Страница:
Вчера я узнала, что лишилась брата. Мы все не сомневались, что тело Луи-Мишеля привезут в родовое гнездо и здесь похоронят в семейном склепе – каков бы он ни был, он все же Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо! Однако его друзья-мятежники, революционеры, решили, что это слишком большая честь для старого замка, в котором некогда жила Великая Мадемуазель [15], где она принимала у себя маршала Тюренна, своего отца, и знаменитую мадам де Севинье, и принца Конде, и своего ненаглядного шевалье де Лозана, которому она в конце концов и подарила Сен-Фаржо и у которого его купил наш предок в 1714 году. А ведь Великая Мадемуазель была также и великой фрондеркой – то есть, выражаясь языком современным, революционеркой. Она поворачивала пушки и посылала войска против Мазарини, королевы Анны и маленького короля Людовика XIV… Отчего же ее замок не годится для погребения там праха другого революционера, обрекшего на смерть правнука Короля-Солнце? [16]
Я бы поехала в Париж. Я бы забыла все, кроме того, что Луи-Мишель – мой брат. Но… но его – с подобающими почестями, как жертву проклятых контрреволюционеров-аристо! – погребут его новые друзья. Его похоронят с воинскими почестями в Пантеоне! А его дочь Луизу-Сюзанну Лепелетье решено взять под опеку Конвента. И это при живой матери, при живых родственниках!
И я пока ничем не могу этому воспрепятствовать. В ближайшие дни я буду занята другими похоронами – мой отец не вынес случившегося. Он умер вслед за своим старшим и некогда самым любимым сыном. Не знаю, что именно стало непосредственной причиной этой смерти: то ли убийство самого Луи-Мишеля, то ли его соучастие в убийстве нашего короля.
От второго курьера, того, что привез известие о предстоящем погребении Луи-Мишеля в Пантеоне, стали известны новые подробности и голосования в Конвенте, и того, что произошло затем в ресторанчике Феврье в Пале-Рояле.
Конвент на время превратился в театральные подмостки. Голосование… Демократия… Насмешка! Это было голосование appel nominal [17]. Все присутствующие – беспощадные и жалостливые, сомневающиеся и уверенные – должны отвечать на вопрос: жить королю или умереть, публично, под прицелом сотен пар глаз? А между тем подруги Теруань де Мерикур, все эти торговки рыбой, распространявшие вокруг себя мерзкий запах тухлятины, и все эти непотребные женщины разгуливали там и сям, по трибунам и коридорам, с засученными рукавами и подоткнутыми подолами. Они были вооружены саблями, пиками и палками. Зная, что заседание может затянуться, они принесли с собой еду и вино. Пожирая колбасу и запивая ее стаканами вина, с жирными губами и осоловелыми глазами, они тянули свои ручищи с грязными ногтями к ненадежным депутатам и угрожающе шипели:
– Или его голова, или твоя!
Что и говорить, присутствие этих фурий, этих ламий [18] напугало колеблющихся депутатов. И все же, когда они восходили поочередно на трибуну, звучало не только роковое слово «смерть». Некоторые требовали пожизненного заключения. Многие говорили: «Изгнание, все, что угодно, только не смертная казнь!» Многие снова и снова просили узнать мнение народа, просили отсрочки…
Робеспьер, конечно, голосовал за смерть. Сиейес тоже. «La mort sans phrases!» [19] – выкрикивал он. И Филипп Эгалите [20] спокойно обрек на смерть своего кузена. Говорят, даже патриоты при роковом слове «La mort!», произнесенном им, покачали головами! Ну и, конечно, член Конвента Лепелетье тоже провозгласил: «Я голосую за смерть тирана!» В итоге короля приговорили к смертной казни с перевесом… в один голос.
Чей именно это был голос, интересно знать? Брата короля? Или моего брата?
Как только председатель суда Верньо неожиданно скорбным голосом произнес: «Заявляю от имени Конвента, что наказание, к которому присужден Луи Капет, – смерть!» – и подружки Теруань де Мерикур радостно завопили, а с галерей, где сидели любовницы д'Орлеана-Эгалите, донеслись шумные рукоплескания, Луи-Мишель вышел из зала, снял шапочку члена Конвента, обтер потный лоб и торопливо зашагал вдоль ограды Тюильри, спеша в Пале-Рояль. По улицам клубилась толпа, не зная, что сквозь нее пробирается человек, чье слово, быть может, определило участь короля Франции.
Как он шел? Гордо распрямив плечи? Или стыдливо сгорбившись? Но, так или иначе, вскоре, через десяток минут, он появился там, куда так стремился: в галерее Валуа любимого сада Филиппа Эгалите и ночных проституток – Пале-Рояля. Там, в подвальчике ресторана Феврье, было его привычное место для обедов. Ему вдруг очень захотелось есть!
Было пять часов вечера. Луи-Мишель пообедал и уже расплачивался, когда к нему подошел какой-то человек. Свидетели происшедшего описывали его потом как черноволосого коренастого мужчину с выбритым до синевы подбородком. Одет мужчина был в длиннополый камзол. Ресторатор Феврье и присутствующие вспомнили, что он тоже был некогда одним из завсегдатаев подвальчика: бывший королевский гвардеец по имени Пари. Странно, что его имя созвучно имени столицы Франции. Какое глубокое, какое роковое совпадение! Словно бы сам город, измученный и опозоренный, залитый кровью, отрядил этого человека с его страшной миссией в галерею Пале-Рояля!
– Вы Лепелетье де Фор? – спросил Пари.
– Да, – ответил Луи-Мишель, рассеянно отсчитывая чаевые слуге.
– Вы голосовали по делу короля?
– Я подал голос за его смерть, – ответствовал мой брат.
– Scelerat [21], так вот же тебе! – крикнул Пари и, выхватив саблю из-под камзола, вонзил ее глубоко в бок Луи-Мишеля.
Феврье попытался схватить Пари, однако тот вырвался и убежал. Задержать его не удалось. По его следам послана погоня, однако он скрывается.
