Артем Мичурин. Песни мертвых соловьев

Артем Мичурин
Песни мертвых соловьев

   В ярко освещенной ртутными лампами комнате находились два человека. Их синие халаты резко контрастировали с ослепительной белизной кафеля и холодной серостью полированной стали. Только одна деталь выделялась здесь еще резче – багровая лужа под вскрытой черепной коробкой трехгодовалого ребенка.
   – Так нельзя, Алексей Павлович, – качал головой человек, нервно шагая туда-сюда вдоль стены. – Так… неправильно.
   – Подойди, – ответил второй. – Давай-давай. Смотри. Видишь? – Палец с выбеленной постоянными дезинфекциями кожей ткнулся в оголенный мозг, вызвав судорожную тряску пристегнутых ремнями конечностей подопытного. – Это патология. И она развивается. У одних в меньшей степени, у других – в большей. Но вся партия повреждена. Ты понимаешь? Вся!
   – А как же результаты, показатели? Мы так долго этого добивались! Давайте подождем хотя бы год. Ведь вы не знаете наверняка.
   – Знаю. Ждать нечего. Со временем проблема только усугубится. Образцы бесперспективны. К моменту достижения репродуктивного возраста они станут либо «овощами», либо неуправляемыми психопатами. Как ни прискорбно, но это факт.
   – И что же теперь будет?
   – От них придется избавиться. А мы, Евгений, – пожилой человек в очках вытер руку о полотенце и положил ее на плечо своему ассистенту, – продолжим работать. Одна неудача – еще не конец.
 
   Самосвал остановился возле полузатопленной канавы. Водитель с пассажиром вылезли из кабины и принялись отвязывать укрывающий кузов брезент.
   – Черт, ну и вонища. На хрена эту возню затеяли? Есть же печь.
   – Хочешь, чтобы над базой черная копоть столбом стояла? Тоже мне, барышня кисейная. Развязывай живее.
   Водитель вернулся в кабину, и гидроцилиндры зашипели, поднимая кузов.
   Заросшая ряской вода вспенилась от сыплющихся в нее тел.
   – Твою мать, – пассажир уперся кулаками в бока, глядя на поднявшийся из болотца островок. – Перебор.
   – Не поместились, что ли? – высунулся из кабины водитель.
   – Да. Нужно было в два захода сыпать.
   – Хреново.
   – И чего ты на меня уставился? Даже не думай. Я туда не полезу. Охота порядок наводить – бери лопату и херачь сам.
   – Ты как со старшим по званию разговариваешь? – в шутку возмутился водитель.
   – Можешь на меня рапорт подать, – со всей серьезностью ответил пассажир. – Но я этим заниматься не буду.
   – Ладно, хрен с ним. Пусть падальщики разберутся. Да и жара… Через пару дней осядет. Залезай, возвращаемся.
 
   Июнь две тысячи пятьдесят первого года был жарким. К полудню солнце пропекало землю так, что у ее поверхности играл воздушный муар, превращающий линию горизонта в размытую полосу склейки синего неба с желтовато-зеленой заокской равниной.
   Утратившая былую сочность пыльная трава шуршала под сапогами и, распрямляясь, цепляла полы длинного плаща из тонкой, песочного цвета кожи. Укрывающая голову путника широкополая шляпа роняла тень на обветренное лицо, плечи и грудь, перетянутую по диагонали ружейным ремнем. Солнечные отсветы, в такт шагу, бежали по вороненым стволам ИЖ-43 и гасли, вспыхнув на дульных срезах яркими искрами.
   От изнуряющей духоты спасала только стремительно пустеющая фляга с подсоленной водой да редкие порывы ветра. Но в последние полчаса и ветер перестал быть союзником. Вместо желанной свежести он приносил только смрад гниющего мяса, набирающий силу с каждой минутой.
   – Господи боже, – путник замедлил ход, приближаясь к источнику зловония.
   Над поверхностью скопившейся в канаве мутной воды поднималась гора детских тел. На всех были мешковатые длинные рубахи с короткими рукавами, когда-то белые. Кожа под палящим солнцем уже подернулась трупной чернотой. Закатившиеся глаза полуприкрыты. Из ртов вывалились распухшие языки.
   Путник сделал еще несколько шагов к чудовищной находке и остановился, присматриваясь.
   В куче мертвых тел появилось движение.
   Крыса, соблазнившаяся ароматом падали, не поленилась одолеть водную преграду и теперь, довольная, сидела на трупах, грызя детскую руку.
