Страница:
– Нинок, это ты? Привет, как жизнь? – протараторила на одном дыхании Инна и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Знаешь, я ведь звоню проститься.
– То есть? – изумилась Нина. – Ты куда-то едешь?
– Уезжаю. Нинок, я уезжаю! Навсегда! С мужем!
– С ке-ем?
– Ой, Нинок, – не то вздохнула, не то всхлипнула Инна. – Тут такое… Я люблю его, люблю! – В ее голосе отчетливо зазвенели слезы. – Прости, извини, я должна была раньше сказать, но надо было решать немедленно. Нинок, у нас поезд через двадцать минут, я уже с вокзала… – Она не договаривала слов. – Ты моей тетушке позвони потом, скажи, что я уехала, но ей напишу, и тебе напишу, все объясню. Нинок, я бы никогда не поверила, что такое бывает!
Сбивчивая речь оборвалась истерическим смешком, словно Инна вдруг устыдилась этого своего задыхающегося, набрякшего слезами голоса, этой почти бесстыдной, такой не свойственной ей откровенности, и какое-то время Нина слышала только, как в висках стучит ее собственная кровь, а потом Инна вдруг пропела, отчаянно фальшивя:
– Вот и все, я звоню вам с вокзала, я спешу, извините меня!
И бросила трубку.
Еще мгновение Нина стояла, тупо глядя на телефон. Потом, ахнув, сорвалась с места – и вылетела за дверь, чисто автоматически успев сорвать с гвоздя куртку. Она была в халате и в тапочках, но заметила это только в маршрутке, когда народ начал очень уж откровенно пялиться. Еще хорошо, что тапочки были не шлепанцами без задников, а то она потеряла бы их, пока летела от дома к остановке.
И что? Ну, потеряла бы! И дальше побежала бы босая. В ту минуту ее ничто не могло остановить.
Из-за позднего времени улицы были пусты, и маршрутка домчалась до вокзала в рекордный срок: за пятнадцать минут вместо обычного получаса. Единственный состав, «Ярмарка» в Москву, стоял у первой платформы, да еще где-то на задних путях с Кировской стороны маячила полупустая электричка.
Нина заметалась по платформе, пытаясь заглянуть в один вагон, в другой… Вдруг ей почудилось, что впереди мелькнула точеная Иннина фигурка, сверкнули в тусклом свете, падавшем из занавешенного окошка, ее лоснящиеся, тугие кудри. Со всех ног она бросилась туда, но в это время грянуло из репродукторов «Прощание славянки» – и Нина увидела только красные огоньки последнего вагона.
Уехала… Инна уехала! С кем, куда?!
У Нины подкосились ноги, она качнулась – да так и села бы на мокрый, политый недавним дождем перрон, если бы ее не поддержала под локоть невысокая толстушка с пышно взбитыми волосами, остро, сладко пахнущими лаком.
– Да ладно тебе! – сказала она густым голосом, и запах перегара мгновенно заглушил навязчивый аромат лака. – Ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него вот так мучиться.
– Что? – тихо спросила Нина.
– Что слышала. Я ведь видела, как ты металась. Уехал, да? Все они сволочи. – Она невесело усмехнулась. – Прописная истина! Но каждая рано или поздно постигает ее на собственном опыте. Все мужики сволочи! – вдруг выкрикнула она срывающимся, пьяным голосом.
Кто-то расхохотался над самым Нининым ухом.
– Девушка, уверяю, вы ошибаетесь, – послышался веселый голос. – Если хотите, я попытаюсь вас в этом убедить.
– Как? – угрюмо буркнула толстушка. – Женишься на мне, что ли? Он тоже все говорил: женюсь, женюсь, а потом взял да уехал. У меня, говорит, жена в Москве и двое детей, а если я с тобой потрахался в течение месяца, так с кем не бывает?
– А я холостой, что да, то да! – Кряжистый парень, подбоченясь, нарисовался напротив. – Но жениться пока еще не собираюсь, честно скажу. Поэтому на большее ты не рассчитывай, а если хочешь весело провести время, то пошли. И вы, девушка, пойдемте, у меня друг в машине.
Он подхватил Нину под руку, но та брезгливо отшатнулась.
– Да вы что?! – крикнула она истерически, уже не в силах справиться с рыданиями. – Вы что, за кого вы меня…
– Да ладно выёживаться, – просто сказала толстушка, нервными движениями взбивая свои и без того дыбом стоящие волосы. – Пошли, общнемся с ребятами, вернем уважение к себе. Ну, уехал – что он, один, что ли? Дура, да разве можно мужику показывать, что ты из-за него на стенку готова полезть? Всегда надо фигу в кармане держать! Я вот тоже перед своим прямо половичком стелилась, но если знала, что он сегодня не придет, соседу всегда стучала в стенку! Сосед у меня… Жена у него на курорте. – Она хихикнула, но тут же осуждающе свела брови: – А ты прибежала как не знаю кто! Подумаешь, мужик бросил!
Она неодобрительно оглядела Нину, распахнула полы ее куртки.
– Пустите! – вырвалась та, стискивая у горла ворот халата. – Идите вы с вашими мужиками! У меня подруга уехала! Навсегда! Вышла замуж и… – Она подавилась рыданием.
Девица тупо посмотрела на нее, потом несколько раз моргнула. И вдруг зашлась смехом, подхватила под руку веселого незнакомца и потащила его вперед. Обернулась, помахала Нине:
– Пока, лесбиюшка! Каждому свое!
Нина очнулась, когда перрон уже совсем опустел. Только приземистая тетка в оранжевом жилете бродила по платформе, сметая в совок остатки мусора.
Нина с трудом толкнула тяжелую дверь и вошла в здание вокзала. В зале под огромной желтой люстрой, угрожающе свисающей с потолка, толпился народ: собирались к последним московским поездам заранее, потому что после десяти автобусы в Нижнем практически не ходят.
Нина машинально заплатила за входной билет и прошла в зал ожидания. Села там в самом углу, рядом с бессонно подвывающими игровыми автоматами, и стиснула на коленях трясущиеся руки.
Нине казалось, что на нее смотрят все. Бритые качки отворачивались от виртуальных трупов, чтобы окинуть ее туповатыми взорами. И бичиха, прикорнувшая в уголке, вдруг проснулась и окинула зал всполошенным взором не потому, что опасалась бдительного мента, – она должна была непременно посмотреть на Нину. А молодая женщина с двумя детьми и сумками вдруг подхватилась, будто вспугнутая птичка, со своего места и перешла в другой конец зала вовсе не потому, что дети хотели оказаться поближе к телевизору, – нет, ей было тошно сидеть рядом с Ниной.
Рядом с лесбиянкой.
Так вот почему беспокоилась и негодовала мама!
