Артур Клинов. Шалом

   … и погоны желтые… бемс, бемс…
   … и сапоги… бемс, бемс… – крутились в голове Андрэ отзвуки анти-антиглобалистского рэпа.
   …а эти… антиглобалисты… бемс, бемс… тоже придурки… бемс, бемс… только и умеют, что бить витрины… бемс, бемс… в войнушку… поиграются, а потом сядут… в… папины кресла… бемс, бемс, бемс…
   …на-адо… вы-ы… зволять… бемс, бемс… бо-о-олот… ное… племя… бемс…
   …пе-е-е… ри-и-ископ… то-о-оже… же-е-е-ел… ты-ы-ый… бе-е-емс…сссс…»
 
   Под мысли о революции Андрэ незаметно заснул на роскошном соломенном ложе. Где-то вдали урчал автобан. Тысячи машин неслись по нему к большим желтым городам. За серым покровом туч, помигивая красными глазками, летели самолеты. Над ними проплывали спутники-шпи-оны, которые наблюдали за желтыми городами, автобанами и мигавшими самолетами. Где-то совсем высоко, над спутниками, пролетали кометы, начинались другие миры, рождались новые звезды. Еще выше над всеми зияли черные дыры, что пожирали кометы, звезды, иные миры с их автобанами, самолетами и городами.
   И пока Андрэ спал, тысячи машин продолжали нестись к большим городам, самолеты летели, спутники наблюдали, а желтая звезда по имени Солнце медленно поднималась из-за горизонта, возвращая всех в новый день.
 
