Страница:
– Герасим? – задумчиво повторил Десмонд. – А не знает ли Клим, каков он собою? Не таков ли – кряжистый, широкоплечий, руки чуть не до земли висят, черная борода и маленькая голова? Ну-ка, расспроси кучера.
Олег послушался – и через несколько слов всплеснул руками:
– Ну истинный портрет! Именно таков и есть Герасим, как ты описал.
– Значит, его я и убил… – медленно проговорил Десмонд.
Огромная тяжесть налегла ему на сердце. Нет, не призрак убитого явился ему – судя по всему, тот был негодяй отъявленный, смерть коего будет для его жертв радостью. Но… кого сочтут убийцею, вот в чем вопрос!
– Да не тревожься ты так, – Олег заглянул кузену в лицо. – Может, успеет она убежать, прежде чем их с Герасимом обнаружат.
– А что проку? – в отчаянии воскликнул Десмонд. – Ты не знаешь женщин? Кто из них сможет держать язык за зубами? Она непременно проболтается какой-нибудь подружке, та – другой подружке… Ей же смерть грозит!
– Эка ты напридумывал страстей! – пожал плечами Олег. – Главное, чтоб очнулась девка вовремя, а уж там, чай, сообразит язык прикусить.
Десмонд нервно схватил ком снега, растер им лицо. Снег мигом обратился в воду. Да и сердце его горело, ныло от непонятной тревоги. Хотя… Ну что ему в той незнакомке? Губы у нее были сладкими, как вишни… Ну и что?
– В обмороке она глубоком! – вскричал Десмонд, обращая на Олега столь сердитый взгляд, словно тот был виновен в случившемся. – Я видел такое, знаю – сутки пребывать в нем можно, а то и больше. Нет, найдут их рядом, и ее обвинят в убийстве. Эх, если б увезти ее, спрятать… – Он с мольбой сжал руку Олега. – Позволь забрать ее в Чердынцево. Я в долгу не останусь!
Лицо Олега вспыхнуло было оживлением, да тут же и погасло.
– Пустое говоришь. Для тебя я и не на такое бы решился, но… Ведь сейчас только кажется, что в мире нет ничего более, – потыкал он рукой в снежные стены, подступившие со всех сторон. – А ведь до Чердынцева отсюда рукой подать. Ну куда беглой деваться? Только к нам. А там непременно кто-то увидит да проболтается. Бывало уже такое. Ничего не вышло, кроме свар да штрафов нам. Бедняг хватали да в колодки, на дыбу, под кнут…
Судорога прошла по лицу Десмонда, и Олег подивился чувствительности, вдруг проснувшейся в прежде надменном и сдержанном кузене. Эк его разобрало! Или и впрямь девка хороша, словно Елена Троянская? Жаль, конечно, что так вышло.
– И в петербургском доме ее не скроешь. Непременно пришлось бы объясняться с батюшкой, а он в ярость придет: мол, соседское добро украли.
– Но человеколюбие… – взвился было Десмонд. Да и сник: не много в нем самом пребывало человеколюбия, когда одним ударом пришиб мужика. А ведь тот повинен был лишь в том, что не совладал с похотью… как и он сам. Мужик не успел свои нечистые помыслы осуществить, а он успел. Еще как успел! Нет у него права ни просить, ни требовать. Сам кашу заварил, как говорят русские, – сам и расхлебывай.
– Беглые у нас как делают… – размышлял вслух Олег. – На Дон, в Малороссию, за Урал скрываются. Там просторы вольные – ищи-свищи! Но не везти же ее за Урал…
– Нет, конечно, – твердо сказал Десмонд. – Не на Урал, а… в Англию. Я ее увезу. Тебя прошу об одном: отцу ничего не сказывай, но помоги выправить бумаги.
…В Чердынцеве они остановились ровно на столько, сколько требовалось времени, чтобы сменить лошадей да положить припас на дорогу, и снова пустились в путь, к Петербургу. На облучке взмахивал кнутом Клим. Рот у него был так стиснут, словно зашит накрепко: ведь за молчание барин обещал отдать ему в жены Глашу, дочь старосты Лукьяна, по которой Клим давно и безнадежно сох. Девка тоже была бы не прочь, да родителям ее Клим не глянулся. Ничего, теперь глянется, ежели сам молодой граф сватом придет! Клим готов был не только рот зашить, но и язык себе откусить. Он бы не дрогнув поклялся перед иконами, что не видел, как молодой граф и его родственник-иноземец приволокли откуда-то из метели нечто, закутанное в тулуп так плотно, что только русая коса до земли свешивалась. Клим нарочно тогда отвернулся. Подумаешь, беда! Дело молодое, холостое, обычное!
Всю дорогу девушка была недвижима. Десмонд иногда вглядывался в ее лицо, украдкой касался губами виска, губ – якобы проверить, бьется ли пульс, ощутить ее дыхание. Он даже себе почему-то стыдился признаться, что не в силах подавить желание прикасаться к ней беспрестанно.
Олег поглядывал на него с тревогой, усмешкой и изумлением. В бледном девичьем лице он не нашел ничего, способного в одночасье свести мужчину с ума и заставить его пойти на преступление. Но чуял, чуял Oлег, что наплачется еще его кузен со своим неожиданным приобретением, ох, наплачется! Небось она тихая, пока в беспамятстве лежит. А потом… Ну, то уж Десмондова докука. А сам Олег сделал все, что от него зависело: дарственную написал, небогатый багаж кузена, таясь, из дому вынес…
Оставалось только пожелать счастливого пути рыцарю Ланселоту и его безмолвной, беспамятной жертве. «Что ж с нею, бедной, станется, когда вдруг очнется да увидит себя невесть где и с кем? Тут и ума лишиться недолго!» – с внезапно проснувшейся жалостью подумал Олег. Пусть уж подольше не приходит в сознание…
Ему было невдомек, что пожелание его исполнится, и чуть ли не весь путь по пустынному прибалтийскому краю Десмонд проделает, держа в объятиях бесчувственное создание.
Прибыли в Вильно. У Десмонда было заемное письмо к одному из здешних торговых людей, и он отправился за деньгами, скрепя сердце оставив девушку на постоялом дворе под приглядкою Клима. Отсутствие его неожиданно затянулось из-за того, что он битый час искал дорогу. Местный народ, кроме своего языка, другого не понимал, и все попытки объясниться оставались безуспешными до тех пор, пока Десмонд не сообразил вынуть золотой. Не меньше десятка желающих указать путь, вполне вразумительно говорящих не только по-русски, но и по-английски, собралось вокруг.