Значит, со стороны это выглядело именно так? То есть окружающим казалось, что она просто-напросто влюблена в Инну?
У Нины похолодели руки. Она сунула кулаки в карманы куртки, но теплее не стало. И дрожь не унялась. Ее колотило от стыда, от ненависти к себе, к собственной глупости, готовности унижаться. Инна уехала – и словно бы увезла с собой некую невидимую сеть, которой все эти годы была опутана Нина. Теперь она смотрела на свою оголтелую привязанность другими глазами. Она всегда была одинока дома: родители, слишком занятые работой и друг другом, не то не могли, не то просто не умели уделить ей столько внимания, сколько требовалось душе, алчущей любви. Будь у нее сестра, брат, а лучше сестры и братья, Нина обратила бы на них всю эту неуемную жажду привязанности и преданности, однако она была единственным ребенком. Любовь переполняла ее, но почему именно Инна явилась тем объектом, на который это чувство вдруг выплеснулось? На ее месте мог оказаться отец, мама, тот мальчишка из соседнего дома, который сладострастно рвал ее за косы в далеком детстве… Но мальчишка уменьшился в росте и теперь достигал долговязой Нине до плеча, вдобавок скверно ругался матом по поводу и без повода. А в семье вообще не были приняты особенные нежности, ее мама была лучшая из мам на свете, но то ли стыдилась ласкать дочь, то ли считала это ненужным. Ее так воспитали, бабушка ведь была очень суровая дама, оттого дед в свое время и сбежал от нее в деревню, в глушь – хоть и не в Саратов, а всего лишь в Чкаловский район. А Инка… Инка радостно принимала любовь, которая так и выплескивалась из чувствительной Нининой души, купалась в ней, хорошела в радужных струях. А главное, она всегда давала Нине понять, как нужна ей эта привязанность и преданность, как ценит она их дружбу.
Вот что было нужно Нине: встречный порыв, умение оценить ее чувства, благодарность… хотя бы это, если не ответная любовь. Но как жить теперь – без Инны, без этой благодарности, а главное, с накрепко припечатанным ко лбу клеймом лесбиянки?!
И ведь, наверное, так о ней думали все, все! Может быть, именно поэтому в компаниях парни всегда кружили только около Инки, старательно обходя Нину? «Да будь ты повеселей! – учила мама. – А то у тебя такой неприветливо-высокомерный взгляд, что к тебе и подойти страшно».
Какой, к черту, взгляд! Ее просто видели насквозь: ее ревность, ее любовь. Уж наверняка ее давно называли лесбиянкой, втихаря, украдкой смеялись над ней, презирали, сторонились. Может быть, именно поэтому она была все время одна, у нее практически не было подруг – кроме Инны.
Почему? Неужели девочки боялись, что она начнет к ним… как это? Приставать! У них на курсе был такой Лева Вершинин, которого сторонились девчонки, потому что он был до неприличия сексуально озабочен и чуть что начинал тяжело дышать и хватать девочек за коленки. Поскольку на курсе девок было больше, чем парней, он перманентно пыхтел, как паровоз, и руки его вечно искали себе занятие.
От него шарахались. И от Нины, выходит, тоже шарахались?
А может быть, они были правы? Вдруг все ее психоанализы – не более чем попытка оправдать себя перед собой же? Наверное, убийца тоже оправдывает себя, мол, я не мог поступить иначе, меня просто довели! Так и она. А на самом-то деле…
Тьфу!
Вдруг горько, отвратительно горько стало во рту, словно подавилась желчью. Нина спустилась вниз в туалет и долго полоскала рот под краном.
Отвратительный привкус не проходил. «Купить, что ли, тюбик зубной пасты, щетку да вычистить зубы?» – подумала она.
Пошла к аптечному киоску, но ни пасты, ни щеток там не было. Только «Стиморол». Ну, что ж делать… Сунула в рот подушечку и еще постояла минуту возле киоска, бездумно жуя и озирая витрину. Аспирины, анальгины, пластырь, прокладки, памперсы, презервативы, бумажные салфетки, жевательная резинка…
«Стиморол» не помогал, несмотря на все свои щедро разрекламированные качества. Может быть, потому, что ему предстояло заглушить не какой-то там вульгарный вкус лука, а по меньшей мере отвращение к жизни?
Нина взяла еще одну подушечку, и вдруг в голове мелькнула мысль – такая, от которой еще вчера, да что там – час назад, она пришла бы в ужас. А сейчас ощутила только холодную готовность сделать то, что решила.
Не давая себе ни минуты на размышление, Нина еще раз наклонилась к окошечку киоска, протягивая деньги.
Держа в руках пачку бумажных салфеток, которая не вместилась в карман куртки, она вышла из вокзала – и в первую минуту отпрянула, так лихо налетели на нее таксисты:
– Девушка, куда едем?
– Девушка, давайте по пути!
– Девушка, недорого!
Она пыталась рассмотреть в темноте их лица. Потом покачала головой:
– Нет, я не еду.
– Автобуса уже не дождетесь! – обиженно крикнул кто-то вслед, однако Нина не оглянулась.
На противоположной стороне, на автобусной остановке, безнадежно зябло человек десять, надеясь на чудо. Впрочем, то один, то другой расставался с этими надеждами и, отчаянно махнув рукой, устремлялся к веренице машин, вытянувшейся вдоль остановки. Это были частные извозчики, и они традиционно брали подешевле.
Нина прошла мимо машин, пытаясь всмотреться в лица сидящих за рулем. Здесь никто не навязывал услуг, частники предоставляли пассажирам право выбирать самим.
Высокий парень курил, опершись на капот грязно-белого «Москвича».
– Подвезете? – спросила Нина робко.
Он отбросил сигарету, выдохнул дым в сторону и только потом спросил:
– Далеко?
– В Лапшиху.
– Н-ну… – Он задумчиво окинул Нину взглядом. – В Лапшиху – пятьдесят. Вам это как? Дорого?
– Да ладно, поехали, – буркнула она, почему-то растроганная и этим вопросом, и деликатностью, с какой он старался не дышать на нее дымом. Впрочем, сигареты его пахли приятно.
В «Москвиче» оказалось холодно.
– Отопление не работает, извините, – тихо сказал водитель.
Нина кивнула:
– Ладно, ничего. Поехали.
И они поехали. Почему-то все светофоры были их. Нину то и дело бросало вперед – водитель тормозил излишне резко.
Ее начало подташнивать – то ли от этих торможений, то ли черт его знает от чего.
– Музыку включить? – спросил водитель. Голос у него был негромкий, молодой.
Нина покосилась на него. Огоньки приборов играли на его лице. Да, довольно молод…
– Если хотите, – сказал шофер.
– Тогда не надо.
Они продолжали ехать дальше в тишине и молчании.
– Вы как хотите ехать, с Бекетова или через центр? – осведомился водитель.
