Страница:
При мысли о последних настроение Алёны мигом улучшилось. Два ее самых постоянных кавалера уже заждались в Нижнем, закидали нежными эсэмэсками. Да и сама легкомысленная героиня наша тоже испытывала некое томление при мысли о своих мужчинах… ну, в смысле, чужих, ибо они оба были чьими-то мужьями, однако Алёна совершенно не собиралась мешать их счастливой семейной жизни, а при случае даже помогала ее восстанавливать, причем порою – с риском для жизни[5].
Вспоминая терпеливую нежность Андрея и изощренную изобретательность Дракончега (ну да, один из кавалеров носил такое затейливое прозвище), Алёна тихо-тихо, чтобы, не дай бог, до Марининой спальни не долетел звук защелкивающегося замка, вышла из квартиры, спустилась на тесном, как коробочка для флакончика духов, лифте в маленький крытый дворик, напоследок посмотрелась в огромное зеркало в холле (нет, честно, только французы могли придумать такую прелесть!) и вышла на рю Друо угол рю де Прованс. Теперь вперед, до Лафайет, там немножко пройти мимо знаменитых Галери, потом повернуть налево – и вот она, улица Скриба, замечательного драматурга, написавшего две совершенно волшебные пьесы: «Стакан воды» и «Адриенна Лекуврер», а также разные другие прочие, чуточку менее совершенные и волшебные. И вот Алёна уже села в зелененький автобус, и он тронулся, и писательница прильнула к окну, в очередной раз – неведомо, на сколько, может, навсегда? – прощаясь с любимым и прекрасным городом Парижем.
Конечно, в прошлый раз я слишком уж порезвилась. Мне вовсе не хочется открывать инкогнито. Подписывая картины, я намекала на свое подлинное имя, но это не более чем намек, который можно трактовать и так, и иначе. Может быть, на последней страничке рассказа о моей жизни я и подпишусь настоящим именем, а пока предпочитаю псевдоним и измененный почерк. Я ведь gauchère, левша, поэтому легко пишу левой рукой, и почерк вроде похож на мой обычный, но в то же время не похож.
Тончайшие листочки, которые я выбрала, тоже очень удобны – конверт с моими записками почти невесом. Почему для дневников все всегда выбирают увесистые тетради в толстых кожаных обложках с застежками, которые так и тянет открыть, чтобы заглянуть внутрь? Не люблю увесистой бумаги. Мне очень нравится тонкая американская бумага для папирос. Маларме вообще не считал бумагу единственным материалом для поэта, он писал свои стихи где только мог – на веерах, на чайниках, на зеркалах, на манжетках, на платочках, будто старался оставить след своего творчества на самой жизни. Мне, конечно, далеко до Маларме, да и темы у нас разные. Ну и разный материал, само собой. Я покупаю бумагу в табачной лавке, и дурень приказчик, который вечно пялится в мое декольте, убежден, что я курю самодельные папиросы. Он то и дело пытается всучить мне машинку для набивания гильз, уверяя, что, если я буду набивать гильзы пальцами, мои прелестные миндалевидные розовые ногти некрасиво пожелтеют. Его глупость меня умиляет. Единственное неудобство, что мне приходится покупать специальные американские чернила, которые не просачиваются на оборотную сторону тончайших листков. Ну и, само собой, не обошлось без американской же автоматической ручки. Французские в этом смысле чрезвычайно нехороши, чернила из них вытекают, бумага промокает, и текста не разберешь. А мне так хочется иметь возможность иногда перечитывать мои opusеs frivoles!
Разумеется, я не таскаю листочки с собой в сумочке. Еще не хватало, чтобы мой муж, которого, несмотря на полное равнодушие ко мне, все же иногда начинает одолевать маниакальная ревность, или мой не в меру любопытный fils вдруг забрались в сумку и наткнулись на эти записки. Такой affront я просто не вынесу. К тому же тогда в руки моего мужа попадет сильнейшее оружие против меня. Поэтому я и устроила миленький тайничок под охраной моей любимой église Madeleinе и пока чувствую себя в полной безопасности.
Именно там, на площади Мадлен, около восхитительной церкви, ко мне пришло ощущение своего истинного призвания. Я подумала: какого черта я влачу столь жалкое существование? Какого черта я всего лишь истеричная, вздорная, ревнивая тень своего прошлого? Разве такой я была в тринадцатом году, когда мы встретились с N и он сошел из-за меня с ума? Дело не только в том, что двадцать два года назад у меня вовсе не было морщинок у глаз и груди мои были гораздо более тугими, чем теперь. Ведь он влюбился не только и не столько в мою необычную для его южного глаза славянскую красоту. Он влюбился в меня потому, что я прекрасно танцевала, жила собственной жизнью, непостижимой для него. Пусть я не была великой артисткой, как Карсавина или Павлова, пусть танцевала в кордебалете, однако каждый раз на сцене я проживала некую иную жизнь, параллельную той, которая была доступна для всех. Именно тайна, вернее – многочисленные тайны, которыми я владела, и пленили его. Потому он и захотел завладеть мною, что мечтал их открыть.
Конечно, если бы он смог затащить меня в постель, то сделал бы это. Ведь он мужчина – раз, испанец – два, и он истинный fils de son époque…
Но я не соглашалась. И Д., наш великий босс, помню, предупреждал его: «Осторожней с русскими девушками… На них надо жениться!» Вот и вышло все так, как я сочинила в своем стишке:
Он был невыносимо горд, когда после первой брачной ночи обнаружил, что я сохранила девственность. И это несмотря на то, что была балериной и ежевечерне задирала ноги перед огромным количеством мужчин!
Потом, спустя некоторое время, мне случайно попался на глаза старый, еще начала XIX века, выпуск «Petit journal de Palais-Royal», и я прочла там совершенно невероятное объявление: «Продается девственность девицы Лефевр, молодой певицы из певческой школы, принятой в Opéra на прошлую Пасху. Обращаться по данному поводу к матери, Porte-Saint-Martin».