Найдут ли? Молюсь, чтобы его не нашли…
Брат мой мучился от раны еще почти сутки и скончался на другой день, в час пополудни. Теперь он «павший герой восставшего народа» и что-то еще в этом роде. Но мой несчастный отец, который испустил последний вздох этой ночью, перед смертью заклинал меня сделать все, что в моих силах, дабы хоть как-то «скрыть позор нашей семьи». Это его слова. Он наказывал передать его последнюю волю моему младшему брату Максимилиану – теперь он наследник титула, имени и состояния, теперь он граф Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо. Максимилиан еще совсем мальчик, ему всего пятнадцать, он сейчас отправился навестить своего любимого старого конюха Робера, который больше не служит у нас, а уехал к дочери-вдове, в деревушку Мулен-он-Тоннеруа, далеко, за много лье от Сен-Фаржо. И он, конечно, еще не слышал ни о случившемся в Париже, ни о своем новом положении, ни о том, чего потребовал от нас в последние минуты жизни отец.
А понимал ли он, чего требует? И как отнесутся к этому жена и дочь моего погибшего старшего брата?
Ночь с 6 на 7 июля 200… года,
Продолжение записи от 15 сентября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой
Я бы поехала в Париж. Я бы забыла все, кроме того, что Луи-Мишель – мой брат. Но… но его – с подобающими почестями, как жертву проклятых контрреволюционеров-аристо! – погребут его новые друзья. Его похоронят с воинскими почестями в Пантеоне! А его дочь Луизу-Сюзанну Лепелетье решено взять под опеку Конвента. И это при живой матери, при живых родственниках!
И я пока ничем не могу этому воспрепятствовать. В ближайшие дни я буду занята другими похоронами – мой отец не вынес случившегося. Он умер вслед за своим старшим и некогда самым любимым сыном. Не знаю, что именно стало непосредственной причиной этой смерти: то ли убийство самого Луи-Мишеля, то ли его соучастие в убийстве нашего короля.
От второго курьера, того, что привез известие о предстоящем погребении Луи-Мишеля в Пантеоне, стали известны новые подробности и голосования в Конвенте, и того, что произошло затем в ресторанчике Феврье в Пале-Рояле.
Конвент на время превратился в театральные подмостки. Голосование… Демократия… Насмешка! Это было голосование appel nominal [17]. Все присутствующие – беспощадные и жалостливые, сомневающиеся и уверенные – должны отвечать на вопрос: жить королю или умереть, публично, под прицелом сотен пар глаз? А между тем подруги Теруань де Мерикур, все эти торговки рыбой, распространявшие вокруг себя мерзкий запах тухлятины, и все эти непотребные женщины разгуливали там и сям, по трибунам и коридорам, с засученными рукавами и подоткнутыми подолами. Они были вооружены саблями, пиками и палками. Зная, что заседание может затянуться, они принесли с собой еду и вино. Пожирая колбасу и запивая ее стаканами вина, с жирными губами и осоловелыми глазами, они тянули свои ручищи с грязными ногтями к ненадежным депутатам и угрожающе шипели:
– Или его голова, или твоя!
Что и говорить, присутствие этих фурий, этих ламий [18] напугало колеблющихся депутатов. И все же, когда они восходили поочередно на трибуну, звучало не только роковое слово «смерть». Некоторые требовали пожизненного заключения. Многие говорили: «Изгнание, все, что угодно, только не смертная казнь!» Многие снова и снова просили узнать мнение народа, просили отсрочки…
Робеспьер, конечно, голосовал за смерть. Сиейес тоже. «La mort sans phrases!» [19] – выкрикивал он. И Филипп Эгалите [20] спокойно обрек на смерть своего кузена. Говорят, даже патриоты при роковом слове «La mort!», произнесенном им, покачали головами! Ну и, конечно, член Конвента Лепелетье тоже провозгласил: «Я голосую за смерть тирана!» В итоге короля приговорили к смертной казни с перевесом… в один голос.
Чей именно это был голос, интересно знать? Брата короля? Или моего брата?
Как только председатель суда Верньо неожиданно скорбным голосом произнес: «Заявляю от имени Конвента, что наказание, к которому присужден Луи Капет, – смерть!» – и подружки Теруань де Мерикур радостно завопили, а с галерей, где сидели любовницы д'Орлеана-Эгалите, донеслись шумные рукоплескания, Луи-Мишель вышел из зала, снял шапочку члена Конвента, обтер потный лоб и торопливо зашагал вдоль ограды Тюильри, спеша в Пале-Рояль. По улицам клубилась толпа, не зная, что сквозь нее пробирается человек, чье слово, быть может, определило участь короля Франции.
Как он шел? Гордо распрямив плечи? Или стыдливо сгорбившись? Но, так или иначе, вскоре, через десяток минут, он появился там, куда так стремился: в галерее Валуа любимого сада Филиппа Эгалите и ночных проституток – Пале-Рояля. Там, в подвальчике ресторана Феврье, было его привычное место для обедов. Ему вдруг очень захотелось есть!
Было пять часов вечера. Луи-Мишель пообедал и уже расплачивался, когда к нему подошел какой-то человек. Свидетели происшедшего описывали его потом как черноволосого коренастого мужчину с выбритым до синевы подбородком. Одет мужчина был в длиннополый камзол. Ресторатор Феврье и присутствующие вспомнили, что он тоже был некогда одним из завсегдатаев подвальчика: бывший королевский гвардеец по имени Пари. Странно, что его имя созвучно имени столицы Франции. Какое глубокое, какое роковое совпадение! Словно бы сам город, измученный и опозоренный, залитый кровью, отрядил этого человека с его страшной миссией в галерею Пале-Рояля!
– Вы Лепелетье де Фор? – спросил Пари.
– Да, – ответил Луи-Мишель, рассеянно отсчитывая чаевые слуге.
– Вы голосовали по делу короля?
– Я подал голос за его смерть, – ответствовал мой брат.
– Scelerat [21], так вот же тебе! – крикнул Пари и, выхватив саблю из-под камзола, вонзил ее глубоко в бок Луи-Мишеля.
Феврье попытался схватить Пари, однако тот вырвался и убежал. Задержать его не удалось. По его следам послана погоня, однако он скрывается.