На обратном пути Десмонд заглянул в лавку, где продавалось женское платье, и замер там в растерянности. Ему еще в Петербурге хотелось купить для своей «рабыни» новый наряд, да Олег посоветовал не дурить: мол, кто поверит тогда, что Десмонд везет крепостную девку, подумают, чего доброго, мужнюю жену похищает против воли. Так и проделала девка весь долгий путь в одной холстинковой рубахе да тулупе: платье ее осталось валяться в баньке. Однако все, что Десмонд видел в лавке, казалось ему либо слишком вульгарным, либо мрачно-старушечьим. Наконец лавочник, раздраженный привередливостью покупателя, презрительно швырнул на прилавок русский сарафан да рубаху из белого тонкого льна. Десмонд вздохнул. Ладно, потом он купит девушке приличное платье… вроде того красного, которое дарил некогда Агнесс, бывшей своей подружке. Ох и разозлился тогда Алистер за то, что брат выставил напоказ связь с горничной! Но теперь Алистера нет, Агнесс наверняка замужем за каким-нибудь лакеем или конюхом… А Десмонд везет себе новую любовницу – и опять простолюдинку! Вот хохотали бы те, кто охотился во Франции за неуловимым спасителем аристократов, узнав, сколь низменны его эротические пристрастия!
Однако пора бы уж девушке прийти в себя. Неужто он привезет в Англию беспамятную и безвольную куклу? Да и вообще лучше было бы отдать все деньги, но избавиться от спутницы, пристроив ее здесь под чей-нибудь заботливый пригляд, а самому налегке двинуться дальше. Десмонд даже огляделся, словно прямо здесь ему мог встретиться тот добрый самаритянин. И покачал головой. Стоило только представить себе, как она очнется – совсем одна среди чужих равнодушных людей… и некому будет рассказать ей, что случилось, утешить бедняжку, ободрить на первых порах…
Он топнул, едва не свернув каблук, и зашагал еще быстрее, злясь на себя. Жалость… Честь… А ведь он даже имени ее не знает!
Войдя в свои комнаты на постоялом дворе, Десмонд увидел оживленного Клима.
– Ну вот и барин пришел! Ну, Марина, кланяйся поскорее барину в ножки, он ведь хозяин тебе и заступник! – воскликнул кучер.
И вслед за тем выволок из угла бледное существо, которое покорно рухнуло на колени, ударившись головою в мокрый от растаявшего снега Десмондов башмак.
– Очнулась, слава те, господи, – сообщил возбужденный Клим.
Как будто Десмонд и сам не видел!
Уроки жизни
Честь лорда Маккола
Олег послушался – и через несколько слов всплеснул руками:
– Ну истинный портрет! Именно таков и есть Герасим, как ты описал.
– Значит, его я и убил… – медленно проговорил Десмонд.
Огромная тяжесть налегла ему на сердце. Нет, не призрак убитого явился ему – судя по всему, тот был негодяй отъявленный, смерть коего будет для его жертв радостью. Но… кого сочтут убийцею, вот в чем вопрос!
– Да не тревожься ты так, – Олег заглянул кузену в лицо. – Может, успеет она убежать, прежде чем их с Герасимом обнаружат.
– А что проку? – в отчаянии воскликнул Десмонд. – Ты не знаешь женщин? Кто из них сможет держать язык за зубами? Она непременно проболтается какой-нибудь подружке, та – другой подружке… Ей же смерть грозит!
– Эка ты напридумывал страстей! – пожал плечами Олег. – Главное, чтоб очнулась девка вовремя, а уж там, чай, сообразит язык прикусить.
Десмонд нервно схватил ком снега, растер им лицо. Снег мигом обратился в воду. Да и сердце его горело, ныло от непонятной тревоги. Хотя… Ну что ему в той незнакомке? Губы у нее были сладкими, как вишни… Ну и что?
– В обмороке она глубоком! – вскричал Десмонд, обращая на Олега столь сердитый взгляд, словно тот был виновен в случившемся. – Я видел такое, знаю – сутки пребывать в нем можно, а то и больше. Нет, найдут их рядом, и ее обвинят в убийстве. Эх, если б увезти ее, спрятать… – Он с мольбой сжал руку Олега. – Позволь забрать ее в Чердынцево. Я в долгу не останусь!
Лицо Олега вспыхнуло было оживлением, да тут же и погасло.
– Пустое говоришь. Для тебя я и не на такое бы решился, но… Ведь сейчас только кажется, что в мире нет ничего более, – потыкал он рукой в снежные стены, подступившие со всех сторон. – А ведь до Чердынцева отсюда рукой подать. Ну куда беглой деваться? Только к нам. А там непременно кто-то увидит да проболтается. Бывало уже такое. Ничего не вышло, кроме свар да штрафов нам. Бедняг хватали да в колодки, на дыбу, под кнут…
Судорога прошла по лицу Десмонда, и Олег подивился чувствительности, вдруг проснувшейся в прежде надменном и сдержанном кузене. Эк его разобрало! Или и впрямь девка хороша, словно Елена Троянская? Жаль, конечно, что так вышло.
– И в петербургском доме ее не скроешь. Непременно пришлось бы объясняться с батюшкой, а он в ярость придет: мол, соседское добро украли.
– Но человеколюбие… – взвился было Десмонд. Да и сник: не много в нем самом пребывало человеколюбия, когда одним ударом пришиб мужика. А ведь тот повинен был лишь в том, что не совладал с похотью… как и он сам. Мужик не успел свои нечистые помыслы осуществить, а он успел. Еще как успел! Нет у него права ни просить, ни требовать. Сам кашу заварил, как говорят русские, – сам и расхлебывай.
– Беглые у нас как делают… – размышлял вслух Олег. – На Дон, в Малороссию, за Урал скрываются. Там просторы вольные – ищи-свищи! Но не везти же ее за Урал…
– Нет, конечно, – твердо сказал Десмонд. – Не на Урал, а… в Англию. Я ее увезу. Тебя прошу об одном: отцу ничего не сказывай, но помоги выправить бумаги.
…В Чердынцеве они остановились ровно на столько, сколько требовалось времени, чтобы сменить лошадей да положить припас на дорогу, и снова пустились в путь, к Петербургу. На облучке взмахивал кнутом Клим. Рот у него был так стиснут, словно зашит накрепко: ведь за молчание барин обещал отдать ему в жены Глашу, дочь старосты Лукьяна, по которой Клим давно и безнадежно сох. Девка тоже была бы не прочь, да родителям ее Клим не глянулся. Ничего, теперь глянется, ежели сам молодой граф сватом придет! Клим готов был не только рот зашить, но и язык себе откусить. Он бы не дрогнув поклялся перед иконами, что не видел, как молодой граф и его родственник-иноземец приволокли откуда-то из метели нечто, закутанное в тулуп так плотно, что только русая коса до земли свешивалась. Клим нарочно тогда отвернулся. Подумаешь, беда! Дело молодое, холостое, обычное!