Клянусь, мне показалось, что я прочла объявление о самой себе! «Продается девственность русской актрисы… обращаться к ее матери…»
Разумеется, мне неизвестно, сколько получила маман m-lle Лефевр за невинность своей дочери, но то, что мы с моей маман значительно продешевили, я точно знаю!
Проходя между стойками и волоча за собой сумку на колесиках, Алёна от нечего делать позевывала, глазела по сторонам и ненароком обратила внимание на толстенького, приземистого мужчину лет сорока, который сновал туда-сюда вдоль очереди пассажиров, внимательно присматриваясь к их багажу. С таким деловым видом – и одновременно как бы невзначай – обычно прохаживаются сотрудники службы безопасности аэропорта. Однако этот человек был слишком суетлив. Вдруг он так стремительно бросился к высоченному негру с перегруженной багажной тележкой, что даже поскользнулся и упал на колени. Любезные французы, а может, и не французы, стоявшие рядом, помогли ему подняться, а негр тем временем покатил свою тележку к освободившейся стойке регистратора.
«Интересно, куда он летит? – подумала Алёна, рассеянно глядя, как негр ставит на весы три чемодана, две сумки и два черных пластиковых пакета, точно таких же, как тот, в котором она везла свою картину. – В Кейптаун? В Лондон? Что же можно везти из Парижа в Кейптаун и Лондон в таком количестве?! Нет, наверное, он направляется в Москву или в Киев. А что делать негру в Москве или в Киеве? Да мало ли… Работать подрядился, к примеру. Или, очень может быть, у него там русская или украинская жена, вот и везет французские подарочки».
Подумав так, наша героиня тихонько хмыкнула, ибо словосочетание «французские подарочки» было также и эвфемизмом, который вызвал у нее в памяти другой эвфемизм – «изделие номер два». Полезность сего изделия Алёна, конечно, признавала, но сама его терпеть не могла и старалась избегать контакта с ним. Может, кстати, ее кавалеры так любили секс с ней именно потому, что никаких преград в нем не было.
Нет, ну в самом деле, безопасность безопасностью, но насколько же теряется острота и нежность ощущений при соблюдении всех ее норм! Что тут можно сказать? Если бы люди не блудодействовали на стороне, а любили только своих официальных половинок, они могли бы вообще забыть про изделие номер два. Ах да, часто же еще предохраняются от ненужного зачатия… Но ведь существуют и другие способы контрацепции, гораздо более щадящие в смысле сохранения приятностей чистого, незащищенного, открытого и доверительного секса!
Мысли Алёны самым естественным образом свернули на стезю, выражаясь фигурально, порока. И было бы странно, если бы этого не произошло, честное слово. Поскольку, с ее точки зрения, данный порок был самый приятный в мире. Конечно, кто-то может с ней не согласиться и назвать массу других, но… Тут уж каждому свое. Или, как поется в песне группы «Ленинград»: «Лично я бухаю, а кто-то колется».
Мысли Алёны, словно расшалившиеся кузнечики, вновь скакнули к человеку, который продолжал шнырять вокруг пассажиров, ожидающих регистрации. «А может, дядька, как специально натасканная собака, вынюхивает наркотики? Или, к примеру, взрывчатку. Хотя нет, вид у него какой-то подозрительный. Эти усы, хищный профиль, взгляд исподлобья… Такой как раз сам может взрывчатку подложить. На исламского террориста он мало похож, а вот на корсиканского – очень даже!»
Для тех, кто не знает: Front de Libération Nationale de la Corse, Национальный Свободный фронт Корсики, – очень серьезный гвоздь в сапоге французов. Он требует признания «народа Корсики» (по французским законам все граждане страны считаются французами) и отделения от Франции. В подкрепление своих требований корсиканцы порой устраивают весьма нешуточные теракты. Эхо их, насколько знала Алёна, докатилось однажды даже до Муляна![6]
Правда, это произошло еще до того, как наша писательница начала ездить в «криминальную деревню», о чем она отчаянно жалела. Как же, «ушел на сторону» такой материал для романчиков-детективчиков! Мало ей было собственных приключений, бедолаге, так она еще что-то норовила накликать на свою голову…
Хоть, как пишут газеты, террористы Корсики теперь все больше ведут междоусобные войны, деля сферы влияния на рынке торговли наркотиками, все-таки вид у «шнырялы» был и в самом деле подозрительный, что в конце концов привлекло внимание секьюрити. К мужчине подошли двое полицейских и вежливо, но непреклонно начали что-то говорить, почти незаметно оттесняя его от очереди.
«А может, он вовсе даже не террорист, а просто-напросто воришка, и уже присмотрел себе богатую добычу», – подумала Алёна, провожая глазами «шнырялу», который явно не хотел уходить, все оглядывался, бросая алчные взгляды на тележки с багажом.
Но тут подошла ее очередь регистрироваться, и «корсиканец-террорист-воришка» был забыт.
Алёна сдала в багаж чемодан, оставила только сумку, висевшую через плечо, и картину, которую она перед выходом из дома для пущей сохранности поместила еще в один пакет, столь же внушительных размеров, как и «родной» черный, но только белого цвета, с витиеватой надписью «Galeries Lafayette», от которой у любой женщины начинает быстрее биться сердце, и направилась к стойкам паспортного контроля. Но тут взгляд ее упал на указатель с сакраментальными фигурками, женской и мужской, и Алёна свернула в том направлении. Попросту говоря, решила зайти в туалет.
Почти все туалеты в секторе Е2, особенно на территории посадочных залов, захованы в каких-то закоулках, к которым надо пробираться окольными путями. Наверное, сделано так из эстетических соображений, но для пассажиров их местонахождение вряд ли удобно. Поэтому Алёна решила воспользоваться случаем и посетить туалет, до которого надо идти не через пять, к примеру, коридоров, а всего через два. И, едва свернув в первый, она снова увидела «корсиканца». Тот стоял у стенки и что-то горячо втолковывал худому человеку, который слушал его, сгибаясь почему-то в три погибели и пряча лицо в воротник белой куртки.