Найдут ли? Молюсь, чтобы его не нашли…
Брат мой мучился от раны еще почти сутки и скончался на другой день, в час пополудни. Теперь он «павший герой восставшего народа» и что-то еще в этом роде. Но мой несчастный отец, который испустил последний вздох этой ночью, перед смертью заклинал меня сделать все, что в моих силах, дабы хоть как-то «скрыть позор нашей семьи». Это его слова. Он наказывал передать его последнюю волю моему младшему брату Максимилиану – теперь он наследник титула, имени и состояния, теперь он граф Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо. Максимилиан еще совсем мальчик, ему всего пятнадцать, он сейчас отправился навестить своего любимого старого конюха Робера, который больше не служит у нас, а уехал к дочери-вдове, в деревушку Мулен-он-Тоннеруа, далеко, за много лье от Сен-Фаржо. И он, конечно, еще не слышал ни о случившемся в Париже, ни о своем новом положении, ни о том, чего потребовал от нас в последние минуты жизни отец.
А понимал ли он, чего требует? И как отнесутся к этому жена и дочь моего погибшего старшего брата?
Ночь с 6 на 7 июля 200… года,
Дзержинск.
Василий Каширин
Раздался такой вопль, что Василию показалось, будто у него сейчас, сию минуту разорвутся барабанные перепонки. Или даже уже разорвались. Вместе с этим начало резко саднить горло, и спустя какое-то мгновение Василий понял, что он не только слышал крик, но и сам кричал.
И не он один! Кричала длинноногая докторша, кричала откуда ни возьмись появившаяся худенькая девушка в бледно-зеленой мятой курточке и таких же брюках – наверное, медсестра или акушерка, – кричал седой мужчина с руками молотобойца, одетый тоже в бледно-зеленое и мятое… Да и цыганка продолжала кричать истошным голосом, билась, корчилась, ворочая вокруг бессмысленными, поблекшими от боли глазами.
Молчал только Москвитин. Молчал, поднявшись с колен и выпрямившись, держа в одной руке свой зловещий нож, а во второй – ворох каких-то ремней с привязанной к ним черной плоской коробкой.
У Василия постепенно отошла мгла от глаз, и он вяло удивился, что с ножа не каплет кровь. А ведь Москвитин зарезал, зарезал цыганку! Василий сам видел!
Прошло не меньше минуты, прежде чем до него дошло: он, оказывается, видел, как Москвитин не зарезал цыганку, а всего лишь что-то срезал с ее бедер – что-то, прежде прикрытое ворохом линялых разноцветных юбок. Неужели эти ремни?
– Выйдите все! – вдруг гаркнул Москвитин, словно дожидался мгновения, когда все оторутся и настанет наконец тишина. – Выйдите вон! Быстро! Ну! У меня тут взрывное устройство, неужели не соображаете?
Василия резко качнуло назад, он выпустил плечи цыганки, и голова ее с громким стуком упала на пол. Его пробрало ледяным потом.
– Да вы что? – страшным шепотом даже не сказала, а возмущенно просвистела доктор Макарова. – Она же рожает! Вы что, спятили?!
Василий не верил себе. Такое впечатление, что она ничуть не испугалась слов Москвитина. Такое впечатление, что она их даже не слышала!
Ему стало стыдно – и снова бросило в пот, теперь уж в настоящий, жаркий. Он быстренько снова схватил цыганку за плечи, а под колени ее взял седой мужик, хотя с его-то бицепсами он вполне мог и один унести женщину, даже и с таким огромнейшим животом.
– А ну, посторонись! – гаркнул он, отпихивая Москвитина, который все еще тряс своими ремнями. – Слышишь, как тебя там, – напряженный, деловитый взгляд адресовался уже Василию, – а ну, давай на счет «три». Подняли и понесли в ту комнату, на топчан. Готов? Ну-ка – раз, два, три!
Господи… Какая же она оказалась тяжеленная! Да еще бьется, мечется. Василия аж шатнуло, когда они с седым сделали первый шаг. Валентина Николаевна пыталась помогать, поддерживала падающую голову цыганки, но только мешала, поэтому Василий отодвинул ее плечом в сторону так же досадливо и бесцеремонно, как седой только что обошелся с Москвитиным.
Потом они еле протиснулись в дверь, а еще надо было дойти до топчана, который оказался где-то в другой части света, и осторожно – докторша беспрестанно жужжала в ухо: «Тише! Осторожнее! Бережней!» – опустить цыганку на топчан, покрытый выцветшей оранжевой клеенкой. Наверное, тут-то и был собственно приемный покой, потому что Василий смутно различал холодные, голубые кафельные стены, и монументальные, доисторические, белые, облупленные весы в углу, и колченогие стулья, и старый письменный стол – тоже под клеенкой, и два каких-то лотка на нем, с крышками в цветочек, будто на эмалированных кастрюльках, причем он даже уловил краем глаза непостижимую надпись: «Анолит. 0,05 %».
Как только цыганка оказалась на топчане, она завопила еще громче, в ее голосе уж вовсе ничего человеческого не было, и у Василия от этого вопля словно бы какой-то обмиранс наступил. Во всяком случае, он лишь смутно ощущал, как Валентина Николаевна хватает его за руку, тащит к двери и выталкивает за порог.
Дверь захлопнулась, и Василий смог наконец перевести дыхание. Не то чтобы крик цыганки стал значительно тише – дверь на вид казалась совершенно картонной, – но Василий был теперь хотя бы чисто номинально отделен от этого крика, вот и почувствовал себя малость получше.
У него подкашивались ноги, очень хотелось сесть, хотя бы на пол. Он привалился к холодной стене и принялся хлопать себя по карманам, пытаясь отыскать сигареты, хотя бросил курить два года назад, и не просто бросил, а даже закодировался по этому поводу.
Муть в глазах постепенно расходилась. Теперь Василию даже неловко было, что он мог так сильно испугаться, и он увидел Москвитина, который, держа на отлете левую руку с болтающимися в ней ремнями, другой сжимал рацию и что-то горячо говорил, приблизив к ней губы.
– …специалиста, – вслушался Василий в то, что твердил Москвитин, – специалиста, главное, скорей, а то хрен его знает, вдруг сейчас рванет. Да взрывное устройство, я тебе говорю, я ж не слепой – это бомба! Скорей, ребята!
Он еще что-то бубнил, но Василий снова перестал слышать, потому что зазвенело в ушах от нового вопля, пробившегося через хлипкую преграду двери. И этот звон рассеял какой-то мутный туман, воцарившийся было в голове.