– Да мне все равно.
Может, это прозвучало и неприветливо, но не могла же Нина брякнуть, что вообще не знает автодороги в Лапшиху, что всегда проезжала ее только на трамвае! Ведь она жила в Первом микрорайоне, а Лапшиха… Ладно.
Наверное, он тоже не знал этой дороги, потому что с площади Горького свернул на Белинку, а оттуда промчался к Ошаре – и потащился параллельно трамвайным рельсам.
– А теперь вам куда? Показывайте дорогу.
Нина нервно сглотнула, вглядываясь в темноту. Где-то тут был недостроенный дом… А, вот он.
– Во двор поверните, пожалуйста. Здесь остановите. Хорошо, спасибо.
Водитель огляделся. Пустой двор заброшенной новостройки. Огоньки метрах в пятидесяти – там начинаются дома.
– Может, вас туда подвезти?
– Ничего, я дойду. Вот, возьмите.
Он протянул ладонь. Нина положила на нее то, что лежало у нее в кармане.
Мгновение водитель ощупывал это пальцами, потом, не поверив своим ощущениям, зажег свет в салоне и уставился на ладонь, в которой лежал презерватив.
Вообще можно было ожидать какой угодно реакции, но он только повернулся к Нине и спокойно сказал:
– Не понял.
– Выключите свет, пожалуйста, – просипела Нина, съеживаясь под его взглядом. – Потом я вам все объясню.
Он хмыкнул, но послушался.
Темнота была кромешная. Нина перевела дыхание и заговорила более внятно:
– Вы не волнуйтесь, у меня деньги есть. Вот. – Она пошуршала в кармане. – Я вам их потом отдам. После…
– После чего?
– После… всего. Ну что вы, не понимаете, что ли? – воскликнула она почти в отчаянии.
– Понимаю, – кивнул он. – Вы мне потом заплатите за… услуги. Только, знаете, я ведь не проститутка.
– Я тоже, – глухо промолвила Нина, глядя на светящуюся панель. Ей было легче говорить, не видя его лица. И еще легче стало, когда он отвел от нее взгляд и сел так же, как она, – уставившись на огоньки приборов. – Если хотите знать, я еще никогда ни с кем… в смысле…
– И какая необходимость проделать это именно сейчас, с первым встречным?
Он говорил негромко, спокойно, как врач, который спрашивает у больного, где болит. Если бы хоть нотка насмешки прозвенела в его голосе, Нина, наверное, не выдержала бы и выскочила из машины.
Что же это она затеяла?! Как она сможет это выдержать? Но надо, надо выдержать, надо все узнать про себя.
– Пожалуйста, не спрашивайте. Пожалуйста, сделайте это… – У нее сорвался голос, и она скорее выдохнула, а не сказала: – Я вам еще дам пятьдесят рублей, если вы… Пожалуйста!
– Я не проститутка, сказал же, – повторил он. – Отродясь не делал это за деньги, не собираюсь и начинать. Вдобавок никак не пойму, почему вы именно меня выбрали? Разглядеть меня там не могли, в темноте, на вокзале, да и никакой такой неземной красотой я не отличаюсь. И машина так себе, в «Форде» каком-нибудь или даже в «Волге» было бы куда удобнее.
– Ну, те, у кого «Форды», не занимаются частным извозом, – пояснила она. – «Волги» и «Лады» всякие я не люблю, меня почему-то сразу укачивает в них. А «Москвич» – совсем другое дело.
– Что, серьезно? – вдруг засмеялся он. – Так вы, значит, первого мужчину выбирали в зависимости от марки машины?
Нина сцепила зубы. Еще один его дурацкий вопрос – и она с криком выскочит вон, побежит по этой стройке, рискуя переломать ноги!
Из последних сил она выдавила:
– Поцелуйте меня, пожалуйста. – И, откинувшись на спинку, зажмурила глаза.
Сердце колотилось так, что она едва расслышала тяжелый вздох незнакомца. Потом его рука легла на ее плечо, какое-то мгновение она вдыхала горьковатый табачный запах, а потом прохладные губы прижались к ее губам.
Какое-то мгновение Нина сидела оцепенев, потом, испугавшись, что, не встретив отклика с ее стороны, он отстранится, вцепилась в его плечи и приоткрыла рот.
Она не целовалась ни с кем ни разу в жизни и первые минуты никак не могла справиться со своими безвольными, неумелыми губами. То ли открытыми их держать, то ли закрытыми? Да еще его язык прорывался в ее рот, прямо спасу нет. Не зная, что делать, Нина погладила его своим языком и подумала, что ничего неприятного в этом нет. Да и вообще целоваться ей даже понравилось. Губы незнакомца стали горячими, Нина привыкла к этому странному ощущению чужого рта и попыталась повторять все, что делал он.
Это были нехитрые приемы. Гладить, впиваться, присасываться… Слова какие-то примитивные, чувствуешь-то совсем другое! Словами это не выразить.
Нине стало жарко, и незнакомец, словно поняв это, стянул с нее куртку.
Она покорно высвободилась, с мимолетным проблеском страха ощутив, что заодно он спустил с плеч халат, надетый прямо на голое тело. Она бы, наверное, отстранилась, да невозможно было, он слишком крепко прижимался к ней, вдавливал своей тяжестью в спинку сиденья. Потом спинка вдруг мягко пошла вниз, и Нина поняла, что лежит. Он вытянулся рядом, не прерывая поцелуя, осторожно блуждал пальцами по ее обнажившемуся телу. Ее начинало трясти, когда эти чуть шершавые, прохладные пальцы совершали круговое движение по животу.
Ни слова не было сказано меж ними, а может быть, он что-то и говорил, да Нина не слышала. Только иногда его тяжелое дыхание вдруг достигало слуха – и тотчас все звуки вновь тонули в оглушительном биении крови в висках.
…К счастью, ключ у нее был с собой. Нина медленно, осторожно поворачивала его в замке, моля бога, чтобы родители сидели перед телевизором, а не стояли в грозном ожидании в прихожей. Она сделала все, что могла, чтобы привести себя в порядок, еще раз придирчиво оглядела себя на площадке третьего этажа, где вкрутили новую, яркую лампочку. Здорово, что она купила те салфетки, без них был бы просто завал. А так удалось все вытереть.
Вот только волосы, конечно, дыбом. Нина как могла приглаживала их и распутывала пальцами, но это мало помогло. Провела языком по губам. Да, это…
Но ей повезло. Замок открылся почти бесшумно, а может, родители были слишком обижены и просто сделали вид, что не заметили ее возвращения. Если так, да здравствуют обиды!
Нина прямо в куртке шмыгнула в ванную и вздохнула спокойно, только когда заперлась на защелку.