Приблизившись, Алёна услышала, как «корсиканец» воскликнул зло:
– Сам все это устроил, вот теперь иди и ищи сам!
– Да как? – столь же зло пробурчал человек в белой куртке. – Меня сразу в полицию заберут! Что я могу сделать?
– Делай что хочешь, но хоть что-то делай! – рявкнул «корсиканец». – Не стой здесь!
Он оттолкнул человека в белой куртке от стенки, и Алёна мельком увидела его лицо… с подбитыми глазами. Немудрено, что худой боится полиции! С такими синяками у него просто уголовно наказуемый вид!
Заметив, что кто-то идет, человек в белой куртке поспешно отвернулся к стене, а Алёна, которая не любила ставить людей в неловкое положение, прошмыгнула в туалет.
Когда она вышла, ни «корсиканца», ни его избитого сотоварища в коридоре уже не было. Видимо, ушли делать свои загадочные подозрительные дела. Вернее, делишки.
Впрочем, наверное, ничего в них подозрительного на самом деле не было, ведь отпустили же полицейские «корсиканца». Конечно же, Алёна просто напридумывала на его счет. Как будто своих забот ей не хватает! К примеру, вспомнилось, что, мельком глянув в зеркало, она только что убедилась: гладкая прическа с заколкой не идет ей просто клинически, делает ее сущей уродиной. Наша героиня уже совсем было вознамерилась вынуть заколку, вернуться в туалет и смочить волосы, чтобы они завились привычными кудряшками, но спохватилась – идти по аэропорту с мокрой головой как-то… ну, мягко говоря, неавантажно.
Убеждая себя в том, что просто свет был неудачный, слишком уж неоновый, мертвенный и потому мертвящий, Алёна поспешила дальше. По пути она зацепилась за чью-то багажную тележку, брошенную посреди зала, и порвала пакет «Galeries Lafayette». Пришлось со вздохом глубокой печали снять его и дальше нести картину только в черном, непрезентабельном. Да шут бы с ней, с непрезентабельностью, главное, что защита плохая!
«Ладно, – утешила себя Алёна, – потом двину в «дьюти фри» покупать «Бейлис» и «Мартини» и там попрошу лишний пакет. Или куплю его, на худой конец, если будут жмотиться и даром не дадут».
Надо заметить, что писательница всегда, возвращаясь из Франции, покупала в аэропорту несколько пластиковых бутылочек своего любимого «Бейлиса». Цена по сравнению с российской просто никакая, а пластик везти легче. «Мартини бьянко», к сожалению, еще не додумались производить в пластике, и все равно цены в «дьюти фри» и в российских магазинах – небо и земля!
Алёна прошла цепью очередных коридоров и обнаружила, что, конечно, перед будочками пограничников тоже стоит очередь. Правда, она совсем даже не стоит, а непрерывно движется. И тут Алёна снова увидела человека в белой куртке. Его подбитые глаза на сей раз оказались закрыты огромными солнечными очками, и вид у него теперь сделался весьма пристойный и даже где-то законопослушный. У ног его стоял чемодан, а сам побитый говорил по мобильному телефону. Ну, надо думать, он уже начал делать то, чего хотел от него «корсиканец», и больше по физиономии не схлопочет.
«Интересно, какие у них дела? – подумала Алёна. – Чего они не поделили? Тут какая-то тайна… Эх, жаль, что мне сейчас лететь, я бы разведала, а потом романчик на эту тему написала!»
Следует заметить, что наша героиня была по гороскопу Дева, а значит, отличалась редкостной практичностью. Вообще по жизни мало что проходило мимо ее цепкого внимания, чтобы не быть впихнуто в какой-нибудь романчик. И можно себе вообразить, чего только она не насочиняла бы относительно «побитого» и «корсиканца», окажись у нее хоть минута свободного времени! Однако ни единой минуты у нее не было – просто потому, что настал ее черед подойти к пограничнику и протянуть в его окошечко свой паспорт. И тут оба странноватых персонажа были ею забыты, потому что пограничник взглянул на ее паспорт, потом на нее – и размеренно, непреклонно покачал головой, как бы говоря: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…»
Впрочем, он вовсе не был жадным, мой N, в те далекие времена. Все, что у него было, готов был мне отдать. А было у него не слишком-то много денег на цветы да еще неистощимая, безумная страстность. Он осыпал меня розами, носил на руках и каждую минуту норовил на что-нибудь завалить или пристроиться сзади – почему-то больше всего ему нравилось заниматься любовью в этой позе. Черт его знает, кем он себя воображал, может быть, матадором, который поставил перед собой на колени быка…
Мой муж говорил: «Я испанец, а у нас месса утром, коррида после полудня и бордель поздно вечером». Ну что ж, в то время ему не надо было ходить в бордель – тот размещался у него дома и был открыт в любое время дня и ночи. Частенько бывает, что вся сексуальность художников и писателей сосредоточена в их кисти или ручке, которой они творят свои великие и не слишком великие произведения. Однако с N дело обстояло совсем иначе!
Еще он говорил, что в Испании мужчины презирают любодейство, но живут ради него. Судя по нему, это была истинная правда.
Что и говорить, именно супруг привил мне страсть к плотской любви. Я изнемогала по нему… Когда он куда-то уезжал и не мог взять меня с собой (например, когда я была беременна… а я ужасно тяжело переносила беременность), я невыносимо страдала. Каждый день от него приходили письма, и, чтобы утишить тоску, я клала ночью эти письма себе на губы, на сердце и между ног, и мне снилось, что он целует меня, обнимает и занимается со мной любовью. Иногда я видела во сне, что он имеет других женщин, и тогда просыпалась, визжа от ревности. И радовалась, что это было только сновидение. Потом я узнала, что радоваться было очень глупо. Мои сны меня не обманули!