   Но путника заинтересовало другое – пальцы на руке шевелились.

Глава 1

   Ты задавался когда-нибудь вопросом – что ждет тебя после смерти? Наверняка задавался. Каждый хочет знать. А еще каждый хочет попасть в рай. Туда, где молочные реки текут меж кисельных берегов и юные девы готовы исполнить любой твой каприз, стоит лишь пожелать. Я обязательно буду там. Слишком самонадеянно? Вовсе нет. Никакой самонадеянности, только логика. Ведь после смерти, как пить дать, что-то должно измениться. Иначе какой смысл? А учитывая тот факт, что я родился и вырос в аду… Кроме как в рай, деваться мне больше некуда.
 
   Своих родителей я не знаю. Да и насчет собственного возраста не уверен. Валет рассказывал, что мне было года три, когда он меня подобрал. Может, и так, а может, выживший из ума старый хрен опять напутал с перепоя. Теперь уже не спросишь. Странное дело – никогда не любил этого говнюка, хоть он и был единственным взрослым, рядом с которым я мог не опасаться за свою жизнь, единственным, кто обо мне заботился. Но, сколько себя помню, я всегда знал – мы разные. И дело здесь не в том, что у меня желтые глаза, светящиеся в темноте, будто у собаки, и позволяющие видеть ночью не намного хуже, чем при свете солнца, а Валету спятившая от радиации мать-природа подарила лишь бесполезный отросток в виде недоразвитой третьей руки под правой лопаткой. Я никогда не испытывал к своему благодетелю сыновних чувств. Он был для меня просто наставником, знающим свое дело вором и аферистом, бравшим под крыло малолеток, которые могли быть ему полезны. Нас таких набралось четверо.
   Память – странная штука. Совсем не помню первые два года в старом доме. Хотя Валет говорил, что я был смышленым, даже слишком смышленым для своего возраста. Только обрывки: колючий соломенный матрас в углу; забавный, похожий на конскую голову рисунок древесных волокон на закопченном дощатом потолке; пустырь рядом, с полусгнившей, черной от мазута цистерной, ее запах… Зато отлично помню переезд на новое место.
   В те времена Арзамас еще не успел стать главным пристанищем отверженных, а проще говоря – выгребной ямой человечества. Нас было меньше половины. Основная масса будущих граждан этой клоаки обитала севернее, в хаотичном скоплении сросшихся воедино поселков, которое они именовали городом. Город Триэн. Красиво. Звучит как гитарный аккорд, мягко, тягуче. А в действительности это всего лишь три буквы «Н» – Новый Нижний Новгород. Оглушительно громкое имя для столь жалкого убожества. Из-за близости к своему мертвому прародителю там заметно фонило даже спустя полвека с окончания Сорокаминутной войны. Зато ни один лац^[1] в Триэн носа не совал. Долгое время он оставался единственным крупным поселением, в котором мутанты были полноправными хозяевами. Вплоть до исхода на юг.
   В пятьдесят третьем же Арзамас представлял собой средней руки город с несколькими кое-как держащимися на плаву предприятиями и почти дармовой рабочей силой. Его население делилось примерно так: один процент – хозяева, десять процентов – хозяйская охрана, двадцать процентов – квалифицированная обслуга, еще двадцать пять – торгаши, ремесленники, ростовщики и прочая мелкая шваль из лацев. Остальные – мы, мутанты, низшее сословие, нелюди. Терпели нас, руководствуясь исключительно соображениями экономии. Если только что поднявшийся из канавы и не успевший стереть с рожи лошадиное дерьмо лац просил за неделю необременительной работы двадцать монет, то любой мутант довольствовался десятью, исполняя роль гужевого скота или вкалывая на гипсовой шахте, а зачастую и то и другое одновременно. Тружеников кайла отправляли в забой практически сразу, как только взрывники сматывали шнур. Работали в две смены, грузили породу в телеги, поднимали наверх, потом возвращались взрывники, и все повторялось. Отводить целую ночь для вентиляции шахты считалось «нецелесообразным». Поэтому срок службы одного забойщика обычно не превышал пяти лет, отмахав которые он превращался в дряхлую полуслепую развалину с загипсованными легкими. Но у большинства не было и такой работы.