Всю дорогу девушка была недвижима. Десмонд иногда вглядывался в ее лицо, украдкой касался губами виска, губ – якобы проверить, бьется ли пульс, ощутить ее дыхание. Он даже себе почему-то стыдился признаться, что не в силах подавить желание прикасаться к ней беспрестанно.
Олег поглядывал на него с тревогой, усмешкой и изумлением. В бледном девичьем лице он не нашел ничего, способного в одночасье свести мужчину с ума и заставить его пойти на преступление. Но чуял, чуял Oлег, что наплачется еще его кузен со своим неожиданным приобретением, ох, наплачется! Небось она тихая, пока в беспамятстве лежит. А потом… Ну, то уж Десмондова докука. А сам Олег сделал все, что от него зависело: дарственную написал, небогатый багаж кузена, таясь, из дому вынес…
Оставалось только пожелать счастливого пути рыцарю Ланселоту и его безмолвной, беспамятной жертве. «Что ж с нею, бедной, станется, когда вдруг очнется да увидит себя невесть где и с кем? Тут и ума лишиться недолго!» – с внезапно проснувшейся жалостью подумал Олег. Пусть уж подольше не приходит в сознание…
Ему было невдомек, что пожелание его исполнится, и чуть ли не весь путь по пустынному прибалтийскому краю Десмонд проделает, держа в объятиях бесчувственное создание.
Прибыли в Вильно. У Десмонда было заемное письмо к одному из здешних торговых людей, и он отправился за деньгами, скрепя сердце оставив девушку на постоялом дворе под приглядкою Клима. Отсутствие его неожиданно затянулось из-за того, что он битый час искал дорогу. Местный народ, кроме своего языка, другого не понимал, и все попытки объясниться оставались безуспешными до тех пор, пока Десмонд не сообразил вынуть золотой. Не меньше десятка желающих указать путь, вполне вразумительно говорящих не только по-русски, но и по-английски, собралось вокруг.
На обратном пути Десмонд заглянул в лавку, где продавалось женское платье, и замер там в растерянности. Ему еще в Петербурге хотелось купить для своей «рабыни» новый наряд, да Олег посоветовал не дурить: мол, кто поверит тогда, что Десмонд везет крепостную девку, подумают, чего доброго, мужнюю жену похищает против воли. Так и проделала девка весь долгий путь в одной холстинковой рубахе да тулупе: платье ее осталось валяться в баньке. Однако все, что Десмонд видел в лавке, казалось ему либо слишком вульгарным, либо мрачно-старушечьим. Наконец лавочник, раздраженный привередливостью покупателя, презрительно швырнул на прилавок русский сарафан да рубаху из белого тонкого льна. Десмонд вздохнул. Ладно, потом он купит девушке приличное платье… вроде того красного, которое дарил некогда Агнесс, бывшей своей подружке. Ох и разозлился тогда Алистер за то, что брат выставил напоказ связь с горничной! Но теперь Алистера нет, Агнесс наверняка замужем за каким-нибудь лакеем или конюхом… А Десмонд везет себе новую любовницу – и опять простолюдинку! Вот хохотали бы те, кто охотился во Франции за неуловимым спасителем аристократов, узнав, сколь низменны его эротические пристрастия!
Однако пора бы уж девушке прийти в себя. Неужто он привезет в Англию беспамятную и безвольную куклу? Да и вообще лучше было бы отдать все деньги, но избавиться от спутницы, пристроив ее здесь под чей-нибудь заботливый пригляд, а самому налегке двинуться дальше. Десмонд даже огляделся, словно прямо здесь ему мог встретиться тот добрый самаритянин. И покачал головой. Стоило только представить себе, как она очнется – совсем одна среди чужих равнодушных людей… и некому будет рассказать ей, что случилось, утешить бедняжку, ободрить на первых порах…
Он топнул, едва не свернув каблук, и зашагал еще быстрее, злясь на себя. Жалость… Честь… А ведь он даже имени ее не знает!
Войдя в свои комнаты на постоялом дворе, Десмонд увидел оживленного Клима.
– Ну вот и барин пришел! Ну, Марина, кланяйся поскорее барину в ножки, он ведь хозяин тебе и заступник! – воскликнул кучер.
И вслед за тем выволок из угла бледное существо, которое покорно рухнуло на колени, ударившись головою в мокрый от растаявшего снега Десмондов башмак.
– Очнулась, слава те, господи, – сообщил возбужденный Клим.
Как будто Десмонд и сам не видел!
Уроки жизни
Она помнила только имя, которое почему-то вызвало неодобрение у долговязого мужика с испуганным лицом, который был при ней, когда она открыла глаза.
– Марина… – проворчал он. – Ишь чего выдумала! Вот я – просто Клим, а не Климентий. Такие имена для господ. А ты – Марьяшка!
Впрочем, он был добродушен и глядел на нее с жалостью. А потом, когда убедился, что она не дурачит его и ничегошеньки о себе сказать не может, даже имени отца с матерью и названия родимой деревеньки, Клим вовсе прослезился:
– Эка ты, девонька, горькая!
Mарина рыдала безудержно. До того жутко было ей! Словно вытолкнули ее на свет из тьмы, а глаза слепые. Хватается за что-то руками, но увидеть не может.
Когда она попыталась объяснить свои чувства Климу, он ничего не понял и посоветовал не забивать голову всяческой безлепицей. Степенный кучер с радостью взял на себя обязанности ее наставника в новой жизни, однако вскоре убедился в неблагодарности этой роли. Ведь Марьяшку, оказывается, надо учить всему на свете! Пальцы ее не забыли, как плести косу, да и ложку мимо рта она тоже не проносила, но ничего другого не умела: ни, дичась, закрываться рукавом от пристального мужского взгляда, ни молиться, ни к барской ручке подойти с поклоном, ни тем паче в ножки поклониться. Отбила все колени, прежде чем Клим похвалил. А спустя малое время он убедился, что Марьяшка вдобавок разучилась щепать лучину, колоть дрова, топить печь, варить кашу да щи, смазывать барскую обувку салом…
– Ну, девка, и наплачешься ты! А уж как барин наплачется! Небось проклянет денек, когда над тобою умилосердился! – воскликнул Клим.
И тут же прикусил язык. Но девка так пристала с вопросами, что он буркнул:
– Ну, прилипла, как банный лист!
Почему-то при слове «банный» ее вдруг дрожь пробрала. Вскоре стало понятно почему. А также Марина узнала, что обязана неведомому барину жизнью, что кабы не он – болтаться бы ей на дыбе под кнутом, либо давиться в рогатках, либо, чего доброго, брести в Сибирь в кандалах с клеймом на лбу. Марьяшка схватилась за голову: половины слов она не понимала. Однако Клим говорил и говорил, и постепенно вырисовалась перед ее глазами картинка: она-де пошла в баню, а там на нее навалился злодей, коего она убила шайкой. Чужеземный барин, заблудившись в метели, на ту баньку набрел – и девку пожалел. Спас от неминучей кары! Теперь увезет ее в свой заморский дворец, и там она должна будет служить ему верой и правдою, хотя Клим не представлял, чего наслужит такая косорукая.