Ну что ж, теперь я отношусь к таким вещам спокойней. А тогда просто умирала от горя. Спустя годы я воспринимаю моего супруга всего лишь как мужчину, который подчиняется своей кобелиной, жеребячьей, петушиной природе.
«Купленная мною картина, конечно, какая-то ценность, – обреченно подумала Алёна. – Тот парень с авеню Трюдан ее украл в Лувре или в Музее Д’Орсе, а потом продал мне. Его схватили, и он меня выдал…»
Напомним, наша героиня была Дева, а значит, обладала логическим мышлением. Вышеназванное немедленно подсказало, что картина, похищенная из Лувра или Музея Д’Орсе, вряд ли могла продаваться на крохотном пюсе за пятьдесят евро. Кроме того, продавцу было бы затруднительно выдать Алёну, потому что он не знал ее имени. Правда, она вроде бы обмолвилась, что утром улетает в Москву и потом едет в Нижний Новгород. Улететь в Москву можно только из аэропорта Шарль де Голль, и если проверить данные списка пассажиров, то не так уж много среди них окажется нижегородцев. То есть в принципе, задавшись такой целью, выследить ее все же было можно…
Да ну, чушь какая лезет в голову! Непременно она измыслит всякую детективщину. Или, выражаясь по-французски, криминальщину. Наверняка дело в чем-то другом.
Действительно, возможно. Но все же в чем в другом?!
Мучиться неизвестностью Алёне пришлось очень недолго. Пограничник, не спуская с нее бдительного взора, позвонил по телефону и попросил какую-то Элизу. Спустя мгновение около Алёны возникла огроменная по всем параметрам негритянка в форменной темно-синей одежде. Она одарила писательницу такой широченной улыбкой, что у той затряслись коленки. Во рту Элизы оказалось какое-то переизбыточное количество белоснежных и острейших зубищ, и со своей улыбкой она напоминала великаншу-людоедку, вознамерившуюся оказать особое расположение белой пленнице…
Взяв паспорт Алёны, Элиза некоторое время переводила взгляд с него на нашу героиню, словно собиралась удостовериться, что объект ее аппетита в самом деле принадлежит к самой вкусной (а не только самой красивой!) расе.
– Мадам Ярючкин, – промолвила она наконец (надо сказать, что, хоть в литературе детективщица и была известна как Алёна Дмитриева, мирское имя ее было Елена Дмитриевна Ярушкина… или «мадам Ярючкин» в людоедской транскрипции Элизы), – не могли бы вы распустить волосы?
Алёна растерянно моргнула, с трудом удержавшись от того, чтобы не поинтересоваться: «А вы не подавитесь ими, когда будете меня есть?», но вовремя вспомнила об уважении к форме представителей закона и потянула с головы заколку. Причем немедленно вспомнила, как выглядит с прилизанной головой, – и почувствовала себя самой уродливой и самой несчастной женщиной в мире. Поставив сумку с картиной к ногам, она принялась ерошить волосы, силясь придать им хотя бы подобие прежней пышности и кудрявости, бормоча какую-то ерунду о том, что помыла на ночь волосы, чего, конечно же, делать нельзя, и вот… Спустя минуту сообразила, что бормочет по-русски и Элиза вряд ли хоть словечко понимает из ее оправданий. Однако женщины всех племен (в том числе и людоедских) живут одними проблемами. Элиза оглядела разлохмаченную Алёну, снова перевела взгляд на фото, а затем милостиво кивнула:
– Все в порядке, мадам Ярючкин. Проходите, а то эти господа вас ждут.
Мадам оглянулась. Господа (а также, очень возможно, и товарищи) пассажиры в довольно большом количестве нетерпеливо переминались с ноги на ногу, поглядывая на нее, мягко говоря, укоризненно. Какая-то дама поджала губы, встретившись глазами с Алёной, какой-то парень лет тридцати (любимый возраст нашей героини!) весело подмигнул ей, мужчина солидного вида посмотрел с интересом… И тут писательница наткнулась взглядом не на глаза, а на какие-то узкие щелочки. Да ведь это тот самый, побитый… Он снял очки и теперь выглядел жутко. Ну просто персонаж триллера! Неудивительно, что на него, точно коршуны, налетели секьюрити, подхватили под белы рученьки и куда-то поволокли, а мужчина изворачивался и что-то выкрикивал в телефон, который прижимал ко рту… Ни слова Алёна не разобрала. Да и задачу перед собой, если честно, такую не ставила. Она взяла свой паспорт, подхватила сумку и поспешила туда, где перед таможенниками и их транспортером покорно разоблачались пассажиры, желающие улететь из сектора Е2 аэропорта Шарль де Голль.
Вспоминая терпеливую нежность Андрея и изощренную изобретательность Дракончега (ну да, один из кавалеров носил такое затейливое прозвище), Алёна тихо-тихо, чтобы, не дай бог, до Марининой спальни не долетел звук защелкивающегося замка, вышла из квартиры, спустилась на тесном, как коробочка для флакончика духов, лифте в маленький крытый дворик, напоследок посмотрелась в огромное зеркало в холле (нет, честно, только французы могли придумать такую прелесть!) и вышла на рю Друо угол рю де Прованс. Теперь вперед, до Лафайет, там немножко пройти мимо знаменитых Галери, потом повернуть налево – и вот она, улица Скриба, замечательного драматурга, написавшего две совершенно волшебные пьесы: «Стакан воды» и «Адриенна Лекуврер», а также разные другие прочие, чуточку менее совершенные и волшебные. И вот Алёна уже села в зелененький автобус, и он тронулся, и писательница прильнула к окну, в очередной раз – неведомо, на сколько, может, навсегда? – прощаясь с любимым и прекрасным городом Парижем.
* * *
А на тех листочках было написано:Конечно, в прошлый раз я слишком уж порезвилась. Мне вовсе не хочется открывать инкогнито. Подписывая картины, я намекала на свое подлинное имя, но это не более чем намек, который можно трактовать и так, и иначе. Может быть, на последней страничке рассказа о моей жизни я и подпишусь настоящим именем, а пока предпочитаю псевдоним и измененный почерк. Я ведь gauchère, левша, поэтому легко пишу левой рукой, и почерк вроде похож на мой обычный, но в то же время не похож.