Это получалось что? Получалось, что под юбками цыганки, которая забрела на пост ГАИ и которую потом он, Василий Каширин, черт знает сколько времени возил по окраинам ночного Дзержинска и доставил наконец-то в роддом… получалось, что под юбками беременной цыганки было привязано взрывное устройство? Да он что, этот прапорщик Москвитин?! У него глюк, что ли, сделался по поводу последних терактов, случившихся… где-то… Где? Ну да их в последнее время столько, этих терактов, случается, что за всеми не уследишь, и, слыша сообщение о каком-то новом, сначала ужасаешься, потом мысленно молишься: «Да минует меня чаша сия!», а потом быстренько забываешь об этом, потому что и так очень страшно жить, недолго и свихнуться, если непрестанно бояться. Может, Москвитин как раз и свихнулся? С другой стороны, что ж такое могла носить цыганка под своими юбками на ремнях? А главное – зачем?
Он не успел додумать, потому что в эту минуту Москвитин сунул рацию в карман, потом как-то странно извернулся – и в то же мгновение в его руке оказался пистолет.
– Руки! – крикнул прапорщик, наставляя пистолет на Василия. – И лицом к стене! Ну!
Это было до такой степени чудно, что Василий даже не испугался. А может, просто лимит страха у него на сегодня закончился.
– С ума сошел? – спросил он, чувствуя, как губы сами собой разъезжаются в глуповатую, словно бы извиняющуюся улыбку. – Ты меня ни с кем не перепутал?
Москвитин, не сводя с него ствола, попятился, замер и осторожно перегнулся влево. Связка ремней и эта черная штуковина легли на пол. Москвитин отпрыгнул еще ближе к двери, наткнулся на стену около нее, привалился к стене спиной и левой рукой снова вырвал из кармана рацию.
– Ребята, скорей! – выкрикнул он. – Одного я на мушке держу!
Губы у Василия продолжали разъезжаться в улыбке.
«Почему на мушке? – подумал он очень сосредоточенно, словно о чем-то важном. – Мушка – это такая штучка на конце ствола охотничьего ружья, видная в прорезь прицела. Она как раз и помогает целиться. А разве у пистолета есть мушка?»
Ему вдруг показалось стыдным, что он, взрослый мужик, ни разу не держал в руках пистолета. Теперь все такие крутые, а он даже не соображает, какую «пушку» тискает сейчас Москвитин. Что это, «стечкин», «макаров», «ТТ»? Может, «вальтер» или эта, как ее там, «беретта»?
Непостижимо, что происходит! Непостижимо, как… как «Анолит. 0,05%»!
Между тем «макаров» или «вальтер» не сводил своего черного глаза с Василия. И кое-как до него стало доезжать, что Москвитин не только не сошел с ума, но, пожалуй, и не шутит.
В эту минуту жуткий, рвущий уши и душу вопль за стеной стих, словно его тоже отрезало ножом, как те черные ремни. И Василий, чей разум мгновенно освободился от мучительных оков, понял, почему именно не шутит Москвитин.
Если он и в самом деле снял с цыганки взрывное устройство, значит, это была не цыганка, а террористка. И именно он, Василий Каширин, привез террористку в роддом! То есть он ее пособник.
Зачем привез? Понятно, зачем! Рожать!
А взрывное устройство при родах зачем?
Мама дорогая!.. Рожать она сюда добиралась – или…
А вдруг эта штука в любую минуту рванет? Надо ее быстренько хватать и бежать подальше от роддома! Неужели Москвитин не понимает, что если рванет – тут никого живого не останется и что его жена и еще не родившееся дитя тоже подвергаются страшной опасности?
Надо ему сказать, но станет ли он слушать Василия? Не выстрелит ли чуть раньше – он же не в себе, бедолага-прапорщик?
А если оно радиоуправляемое, это устройство? Если цыганка – какая, к черту, цыганка? Террористка она – была не одна? Если у нее имелся какой-то сообщник, который и привел ее к посту ГАИ, где сердобольный и недогадливый сержант Эдуард Кондратьев…
Следующие два события произошли одновременно. Или, может быть, с каким-то временным зазором, но зазор этот был настолько несущественным, что его можно не считать.
Сначала дверь в приемный покой приоткрылась и высунулась доктор Макарова. Она посмотрела на Василия и сказала с каким-то недоумевающим выражением:
– Умерла. Болевой шок. И ребенок тоже…
И в это самое мгновение произошло второе событие. Распахнулась дверь с улицы – причем настолько широко и сильно, что Москвитин оказался загорожен ею. И напротив Василия возник в проеме двери сержант Кондратьев.
Василий решил, что ему снова призраки мерещатся, потому что Кондратьев-то это был Кондратьев, но все же он казался сейчас каким-то другим человеком. Исчезло миролюбивое, любезное выражение, худое лицо еще больше усохло, как бы даже заострилось, и взгляд прежде дружелюбных глаз был теперь остер, словно бритва. И в его руке… в его руке тоже был пистолет! Совершенно так же, как минуту назад – москвитинский, он смотрел в лицо Василия!
Что-то Василий успел все же понять прежде, чем это случилось. О чем-то догадаться успел, что-то просчитать, потому что качнулся в сторону и одним движением захлопнул дверь в приемный покой, прикрыв ею стоящую на пороге докторшу.
И это было его последнее осознанное движение в жизни, потому что в следующее мгновение перед глазами Василия блеснул сгусток огня, а потом в грудь вонзилось раскаленное острие и пригвоздило его к стене.
Миг, ну, два он еще пытался справиться с болью и даже успел увидеть, как Москвитин резко отмахнул железную створку двери, которой был прикрыт, в обратную сторону, и Кондратьева ударило столь сильно, что вышвырнуло на крыльцо.
Василий увидел глаза Москвитина – безумные, расширенные, изумленные – и глаз «стечкина», а может, «беретты» прапорщика снова посмотрел на него. Прощально…
«Ну, если еще и ты бабахнешь, я тогда точно умру», – бессильно подумал Василий и выдохнул, чувствуя необходимость хоть как-то оправдаться:
– Это он меня остановил… У поста ГАИ… посадил ко мне цыганку… Они, значит, вместе…
В горле у него забулькало, в груди стало тесно и горячо, и больше Василий уже никому, ничего и никогда не смог бы сказать.