Словом, кое-чему в жизни Марьяшка уже была научена, когда появился барин, поэтому она постаралась как можно лучше исполнить все Климовы наставления: и в ноги бухнулась, и ручку поцеловала, и благодарила за милость к ней, недостойной… И такая тоска ее взяла, словно делала она что-то чрезвычайно себе противное.
Барин оказался молод и пригож – в точности как говорил Клим. И верно, впрямь был он добрым человеком, ибо тотчас после ее поклонов кликнул какую-то девку да приказал немедля сделать для Марьяшки баню. При последнем слове ее вновь пробрала дрожь, но ослушаться она не посмела, покорно побрела в щелястый чуланчик, где приготовлена была горячая вода. Побрела с надеждой угодить барину и наконец-то увидеть загадочную шайку, которой… Однако даны были ей большие медные тазы, в коих Марьяшка и плескалась: сперва со страхом, а потом с восторгом. Верно, в былой жизни своей она сему занятию предавалась частенько! Совсем другим человеком ощущала теперь себя, а когда вытерлась, заплела косу и переоделась в новую справу, купленную добрым барином, заметила, что и прочим по нраву ее новый облик. Клим взглянул с изумленным одобрением, а барин… Барин отвел глаза и кивнул, после чего сказал, что устал и пора спать, а Марьяшка с ужасом обнаружила, что едва понимает его слова.
– Ничего, привыкнешь! – утешил Клим, когда барин удалился. – Я же вот привык, а спервоначалу тоже был как глухой. Ты, первое дело, во всем ему угождай. И не забудь, девка… Ночь – она и есть ночь. Ну а день – он и есть день. И что бы там промеж вас ночью ни было, шибко не заносись. Днем свое место помни, будь тише воды, ниже травы, по одной половице ходи. А то потешит с девкой барин удаль молодецкую, она и возомнит о себе. Только барин-то глядь – и другую к себе позвал, а первой дал печатный пряник. Вот и вся любовь! Видал я таких… горько им. Но поведешь себя с умом, небось и выгоды добудешь. Барин добрый, ласковый, при таком живи да радуйся!
Клим испуганно смолк: барин в шелковом халате, со свечой в руке проследовал в опочивальню и оставил дверь приоткрытой.
– Ну, иди, иди! – подтолкнул девушку Клим.
– Да ты что? – испугалась она. – Я же ему спать помешаю!
– Твое счастье, коли так, – сурово изрек Клим и подтолкнул Марьяшку с такой силой, что она влетела в приотворенную дверь и едва не ударилась в барина, стоящего возле пышной постели.
Тот глубоко вздохнул, увидев девушку, а у нее отнялось дыхание. Он глядел своими светлыми, мерцающими глазами так странно, так пристально… Наверное, следовало бы заслониться рукавом, но Марьяшка только обреченно склонила голову, когда барин приблизился. А он распахнул халат и прильнул к ней. Марьяшка на миг испугалась, ощутив его горячую наготу, а потом все исчезло для нее, кроме одного желания: все ближе и теснее прижиматься к его телу.
Барин не стал ждать, пока она разберется с поясками: задрал рубаху да сарафан, а потом чуть приподнял. Голова у Марьяшки закружилась, и, чтобы удержаться, она оплела спину барина руками и ногами. Тут же она вскрикнула изумленно, ощутив в себе горячую, тугую плоть, отпрянула – но барин держал крепко и вновь прижал ее к себе… Одна мысль промелькнула в тот миг – к его телу она прижимается не впервые…
В Митаве они простились с Климом. Здесь были границы страны; вдобавок лошади устали тянуть сани по раскисшей смеси снега с песком. Клим, помнится, рассказывал Марьяшке, сколько снегу навалило в ту ночь, когда она совершила убийство. Однако для девушки его слова – что пустой звук: она по-прежнему ничего не помнила о былом. Из новых Климовых уроков она усвоила прочно лишь один: научилась просыпаться прежде барина и исчезать из его постели до рассвета.
– И думать не моги, чтоб он тебя увидал рядом поутру, – наказывал Клим. – Такое для жены аль желанной сударушки. Ты же, хоть девка и ладная да пригожая, а все же оторва последняя, прости господи. Ну за что прикончила того бедолагу? Убыло б от тебя разве? Зато жила бы сейчас дома.
Еще Клим твердил, что днем надо держаться с барином скромно, не глазеть на него. И вечером не соваться к нему, пока знака не подаст.
Марьяшка и не рвалась. Она даже от себя самой таила, что сердечко ее ежевечерне трепещет: позовет? не позовет? Он звал всегда, однако ни слова не слетало с его распаленных уст. Молчала и она. И только тяжелое, прерывистое дыхание сопровождало неутомимое любодейство. На ощупь она знала каждый изгиб его стройного тела, однако днем глаза его всегда были как лед, и губы на замке, а голос, как ветер за окном. Марьяшке никакого труда не составляло робеть, забиваться в уголок возка… и с нетерпением ждать, когда настанет ночь.
Итак, Клим отбыл восвояси, пожелав милостивому барину, одарившему кучера увесистым кошельком, божьего покровительства. Того же он пожелал и Марьяшке, сокрушавшись тем, что та так и не приноровилась чистить господскую обувь. Слава богу, хоть штопку да шитье вспомнила!
Теперь они путешествовали в дилижансе. Сидели в длинной карете на лавках, прибитых вдоль стен, в компании с другими путешественниками. Багаж увязан был на крыше. Барин купил Марьяшке толстенный клетчатый платок, и она сидела, завернувшись в него с головой. Платок был огромный и назывался пледом.
Барин теперь язык по-русски не ломал – учил Марьяшку своей иноземной речи: ведь ей теперь предстояло навечно привыкать к чужому. И не мог скрыть удивления, сколь легко она запоминала новые слова. Через неделю, миновав без задержек Пруссию, она преизрядно понимала и говорила на его языке. Однако в стране, именуемой Францией, барин изъяснялся только по-французски и настрого запретил Марьяшке звук молвить по-английски. Впрочем, несколько нужных слов она выучила и из нового языка – с прежней легкостью. Смысл почти всего, что она слышала, оказался ей понятен, и барин снова был изумлен. Но ее собственные успехи не радовали: два слова, кои милорд всегда говорил ей только по-английски, давно не звучали, и с утра до вечера она мечтала услышать: come here, иди сюда…
Мечтала попусту. На постоялых дворах слуги жили отдельно от господ, в плохоньких, тесных помещениях. Прислуживали господам лакеи, комнаты для постояльцев были на двоих, на троих. Некуда барину было позвать ее, и Марьяшка вся извелась, видя день ото дня лишь суровость и холод в его лице. Ночи словно бы вообще исчезли! Она лелеяла воспоминания, однако с каждой одинокой ночью, проведенной в компании каких-нибудь грубых немок или брезгливых француженок, воспоминания тускнели, а надежды меркли.