Придирчиво оглядела куртку. Ничего, чистая, только измята так, будто ее корова жевала. Но халат…
Нина тихо ахнула, увидев пятно на подоле. А если бы кто-то шел за ней следом в подъезде?! И ведь, наверное, все это просочилось через тонкий шелк на сиденье автомобиля! Что, если он женат и утром жена увидит это…
Нина зажмурилась и с наслаждением сунула голову под секущие струи горячего душа, вымывая ненужные мысли.
Она долго сидела в ванне, натирая себя мочалкой с таким ожесточением, словно хотела сорвать кожу. На левой груди, рядом с соском, отпечатался синий полукруг. Нина рассеянно поглаживала его кончиками пальцев.
Странно… А ведь казалось, что это все происходило не с ней, все как бы пролетало мимо, кроме отдельных, разрозненных ощущений, казалось, она потом не сможет восстановить все это в памяти. Но нет, оказывается, она все помнит и заново ощущает, как он впился губами ей в грудь, глуша крик своего наслаждения…
Нина зажмурилась. Не только она беспомощно, обреченно извивалась в его объятиях, всем телом, всем существом ловя острые, как боль, почти мучительные искры блаженства. Он тоже, да, он тоже. И, может быть, когда Нина вдруг, неожиданно для самой себя, вырвалась из его ослабевших, утомленных рук и метнулась, не разбирая дороги, в темноту, в этом его: «Подожди! Куда ты! Постой!» – звучало отчаяние от разлуки с ней, а вовсе не досада, что ему так и не заплатили? Хотя он ведь предупреждал, что денег за это не берет.
Мгновенной тоской сжало сердце, и Нина, сердито нахмурясь, выключила воду. И только тут услышала стук в дверь и мамин перепуганный голос:
– Нина! Открой, Нина! Тебе что, плохо?!
Она завернулась в полотенце и, приняв самый независимый вид, отодвинула защелку:
– Что случилось?
– Как что?! Ты уже час тут сидишь! Я уж думала, тебя смыло в сток или в обморок упала! А ты что, стираешь, что ли?
– Ну да. И мылась, и стирала. Меня какой-то гад с ног до головы окатил грязью, мчался по лужам, как Шумахер на финише, – с необычайной, незнаемой ранее легкостью соврала Нина.
Мама пристально вглядывалась в ее лицо, и вдруг озабоченные морщинки на лбу разошлись, встревоженные глаза стали спокойными, словно бы в них, как в зеркале, отразилась невозмутимость дочери.
– Что там опять с Инной? – с привычно-ворчливыми интонациями, но вполне миролюбиво спросила мама.
«С кем?» – чуть не спросила Нина.
– Ах, да. Инна передавала тебе привет. Она уехала. Замуж вышла, только не спрашивай, за кого. Я его не видела, успела к самому отправлению поезда.
– Да ты что?! – Мама была откровенно потрясена. И что это мелькнуло в ее глазах, жалость, что ли, к дочери?!
– Да, жалко, что Инка уехала, правда? – совершенно равнодушным голосом, чуть ли не зевая, сказала Нина. – Все-таки столько лет дружили… И я ей очень многим обязана, очень! Пусть у нее все будет хорошо, правда?
– Пусть будет хорошо! – горячо согласилась мама, с умилением глядя на свою внезапно поумневшую дочь. – Конечно!
А может быть, это средство выманить ее из дому именно в нужное время?!
Эта мысль была как прозрение. Вот оно что! Все так просто, а она навоображала себе… Дура – она дура и есть, что тут скажешь!
Но если так, значит, нельзя и с Инной ехать. Они ведь могут и ночью прийти.
А сигнализация на что? А четыре замка? Антон просто помешан на мерах безопасности. И еще надо включить «ревун». Это такая штука… Чуть только чужой человек начинает открывать нижний замок на первой двери, не учитывая некоторых хитростей, вдруг раздается дикий рев или вой, вернее, что-то среднее, надрывающее слух и душу. Антон поставил это устройство, прочитав в газете, что какой-то воришка отдал богу душу, когда на него внезапно обрушилась какофония душераздирающих звуков. Нервный такой воришка оказался…
Насколько Нина помнила, Антон включал «ревун» только однажды, когда они ездили на пару дней на Горьковское море навестить деда. И по возвращении, конечно, он начисто забыл отключить. Что было!.. Изо всех квартир выскочили люди и помчались к их двери, движимые только одним желанием: немедленно убить того, кто подверг их такому стрессу. Или, на худой конец, сдать его в милицию. С Дебрскими потом чуть не месяц никто из соседей не здоровался! А сам Антон тогда так перепугался, что решил больше не включать «ревун». Жили ведь с обычной сигнализацией: звонишь на пульт, сообщаешь свой номер, все тихо, спокойно… Однако сегодня Нина непременно приведет «ревун» в действие. Пусть приходит этот мерзкий шутник! Хорошо же он будет выглядеть, когда глухою полуночью…
Инна задерживалась. Дважды позвонила с извинениями: «Все, выезжаю!», но появилась только в восемь, когда Нина уже решила, что никуда они сегодня не поедут. Подруга ворвалась с круглыми глазами, подхватила приготовленную и уже заскучавшую в прихожей сумку:
– Все! Поехали! Надо еще в «Европе» чего-нибудь купить на ужин!
– На площади Горького? – мигом оживилась только что клевавшая носом Лапка. – А в «Макдоналдс» зайдем? Давайте лучше биг-маков на ужин купим, а то мы уже сто лет их не ели.
– Ты что, дитя? – фыркнула Инна. – Неужели не знаешь, что твоя мамочка решила больше не поддерживать нашим русским рублем проклятых мировых жандармов?
Лапка только вздохнула покорно. Да, Нина позаботилась доходчиво объяснить ребенку, почему они не ходят в «Макдоналдс»: Сербия, Косово и все такое. У каждого есть какие-то свои принципы!
– А чаю ты приготовила? – спросила Инна, ковыряясь в сумке. – Термос с чаем? Возьми Христа ради, а? Нет, давай я сама налью, а то опять забудешь сахар положить. – И рванулась на кухню.
Нина обреченно вздохнула. Инна называет чаем такой жутко-приторный сироп! Ну и пусть пьет его в дороге сама, а они с Лапкой дотерпят до дачи, там ведь есть газовая плита. И вообще, на ночь пить не рекомендуется, чтобы не отекали глаза, а приедут они уж точно на ночь глядя! К десяти только и доберутся, и то если бог даст.
Но бог почему-то не дал… Ему одному только и известно, чем прогневала его Инкина «Лада», однако, не доезжая до деревни каких-то десяти километров, она вдруг зачихала мотором и стала.
– То есть? – изумилась Нина. – Ты куда-то едешь?
– Уезжаю. Нинок, я уезжаю! Навсегда! С мужем!
– С ке-ем?