Тончайшие листочки, которые я выбрала, тоже очень удобны – конверт с моими записками почти невесом. Почему для дневников все всегда выбирают увесистые тетради в толстых кожаных обложках с застежками, которые так и тянет открыть, чтобы заглянуть внутрь? Не люблю увесистой бумаги. Мне очень нравится тонкая американская бумага для папирос. Маларме вообще не считал бумагу единственным материалом для поэта, он писал свои стихи где только мог – на веерах, на чайниках, на зеркалах, на манжетках, на платочках, будто старался оставить след своего творчества на самой жизни. Мне, конечно, далеко до Маларме, да и темы у нас разные. Ну и разный материал, само собой. Я покупаю бумагу в табачной лавке, и дурень приказчик, который вечно пялится в мое декольте, убежден, что я курю самодельные папиросы. Он то и дело пытается всучить мне машинку для набивания гильз, уверяя, что, если я буду набивать гильзы пальцами, мои прелестные миндалевидные розовые ногти некрасиво пожелтеют. Его глупость меня умиляет. Единственное неудобство, что мне приходится покупать специальные американские чернила, которые не просачиваются на оборотную сторону тончайших листков. Ну и, само собой, не обошлось без американской же автоматической ручки. Французские в этом смысле чрезвычайно нехороши, чернила из них вытекают, бумага промокает, и текста не разберешь. А мне так хочется иметь возможность иногда перечитывать мои opusеs frivoles!
Разумеется, я не таскаю листочки с собой в сумочке. Еще не хватало, чтобы мой муж, которого, несмотря на полное равнодушие ко мне, все же иногда начинает одолевать маниакальная ревность, или мой не в меру любопытный fils вдруг забрались в сумку и наткнулись на эти записки. Такой affront я просто не вынесу. К тому же тогда в руки моего мужа попадет сильнейшее оружие против меня. Поэтому я и устроила миленький тайничок под охраной моей любимой église Madeleinе и пока чувствую себя в полной безопасности.
Именно там, на площади Мадлен, около восхитительной церкви, ко мне пришло ощущение своего истинного призвания. Я подумала: какого черта я влачу столь жалкое существование? Какого черта я всего лишь истеричная, вздорная, ревнивая тень своего прошлого? Разве такой я была в тринадцатом году, когда мы встретились с N и он сошел из-за меня с ума? Дело не только в том, что двадцать два года назад у меня вовсе не было морщинок у глаз и груди мои были гораздо более тугими, чем теперь. Ведь он влюбился не только и не столько в мою необычную для его южного глаза славянскую красоту. Он влюбился в меня потому, что я прекрасно танцевала, жила собственной жизнью, непостижимой для него. Пусть я не была великой артисткой, как Карсавина или Павлова, пусть танцевала в кордебалете, однако каждый раз на сцене я проживала некую иную жизнь, параллельную той, которая была доступна для всех. Именно тайна, вернее – многочисленные тайны, которыми я владела, и пленили его. Потому он и захотел завладеть мною, что мечтал их открыть.
Конечно, если бы он смог затащить меня в постель, то сделал бы это. Ведь он мужчина – раз, испанец – два, и он истинный fils de son époque…
Но я не соглашалась. И Д., наш великий босс, помню, предупреждал его: «Осторожней с русскими девушками… На них надо жениться!» Вот и вышло все так, как я сочинила в своем стишке:
Нет, заменим:
Жила одна девчонка, любила танцевать.
И жил один художник, хотел ее…
Но тогда, разумеется, мне казалось, что мы, выйдя после венчания в русской церкви на rue Daru и сев в золотой автомобиль самой дорогой марки, едем прямиком к счастью. И даже когда его матушка (сущая ведьма, сухая и смуглая, как черный карандаш) предупредила меня: «Мой сын не может сделать женщину счастливой, он принадлежит только самому себе и никогда никому не подчинится!» – я ей, конечно, не поверила. Мне казалось, что я укротила черноглазого и черногривого льва.
…хотел он с ней гулять.
Она не соглашалась ему отдать себя,
А он не мыслил жизни, девчонку не… любя
(скажем так).
И вот они однажды пошли и обвенчались…
Ах, многие несчастья вот так же начинались!
Он был невыносимо горд, когда после первой брачной ночи обнаружил, что я сохранила девственность. И это несмотря на то, что была балериной и ежевечерне задирала ноги перед огромным количеством мужчин!
Потом, спустя некоторое время, мне случайно попался на глаза старый, еще начала XIX века, выпуск «Petit journal de Palais-Royal», и я прочла там совершенно невероятное объявление: «Продается девственность девицы Лефевр, молодой певицы из певческой школы, принятой в Opéra на прошлую Пасху. Обращаться по данному поводу к матери, Porte-Saint-Martin».
Клянусь, мне показалось, что я прочла объявление о самой себе! «Продается девственность русской актрисы… обращаться к ее матери…»
Разумеется, мне неизвестно, сколько получила маман m-lle Лефевр за невинность своей дочери, но то, что мы с моей маман значительно продешевили, я точно знаю!