Только тогда ожила Марьяшка, когда капитан, не желавший брать ее на корабль, все же смягчился и пустил на свое утлое суденышко. И даже предоставил «рабовладельцу» отдельную каюту. Все задрожало в Марьяшкиной душе: хоть в плавании они будут находиться день, все-таки вдруг… Правда, кровать, казалось, похожа на гроб. Через миг выяснилось, что казалось не напрасно.
– Вот здесь, – объявил капитан, – лежала прекрасная француженка, которую год назад я тайком перевозил к английским берегам. Ее спасла «Лига Красного цветка», но, увы, лишь для того, чтобы дама умерла свободной! Сердце маркизы Кольбер, надорванное испытаниями, не выдержало радости.
– Маркизы Кольбер? – изумленно воскликнул барин (его теперь следовало именовать «милорд»). – Так она умерла!
– Вы знали ее? – насторожился капитан. – Каким же образом?
– Oчень простым, – печально ответил милорд. – Именно я привез маркизу из Парижа в Кале и поручил заботам следующего связного. Да… она была слишком напугана, слишком измучена, у нее не осталось сил жить.
– Неужто вы, сударь, принадлежали к лиге? – воскликнул капитан.
– Клянусь вам в этом, как перед богом, – усмехнулся милорд.
– Черт побери, вам следовало сказать сразу, сэр, тогда бы мы не потеряли столько времени и не задержались с отплытием. Мне очень хочется расспросить вас о лиге, но сейчас мое место на капитанском мостике. Меня смущает поднявшийся ветер. Да и туман, висящий над морем, мне не нравится. Не хотите ли пойти со мной? Потом я угощу вас настоящим английским портером. Вы небось наскучались по нему?
– Почту за честь и удовольствие! – весело ответил милорд и вышел вслед за капитаном в низенькую дверь, даже не взглянув на Марьяшку.
Она отошла в уголок, прислонилась к дощатой стеночке, потом села, где стояла. Сердце так болело, что Марьяшка прижала руки к груди. Ком подступил к горлу.
Плакала она долго, а барин не возвращался. Потом Марьяшка даже вздремнула, а его все не было. Фонарь под потолком едва рассеивал полумрак, хотя за круглым окошком было светло.
В каютке сделалось так душно, что девушка просто-таки места себе не находила. Ей было то жарко, то холодно, и снова подкатил к горлу ком, но то уже не слезы были, а словно бы все нутро ее взбунтовалось и рвалось наружу. Она то садилась, то ложилась. Но пол был такой сырой и холодный, что ее тут же начинала бить дрожь. Она бросила тоскливый взгляд на кровать. Барин бог весть когда вернется, а ей бы сейчас прилечь на мягоньком… И тут Mарьяшка вспомнила слова капитана об умершей даме – и облилась ледяным потом от страха. А ну как и она здесь умрет?!
Марьяшка ужаснулась. Она умрет, непременно умрет, ежели пробудет здесь еще хоть мгновение! Просто задохнется! Не думая, разгневается ли барин, она дрожащей рукою толкнула дверь и на подгибающихся ногах выбралась на палубу. В первую минуту свежий воздух освежил ее и прояснил разум, но тут же порыв студеного ветра пробрал до костей. Плед-то она забыла в каюте!
Но вернуться было свыше ее сил. Марьяшка знала: если она отпустит дверь, то рухнет и больше не встанет. Не только потому, что дрожали и подкашивались ноги, – вся палуба дрожала и ходила ходуном.
Мимо, не заметив ее, прошли двое: мужчина почти нес на руках даму с растрепанными волосами. Тяжелое дыхание вырывалось из ее уст, слезы катились по бледному лицу.
– Мне дурно… я умираю… – бормотала дама.
Мужчина, впрочем, выглядел не лучше, но сознание, что не она одна страдает, не утешило, а испугало Марьяшку.
А где же милорд? Что, если он упал где-нибудь в приступе внезапной болезни и некому прийти ему на помощь? Капитану небось не до него. И тут Марьяшка увидела знакомую высокую фигуру на мостике, рядом с капитаном. Ветер хлестал корабль, как бичом.
Капитан что-то прокричал. Марьяшка взглянула в ту сторону, куда он показывал. Волна нарастала над кораблем… Вдруг девушка догадалась, что капитан крикнул: «Держитесь крепче!» И в то же мгновение увидела своего милорда, который, пригнувшись, бежал к ней по палубе. Он ни за что не держался! Да его сейчас смоет за борт!
Марьяшка выпустила спасительную дверь, кинулась к милорду и вцепилась в него. Волна накрыла их, сбила с ног, поволокла по палубе. Что-то ударило Марьяшку по голове… боль пронзила виски, в глазах смерклось…
На какой-то миг Десмонду показалось, что волна унесет их в море. Однако она ушла, оставив его мокрым до костей. На таком ветру, в январе! Надобно поскорее переодеться. Он вскочил на ноги, рывком поднял девушку, но та повисла на его руках, бессильно запрокинув голову.
О, ну как же тут не помянуть черта? Эта простолюдинка хлопается в обморок при каждом удобном случае, совсем как знатная дама. А если она опять неделю, а то и две проваляется без сознания? Кто будет за ней ухаживать – он сам? Десмонд вообразил, какое выражение лица сделается у слуг, которые будут встречать его на пристани в Дувре, когда они увидят лорда с бесчувственной славянкой на руках, и против воли засмеялся. А что скажут люди его круга? Да, нелегко придется в Англии, особенно на первых порах. Впрочем, матушку его всегда считали особой со странностями, смирятся и с наследственными причудами сына…
Он втиснулся в каюту, опустил Марьяшку на кровать и с радостью увидел, как блеснули ее глаза. Благодарение богу, очнулась!
– Переоденься. Мы оба вымокли насквозь, – бросил он и, подойдя к сундуку, принялся вытаскивать оттуда сухое. Поскорее сменить белье! Хорошо бы еще растереться бренди. И не только растереться. Конечно, джентльмену следовало подождать, пока приведет себя в порядок дама. Хоть Марьяшка (ну и наградил же ее господь имечком – язык сломаешь!) и простолюдинка, а все-таки особа женского пола. Но Десмонда била такая дрожь, что он не думал о приличиях. В конце концов, она не увидит ничего, что не видела или не трогала прежде. Ведь по ночам…
При воспоминании о ночах Десмонда пробил новый приступ дрожи. Они так давно не проводили ночей вместе… Зачем скрывать, что желание томило его? Конечно, он стыдился своей пылкости к крестьянке, ведь тело в такие минуты властвовало над лордом Макколом и заставляло забывать обо всем. Какая ему разница была, кто родом выше, кто ниже, когда они лежали рядом, обнимая друг друга?