   Шальная ракета, ухнувшая в трех километрах от границ довоенного Арзамаса, помогла весьма четко обозначить административно-территориальное деление города. Не пострадавший от ударной волны юго-восток превратился в Чистый район, свободный от мутантов. А разрушенный процентов на восемьдесят северо-запад «щедрые» власти любезно отдали нам. В народе эта часть города обрела имя «Поле». От Чистого района Поле, согласно всем правилам мелиорации, отделялось Межой, пересекающей город с юго-запада на северо-восток по улицам Луначарского, Калинина, Красный Путь, Казанской и проспекту Ленина. Чем ближе жилье располагалось к Меже, тем дороже оно стоило, а плотность застройки возрастала кратно. В обратную же сторону Поле, чем дальше, тем больше, соответствовало собственному имени. Лично я никогда не понимал такой тяги батраков к хозяевам. Тем не менее близость к Чистому району считалась у подавляющего большинства полевых обитателей неотъемлемой составляющей успеха. Хотя плюсов от такого соседства было немного: стреляли реже, трупы с улиц убирались оперативнее, единственная на весь город пожарная команда могла проявить милосердие и помочь с тушением, да и то лишь первым двум рядам, так как за Межу огнеборцы не совались ни при каких обстоятельствах.
   Кроме необоснованно завышенных цен на землю местным обывателям приходилось отбашлять еще и немалую мзду двум хозяйничающим в районе бандам. Граница их владений проходила с юга на север по улицам Жуковского, Медицинской и Зеленой. Западная банда именовалась «Частниками», потому как контролировала территорию, до войны застроенную частным сектором. А члены восточной группировки именовали себя «Потерянными». Этимология сего названия мне, как наверняка и им самим, неизвестна, смысл его давно потерян… Хотя, возможно, здесь он и кроется. Под Потерянными находилось огромное количество железнодорожного добра, раскиданного вдоль восточного пути, идущего на Сергач, а также большой примыкающий к проспекту Ленина участок, застроенный многоэтажками. Вот туда-то мы и двинули. Но отнюдь не ради престижа. Находящаяся рядом со старым домом Яма, ранее известная как Смирновский пруд, окончательно загадилась. То ли грунтовые воды размыли могильник токсичных отходов и принесли всю эту дрянь нам на порог, то ли еще что, но жить рядом с Ямой стало невозможно. Привычный доносящийся от нее смрад нечистот естественного происхождения сменился едкой химической вонью, вблизи до того ядреной, что носоглотка горела, будто денатуратом поперхнулся.
   Скопленных Валетом денег хватило на закуток в цоколе рухнувшего многоподъездного дома. Предыдущий хозяин, судя по запаху, отдал богу душу с неделю назад, а вынесен был максимум позавчера, так что на первых порах наша гоп-компания сильно скучала по старому дому. Все покойницкое барахло, на которое никто так и не соблазнился, было оперативно утилизировано, а помещение окурено. Но спать первую ночь все равно пришлось на улице. Только когда трупная вонь улеглась, мы смогли оценить все прелести нового жилища.
   Основным и несомненным его преимуществом против нашей старой хибары, помимо удаленности от Ямы, была основательность. Бетон и кирпичная кладка метровой толщины создавали уют сами по себе. Такие мелочи, как постоянный холод даже летом, вечный полумрак и частенько наведывающиеся крысы, на этом фоне совершенно не беспокоили. Справедливо рассудив, что негоже в бункере прикрываться фанерой, деньги, оставшиеся после расчета с Потерянными, Валет истратил на установку подъемного металлического щита, закрывающего единственное окно, и новой двери – предмета особой гордости. Толстенная окованная железом дура была настолько тяжела, что одних только петель для ее поддержки оказалось недостаточно, и снизу конструкция опиралась на пару небольших колес, ездящих по продолбленной в бетоне дугообразной колее. На уровне метр семьдесят от пола дверь имела смотровую щель с надежно фиксирующейся заслонкой, а в полуметре ниже – круглое отверстие, аккурат под два ствола двенадцатого калибра, скрытое снаружи обшивкой из плотной ткани. Учитывая, что Валет все активнее приторговывал наркотой, а среди страждущих нередко встречались личности, ведущие себя неадекватно, эти меры предосторожности были отнюдь не лишними. Однако, нужно отдать ему должное, к своему товару наш благодетель не притрагивался. Предпочитал чужой, с более высокой степенью очистки. Наверное, если б не эта маленькая слабость, Валет смог бы достичь гораздо большего в жизни. Как ни крути, а мужик он не глупый. Да что там, скажем прямо – умный был дядька. Я по малолетству много домов в Арзамасе посетил, без приглашения, разумеется, и меня всегда удивляла одна деталь – полное отсутствие печатной продукции