Спустя несколько мгновений, еще не вполне поняв, что именно с ним приключилось и отчего он видит все вокруг как бы с высоты и слегка размытым, словно не в фокусе, он разглядел, как кувыркнулся с крыльца в кусты сержант Кондратьев, который, конечно, не был на самом деле ни сержантом, ни Кондратьевым. Потом увидел патрульную машину, резко затормозившую у крыльца, и людей, выскакивающих из нее, услышал их крики и растерянный мат, увидел и выскочившего на крыльцо Москвитина. Прапорщик ломанулся в кусты вслед за «Кондратьевым», однако Василий теперь не только обладал способностью смотреть на происходящее с высоты , но и был наделен даром заглядывать в будущее, пусть и не слишком далекое. Поэтому он уже сейчас знал, что от Москвитина «Кондратьев» уйдет, как ушел Колобок от бабушки с дедушкой, от зайца, волка и медведя, но судьба, хитрая, как лиса, все же настигнет его – скоро. Уже скоро!
Высветилось ему также, кто сыграет для «Кондратьева» роль той самой судьбы, и открытие это было таким странным и поразительным, что Василий непременно ахнул бы, только у него уже не осталось сил…
И не он один! Кричала длинноногая докторша, кричала откуда ни возьмись появившаяся худенькая девушка в бледно-зеленой мятой курточке и таких же брюках – наверное, медсестра или акушерка, – кричал седой мужчина с руками молотобойца, одетый тоже в бледно-зеленое и мятое… Да и цыганка продолжала кричать истошным голосом, билась, корчилась, ворочая вокруг бессмысленными, поблекшими от боли глазами.
Молчал только Москвитин. Молчал, поднявшись с колен и выпрямившись, держа в одной руке свой зловещий нож, а во второй – ворох каких-то ремней с привязанной к ним черной плоской коробкой.
У Василия постепенно отошла мгла от глаз, и он вяло удивился, что с ножа не каплет кровь. А ведь Москвитин зарезал, зарезал цыганку! Василий сам видел!
Прошло не меньше минуты, прежде чем до него дошло: он, оказывается, видел, как Москвитин не зарезал цыганку, а всего лишь что-то срезал с ее бедер – что-то, прежде прикрытое ворохом линялых разноцветных юбок. Неужели эти ремни?
– Выйдите все! – вдруг гаркнул Москвитин, словно дожидался мгновения, когда все оторутся и настанет наконец тишина. – Выйдите вон! Быстро! Ну! У меня тут взрывное устройство, неужели не соображаете?
Василия резко качнуло назад, он выпустил плечи цыганки, и голова ее с громким стуком упала на пол. Его пробрало ледяным потом.
– Да вы что? – страшным шепотом даже не сказала, а возмущенно просвистела доктор Макарова. – Она же рожает! Вы что, спятили?!
Василий не верил себе. Такое впечатление, что она ничуть не испугалась слов Москвитина. Такое впечатление, что она их даже не слышала!
Ему стало стыдно – и снова бросило в пот, теперь уж в настоящий, жаркий. Он быстренько снова схватил цыганку за плечи, а под колени ее взял седой мужик, хотя с его-то бицепсами он вполне мог и один унести женщину, даже и с таким огромнейшим животом.
– А ну, посторонись! – гаркнул он, отпихивая Москвитина, который все еще тряс своими ремнями. – Слышишь, как тебя там, – напряженный, деловитый взгляд адресовался уже Василию, – а ну, давай на счет «три». Подняли и понесли в ту комнату, на топчан. Готов? Ну-ка – раз, два, три!
Господи… Какая же она оказалась тяжеленная! Да еще бьется, мечется. Василия аж шатнуло, когда они с седым сделали первый шаг. Валентина Николаевна пыталась помогать, поддерживала падающую голову цыганки, но только мешала, поэтому Василий отодвинул ее плечом в сторону так же досадливо и бесцеремонно, как седой только что обошелся с Москвитиным.
Потом они еле протиснулись в дверь, а еще надо было дойти до топчана, который оказался где-то в другой части света, и осторожно – докторша беспрестанно жужжала в ухо: «Тише! Осторожнее! Бережней!» – опустить цыганку на топчан, покрытый выцветшей оранжевой клеенкой. Наверное, тут-то и был собственно приемный покой, потому что Василий смутно различал холодные, голубые кафельные стены, и монументальные, доисторические, белые, облупленные весы в углу, и колченогие стулья, и старый письменный стол – тоже под клеенкой, и два каких-то лотка на нем, с крышками в цветочек, будто на эмалированных кастрюльках, причем он даже уловил краем глаза непостижимую надпись: «Анолит. 0,05 %».
Как только цыганка оказалась на топчане, она завопила еще громче, в ее голосе уж вовсе ничего человеческого не было, и у Василия от этого вопля словно бы какой-то обмиранс наступил. Во всяком случае, он лишь смутно ощущал, как Валентина Николаевна хватает его за руку, тащит к двери и выталкивает за порог.
Дверь захлопнулась, и Василий смог наконец перевести дыхание. Не то чтобы крик цыганки стал значительно тише – дверь на вид казалась совершенно картонной, – но Василий был теперь хотя бы чисто номинально отделен от этого крика, вот и почувствовал себя малость получше.
У него подкашивались ноги, очень хотелось сесть, хотя бы на пол. Он привалился к холодной стене и принялся хлопать себя по карманам, пытаясь отыскать сигареты, хотя бросил курить два года назад, и не просто бросил, а даже закодировался по этому поводу.
Муть в глазах постепенно расходилась. Теперь Василию даже неловко было, что он мог так сильно испугаться, и он увидел Москвитина, который, держа на отлете левую руку с болтающимися в ней ремнями, другой сжимал рацию и что-то горячо говорил, приблизив к ней губы.
– …специалиста, – вслушался Василий в то, что твердил Москвитин, – специалиста, главное, скорей, а то хрен его знает, вдруг сейчас рванет. Да взрывное устройство, я тебе говорю, я ж не слепой – это бомба! Скорей, ребята!