Десмонд снял рубашку, но не ощутил холода. Все тело его пылало так, словно он не растерся бренди, а принял ванну из славного напитка. И голова кружилась, как после доброго глотка. Да, он пьян… пьян от желания… Через мгновение он стоял голый.
А девушка так и лежала на кровати – в мокрой одежде. Десмонд усмирил себя. Ощущать ее всем телом – это восхитительно, это добавляло хмеля в напиток страсти! Он принялся было расстегивать пуговки на ее рубашке, но тут терпение Десмонда иссякло. Он буквально вырвал девушку из мокрых тряпок, не глядя отшвырнул их куда-то на пол.
Десмонду показалось, что она смотрит с выражением бесконечного изумления, словно не понимает, кто он и что намерен делать с нею. Конечно, она удивлена: милорд намерен заняться любовью днем. Но ему осточертело чувствовать себя воришкой в постели. Кто сможет осудить его? Если он хочет эту женщину так, как в жизни никого не хотел, с этим придется смириться всякому, кто не желает стать его врагом. Он загнал «лорда Маккола» с его английским пуританством подальше в недра души и, подхватив девушку под бедра, повлек ее к себе…
Она все так же неотрывно глядела ему в глаза, губы задрожали, и Десмонд наблюдал, как наслаждение подчиняет ее себе. Чудилось, их слившиеся взоры тоже предаются любви, и в том, что они сейчас не таились друг от друга, было нечто такое, что привело Десмонда в неистовство. Изнемогая, он рухнул на нее, простерся в блаженном бессилии…
И в это время, совладав наконец с голосом, Марьяшка тоненько выкрикнула:
– Оставьте меня, сударь! Вы с ума сошли?
– Марина… – проворчал он. – Ишь чего выдумала! Вот я – просто Клим, а не Климентий. Такие имена для господ. А ты – Марьяшка!
Впрочем, он был добродушен и глядел на нее с жалостью. А потом, когда убедился, что она не дурачит его и ничегошеньки о себе сказать не может, даже имени отца с матерью и названия родимой деревеньки, Клим вовсе прослезился:
– Эка ты, девонька, горькая!
Mарина рыдала безудержно. До того жутко было ей! Словно вытолкнули ее на свет из тьмы, а глаза слепые. Хватается за что-то руками, но увидеть не может.
Когда она попыталась объяснить свои чувства Климу, он ничего не понял и посоветовал не забивать голову всяческой безлепицей. Степенный кучер с радостью взял на себя обязанности ее наставника в новой жизни, однако вскоре убедился в неблагодарности этой роли. Ведь Марьяшку, оказывается, надо учить всему на свете! Пальцы ее не забыли, как плести косу, да и ложку мимо рта она тоже не проносила, но ничего другого не умела: ни, дичась, закрываться рукавом от пристального мужского взгляда, ни молиться, ни к барской ручке подойти с поклоном, ни тем паче в ножки поклониться. Отбила все колени, прежде чем Клим похвалил. А спустя малое время он убедился, что Марьяшка вдобавок разучилась щепать лучину, колоть дрова, топить печь, варить кашу да щи, смазывать барскую обувку салом…
– Ну, девка, и наплачешься ты! А уж как барин наплачется! Небось проклянет денек, когда над тобою умилосердился! – воскликнул Клим.
И тут же прикусил язык. Но девка так пристала с вопросами, что он буркнул:
– Ну, прилипла, как банный лист!
Почему-то при слове «банный» ее вдруг дрожь пробрала. Вскоре стало понятно почему. А также Марина узнала, что обязана неведомому барину жизнью, что кабы не он – болтаться бы ей на дыбе под кнутом, либо давиться в рогатках, либо, чего доброго, брести в Сибирь в кандалах с клеймом на лбу. Марьяшка схватилась за голову: половины слов она не понимала. Однако Клим говорил и говорил, и постепенно вырисовалась перед ее глазами картинка: она-де пошла в баню, а там на нее навалился злодей, коего она убила шайкой. Чужеземный барин, заблудившись в метели, на ту баньку набрел – и девку пожалел. Спас от неминучей кары! Теперь увезет ее в свой заморский дворец, и там она должна будет служить ему верой и правдою, хотя Клим не представлял, чего наслужит такая косорукая.
Словом, кое-чему в жизни Марьяшка уже была научена, когда появился барин, поэтому она постаралась как можно лучше исполнить все Климовы наставления: и в ноги бухнулась, и ручку поцеловала, и благодарила за милость к ней, недостойной… И такая тоска ее взяла, словно делала она что-то чрезвычайно себе противное.
Барин оказался молод и пригож – в точности как говорил Клим. И верно, впрямь был он добрым человеком, ибо тотчас после ее поклонов кликнул какую-то девку да приказал немедля сделать для Марьяшки баню. При последнем слове ее вновь пробрала дрожь, но ослушаться она не посмела, покорно побрела в щелястый чуланчик, где приготовлена была горячая вода. Побрела с надеждой угодить барину и наконец-то увидеть загадочную шайку, которой… Однако даны были ей большие медные тазы, в коих Марьяшка и плескалась: сперва со страхом, а потом с восторгом. Верно, в былой жизни своей она сему занятию предавалась частенько! Совсем другим человеком ощущала теперь себя, а когда вытерлась, заплела косу и переоделась в новую справу, купленную добрым барином, заметила, что и прочим по нраву ее новый облик. Клим взглянул с изумленным одобрением, а барин… Барин отвел глаза и кивнул, после чего сказал, что устал и пора спать, а Марьяшка с ужасом обнаружила, что едва понимает его слова.
– Ничего, привыкнешь! – утешил Клим, когда барин удалился. – Я же вот привык, а спервоначалу тоже был как глухой. Ты, первое дело, во всем ему угождай. И не забудь, девка… Ночь – она и есть ночь. Ну а день – он и есть день. И что бы там промеж вас ночью ни было, шибко не заносись. Днем свое место помни, будь тише воды, ниже травы, по одной половице ходи. А то потешит с девкой барин удаль молодецкую, она и возомнит о себе. Только барин-то глядь – и другую к себе позвал, а первой дал печатный пряник. Вот и вся любовь! Видал я таких… горько им. Но поведешь себя с умом, небось и выгоды добудешь. Барин добрый, ласковый, при таком живи да радуйся!