* * *
Самолет в Москву отправлялся из терминала Е2. Причем уже не в первый раз. Видимо, теперь так будет всегда. Сначала, когда место регистрации только поменяли, Алёне этот Е2 казался каким-то нелепым и неуютным по сравнению с прежним В2, а теперь она уже привыкла к его простору и долгим переходам, к роскошным бутикам, разбросанным здесь и там, ко всей атмосфере небрежной роскоши, которая в новом терминале особенно била по глазам. Но очереди на регистрацию имелись и здесь. Хотя, впрочем, как и в других терминалах, проходили весьма быстро. То есть становишься в хвост очереди из сотни, а то и больше людей, которые в одночасье намерились лететь, скажем, в Москву, Киев, Лондон или Кейптаун, а минут через десять, поизвивавшись по импровизированным коридорам, огороженным изящными стойками, оказываешься напротив любезнейшего регистратора, расстаешься со своим багажом и уже налегке идешь себе на таможенный досмотр.Проходя между стойками и волоча за собой сумку на колесиках, Алёна от нечего делать позевывала, глазела по сторонам и ненароком обратила внимание на толстенького, приземистого мужчину лет сорока, который сновал туда-сюда вдоль очереди пассажиров, внимательно присматриваясь к их багажу. С таким деловым видом – и одновременно как бы невзначай – обычно прохаживаются сотрудники службы безопасности аэропорта. Однако этот человек был слишком суетлив. Вдруг он так стремительно бросился к высоченному негру с перегруженной багажной тележкой, что даже поскользнулся и упал на колени. Любезные французы, а может, и не французы, стоявшие рядом, помогли ему подняться, а негр тем временем покатил свою тележку к освободившейся стойке регистратора.
«Интересно, куда он летит? – подумала Алёна, рассеянно глядя, как негр ставит на весы три чемодана, две сумки и два черных пластиковых пакета, точно таких же, как тот, в котором она везла свою картину. – В Кейптаун? В Лондон? Что же можно везти из Парижа в Кейптаун и Лондон в таком количестве?! Нет, наверное, он направляется в Москву или в Киев. А что делать негру в Москве или в Киеве? Да мало ли… Работать подрядился, к примеру. Или, очень может быть, у него там русская или украинская жена, вот и везет французские подарочки».
Подумав так, наша героиня тихонько хмыкнула, ибо словосочетание «французские подарочки» было также и эвфемизмом, который вызвал у нее в памяти другой эвфемизм – «изделие номер два». Полезность сего изделия Алёна, конечно, признавала, но сама его терпеть не могла и старалась избегать контакта с ним. Может, кстати, ее кавалеры так любили секс с ней именно потому, что никаких преград в нем не было.
Нет, ну в самом деле, безопасность безопасностью, но насколько же теряется острота и нежность ощущений при соблюдении всех ее норм! Что тут можно сказать? Если бы люди не блудодействовали на стороне, а любили только своих официальных половинок, они могли бы вообще забыть про изделие номер два. Ах да, часто же еще предохраняются от ненужного зачатия… Но ведь существуют и другие способы контрацепции, гораздо более щадящие в смысле сохранения приятностей чистого, незащищенного, открытого и доверительного секса!
Мысли Алёны самым естественным образом свернули на стезю, выражаясь фигурально, порока. И было бы странно, если бы этого не произошло, честное слово. Поскольку, с ее точки зрения, данный порок был самый приятный в мире. Конечно, кто-то может с ней не согласиться и назвать массу других, но… Тут уж каждому свое. Или, как поется в песне группы «Ленинград»: «Лично я бухаю, а кто-то колется».
Мысли Алёны, словно расшалившиеся кузнечики, вновь скакнули к человеку, который продолжал шнырять вокруг пассажиров, ожидающих регистрации. «А может, дядька, как специально натасканная собака, вынюхивает наркотики? Или, к примеру, взрывчатку. Хотя нет, вид у него какой-то подозрительный. Эти усы, хищный профиль, взгляд исподлобья… Такой как раз сам может взрывчатку подложить. На исламского террориста он мало похож, а вот на корсиканского – очень даже!»
Для тех, кто не знает: Front de Libération Nationale de la Corse, Национальный Свободный фронт Корсики, – очень серьезный гвоздь в сапоге французов. Он требует признания «народа Корсики» (по французским законам все граждане страны считаются французами) и отделения от Франции. В подкрепление своих требований корсиканцы порой устраивают весьма нешуточные теракты. Эхо их, насколько знала Алёна, докатилось однажды даже до Муляна![6]
Правда, это произошло еще до того, как наша писательница начала ездить в «криминальную деревню», о чем она отчаянно жалела. Как же, «ушел на сторону» такой материал для романчиков-детективчиков! Мало ей было собственных приключений, бедолаге, так она еще что-то норовила накликать на свою голову…
Хоть, как пишут газеты, террористы Корсики теперь все больше ведут междоусобные войны, деля сферы влияния на рынке торговли наркотиками, все-таки вид у «шнырялы» был и в самом деле подозрительный, что в конце концов привлекло внимание секьюрити. К мужчине подошли двое полицейских и вежливо, но непреклонно начали что-то говорить, почти незаметно оттесняя его от очереди.
«А может, он вовсе даже не террорист, а просто-напросто воришка, и уже присмотрел себе богатую добычу», – подумала Алёна, провожая глазами «шнырялу», который явно не хотел уходить, все оглядывался, бросая алчные взгляды на тележки с багажом.
Но тут подошла ее очередь регистрироваться, и «корсиканец-террорист-воришка» был забыт.
Алёна сдала в багаж чемодан, оставила только сумку, висевшую через плечо, и картину, которую она перед выходом из дома для пущей сохранности поместила еще в один пакет, столь же внушительных размеров, как и «родной» черный, но только белого цвета, с витиеватой надписью «Galeries Lafayette», от которой у любой женщины начинает быстрее биться сердце, и направилась к стойкам паспортного контроля. Но тут взгляд ее упал на указатель с сакраментальными фигурками, женской и мужской, и Алёна свернула в том направлении. Попросту говоря, решила зайти в туалет.
Почти все туалеты в секторе Е2, особенно на территории посадочных залов, захованы в каких-то закоулках, к которым надо пробираться окольными путями. Наверное, сделано так из эстетических соображений, но для пассажиров их местонахождение вряд ли удобно. Поэтому Алёна решила воспользоваться случаем и посетить туалет, до которого надо идти не через пять, к примеру, коридоров, а всего через два. И, едва свернув в первый, она снова увидела «корсиканца». Тот стоял у стенки и что-то горячо втолковывал худому человеку, который слушал его, сгибаясь почему-то в три погибели и пряча лицо в воротник белой куртки.