на обносимой территории, притом что дома были далеко не из последних. В нашей же полуподвальной хибаре, где и присесть-то особо не найдешь куда, почетное место возле оружейного шкафа занимал огромный деревянный ящик, почти доверху наполненный этим добром. Не меньше центнера книг, газет и журналов. Многие из них, конечно, были изрядно потрепаны, некоторые и вовсе утратили читабельный вид, изъеденные крысами, отсыревшие, но кое-что сохранилось. Валет называл этот ящик «Машина времени». Достанет, бывало, газету из кипы, взглянет на дату и скажет: «Ага. Билет в две тысячи одиннадцатый. Посмотрим – посмотрим». Он мог часами сидеть над этим ворохом бумаг, перечитывая по сотому разу новостные колонки, статьи, телевизионные программы, разглядывая фотографии. Будто надеялся, что вот сейчас поднимет взгляд от типографских строчек и обнаружит перед собою другой мир, точно такой, как на бумаге, со всеми его чудесами, изобилием и комфортом. Я не раз заставал Валета спящим, с газетой в руках и блаженной улыбкой на лице, но сам его страсти не разделял. Меня больше тянуло к книгам. Что могли дать пустые заметки полувековой давности? Ни хрена. Книги же несли в себе гораздо более полезную информацию. Не Толстой с Гаррисоном, конечно же. Мне была интересна литература иного рода. Благо в нашей библиотеке имелось аж семь толстенных справочников, из которых я питал особую привязанность к трем: два тома за авторством некоего Бейкера У. с очаровательно сухим названием «Взрывные явления. Оценка и последствия»; энциклопедия «Ножи» Фейри, от которой не мог оторваться целые сутки, пока Валет не вырвал ее из обессилевших от голода рук; и, конечно же, «Большой анатомический атлас» под редакцией академика Воробьева. С последним фолиантом я крепко подружился. Названия суставов, костей, сухожилий, внутренних органов, мышц, вен и артерий удивительно легко впитывались чистым еще мозгом, словно губкой. Я глотал страницу за страницей, пожирал глазами рисунки освобожденных от кожи тел в самых невероятных разрезах и ракурсах. Учитывая, что на момент знакомства с академиком Воробьевым мне было около шести лет, выглядел сей факт несколько странно. И это смущало окружающих. Еще больше их смущал пристальный взгляд, когда после изучения очередной главы я пытался разглядеть на шее спящего товарища пульсацию наружной яремной вены. А уж о попытках что-либо прощупать и говорить не стоит. Сейчас я это понимаю, а тогда недовольство домочадцев вызывало искреннее удивление. «Неужели, – думал я, – читать всякую хрень про звездолеты и пиратов интереснее, чем это?!» Да еще в столь «преклонном» возрасте. Ведь Крикуну с Репой было уже по восемь, а Фара так и вообще считался взрослым мужиком о девяти годах.
   Уживаться под одной крышей – для четырех пацанов разных возрастов и характеров дело непростое, но у нас получалось. По крайней мере, до поножовщины ни разу не доходило. Во многом благодаря Фаре. Не по годам физически развитый и спокойный, как бульдозер, он был неизменным гарантом порядка на вверенной территории, когда Валет отсутствовал, а случалось такое регулярно и подолгу. Прозвище свое Фара получил за незрячий левый глаз, полностью белый, с недоразвитым крохотным зрачком. Своими шестипалыми ручищами малолетний мордоворот легко растаскивал буянов и выписывал зуботычины в профилактических целях. Иногда и мне перепадало, если не успевал увернуться. Поначалу Фаре удавалось пускать в цель две затрещины из десяти. Каждодневная практика вскоре помогла мне свести процент попаданий к нулю. На реакцию я никогда не жаловался. Чаще всего разнимать приходилось Репу с Крикуном. Будучи одного возраста, эти двое постоянно собачились, пытаясь оспорить или отстоять лидерство в своей весовой категории. Репа был пониже ростом, поплотнее и обладал черепом странной формы, очень напоминающим одноименный корнеплод. Лоб у него выпирал наружу и, казалось, располагался не только спереди, но по всему периметру головы. Сверху же черепушка была приплюснута и этим, несомненно, провоцировала рослого сухощавого товарища треснуть по ней кулаком при любом удобном случае. Сей акт вандализма обычно сопровождался злобным шипением Репы и резким, похожим на карканье возгласом Крикуна, обозначающим искреннюю радость. У парня наблюдались серьезные проблемы с носоглоткой и голосовыми связками, из-за чего каждое произносимое им слово превращалось в набор скрежетов и вскриков. Никто, кроме домашних, этого «собачьего» языка не понимал, да и мы не всегда догадывались с первого раза. Только Репа овладел им в совершенстве, до такой степени, что мог на лету переводить с человеческого на «собачий» даже трехэтажный мат, чем и занимался постоянно, огребая в ответ кулаком по плоской башке.