Клим испуганно смолк: барин в шелковом халате, со свечой в руке проследовал в опочивальню и оставил дверь приоткрытой.
– Ну, иди, иди! – подтолкнул девушку Клим.
– Да ты что? – испугалась она. – Я же ему спать помешаю!
– Твое счастье, коли так, – сурово изрек Клим и подтолкнул Марьяшку с такой силой, что она влетела в приотворенную дверь и едва не ударилась в барина, стоящего возле пышной постели.
Тот глубоко вздохнул, увидев девушку, а у нее отнялось дыхание. Он глядел своими светлыми, мерцающими глазами так странно, так пристально… Наверное, следовало бы заслониться рукавом, но Марьяшка только обреченно склонила голову, когда барин приблизился. А он распахнул халат и прильнул к ней. Марьяшка на миг испугалась, ощутив его горячую наготу, а потом все исчезло для нее, кроме одного желания: все ближе и теснее прижиматься к его телу.
Барин не стал ждать, пока она разберется с поясками: задрал рубаху да сарафан, а потом чуть приподнял. Голова у Марьяшки закружилась, и, чтобы удержаться, она оплела спину барина руками и ногами. Тут же она вскрикнула изумленно, ощутив в себе горячую, тугую плоть, отпрянула – но барин держал крепко и вновь прижал ее к себе… Одна мысль промелькнула в тот миг – к его телу она прижимается не впервые…
В Митаве они простились с Климом. Здесь были границы страны; вдобавок лошади устали тянуть сани по раскисшей смеси снега с песком. Клим, помнится, рассказывал Марьяшке, сколько снегу навалило в ту ночь, когда она совершила убийство. Однако для девушки его слова – что пустой звук: она по-прежнему ничего не помнила о былом. Из новых Климовых уроков она усвоила прочно лишь один: научилась просыпаться прежде барина и исчезать из его постели до рассвета.
– И думать не моги, чтоб он тебя увидал рядом поутру, – наказывал Клим. – Такое для жены аль желанной сударушки. Ты же, хоть девка и ладная да пригожая, а все же оторва последняя, прости господи. Ну за что прикончила того бедолагу? Убыло б от тебя разве? Зато жила бы сейчас дома.
Еще Клим твердил, что днем надо держаться с барином скромно, не глазеть на него. И вечером не соваться к нему, пока знака не подаст.
Марьяшка и не рвалась. Она даже от себя самой таила, что сердечко ее ежевечерне трепещет: позовет? не позовет? Он звал всегда, однако ни слова не слетало с его распаленных уст. Молчала и она. И только тяжелое, прерывистое дыхание сопровождало неутомимое любодейство. На ощупь она знала каждый изгиб его стройного тела, однако днем глаза его всегда были как лед, и губы на замке, а голос, как ветер за окном. Марьяшке никакого труда не составляло робеть, забиваться в уголок возка… и с нетерпением ждать, когда настанет ночь.
Итак, Клим отбыл восвояси, пожелав милостивому барину, одарившему кучера увесистым кошельком, божьего покровительства. Того же он пожелал и Марьяшке, сокрушавшись тем, что та так и не приноровилась чистить господскую обувь. Слава богу, хоть штопку да шитье вспомнила!
Теперь они путешествовали в дилижансе. Сидели в длинной карете на лавках, прибитых вдоль стен, в компании с другими путешественниками. Багаж увязан был на крыше. Барин купил Марьяшке толстенный клетчатый платок, и она сидела, завернувшись в него с головой. Платок был огромный и назывался пледом.
Барин теперь язык по-русски не ломал – учил Марьяшку своей иноземной речи: ведь ей теперь предстояло навечно привыкать к чужому. И не мог скрыть удивления, сколь легко она запоминала новые слова. Через неделю, миновав без задержек Пруссию, она преизрядно понимала и говорила на его языке. Однако в стране, именуемой Францией, барин изъяснялся только по-французски и настрого запретил Марьяшке звук молвить по-английски. Впрочем, несколько нужных слов она выучила и из нового языка – с прежней легкостью. Смысл почти всего, что она слышала, оказался ей понятен, и барин снова был изумлен. Но ее собственные успехи не радовали: два слова, кои милорд всегда говорил ей только по-английски, давно не звучали, и с утра до вечера она мечтала услышать: come here, иди сюда…
Мечтала попусту. На постоялых дворах слуги жили отдельно от господ, в плохоньких, тесных помещениях. Прислуживали господам лакеи, комнаты для постояльцев были на двоих, на троих. Некуда барину было позвать ее, и Марьяшка вся извелась, видя день ото дня лишь суровость и холод в его лице. Ночи словно бы вообще исчезли! Она лелеяла воспоминания, однако с каждой одинокой ночью, проведенной в компании каких-нибудь грубых немок или брезгливых француженок, воспоминания тускнели, а надежды меркли.
Только тогда ожила Марьяшка, когда капитан, не желавший брать ее на корабль, все же смягчился и пустил на свое утлое суденышко. И даже предоставил «рабовладельцу» отдельную каюту. Все задрожало в Марьяшкиной душе: хоть в плавании они будут находиться день, все-таки вдруг… Правда, кровать, казалось, похожа на гроб. Через миг выяснилось, что казалось не напрасно.
– Вот здесь, – объявил капитан, – лежала прекрасная француженка, которую год назад я тайком перевозил к английским берегам. Ее спасла «Лига Красного цветка», но, увы, лишь для того, чтобы дама умерла свободной! Сердце маркизы Кольбер, надорванное испытаниями, не выдержало радости.
– Маркизы Кольбер? – изумленно воскликнул барин (его теперь следовало именовать «милорд»). – Так она умерла!
– Вы знали ее? – насторожился капитан. – Каким же образом?
– Oчень простым, – печально ответил милорд. – Именно я привез маркизу из Парижа в Кале и поручил заботам следующего связного. Да… она была слишком напугана, слишком измучена, у нее не осталось сил жить.
– Неужто вы, сударь, принадлежали к лиге? – воскликнул капитан.
– Клянусь вам в этом, как перед богом, – усмехнулся милорд.
– Черт побери, вам следовало сказать сразу, сэр, тогда бы мы не потеряли столько времени и не задержались с отплытием. Мне очень хочется расспросить вас о лиге, но сейчас мое место на капитанском мостике. Меня смущает поднявшийся ветер. Да и туман, висящий над морем, мне не нравится. Не хотите ли пойти со мной? Потом я угощу вас настоящим английским портером. Вы небось наскучались по нему?
– Почту за честь и удовольствие! – весело ответил милорд и вышел вслед за капитаном в низенькую дверь, даже не взглянув на Марьяшку.
Она отошла в уголок, прислонилась к дощатой стеночке, потом села, где стояла. Сердце так болело, что Марьяшка прижала руки к груди. Ком подступил к горлу.