– Ой, Нинок, – не то вздохнула, не то всхлипнула Инна. – Тут такое… Я люблю его, люблю! – В ее голосе отчетливо зазвенели слезы. – Прости, извини, я должна была раньше сказать, но надо было решать немедленно. Нинок, у нас поезд через двадцать минут, я уже с вокзала… – Она не договаривала слов. – Ты моей тетушке позвони потом, скажи, что я уехала, но ей напишу, и тебе напишу, все объясню. Нинок, я бы никогда не поверила, что такое бывает!
Сбивчивая речь оборвалась истерическим смешком, словно Инна вдруг устыдилась этого своего задыхающегося, набрякшего слезами голоса, этой почти бесстыдной, такой не свойственной ей откровенности, и какое-то время Нина слышала только, как в висках стучит ее собственная кровь, а потом Инна вдруг пропела, отчаянно фальшивя:
– Вот и все, я звоню вам с вокзала, я спешу, извините меня!
И бросила трубку.
Еще мгновение Нина стояла, тупо глядя на телефон. Потом, ахнув, сорвалась с места – и вылетела за дверь, чисто автоматически успев сорвать с гвоздя куртку. Она была в халате и в тапочках, но заметила это только в маршрутке, когда народ начал очень уж откровенно пялиться. Еще хорошо, что тапочки были не шлепанцами без задников, а то она потеряла бы их, пока летела от дома к остановке.
И что? Ну, потеряла бы! И дальше побежала бы босая. В ту минуту ее ничто не могло остановить.
Из-за позднего времени улицы были пусты, и маршрутка домчалась до вокзала в рекордный срок: за пятнадцать минут вместо обычного получаса. Единственный состав, «Ярмарка» в Москву, стоял у первой платформы, да еще где-то на задних путях с Кировской стороны маячила полупустая электричка.
Нина заметалась по платформе, пытаясь заглянуть в один вагон, в другой… Вдруг ей почудилось, что впереди мелькнула точеная Иннина фигурка, сверкнули в тусклом свете, падавшем из занавешенного окошка, ее лоснящиеся, тугие кудри. Со всех ног она бросилась туда, но в это время грянуло из репродукторов «Прощание славянки» – и Нина увидела только красные огоньки последнего вагона.
Уехала… Инна уехала! С кем, куда?!
У Нины подкосились ноги, она качнулась – да так и села бы на мокрый, политый недавним дождем перрон, если бы ее не поддержала под локоть невысокая толстушка с пышно взбитыми волосами, остро, сладко пахнущими лаком.
– Да ладно тебе! – сказала она густым голосом, и запах перегара мгновенно заглушил навязчивый аромат лака. – Ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него вот так мучиться.
– Что? – тихо спросила Нина.
– Что слышала. Я ведь видела, как ты металась. Уехал, да? Все они сволочи. – Она невесело усмехнулась. – Прописная истина! Но каждая рано или поздно постигает ее на собственном опыте. Все мужики сволочи! – вдруг выкрикнула она срывающимся, пьяным голосом.
Кто-то расхохотался над самым Нининым ухом.
– Девушка, уверяю, вы ошибаетесь, – послышался веселый голос. – Если хотите, я попытаюсь вас в этом убедить.
– Как? – угрюмо буркнула толстушка. – Женишься на мне, что ли? Он тоже все говорил: женюсь, женюсь, а потом взял да уехал. У меня, говорит, жена в Москве и двое детей, а если я с тобой потрахался в течение месяца, так с кем не бывает?
– А я холостой, что да, то да! – Кряжистый парень, подбоченясь, нарисовался напротив. – Но жениться пока еще не собираюсь, честно скажу. Поэтому на большее ты не рассчитывай, а если хочешь весело провести время, то пошли. И вы, девушка, пойдемте, у меня друг в машине.
Он подхватил Нину под руку, но та брезгливо отшатнулась.
– Да вы что?! – крикнула она истерически, уже не в силах справиться с рыданиями. – Вы что, за кого вы меня…
– Да ладно выёживаться, – просто сказала толстушка, нервными движениями взбивая свои и без того дыбом стоящие волосы. – Пошли, общнемся с ребятами, вернем уважение к себе. Ну, уехал – что он, один, что ли? Дура, да разве можно мужику показывать, что ты из-за него на стенку готова полезть? Всегда надо фигу в кармане держать! Я вот тоже перед своим прямо половичком стелилась, но если знала, что он сегодня не придет, соседу всегда стучала в стенку! Сосед у меня… Жена у него на курорте. – Она хихикнула, но тут же осуждающе свела брови: – А ты прибежала как не знаю кто! Подумаешь, мужик бросил!
Она неодобрительно оглядела Нину, распахнула полы ее куртки.
– Пустите! – вырвалась та, стискивая у горла ворот халата. – Идите вы с вашими мужиками! У меня подруга уехала! Навсегда! Вышла замуж и… – Она подавилась рыданием.
Девица тупо посмотрела на нее, потом несколько раз моргнула. И вдруг зашлась смехом, подхватила под руку веселого незнакомца и потащила его вперед. Обернулась, помахала Нине:
– Пока, лесбиюшка! Каждому свое!
Нина очнулась, когда перрон уже совсем опустел. Только приземистая тетка в оранжевом жилете бродила по платформе, сметая в совок остатки мусора.
Нина с трудом толкнула тяжелую дверь и вошла в здание вокзала. В зале под огромной желтой люстрой, угрожающе свисающей с потолка, толпился народ: собирались к последним московским поездам заранее, потому что после десяти автобусы в Нижнем практически не ходят.
Нина машинально заплатила за входной билет и прошла в зал ожидания. Села там в самом углу, рядом с бессонно подвывающими игровыми автоматами, и стиснула на коленях трясущиеся руки.
Нине казалось, что на нее смотрят все. Бритые качки отворачивались от виртуальных трупов, чтобы окинуть ее туповатыми взорами. И бичиха, прикорнувшая в уголке, вдруг проснулась и окинула зал всполошенным взором не потому, что опасалась бдительного мента, – она должна была непременно посмотреть на Нину. А молодая женщина с двумя детьми и сумками вдруг подхватилась, будто вспугнутая птичка, со своего места и перешла в другой конец зала вовсе не потому, что дети хотели оказаться поближе к телевизору, – нет, ей было тошно сидеть рядом с Ниной.
Рядом с лесбиянкой.
Так вот почему беспокоилась и негодовала мама!
Значит, со стороны это выглядело именно так? То есть окружающим казалось, что она просто-напросто влюблена в Инну?