   Несмотря на все имеющиеся трения, работала наша команда слаженно. Впрочем, иначе и быть не могло. Слаженность являлась условием не только успешного функционирования, но и физического выживания. А потому все распри и обиды на время вылазки оставались дома. Серьезные дела обстряпывались обычно раз в две-три недели. Этому предшествовал длительный этап подготовки: слежка за хозяином выбранной хаты; выяснение распорядка его дня, по минутам; тщательнейший осмотр будущего места операции; проработка плана действий. Все по-взрослому, никаких импровизаций, никакого «авось». Наводку обычно давал Валет. Но иногда мы и сами выбирали кандидатов, если удавалось подслушать неосторожный разговор или подсмотреть характерные признаки чрезмерного материального благополучия. С уворованного и впоследствии реализованного через знакомых барыг добра нам причиталась доля. Справедливой ее назвать было тяжело, но, с другой стороны, Валет предоставлял нам кров, еду и какую-никакую видимость безопасности. Так что мы не жаловались, радостно совали в карман горсть «маслят» или пару-тройку «пятерок» и бежали в лавку на Парковой за булками. Черт, мать его дери, какие там были булки! Горячие, сдобные, с румяной хрустящей корочкой. Я до сих пор помню их запах. Это запах счастья. Одна такая булка стоила как обед из трех блюд в не самой грязной забегаловке. Сейчас я дал бы в двадцать раз больше, но их не пекут. И лавки той уже нет. И улица Парковая окончательно растаяла в хаотичной застройке…
   Время в перерывах между основной работой мы посвящали работе второстепенной – облегчали упившихся в хлам посетителей многочисленных кабаков. У крыльца злачного места, дабы не вызывать лишних подозрений, крутился обычно кто-то один. Чаще всего – я, как самый зрячий и, так уж сложилось, реже всех ошибающийся насчет перспективности клиента. Выбор был велик, и пасти всякую шушеру означало зря потратить вечер. Местные кабаки всегда славились крепостью пойла и забористостью дури. Ходили туда в основном компаниями, а выходили по одному. Точнее, выкатывались под увесистые пинки прекрасно тренированных вышибал. Страдальцы, не нашедшие понимания у работников злачной индустрии, делились на два подвида и отличались один от другого характерным поведением. Первые – порожняк – имели привычку жалобно скулить и проситься назад, обещая принести деньги утром, предлагали в качестве оплаты свое вшивое шмотье, пытались апеллировать к чувству сострадания. Эти нас не интересовали. Вторые – дебоширы – пересчитав ступени и не успев еще толком подняться на четвереньки, тут же вспыхивали праведным гневом, молотили воздух непослушными руками, кляли обидчиков, грозили скорой расправой и, наконец, истратив последние силы, отправлялись прочь от гнезда порока. Ну а мы шли следом. Дальнейший план действий сводился к тому, чтобы сопроводить клиента до ближайшего темного закоулка, в коих недостатка не наблюдалось, повалить, если он еще на ногах, хорошенько врезать по башке и снять с бесчувственного тела все, что снимается. Задача по нейтрализации клиентского опорно-двигательного аппарата была жестко закреплена за Фарой, имевшим для этой цели обмотанный тряпками молоток. Такая трогательная забота о сохранности чужого черепа меня всегда веселила. Фара же на все подъебки отвечал, что делает это не из доброты, а для маскировки звука. Разумеется, столь гнилая отмазка не канала ни под каким соусом, и наш старший анестезиолог быстро приобрел титул безнадежного гуманиста. Прослыть святым при жизни ему мешала только природная необузданная сила, которую не всегда удавалось контролировать. Поэтому, как минимум, трижды обмотанный тряпками боек молотка вминал-таки хрупкие, ослабленные нездоровым образом жизни кости черепа в мозг. «Несчастные случаи» очень расстраивали Фару, до такой степени, что он мог минут на двадцать уйти в себя, размышляя над содеянным.