Он еще что-то бубнил, но Василий снова перестал слышать, потому что зазвенело в ушах от нового вопля, пробившегося через хлипкую преграду двери. И этот звон рассеял какой-то мутный туман, воцарившийся было в голове.
Это получалось что? Получалось, что под юбками цыганки, которая забрела на пост ГАИ и которую потом он, Василий Каширин, черт знает сколько времени возил по окраинам ночного Дзержинска и доставил наконец-то в роддом… получалось, что под юбками беременной цыганки было привязано взрывное устройство? Да он что, этот прапорщик Москвитин?! У него глюк, что ли, сделался по поводу последних терактов, случившихся… где-то… Где? Ну да их в последнее время столько, этих терактов, случается, что за всеми не уследишь, и, слыша сообщение о каком-то новом, сначала ужасаешься, потом мысленно молишься: «Да минует меня чаша сия!», а потом быстренько забываешь об этом, потому что и так очень страшно жить, недолго и свихнуться, если непрестанно бояться. Может, Москвитин как раз и свихнулся? С другой стороны, что ж такое могла носить цыганка под своими юбками на ремнях? А главное – зачем?
Он не успел додумать, потому что в эту минуту Москвитин сунул рацию в карман, потом как-то странно извернулся – и в то же мгновение в его руке оказался пистолет.
– Руки! – крикнул прапорщик, наставляя пистолет на Василия. – И лицом к стене! Ну!
Это было до такой степени чудно, что Василий даже не испугался. А может, просто лимит страха у него на сегодня закончился.
– С ума сошел? – спросил он, чувствуя, как губы сами собой разъезжаются в глуповатую, словно бы извиняющуюся улыбку. – Ты меня ни с кем не перепутал?
Москвитин, не сводя с него ствола, попятился, замер и осторожно перегнулся влево. Связка ремней и эта черная штуковина легли на пол. Москвитин отпрыгнул еще ближе к двери, наткнулся на стену около нее, привалился к стене спиной и левой рукой снова вырвал из кармана рацию.
– Ребята, скорей! – выкрикнул он. – Одного я на мушке держу!
Губы у Василия продолжали разъезжаться в улыбке.
«Почему на мушке? – подумал он очень сосредоточенно, словно о чем-то важном. – Мушка – это такая штучка на конце ствола охотничьего ружья, видная в прорезь прицела. Она как раз и помогает целиться. А разве у пистолета есть мушка?»
Ему вдруг показалось стыдным, что он, взрослый мужик, ни разу не держал в руках пистолета. Теперь все такие крутые, а он даже не соображает, какую «пушку» тискает сейчас Москвитин. Что это, «стечкин», «макаров», «ТТ»? Может, «вальтер» или эта, как ее там, «беретта»?
Непостижимо, что происходит! Непостижимо, как… как «Анолит. 0,05%»!
Между тем «макаров» или «вальтер» не сводил своего черного глаза с Василия. И кое-как до него стало доезжать, что Москвитин не только не сошел с ума, но, пожалуй, и не шутит.
В эту минуту жуткий, рвущий уши и душу вопль за стеной стих, словно его тоже отрезало ножом, как те черные ремни. И Василий, чей разум мгновенно освободился от мучительных оков, понял, почему именно не шутит Москвитин.
Если он и в самом деле снял с цыганки взрывное устройство, значит, это была не цыганка, а террористка. И именно он, Василий Каширин, привез террористку в роддом! То есть он ее пособник.
Зачем привез? Понятно, зачем! Рожать!
А взрывное устройство при родах зачем?
Мама дорогая!.. Рожать она сюда добиралась – или…
А вдруг эта штука в любую минуту рванет? Надо ее быстренько хватать и бежать подальше от роддома! Неужели Москвитин не понимает, что если рванет – тут никого живого не останется и что его жена и еще не родившееся дитя тоже подвергаются страшной опасности?
Надо ему сказать, но станет ли он слушать Василия? Не выстрелит ли чуть раньше – он же не в себе, бедолага-прапорщик?
А если оно радиоуправляемое, это устройство? Если цыганка – какая, к черту, цыганка? Террористка она – была не одна? Если у нее имелся какой-то сообщник, который и привел ее к посту ГАИ, где сердобольный и недогадливый сержант Эдуард Кондратьев…
Следующие два события произошли одновременно. Или, может быть, с каким-то временным зазором, но зазор этот был настолько несущественным, что его можно не считать.
Сначала дверь в приемный покой приоткрылась и высунулась доктор Макарова. Она посмотрела на Василия и сказала с каким-то недоумевающим выражением:
– Умерла. Болевой шок. И ребенок тоже…
И в это самое мгновение произошло второе событие. Распахнулась дверь с улицы – причем настолько широко и сильно, что Москвитин оказался загорожен ею. И напротив Василия возник в проеме двери сержант Кондратьев.
Василий решил, что ему снова призраки мерещатся, потому что Кондратьев-то это был Кондратьев, но все же он казался сейчас каким-то другим человеком. Исчезло миролюбивое, любезное выражение, худое лицо еще больше усохло, как бы даже заострилось, и взгляд прежде дружелюбных глаз был теперь остер, словно бритва. И в его руке… в его руке тоже был пистолет! Совершенно так же, как минуту назад – москвитинский, он смотрел в лицо Василия!
Что-то Василий успел все же понять прежде, чем это случилось. О чем-то догадаться успел, что-то просчитать, потому что качнулся в сторону и одним движением захлопнул дверь в приемный покой, прикрыв ею стоящую на пороге докторшу.
И это было его последнее осознанное движение в жизни, потому что в следующее мгновение перед глазами Василия блеснул сгусток огня, а потом в грудь вонзилось раскаленное острие и пригвоздило его к стене.
Миг, ну, два он еще пытался справиться с болью и даже успел увидеть, как Москвитин резко отмахнул железную створку двери, которой был прикрыт, в обратную сторону, и Кондратьева ударило столь сильно, что вышвырнуло на крыльцо.
Василий увидел глаза Москвитина – безумные, расширенные, изумленные – и глаз «стечкина», а может, «беретты» прапорщика снова посмотрел на него. Прощально…
«Ну, если еще и ты бабахнешь, я тогда точно умру», – бессильно подумал Василий и выдохнул, чувствуя необходимость хоть как-то оправдаться:
– Это он меня остановил… У поста ГАИ… посадил ко мне цыганку… Они, значит, вместе…
В горле у него забулькало, в груди стало тесно и горячо, и больше Василий уже никому, ничего и никогда не смог бы сказать.