У Нины похолодели руки. Она сунула кулаки в карманы куртки, но теплее не стало. И дрожь не унялась. Ее колотило от стыда, от ненависти к себе, к собственной глупости, готовности унижаться. Инна уехала – и словно бы увезла с собой некую невидимую сеть, которой все эти годы была опутана Нина. Теперь она смотрела на свою оголтелую привязанность другими глазами. Она всегда была одинока дома: родители, слишком занятые работой и друг другом, не то не могли, не то просто не умели уделить ей столько внимания, сколько требовалось душе, алчущей любви. Будь у нее сестра, брат, а лучше сестры и братья, Нина обратила бы на них всю эту неуемную жажду привязанности и преданности, однако она была единственным ребенком. Любовь переполняла ее, но почему именно Инна явилась тем объектом, на который это чувство вдруг выплеснулось? На ее месте мог оказаться отец, мама, тот мальчишка из соседнего дома, который сладострастно рвал ее за косы в далеком детстве… Но мальчишка уменьшился в росте и теперь достигал долговязой Нине до плеча, вдобавок скверно ругался матом по поводу и без повода. А в семье вообще не были приняты особенные нежности, ее мама была лучшая из мам на свете, но то ли стыдилась ласкать дочь, то ли считала это ненужным. Ее так воспитали, бабушка ведь была очень суровая дама, оттого дед в свое время и сбежал от нее в деревню, в глушь – хоть и не в Саратов, а всего лишь в Чкаловский район. А Инка… Инка радостно принимала любовь, которая так и выплескивалась из чувствительной Нининой души, купалась в ней, хорошела в радужных струях. А главное, она всегда давала Нине понять, как нужна ей эта привязанность и преданность, как ценит она их дружбу.
Вот что было нужно Нине: встречный порыв, умение оценить ее чувства, благодарность… хотя бы это, если не ответная любовь. Но как жить теперь – без Инны, без этой благодарности, а главное, с накрепко припечатанным ко лбу клеймом лесбиянки?!
И ведь, наверное, так о ней думали все, все! Может быть, именно поэтому в компаниях парни всегда кружили только около Инки, старательно обходя Нину? «Да будь ты повеселей! – учила мама. – А то у тебя такой неприветливо-высокомерный взгляд, что к тебе и подойти страшно».
Какой, к черту, взгляд! Ее просто видели насквозь: ее ревность, ее любовь. Уж наверняка ее давно называли лесбиянкой, втихаря, украдкой смеялись над ней, презирали, сторонились. Может быть, именно поэтому она была все время одна, у нее практически не было подруг – кроме Инны.
Почему? Неужели девочки боялись, что она начнет к ним… как это? Приставать! У них на курсе был такой Лева Вершинин, которого сторонились девчонки, потому что он был до неприличия сексуально озабочен и чуть что начинал тяжело дышать и хватать девочек за коленки. Поскольку на курсе девок было больше, чем парней, он перманентно пыхтел, как паровоз, и руки его вечно искали себе занятие.
От него шарахались. И от Нины, выходит, тоже шарахались?
А может быть, они были правы? Вдруг все ее психоанализы – не более чем попытка оправдать себя перед собой же? Наверное, убийца тоже оправдывает себя, мол, я не мог поступить иначе, меня просто довели! Так и она. А на самом-то деле…
Тьфу!
Вдруг горько, отвратительно горько стало во рту, словно подавилась желчью. Нина спустилась вниз в туалет и долго полоскала рот под краном.
Отвратительный привкус не проходил. «Купить, что ли, тюбик зубной пасты, щетку да вычистить зубы?» – подумала она.
Пошла к аптечному киоску, но ни пасты, ни щеток там не было. Только «Стиморол». Ну, что ж делать… Сунула в рот подушечку и еще постояла минуту возле киоска, бездумно жуя и озирая витрину. Аспирины, анальгины, пластырь, прокладки, памперсы, презервативы, бумажные салфетки, жевательная резинка…
«Стиморол» не помогал, несмотря на все свои щедро разрекламированные качества. Может быть, потому, что ему предстояло заглушить не какой-то там вульгарный вкус лука, а по меньшей мере отвращение к жизни?
Нина взяла еще одну подушечку, и вдруг в голове мелькнула мысль – такая, от которой еще вчера, да что там – час назад, она пришла бы в ужас. А сейчас ощутила только холодную готовность сделать то, что решила.
Не давая себе ни минуты на размышление, Нина еще раз наклонилась к окошечку киоска, протягивая деньги.
Держа в руках пачку бумажных салфеток, которая не вместилась в карман куртки, она вышла из вокзала – и в первую минуту отпрянула, так лихо налетели на нее таксисты:
– Девушка, куда едем?
– Девушка, давайте по пути!
– Девушка, недорого!
Она пыталась рассмотреть в темноте их лица. Потом покачала головой:
– Нет, я не еду.
– Автобуса уже не дождетесь! – обиженно крикнул кто-то вслед, однако Нина не оглянулась.
На противоположной стороне, на автобусной остановке, безнадежно зябло человек десять, надеясь на чудо. Впрочем, то один, то другой расставался с этими надеждами и, отчаянно махнув рукой, устремлялся к веренице машин, вытянувшейся вдоль остановки. Это были частные извозчики, и они традиционно брали подешевле.
Нина прошла мимо машин, пытаясь всмотреться в лица сидящих за рулем. Здесь никто не навязывал услуг, частники предоставляли пассажирам право выбирать самим.
Высокий парень курил, опершись на капот грязно-белого «Москвича».
– Подвезете? – спросила Нина робко.
Он отбросил сигарету, выдохнул дым в сторону и только потом спросил:
– Далеко?
– В Лапшиху.
– Н-ну… – Он задумчиво окинул Нину взглядом. – В Лапшиху – пятьдесят. Вам это как? Дорого?
– Да ладно, поехали, – буркнула она, почему-то растроганная и этим вопросом, и деликатностью, с какой он старался не дышать на нее дымом. Впрочем, сигареты его пахли приятно.
В «Москвиче» оказалось холодно.
– Отопление не работает, извините, – тихо сказал водитель.
Нина кивнула:
– Ладно, ничего. Поехали.
И они поехали. Почему-то все светофоры были их. Нину то и дело бросало вперед – водитель тормозил излишне резко.
Ее начало подташнивать – то ли от этих торможений, то ли черт его знает от чего.
– Музыку включить? – спросил водитель. Голос у него был негромкий, молодой.
Нина покосилась на него. Огоньки приборов играли на его лице. Да, довольно молод…
– Если хотите, – сказал шофер.
– Тогда не надо.
Они продолжали ехать дальше в тишине и молчании.
– Вы как хотите ехать, с Бекетова или через центр? – осведомился водитель.
– Да мне все равно.
Может, это прозвучало и неприветливо, но не могла же Нина брякнуть, что вообще не знает автодороги в Лапшиху, что всегда проезжала ее только на трамвае! Ведь она жила в Первом микрорайоне, а Лапшиха… Ладно.