   Улов, конечно, не шел ни в какое сравнение с тем, что приносили наши экскурсии по зажиточным домам Арзамаса, но пьяный гоп-стоп был куда безопаснее, а охотничий азарт подогревал молодую кровь до приятной, не обжигающей температуры.
   Хотя в плане трофеев встречались и исключения. Так, однажды на совершенно непримечательном теле, которому по рангу был положен сточенный тесак и пара монет за подкладкой драной куртки, обнаружилась кобура с самым что ни на есть фабричным довоенным «ПММ» и два полных двенадцатизарядных магазина к нему. После того как мы вдоволь нащелкались затвором и напримеряли кобуру всеми известными способами, было вынесено решение – Валету находку не сдавать, а вместо этого спрятать ее в надежном месте, вдруг пригодится. Заговор раскрылся тем же утром. Разглядев смазку на жадных ручонках, Валет снял ремень, и лиловые следы от его пряжки долго красовались у всех четверых в самых неожиданных местах.
   Разумеется, не мы одни готовы были облегчить непосильную ношу культурно отдыхающих. К моменту переселения в район многоэтажек Комсомольского бульвара там уже хозяйничали две малолетние шайки, окучивающие забулдыг посменно, и терять значительную часть трудовых доходов из-за вновь прибывших им совершенно не улыбалось, что они первое время и пытались донести до нашего сознания весьма недвусмысленно. Однако несколько сломанных ребер, выбитых зубов и колото-резаные раны филейных частей быстро убедили наших оппонентов в целесообразности мирного переговорного процесса, по результатам которого нам на откуп были отданы четверг и – несомненный дипломатический успех – суббота.
   В общем, жизнь на новом месте со временем наладилась, села в колею и ни шатко ни валко потащилась дальше. Пока однажды…
   Это была осень пятьдесят шестого года. Дождливая, слякотная. Мы нарыли информацию о ценном товаре, разгруженном совсем недавно в лавке на Овражной. Партия сигарет с фильтром, настоящих, хороший табак в тонкой бумаге, два тюка. Источник был надежный. Но действовать следовало незамедлительно, товар предназначался не для розничной продажи и, по слухам, ожидал скорой отправки в Муром.
   Валет уже неделю как махнул в Сергач, улаживать расклеившиеся дела со своими поставщиками, и вернуться должен был не раньше чем через три дня. Ждать его означало упустить весомый куш, шанс на который выпадает не так часто. Мы решили действовать. Кое-как прощупали лавку, проследили за хозяином и той же ночью, уверившись в собственных силах, пошли на дело.
   Овражная улица располагалась на краю тихого, когда-то дачного района, где и сейчас большую часть времени царили покой да благодать. Питейных заведений там не было, контингент, как на подбор, из приличных. Сколь-либо оживленных мест наблюдалось всего два: свиноферма, дававшая работу большей части здешних обитателей, и та самая лавка, в которой товара ценнее гречневой крупы сроду не водилось.
   С замком черного хода пришлось повозиться чуть дольше обычного, но ловким пальцам Крикуна особых проблем его механизм не доставил. Дверь распахивалась наружу. Предварительно смазав петли, мы приоткрыли ее до небольшого зазора, через который была хорошо видна стальная леска, тянущаяся в глубь помещения. На противоположном конце такой лесочки чаще всего располагался дробовик с УСМ куркового типа, реже – кустарный ПП. При первом открытии двери, когда хозяин выходил из дома, осуществлялся взвод. При втором открытии – спуск. Хитрая система тяг и грузов, прилаженная к самострелу, называлась «паутинкой». Такая охранная система была весьма популярна среди обывателей, радеющих за личное имущество, даже несмотря на несколько смертей, вызванных забывчивостью. С боевого дежурства «паутинка» снималась секретной тягой, но можно было обойтись и кусачками. Главное – помнить о том, что спуск осуществляется не только при натяжении лески, но и при ее ослаблении. Посему обрезанный конец следовало надежно зафиксировать, пока самострел не будет обезврежен. Проделать это в одиночку – задача не из легких, но вчетвером – элементарно. К тому же наличие взведенной «паутинки» являлось верным признаком того, что хозяин отсутствует, а дробовик или тем более ПП сами по себе были неплохими трофеями. Со временем популярность этого чуда техники сошла на нет. Плохую службу ему сослужили множащиеся самоубийства по неосторожности и рассказы потерпевших, оканчивающиеся примерно так: «И ты ж подумай, ни хера больше, суки, не взяли, а дрободан мой любимый, что в самостреле приладил, унесли!»