Приблизившись, Алёна услышала, как «корсиканец» воскликнул зло:
– Сам все это устроил, вот теперь иди и ищи сам!
– Да как? – столь же зло пробурчал человек в белой куртке. – Меня сразу в полицию заберут! Что я могу сделать?
– Делай что хочешь, но хоть что-то делай! – рявкнул «корсиканец». – Не стой здесь!
Он оттолкнул человека в белой куртке от стенки, и Алёна мельком увидела его лицо… с подбитыми глазами. Немудрено, что худой боится полиции! С такими синяками у него просто уголовно наказуемый вид!
Заметив, что кто-то идет, человек в белой куртке поспешно отвернулся к стене, а Алёна, которая не любила ставить людей в неловкое положение, прошмыгнула в туалет.
Когда она вышла, ни «корсиканца», ни его избитого сотоварища в коридоре уже не было. Видимо, ушли делать свои загадочные подозрительные дела. Вернее, делишки.
Впрочем, наверное, ничего в них подозрительного на самом деле не было, ведь отпустили же полицейские «корсиканца». Конечно же, Алёна просто напридумывала на его счет. Как будто своих забот ей не хватает! К примеру, вспомнилось, что, мельком глянув в зеркало, она только что убедилась: гладкая прическа с заколкой не идет ей просто клинически, делает ее сущей уродиной. Наша героиня уже совсем было вознамерилась вынуть заколку, вернуться в туалет и смочить волосы, чтобы они завились привычными кудряшками, но спохватилась – идти по аэропорту с мокрой головой как-то… ну, мягко говоря, неавантажно.
Убеждая себя в том, что просто свет был неудачный, слишком уж неоновый, мертвенный и потому мертвящий, Алёна поспешила дальше. По пути она зацепилась за чью-то багажную тележку, брошенную посреди зала, и порвала пакет «Galeries Lafayette». Пришлось со вздохом глубокой печали снять его и дальше нести картину только в черном, непрезентабельном. Да шут бы с ней, с непрезентабельностью, главное, что защита плохая!
«Ладно, – утешила себя Алёна, – потом двину в «дьюти фри» покупать «Бейлис» и «Мартини» и там попрошу лишний пакет. Или куплю его, на худой конец, если будут жмотиться и даром не дадут».
Надо заметить, что писательница всегда, возвращаясь из Франции, покупала в аэропорту несколько пластиковых бутылочек своего любимого «Бейлиса». Цена по сравнению с российской просто никакая, а пластик везти легче. «Мартини бьянко», к сожалению, еще не додумались производить в пластике, и все равно цены в «дьюти фри» и в российских магазинах – небо и земля!
Алёна прошла цепью очередных коридоров и обнаружила, что, конечно, перед будочками пограничников тоже стоит очередь. Правда, она совсем даже не стоит, а непрерывно движется. И тут Алёна снова увидела человека в белой куртке. Его подбитые глаза на сей раз оказались закрыты огромными солнечными очками, и вид у него теперь сделался весьма пристойный и даже где-то законопослушный. У ног его стоял чемодан, а сам побитый говорил по мобильному телефону. Ну, надо думать, он уже начал делать то, чего хотел от него «корсиканец», и больше по физиономии не схлопочет.
«Интересно, какие у них дела? – подумала Алёна. – Чего они не поделили? Тут какая-то тайна… Эх, жаль, что мне сейчас лететь, я бы разведала, а потом романчик на эту тему написала!»
Следует заметить, что наша героиня была по гороскопу Дева, а значит, отличалась редкостной практичностью. Вообще по жизни мало что проходило мимо ее цепкого внимания, чтобы не быть впихнуто в какой-нибудь романчик. И можно себе вообразить, чего только она не насочиняла бы относительно «побитого» и «корсиканца», окажись у нее хоть минута свободного времени! Однако ни единой минуты у нее не было – просто потому, что настал ее черед подойти к пограничнику и протянуть в его окошечко свой паспорт. И тут оба странноватых персонажа были ею забыты, потому что пограничник взглянул на ее паспорт, потом на нее – и размеренно, непреклонно покачал головой, как бы говоря: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…»
* * *
А на тех листочках было написано:Впрочем, он вовсе не был жадным, мой N, в те далекие времена. Все, что у него было, готов был мне отдать. А было у него не слишком-то много денег на цветы да еще неистощимая, безумная страстность. Он осыпал меня розами, носил на руках и каждую минуту норовил на что-нибудь завалить или пристроиться сзади – почему-то больше всего ему нравилось заниматься любовью в этой позе. Черт его знает, кем он себя воображал, может быть, матадором, который поставил перед собой на колени быка…
Мой муж говорил: «Я испанец, а у нас месса утром, коррида после полудня и бордель поздно вечером». Ну что ж, в то время ему не надо было ходить в бордель – тот размещался у него дома и был открыт в любое время дня и ночи. Частенько бывает, что вся сексуальность художников и писателей сосредоточена в их кисти или ручке, которой они творят свои великие и не слишком великие произведения. Однако с N дело обстояло совсем иначе!
Еще он говорил, что в Испании мужчины презирают любодейство, но живут ради него. Судя по нему, это была истинная правда.
Что и говорить, именно супруг привил мне страсть к плотской любви. Я изнемогала по нему… Когда он куда-то уезжал и не мог взять меня с собой (например, когда я была беременна… а я ужасно тяжело переносила беременность), я невыносимо страдала. Каждый день от него приходили письма, и, чтобы утишить тоску, я клала ночью эти письма себе на губы, на сердце и между ног, и мне снилось, что он целует меня, обнимает и занимается со мной любовью. Иногда я видела во сне, что он имеет других женщин, и тогда просыпалась, визжа от ревности. И радовалась, что это было только сновидение. Потом я узнала, что радоваться было очень глупо. Мои сны меня не обманули!
Ну что ж, теперь я отношусь к таким вещам спокойней. А тогда просто умирала от горя. Спустя годы я воспринимаю моего супруга всего лишь как мужчину, который подчиняется своей кобелиной, жеребячьей, петушиной природе.