Наверное, он тоже не знал этой дороги, потому что с площади Горького свернул на Белинку, а оттуда промчался к Ошаре – и потащился параллельно трамвайным рельсам.
– А теперь вам куда? Показывайте дорогу.
Нина нервно сглотнула, вглядываясь в темноту. Где-то тут был недостроенный дом… А, вот он.
– Во двор поверните, пожалуйста. Здесь остановите. Хорошо, спасибо.
Водитель огляделся. Пустой двор заброшенной новостройки. Огоньки метрах в пятидесяти – там начинаются дома.
– Может, вас туда подвезти?
– Ничего, я дойду. Вот, возьмите.
Он протянул ладонь. Нина положила на нее то, что лежало у нее в кармане.
Мгновение водитель ощупывал это пальцами, потом, не поверив своим ощущениям, зажег свет в салоне и уставился на ладонь, в которой лежал презерватив.
Вообще можно было ожидать какой угодно реакции, но он только повернулся к Нине и спокойно сказал:
– Не понял.
– Выключите свет, пожалуйста, – просипела Нина, съеживаясь под его взглядом. – Потом я вам все объясню.
Он хмыкнул, но послушался.
Темнота была кромешная. Нина перевела дыхание и заговорила более внятно:
– Вы не волнуйтесь, у меня деньги есть. Вот. – Она пошуршала в кармане. – Я вам их потом отдам. После…
– После чего?
– После… всего. Ну что вы, не понимаете, что ли? – воскликнула она почти в отчаянии.
– Понимаю, – кивнул он. – Вы мне потом заплатите за… услуги. Только, знаете, я ведь не проститутка.
– Я тоже, – глухо промолвила Нина, глядя на светящуюся панель. Ей было легче говорить, не видя его лица. И еще легче стало, когда он отвел от нее взгляд и сел так же, как она, – уставившись на огоньки приборов. – Если хотите знать, я еще никогда ни с кем… в смысле…
– И какая необходимость проделать это именно сейчас, с первым встречным?
Он говорил негромко, спокойно, как врач, который спрашивает у больного, где болит. Если бы хоть нотка насмешки прозвенела в его голосе, Нина, наверное, не выдержала бы и выскочила из машины.
Что же это она затеяла?! Как она сможет это выдержать? Но надо, надо выдержать, надо все узнать про себя.
– Пожалуйста, не спрашивайте. Пожалуйста, сделайте это… – У нее сорвался голос, и она скорее выдохнула, а не сказала: – Я вам еще дам пятьдесят рублей, если вы… Пожалуйста!
– Я не проститутка, сказал же, – повторил он. – Отродясь не делал это за деньги, не собираюсь и начинать. Вдобавок никак не пойму, почему вы именно меня выбрали? Разглядеть меня там не могли, в темноте, на вокзале, да и никакой такой неземной красотой я не отличаюсь. И машина так себе, в «Форде» каком-нибудь или даже в «Волге» было бы куда удобнее.
– Ну, те, у кого «Форды», не занимаются частным извозом, – пояснила она. – «Волги» и «Лады» всякие я не люблю, меня почему-то сразу укачивает в них. А «Москвич» – совсем другое дело.
– Что, серьезно? – вдруг засмеялся он. – Так вы, значит, первого мужчину выбирали в зависимости от марки машины?
Нина сцепила зубы. Еще один его дурацкий вопрос – и она с криком выскочит вон, побежит по этой стройке, рискуя переломать ноги!
Из последних сил она выдавила:
– Поцелуйте меня, пожалуйста. – И, откинувшись на спинку, зажмурила глаза.
Сердце колотилось так, что она едва расслышала тяжелый вздох незнакомца. Потом его рука легла на ее плечо, какое-то мгновение она вдыхала горьковатый табачный запах, а потом прохладные губы прижались к ее губам.
Какое-то мгновение Нина сидела оцепенев, потом, испугавшись, что, не встретив отклика с ее стороны, он отстранится, вцепилась в его плечи и приоткрыла рот.
Она не целовалась ни с кем ни разу в жизни и первые минуты никак не могла справиться со своими безвольными, неумелыми губами. То ли открытыми их держать, то ли закрытыми? Да еще его язык прорывался в ее рот, прямо спасу нет. Не зная, что делать, Нина погладила его своим языком и подумала, что ничего неприятного в этом нет. Да и вообще целоваться ей даже понравилось. Губы незнакомца стали горячими, Нина привыкла к этому странному ощущению чужого рта и попыталась повторять все, что делал он.
Это были нехитрые приемы. Гладить, впиваться, присасываться… Слова какие-то примитивные, чувствуешь-то совсем другое! Словами это не выразить.
Нине стало жарко, и незнакомец, словно поняв это, стянул с нее куртку.
Она покорно высвободилась, с мимолетным проблеском страха ощутив, что заодно он спустил с плеч халат, надетый прямо на голое тело. Она бы, наверное, отстранилась, да невозможно было, он слишком крепко прижимался к ней, вдавливал своей тяжестью в спинку сиденья. Потом спинка вдруг мягко пошла вниз, и Нина поняла, что лежит. Он вытянулся рядом, не прерывая поцелуя, осторожно блуждал пальцами по ее обнажившемуся телу. Ее начинало трясти, когда эти чуть шершавые, прохладные пальцы совершали круговое движение по животу.
Ни слова не было сказано меж ними, а может быть, он что-то и говорил, да Нина не слышала. Только иногда его тяжелое дыхание вдруг достигало слуха – и тотчас все звуки вновь тонули в оглушительном биении крови в висках.
…К счастью, ключ у нее был с собой. Нина медленно, осторожно поворачивала его в замке, моля бога, чтобы родители сидели перед телевизором, а не стояли в грозном ожидании в прихожей. Она сделала все, что могла, чтобы привести себя в порядок, еще раз придирчиво оглядела себя на площадке третьего этажа, где вкрутили новую, яркую лампочку. Здорово, что она купила те салфетки, без них был бы просто завал. А так удалось все вытереть.
Вот только волосы, конечно, дыбом. Нина как могла приглаживала их и распутывала пальцами, но это мало помогло. Провела языком по губам. Да, это…
с подвизгом пропел вдруг кто-то в голове, и Нина сжала губы как могла крепче.
Меня милый, меня милый целовал,
Родный батюшка нечайно увидал.
– Почему припухли губки? – он спросил,
А я сказала, что комарик укусил! —
Но ей повезло. Замок открылся почти бесшумно, а может, родители были слишком обижены и просто сделали вид, что не заметили ее возвращения. Если так, да здравствуют обиды!
Нина прямо в куртке шмыгнула в ванную и вздохнула спокойно, только когда заперлась на защелку.