Спустя несколько мгновений, еще не вполне поняв, что именно с ним приключилось и отчего он видит все вокруг как бы с высоты и слегка размытым, словно не в фокусе, он разглядел, как кувыркнулся с крыльца в кусты сержант Кондратьев, который, конечно, не был на самом деле ни сержантом, ни Кондратьевым. Потом увидел патрульную машину, резко затормозившую у крыльца, и людей, выскакивающих из нее, услышал их крики и растерянный мат, увидел и выскочившего на крыльцо Москвитина. Прапорщик ломанулся в кусты вслед за «Кондратьевым», однако Василий теперь не только обладал способностью смотреть на происходящее с высоты , но и был наделен даром заглядывать в будущее, пусть и не слишком далекое. Поэтому он уже сейчас знал, что от Москвитина «Кондратьев» уйдет, как ушел Колобок от бабушки с дедушкой, от зайца, волка и медведя, но судьба, хитрая, как лиса, все же настигнет его – скоро. Уже скоро!
Высветилось ему также, кто сыграет для «Кондратьева» роль той самой судьбы, и открытие это было таким странным и поразительным, что Василий непременно ахнул бы, только у него уже не осталось сил…
Из раздела «Происшествия»
газеты «Губернские ведомости»
По сведениям нашего источника в пресс-службе Нижегородского областного УВД, минувшей ночью была предотвращена попытка совершения террористического акта в одной из больниц города Дзержинска. Пациентов и персонал спасло то, что у приводящего бомбу в действие механизма сначала «залипла» пружина, а затем взрывное устройство было у террористки изъято сотрудником милиции. Напоминаем, что, по предположениям специалистов, именно эта причина («залипание» пружины) спасла 10 июня сего года посетителей московского ресторана «Имбирь» на улице 1-й Тверской-Ямской – также при попытке совершения теракта женщиной-камикадзе.
Итак, наша область по чистой случайности не прибавилась к печальному списку мест, где шахидам удалось воплотить в жизнь свои кровавые планы. Террористка-смертница, личность которой спецслужбами еще не установлена, погибла. Кроме того, имеется одна случайная жертва.
Сообщнику террористки удалось скрыться. У силовиков есть основания предполагать, что это был ее «куратор», как называют пособников женщин-смертниц, и что они оба принадлежали к трагически известной разведывательно-диверсионной бригаде чеченских шахидов «Рияадус-Салихьин».
Получена информация, что «куратор» был одет в форму сотрудника милиции, однако является ли это подтверждением общей тактики террористов или было просто маскировкой в данном конкретном случае, пока не уточнено. Но, как утверждает наш источник, есть основания предполагать, что попытка совершения теракта в роддоме находится в связи с убийством сотрудников милиции на посту ГАИ на автотрассе Москва – Нижний Новгород.
Ведется расследование происшедшего, в области объявлен план «Перехват».
Продолжение записи от 15 сентября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой
О господи, нет ничего страшнее и безнадежней, чем рыдать по невозвратному. О чем бишь я писала? Ах да, о «пошлых стихах»!
О таких обычно говорят: «И я так умею!» А еще мне не понравились в них намеки в стиле Софьи Парнок [22]. Увы, я не современна. Наверное, опять же из-за моей работы. Для меня, акушерки, самое важное – рождение детей, а они не рождаются от однополых связей. Значит, эти связи противоестественны и богопротивны. И что еще за змеи там разметались на солнце? Чепуха, словом.
Я, помнится, тогда пожалела, что не удалось послушать стихов той девушки с улыбкой-цветком, а потом подумала, что это очень даже хорошо, а то вдруг ее поэзия разочаровала бы меня. И я забыла о девушке-футуристке до последнего времени, пока не признала ее в милой супруге полковника Борисоглебского, с которой встретилась в Предварилке.
Она и впрямь была мила и приветлива со всеми. Она брала своими крошечными ручками тяжелые свертки и тюки – ведь в тюрьму передавали и подушки, и тюфяки – и все это терпеливо просовывала в окно. Среди принимающих передачи с той стороны – полковник Борисоглебский, именно поэтому футуристка и не отходит от окошка.
Она замечала, что я поглядываю на нее с доброжелательным вниманием, и всегда особенно мило улыбалась мне. Потом мы познакомились. К слову сказать, постоянные посетительницы немного знакомы между собой. Недавно она вдруг сказала мне – доверчиво, словно младшая сестра старшей:
– Знаете, Татьяна Сергеевна, в прошлую пятницу мой муж смог подойти так близко к окошку, что я исхитрилась протянуть ему руку, и он поцеловал мои пальцы и даже проговорил несколько слов. Ах, кабы сегодня удалось мне улучить мгновение шепнуть Алешеньке, что дело его почти закончено, что он скоро будет дома!
– Откуда вы знаете, Анастасия Николаевна? – не сдержала удивления я.
Ее розовый рот вновь расцвел чудной улыбкой:
– Мне сказали. Мне обещали наверняка. Теперь свобода моего мужа – вопрос нескольких дней!
Я улыбаюсь в ответ на ее откровенную радость, но смотрю с недоумением. Кто мог сказать такое? Неужели этой очаровательной девочке удалось попасть на прием к одному из двух самых страшных людей петроградской Чеки, которые ведают судьбами заключенных, – к Озолину или Рончевскому? Причем из них двоих, как говорят, Озолин более человечен. Если он ведет дело, еще есть надежда переломить его ход. От Рончевского же не вырвешься… Наверное, дело Борисоглебского у Озолина. Ну что ж, дал бы бог, дал бы бог…
У Анастасии Николаевны такое чудесное настроение, что мы даже немножко отвлекаемся от реальности и болтаем о прошлом. Я напоминаю ей тот литературный вечер у княгини Юсуповой, описываю ее разноцветное платье, и Анастасия Николаевна смеется:
– Это оттого, что в ту пору меня звали Коломбиной. Потому и платье разноцветное. У нас, у поэтов, тогда непременно надо было зваться Коломбинами, Пьереттами да Арлекинами. Ужас, да?