Ну, разумеется, я далеко не сразу пришла к этой мысли. Сначала для меня не существовало никого, кроме N. Мне нравилось в нем все, и даже его мелкая, немужская зависть к И.С., великому композитору и великому денди. N просто с ума сходил, так ему хотелось иметь такие же панталоны горчичного цвета, какие были у И.С.! Но он забывал, что такие панталоны нужно не только иметь – еще нужно уметь их носить. Меня ужасно трогало, что мой муж мечтал выглядеть этаким мсье Рюбампре из «Illusions perdues»[7] Бальзака, и я его всячески поддерживала. Однако подлинной элегантности он так и не смог приобрести. И навсегда остался испанским матадором. Впрочем, это не помешало ему стать знаменитым – и сделать меня несчастной.
Иметь бы десять тысяч членов,
Чтоб всех бабенок передрать!
Мужчинам можно все!
У них есть право почудесить,
У них есть право согрешить,
С красотками покуролесить,
Приличья крохи придушить.
А нам природа оставляет
Мужей покорно поджидать…
Иль, в тайне это сохраняя,
От них гулять, гулять, гулять!
* * *
Алёна мигом ощутила себя виновной во всех преступлениях, которые были совершены в мире как минимум за последний месяц. Груз оказался тяжеловат даже для ее не слишком-то хрупких плечиков и заставил склонить повинную голову. Алёна затравленно поглядывала на окаменевшее в своей непреклонности лицо пограничника, который переводил пристальный взгляд с фотографии в ее паспорте на перепуганный оригинал.«Купленная мною картина, конечно, какая-то ценность, – обреченно подумала Алёна. – Тот парень с авеню Трюдан ее украл в Лувре или в Музее Д’Орсе, а потом продал мне. Его схватили, и он меня выдал…»
Напомним, наша героиня была Дева, а значит, обладала логическим мышлением. Вышеназванное немедленно подсказало, что картина, похищенная из Лувра или Музея Д’Орсе, вряд ли могла продаваться на крохотном пюсе за пятьдесят евро. Кроме того, продавцу было бы затруднительно выдать Алёну, потому что он не знал ее имени. Правда, она вроде бы обмолвилась, что утром улетает в Москву и потом едет в Нижний Новгород. Улететь в Москву можно только из аэропорта Шарль де Голль, и если проверить данные списка пассажиров, то не так уж много среди них окажется нижегородцев. То есть в принципе, задавшись такой целью, выследить ее все же было можно…
Да ну, чушь какая лезет в голову! Непременно она измыслит всякую детективщину. Или, выражаясь по-французски, криминальщину. Наверняка дело в чем-то другом.
Действительно, возможно. Но все же в чем в другом?!
Мучиться неизвестностью Алёне пришлось очень недолго. Пограничник, не спуская с нее бдительного взора, позвонил по телефону и попросил какую-то Элизу. Спустя мгновение около Алёны возникла огроменная по всем параметрам негритянка в форменной темно-синей одежде. Она одарила писательницу такой широченной улыбкой, что у той затряслись коленки. Во рту Элизы оказалось какое-то переизбыточное количество белоснежных и острейших зубищ, и со своей улыбкой она напоминала великаншу-людоедку, вознамерившуюся оказать особое расположение белой пленнице…
Взяв паспорт Алёны, Элиза некоторое время переводила взгляд с него на нашу героиню, словно собиралась удостовериться, что объект ее аппетита в самом деле принадлежит к самой вкусной (а не только самой красивой!) расе.
– Мадам Ярючкин, – промолвила она наконец (надо сказать, что, хоть в литературе детективщица и была известна как Алёна Дмитриева, мирское имя ее было Елена Дмитриевна Ярушкина… или «мадам Ярючкин» в людоедской транскрипции Элизы), – не могли бы вы распустить волосы?
Алёна растерянно моргнула, с трудом удержавшись от того, чтобы не поинтересоваться: «А вы не подавитесь ими, когда будете меня есть?», но вовремя вспомнила об уважении к форме представителей закона и потянула с головы заколку. Причем немедленно вспомнила, как выглядит с прилизанной головой, – и почувствовала себя самой уродливой и самой несчастной женщиной в мире. Поставив сумку с картиной к ногам, она принялась ерошить волосы, силясь придать им хотя бы подобие прежней пышности и кудрявости, бормоча какую-то ерунду о том, что помыла на ночь волосы, чего, конечно же, делать нельзя, и вот… Спустя минуту сообразила, что бормочет по-русски и Элиза вряд ли хоть словечко понимает из ее оправданий. Однако женщины всех племен (в том числе и людоедских) живут одними проблемами. Элиза оглядела разлохмаченную Алёну, снова перевела взгляд на фото, а затем милостиво кивнула:
– Все в порядке, мадам Ярючкин. Проходите, а то эти господа вас ждут.
Мадам оглянулась. Господа (а также, очень возможно, и товарищи) пассажиры в довольно большом количестве нетерпеливо переминались с ноги на ногу, поглядывая на нее, мягко говоря, укоризненно. Какая-то дама поджала губы, встретившись глазами с Алёной, какой-то парень лет тридцати (любимый возраст нашей героини!) весело подмигнул ей, мужчина солидного вида посмотрел с интересом… И тут писательница наткнулась взглядом не на глаза, а на какие-то узкие щелочки. Да ведь это тот самый, побитый… Он снял очки и теперь выглядел жутко. Ну просто персонаж триллера! Неудивительно, что на него, точно коршуны, налетели секьюрити, подхватили под белы рученьки и куда-то поволокли, а мужчина изворачивался и что-то выкрикивал в телефон, который прижимал ко рту… Ни слова Алёна не разобрала. Да и задачу перед собой, если честно, такую не ставила. Она взяла свой паспорт, подхватила сумку и поспешила туда, где перед таможенниками и их транспортером покорно разоблачались пассажиры, желающие улететь из сектора Е2 аэропорта Шарль де Голль.