Придирчиво оглядела куртку. Ничего, чистая, только измята так, будто ее корова жевала. Но халат…
Нина тихо ахнула, увидев пятно на подоле. А если бы кто-то шел за ней следом в подъезде?! И ведь, наверное, все это просочилось через тонкий шелк на сиденье автомобиля! Что, если он женат и утром жена увидит это…
Нина зажмурилась и с наслаждением сунула голову под секущие струи горячего душа, вымывая ненужные мысли.
Она долго сидела в ванне, натирая себя мочалкой с таким ожесточением, словно хотела сорвать кожу. На левой груди, рядом с соском, отпечатался синий полукруг. Нина рассеянно поглаживала его кончиками пальцев.
Странно… А ведь казалось, что это все происходило не с ней, все как бы пролетало мимо, кроме отдельных, разрозненных ощущений, казалось, она потом не сможет восстановить все это в памяти. Но нет, оказывается, она все помнит и заново ощущает, как он впился губами ей в грудь, глуша крик своего наслаждения…
Нина зажмурилась. Не только она беспомощно, обреченно извивалась в его объятиях, всем телом, всем существом ловя острые, как боль, почти мучительные искры блаженства. Он тоже, да, он тоже. И, может быть, когда Нина вдруг, неожиданно для самой себя, вырвалась из его ослабевших, утомленных рук и метнулась, не разбирая дороги, в темноту, в этом его: «Подожди! Куда ты! Постой!» – звучало отчаяние от разлуки с ней, а вовсе не досада, что ему так и не заплатили? Хотя он ведь предупреждал, что денег за это не берет.
Мгновенной тоской сжало сердце, и Нина, сердито нахмурясь, выключила воду. И только тут услышала стук в дверь и мамин перепуганный голос:
– Нина! Открой, Нина! Тебе что, плохо?!
Она завернулась в полотенце и, приняв самый независимый вид, отодвинула защелку:
– Что случилось?
– Как что?! Ты уже час тут сидишь! Я уж думала, тебя смыло в сток или в обморок упала! А ты что, стираешь, что ли?
– Ну да. И мылась, и стирала. Меня какой-то гад с ног до головы окатил грязью, мчался по лужам, как Шумахер на финише, – с необычайной, незнаемой ранее легкостью соврала Нина.
Мама пристально вглядывалась в ее лицо, и вдруг озабоченные морщинки на лбу разошлись, встревоженные глаза стали спокойными, словно бы в них, как в зеркале, отразилась невозмутимость дочери.
– Что там опять с Инной? – с привычно-ворчливыми интонациями, но вполне миролюбиво спросила мама.
«С кем?» – чуть не спросила Нина.
– Ах, да. Инна передавала тебе привет. Она уехала. Замуж вышла, только не спрашивай, за кого. Я его не видела, успела к самому отправлению поезда.
– Да ты что?! – Мама была откровенно потрясена. И что это мелькнуло в ее глазах, жалость, что ли, к дочери?!
– Да, жалко, что Инка уехала, правда? – совершенно равнодушным голосом, чуть ли не зевая, сказала Нина. – Все-таки столько лет дружили… И я ей очень многим обязана, очень! Пусть у нее все будет хорошо, правда?
– Пусть будет хорошо! – горячо согласилась мама, с умилением глядя на свою внезапно поумневшую дочь. – Конечно!
* * *
Честно говоря, она еле удержала себя, чтобы в четверть пятого не выйти из дому. Как раз хватило бы времени доехать до площади Минина. Просто так, из чистого любопытства. Чтобы убедиться, что никакого киллера там нет и не было, а поганые звонки – не более чем розыгрыш.А может быть, это средство выманить ее из дому именно в нужное время?!
Эта мысль была как прозрение. Вот оно что! Все так просто, а она навоображала себе… Дура – она дура и есть, что тут скажешь!
Но если так, значит, нельзя и с Инной ехать. Они ведь могут и ночью прийти.
А сигнализация на что? А четыре замка? Антон просто помешан на мерах безопасности. И еще надо включить «ревун». Это такая штука… Чуть только чужой человек начинает открывать нижний замок на первой двери, не учитывая некоторых хитростей, вдруг раздается дикий рев или вой, вернее, что-то среднее, надрывающее слух и душу. Антон поставил это устройство, прочитав в газете, что какой-то воришка отдал богу душу, когда на него внезапно обрушилась какофония душераздирающих звуков. Нервный такой воришка оказался…
Насколько Нина помнила, Антон включал «ревун» только однажды, когда они ездили на пару дней на Горьковское море навестить деда. И по возвращении, конечно, он начисто забыл отключить. Что было!.. Изо всех квартир выскочили люди и помчались к их двери, движимые только одним желанием: немедленно убить того, кто подверг их такому стрессу. Или, на худой конец, сдать его в милицию. С Дебрскими потом чуть не месяц никто из соседей не здоровался! А сам Антон тогда так перепугался, что решил больше не включать «ревун». Жили ведь с обычной сигнализацией: звонишь на пульт, сообщаешь свой номер, все тихо, спокойно… Однако сегодня Нина непременно приведет «ревун» в действие. Пусть приходит этот мерзкий шутник! Хорошо же он будет выглядеть, когда глухою полуночью…
Инна задерживалась. Дважды позвонила с извинениями: «Все, выезжаю!», но появилась только в восемь, когда Нина уже решила, что никуда они сегодня не поедут. Подруга ворвалась с круглыми глазами, подхватила приготовленную и уже заскучавшую в прихожей сумку:
– Все! Поехали! Надо еще в «Европе» чего-нибудь купить на ужин!
– На площади Горького? – мигом оживилась только что клевавшая носом Лапка. – А в «Макдоналдс» зайдем? Давайте лучше биг-маков на ужин купим, а то мы уже сто лет их не ели.
– Ты что, дитя? – фыркнула Инна. – Неужели не знаешь, что твоя мамочка решила больше не поддерживать нашим русским рублем проклятых мировых жандармов?
Лапка только вздохнула покорно. Да, Нина позаботилась доходчиво объяснить ребенку, почему они не ходят в «Макдоналдс»: Сербия, Косово и все такое. У каждого есть какие-то свои принципы!
– А чаю ты приготовила? – спросила Инна, ковыряясь в сумке. – Термос с чаем? Возьми Христа ради, а? Нет, давай я сама налью, а то опять забудешь сахар положить. – И рванулась на кухню.
Нина обреченно вздохнула. Инна называет чаем такой жутко-приторный сироп! Ну и пусть пьет его в дороге сама, а они с Лапкой дотерпят до дачи, там ведь есть газовая плита. И вообще, на ночь пить не рекомендуется, чтобы не отекали глаза, а приедут они уж точно на ночь глядя! К десяти только и доберутся, и то если бог даст.
Но бог почему-то не дал… Ему одному только и известно, чем прогневала его Инкина «Лада», однако, не доезжая до деревни каких-то десяти километров, она вдруг зачихала мотором и стала.