И она заливисто хохочет, вспоминая о прошлом, хотя ужас – вот он, рядом с нами, вокруг нас. Ужас – это наше настоящее, я уж не говорю о будущем…
– А как называли вашу подругу, помните, с перьями и в рыболовной сети? – спрашиваю я, умалчивая, разумеется, о других приметах сей экстравагантной особы.
Лицо Анастасии Николаевны словно освещается изнутри:
– Оленьку? Ее называли Арлезианкой. Очень красиво, верно? Если не ошибаюсь, это какое-то цыганское племя… Впрочем, не помню. Хотя у нее и литературный псевдоним был прелестный: Елена Феррари. Она под псевдонимом была у нас в группе, ее настоящее имя я узнала вот только что, на днях.
– Как? – изумляюсь я. – Вы до сих пор дружите?
– Нет, мы и прежде вовсе не дружили и все это время не встречались, однако буквально два дня тому назад она вдруг…
Договорить не удается: Анастасия Николаевна видит в окошко своего мужа, и более ничто для нее не существует!
Это было на прошедшей неделе. А нынче…
Нынче моей милой футуристки у окошка не оказалось. Разумеется, я подумала, что ее надежды сбылись и Борисоглебский отпущен на свободу. Не стану скрывать: я надеялась, что Костя через него сможет передать мне весточку. Наверное, не удалось… В любом случае нынче же пойду к Борисоглебским! Анастасия Николаевна, помнится, обмолвилась, что они живут на углу Сергиевской и Заиконоспасской улиц, в двухэтажном доме. Непременно отыщу полковника и все-все выспрошу о Косте!
О таких обычно говорят: «И я так умею!» А еще мне не понравились в них намеки в стиле Софьи Парнок [22]. Увы, я не современна. Наверное, опять же из-за моей работы. Для меня, акушерки, самое важное – рождение детей, а они не рождаются от однополых связей. Значит, эти связи противоестественны и богопротивны. И что еще за змеи там разметались на солнце? Чепуха, словом.
Я, помнится, тогда пожалела, что не удалось послушать стихов той девушки с улыбкой-цветком, а потом подумала, что это очень даже хорошо, а то вдруг ее поэзия разочаровала бы меня. И я забыла о девушке-футуристке до последнего времени, пока не признала ее в милой супруге полковника Борисоглебского, с которой встретилась в Предварилке.
Она и впрямь была мила и приветлива со всеми. Она брала своими крошечными ручками тяжелые свертки и тюки – ведь в тюрьму передавали и подушки, и тюфяки – и все это терпеливо просовывала в окно. Среди принимающих передачи с той стороны – полковник Борисоглебский, именно поэтому футуристка и не отходит от окошка.
Она замечала, что я поглядываю на нее с доброжелательным вниманием, и всегда особенно мило улыбалась мне. Потом мы познакомились. К слову сказать, постоянные посетительницы немного знакомы между собой. Недавно она вдруг сказала мне – доверчиво, словно младшая сестра старшей:
– Знаете, Татьяна Сергеевна, в прошлую пятницу мой муж смог подойти так близко к окошку, что я исхитрилась протянуть ему руку, и он поцеловал мои пальцы и даже проговорил несколько слов. Ах, кабы сегодня удалось мне улучить мгновение шепнуть Алешеньке, что дело его почти закончено, что он скоро будет дома!
– Откуда вы знаете, Анастасия Николаевна? – не сдержала удивления я.
Ее розовый рот вновь расцвел чудной улыбкой:
– Мне сказали. Мне обещали наверняка. Теперь свобода моего мужа – вопрос нескольких дней!
Я улыбаюсь в ответ на ее откровенную радость, но смотрю с недоумением. Кто мог сказать такое? Неужели этой очаровательной девочке удалось попасть на прием к одному из двух самых страшных людей петроградской Чеки, которые ведают судьбами заключенных, – к Озолину или Рончевскому? Причем из них двоих, как говорят, Озолин более человечен. Если он ведет дело, еще есть надежда переломить его ход. От Рончевского же не вырвешься… Наверное, дело Борисоглебского у Озолина. Ну что ж, дал бы бог, дал бы бог…
У Анастасии Николаевны такое чудесное настроение, что мы даже немножко отвлекаемся от реальности и болтаем о прошлом. Я напоминаю ей тот литературный вечер у княгини Юсуповой, описываю ее разноцветное платье, и Анастасия Николаевна смеется:
– Это оттого, что в ту пору меня звали Коломбиной. Потому и платье разноцветное. У нас, у поэтов, тогда непременно надо было зваться Коломбинами, Пьереттами да Арлекинами. Ужас, да?
И она заливисто хохочет, вспоминая о прошлом, хотя ужас – вот он, рядом с нами, вокруг нас. Ужас – это наше настоящее, я уж не говорю о будущем…
– А как называли вашу подругу, помните, с перьями и в рыболовной сети? – спрашиваю я, умалчивая, разумеется, о других приметах сей экстравагантной особы.
Лицо Анастасии Николаевны словно освещается изнутри:
– Оленьку? Ее называли Арлезианкой. Очень красиво, верно? Если не ошибаюсь, это какое-то цыганское племя… Впрочем, не помню. Хотя у нее и литературный псевдоним был прелестный: Елена Феррари. Она под псевдонимом была у нас в группе, ее настоящее имя я узнала вот только что, на днях.
– Как? – изумляюсь я. – Вы до сих пор дружите?
– Нет, мы и прежде вовсе не дружили и все это время не встречались, однако буквально два дня тому назад она вдруг…
Договорить не удается: Анастасия Николаевна видит в окошко своего мужа, и более ничто для нее не существует!
Это было на прошедшей неделе. А нынче…
Нынче моей милой футуристки у окошка не оказалось. Разумеется, я подумала, что ее надежды сбылись и Борисоглебский отпущен на свободу. Не стану скрывать: я надеялась, что Костя через него сможет передать мне весточку. Наверное, не удалось… В любом случае нынче же пойду к Борисоглебским! Анастасия Николаевна, помнится, обмолвилась, что они живут на углу Сергиевской и Заиконоспасской улиц, в двухэтажном доме. Непременно отыщу полковника и все-все выспрошу о Косте!