Плакала она долго, а барин не возвращался. Потом Марьяшка даже вздремнула, а его все не было. Фонарь под потолком едва рассеивал полумрак, хотя за круглым окошком было светло.
В каютке сделалось так душно, что девушка просто-таки места себе не находила. Ей было то жарко, то холодно, и снова подкатил к горлу ком, но то уже не слезы были, а словно бы все нутро ее взбунтовалось и рвалось наружу. Она то садилась, то ложилась. Но пол был такой сырой и холодный, что ее тут же начинала бить дрожь. Она бросила тоскливый взгляд на кровать. Барин бог весть когда вернется, а ей бы сейчас прилечь на мягоньком… И тут Mарьяшка вспомнила слова капитана об умершей даме – и облилась ледяным потом от страха. А ну как и она здесь умрет?!
Марьяшка ужаснулась. Она умрет, непременно умрет, ежели пробудет здесь еще хоть мгновение! Просто задохнется! Не думая, разгневается ли барин, она дрожащей рукою толкнула дверь и на подгибающихся ногах выбралась на палубу. В первую минуту свежий воздух освежил ее и прояснил разум, но тут же порыв студеного ветра пробрал до костей. Плед-то она забыла в каюте!
Но вернуться было свыше ее сил. Марьяшка знала: если она отпустит дверь, то рухнет и больше не встанет. Не только потому, что дрожали и подкашивались ноги, – вся палуба дрожала и ходила ходуном.
Мимо, не заметив ее, прошли двое: мужчина почти нес на руках даму с растрепанными волосами. Тяжелое дыхание вырывалось из ее уст, слезы катились по бледному лицу.
– Мне дурно… я умираю… – бормотала дама.
Мужчина, впрочем, выглядел не лучше, но сознание, что не она одна страдает, не утешило, а испугало Марьяшку.
А где же милорд? Что, если он упал где-нибудь в приступе внезапной болезни и некому прийти ему на помощь? Капитану небось не до него. И тут Марьяшка увидела знакомую высокую фигуру на мостике, рядом с капитаном. Ветер хлестал корабль, как бичом.
Капитан что-то прокричал. Марьяшка взглянула в ту сторону, куда он показывал. Волна нарастала над кораблем… Вдруг девушка догадалась, что капитан крикнул: «Держитесь крепче!» И в то же мгновение увидела своего милорда, который, пригнувшись, бежал к ней по палубе. Он ни за что не держался! Да его сейчас смоет за борт!
Марьяшка выпустила спасительную дверь, кинулась к милорду и вцепилась в него. Волна накрыла их, сбила с ног, поволокла по палубе. Что-то ударило Марьяшку по голове… боль пронзила виски, в глазах смерклось…
На какой-то миг Десмонду показалось, что волна унесет их в море. Однако она ушла, оставив его мокрым до костей. На таком ветру, в январе! Надобно поскорее переодеться. Он вскочил на ноги, рывком поднял девушку, но та повисла на его руках, бессильно запрокинув голову.
О, ну как же тут не помянуть черта? Эта простолюдинка хлопается в обморок при каждом удобном случае, совсем как знатная дама. А если она опять неделю, а то и две проваляется без сознания? Кто будет за ней ухаживать – он сам? Десмонд вообразил, какое выражение лица сделается у слуг, которые будут встречать его на пристани в Дувре, когда они увидят лорда с бесчувственной славянкой на руках, и против воли засмеялся. А что скажут люди его круга? Да, нелегко придется в Англии, особенно на первых порах. Впрочем, матушку его всегда считали особой со странностями, смирятся и с наследственными причудами сына…
Он втиснулся в каюту, опустил Марьяшку на кровать и с радостью увидел, как блеснули ее глаза. Благодарение богу, очнулась!
– Переоденься. Мы оба вымокли насквозь, – бросил он и, подойдя к сундуку, принялся вытаскивать оттуда сухое. Поскорее сменить белье! Хорошо бы еще растереться бренди. И не только растереться. Конечно, джентльмену следовало подождать, пока приведет себя в порядок дама. Хоть Марьяшка (ну и наградил же ее господь имечком – язык сломаешь!) и простолюдинка, а все-таки особа женского пола. Но Десмонда била такая дрожь, что он не думал о приличиях. В конце концов, она не увидит ничего, что не видела или не трогала прежде. Ведь по ночам…
При воспоминании о ночах Десмонда пробил новый приступ дрожи. Они так давно не проводили ночей вместе… Зачем скрывать, что желание томило его? Конечно, он стыдился своей пылкости к крестьянке, ведь тело в такие минуты властвовало над лордом Макколом и заставляло забывать обо всем. Какая ему разница была, кто родом выше, кто ниже, когда они лежали рядом, обнимая друг друга?
Десмонд снял рубашку, но не ощутил холода. Все тело его пылало так, словно он не растерся бренди, а принял ванну из славного напитка. И голова кружилась, как после доброго глотка. Да, он пьян… пьян от желания… Через мгновение он стоял голый.
А девушка так и лежала на кровати – в мокрой одежде. Десмонд усмирил себя. Ощущать ее всем телом – это восхитительно, это добавляло хмеля в напиток страсти! Он принялся было расстегивать пуговки на ее рубашке, но тут терпение Десмонда иссякло. Он буквально вырвал девушку из мокрых тряпок, не глядя отшвырнул их куда-то на пол.
Десмонду показалось, что она смотрит с выражением бесконечного изумления, словно не понимает, кто он и что намерен делать с нею. Конечно, она удивлена: милорд намерен заняться любовью днем. Но ему осточертело чувствовать себя воришкой в постели. Кто сможет осудить его? Если он хочет эту женщину так, как в жизни никого не хотел, с этим придется смириться всякому, кто не желает стать его врагом. Он загнал «лорда Маккола» с его английским пуританством подальше в недра души и, подхватив девушку под бедра, повлек ее к себе…
Она все так же неотрывно глядела ему в глаза, губы задрожали, и Десмонд наблюдал, как наслаждение подчиняет ее себе. Чудилось, их слившиеся взоры тоже предаются любви, и в том, что они сейчас не таились друг от друга, было нечто такое, что привело Десмонда в неистовство. Изнемогая, он рухнул на нее, простерся в блаженном бессилии…
И в это время, совладав наконец с голосом, Марьяшка тоненько выкрикнула:
– Оставьте меня, сударь! Вы с ума сошли?
Честь лорда Маккола
– Сэр, ради бога… – Капитану Вильямсу очень хотелось схватиться за голову и хорошенько ее потрясти. Может быть, тогда мысли придут в порядок и жизнь сделается такой же спокойной, каким было море при отплытии из Кале… пока внезапный шторм не взбаламутил и его, и странного пассажира.