрижки теперь носят очень многие, а если мелировать челку, вообще вид бывает очень даже недурной. Правда, челки у незнакомки не было: короткие волосы жестко топорщились надо лбом. Но все-таки ей без парика лучше. Белокурая путаница придавала лицу неприятное, лживое выражение. А так, пусть и грубоваты черты, но довольно приятны. Хотя…
Хотя без парика она еще больше похожа на мужчину.
Между тем раненая продолжала исследовать себя. Осторожно, чуть касаясь, трогала повязку, стягивающую правое плечо. На лице выражалась досада.
Рука скользнула на грудь, на живот и ниже.
Альбине стало неловко. Эта женщина с таким недоумением ощупывала собственное тело, как будто не может его узнать! А ведь небось все, что с этим телом сделано, произошло с ее собственного согласия. Впрочем… впрочем, амнезия порою вытворяет с людьми странные штуки.
Стоп… А что, если амнезия тут вообще ни при чем?! Недавно Альбина видела по телевизору в «Секретных материалах»: одновременно подстрелили преступника и полицейского, и когда врачам удалось одолеть клиническую смерть (кстати, не без помощи дефибриллятора!) и вернуть полицейского к жизни, в него каким-то образом вселился дух умершего преступника и начал принуждать совершать всякие гнусности, доведшие в конце концов опять до смерти. А тетка что-то такое говорила, будто эта женщина – или кто она там? – была ранена той же пулей, которой убили какого-то мужчину. Но что, если незнакомка тоже была убита? Что, если в миг убийства душа того человека вылетела из тела и через рану вселилась в новое? Теперь она обитает в новом теле, но никак не может понять, что же с ней произошло, куда она попала? То есть перед Альбиной сейчас находится мужчина, переселившийся не просто в тело женщины, а…
Альбина мысленно постучала себя по лбу. Все, конечно, гораздо проще. Говорят, операция вроде той, которую перенес (перенесла) этот (эта) особа, стоит безумных денег. Скорее всего, она (бывший он) просто беспокоится, все ли новоприобретенное на своем месте.
А может, тетя Галя, как всегда, что-нибудь напутала или наврала – с нее станется! – и перед Альбиной лежит самая обыкновенная женщина?
– Слушай, сестра! – В голосе чуть ли не рыдание. – А я – кто?
– Трудно сказать… – наконец проронила уклончиво. А и правда – трудно! Не брякнешь ведь вот так, с бухты-барахты: «Вы – мужчина, транссексуал, недавно перенесший операцию по перемене пола!» – Вы ведь ничего о себе не рассказали. На все вопросы милиции отвечали, что ничего не помните.
– Не помню, век воли не видать! – кивнула раненая (Альбина, умаявшись тасовать прилагательные, глаголы и местоимения из рода в род, решила все-таки принять за основу женский). – Они мне: каковы, мол, отношения с Рогачевым, как попала на его квартиру и кто в него стрелял? А я ни бэ, ни мэ! По идее, что-то ведь должно шевельнуться в мозгах, если его на мне чуть ли не без штанов нашли, а меня под ним, как говорят, и вовсе… – Она махнула рукой. – Ни-че-го! Ничегошеньки! Показали мне его фотографию – опять же абсолютный нуль. И вот сейчас лежу, мозги тасую, выжимаю, наизнанку выворачиваю – а ни капли информации. Кошмар прямо! Единственное, что помню, – какую-то девочку в белой шубке. Стоит, сапожком снег ковыряет… лет семи девочка. Глазки такие светленькие. И волосики светленькие, кудельками из-под шапки…