   Добравшись к вечеру до Ганновера, Андрэ вышел из машины недалеко от вокзала. Погода к тому времени совсем испортилась. С самого утра небо хмурилось, давая понять, что лето закончилось. Теперь же оно набрякло чем-то тяжелым и, уже не в силах выносить свою тяжесть, начало монотонно отдавать ее земле, зарядив долгий моросящий дождь. Решив, что выбираться на трассу с риском встретить ночь под дождем не стоит, Андрэ побрел в сторону монументального здания с надписью «Банхоф».
   Как и любой большой вокзал, ганноверский «Банхоф» жил своей особенной жизнью, во многом не похожей на жизнь окружавших его кварталов. Благодаря положению поезда шли через город непрестанно, поэтому в отличие от вокзалов поменьше, где в ночное время все затихало, он шумел, встречал, провожал круглые сутки без остановки. В его огромных пространствах помещалось множество открытых допоздна полезных заведений – магазинов, кафе, киосков, имбисов, которые, как это часто бывает с большими вокзалами, манили к себе тех особых людей, которые вовсе не собирались никуда ехать. Просто кто-то из них давно променял день на ночь и просыпался, когда многие уже спали. Другие тоже бы спали, но им было негде. Для кого-то это была работа – по ночам обтяпывать на вокзале какие-то делишки. А иной просто скучал и хотел здесь повстречать человека, которому за бутылочкой «Корна» можно было бы поведать о своей скуке.
   Войдя в здание вокзала, Андрэ сразу почувствовал на себе любопытные взгляды «особых» его обитателей. Люди, которые встречали, провожали или сами уезжали, тоже с интересом посматривали на него, но не более как на курьезный подвид панка. Сами же панки, попрошайки, выпивохи и нищие сразу определили в нем человека, который, как и они, находился здесь не в ожидании поезда, а пришел, чтобы скоротать время. Оценив размеры вокзала, Андрэ бесцельно побродил по нему и отправился к выходу покурить.
   – Привет! Сигаретой не угостишь? – раздалось у него за спиной.
   Обернувшись, он увидел молодую особу в черной проклепанной куртке с множеством пирсингов на лице. Хотя сейчас, когда сигареты заканчивались, а денег почти не осталось, подобные просьбы его раздражали, но он все же достал пачку и протянул сигарету.
   – Добавь пятьдесят центов на пиво, – особа не уходила и явно намеревалась продолжить общение.
   – Я бы сам стрельнул у кого-нибудь пятьдесят центов на пиво, – нехотя ответил Андрэ.
   – Ты откуда? – поинтересовалась девица, поняв по акценту, что он не здешний.
   – Из Беларуси.
   – Где это? Русланд?
   – Вайсрусланд!
   – А-а-а! Лукашенко! – Поняла вдруг девица и с еще большим любопытством уставилась на Андрэ.
   Он тоже внимательней взглянул на незнакомку. На вид ей можно было дать лет двадцать пять. Ее почти маскарадный прикид выдавал в ней человека взбалмошного, от которого можно ожидать любых сюрпризов. «Должно быть, порядочная стерва, находящая смысл в любом экстриме!» – подумал Андрэ, поднося незнакомке зажигалку.
   – Куда же ты направляешься?
   – Я еду в Могилев на пивной фестиваль. У вас в Баварии есть Октоуберфест, а у нас он тоже проходит осенью и называется Дажынки, или Большой праздник пива в Могиле. «А она ничего! – поймал себя на мысли Андрэ. – Может, и не красотка, но лицо выразительное, с характером. Такая умеет с полуоборота заводить мужиков. Если б смыть эту дурацкую, а-ля леди Макбет, черную тушь с глаз, то будет совсем ничего», – и вслух добавил:
   – Хочешь, поехали со мной?
   – Дожьинки, – забавно коверкая слово, повторила особа.
   – Не дожьинки, а дажынки. Ж – твердое. «До жинки» – это по украински «к жене».
   – Ха! Я ни разу не была на востоке! Один раз мы ездили в Познань, но дальше я не выбиралась.
   – Тоже мне восток – Познань! Это почти то же самое, что съездить в Бонн!
   Андрэ начал понемногу оживляться. Дремавший где-то далеко в глубине Андрейка, видимо, очнулся от субботнего перепоя и высунул свой заспанный лыч в этот дождливый ганноверский вечер.
   – Ты должна увидеть настоящий восток! Съездить к нам – то же самое, что съездить в Индию! Ты знаешь, что Беларусь – это священная земля арийских богов? Во время оккупации гауляйтер Кубэ даже хотел Азгард возводить в наших болотах. Не успел, правда. Москва бомбу под матрас подложила. Кстати, как тебя зовут? Меня – Андрей, но здесь, в Германии, друзья называют Андрэ.
   – Ингрид!
   – Ингрид! Классное имя! Как у богини из древнегерманского мифа. Ну что, едешь?
   – Ладно, поехали! У тебя есть чего-нибудь выпить на дорожку? – Ингрид усмехнулась с видом человека, который, конечно, ни в какую Могилу на праздник пива ехать не собирался, но потусоваться вечерок с этим чудаком в Шеломе был не против.
   У Андрэ еще оставалось пятнадцать евро, которые надо было с умом растянуть до Берлина. «Но ведь бутылка “Егермайстера” в такой промозглый вечер будет очень кстати. Да, черт возьми! До Берлина каких-то двести пятьдесят километров. Если утром выехать, то после захода солнца я уже буду с хоббитами мозги парить граппой в Тахелесе», – решил он и тут же спросил:
   – Ты знаешь поблизости недорогой гастроном типа «Лидла»?
   Пока Андрэ нахваливал Ингрид достоинства Могилевского пивного фэста, за ними внимательно наблюдали несколько пар любопытных глаз. Когда же они двинулись в сторону ближайшего недорогого гастронома, некто, по-видимому, хорошо знакомый с Ингрид, окликнул ее и, поинтересовавшись, куда они направляются, осторожно спросил, не мог бы он к ним присоединиться?
   На что Андрэ, окинув взглядом экстравагантную прическу кандидата в компанию и, слегка расправив плечи, произнес:
   – Знаешь, амиго, я возвращаюсь с фронта домой и малость поиздержался в дороге. В следующий раз, когда буду в Ганновере, непременно поставлю выпивку всему вокзалу, но сегодня, увы, «Егермайстера» хватит только на двоих!
   Пока они пробирались по растворявшимся в дожде и сумерках улицам к магазину, Андрэ с интересом посматривал на Ингрид. «Да, то, что надо! Я бы взял ее на святую землю германских богов!» Ему нравились такие барышни подросткового вида, с небольшими бюстами и изящными попками, особенно если они, как сейчас у Ингрид, были плотно обтянуты джинсами.
   Еще в юности в альтернативу «тургеневским девушкам» Андрэ сочинил для себя образ, который он назвал «фассбиндеровский ангелочек». В «тургеневских девушках», кроме того, что их образ настоятельно впихивала в недозрелые подростковые мозги школьная программа, его не устраивала малая драматичность, недостаточная внутренняя изломанность души. Они казались ему наивными девицами с широко раскрытыми голубыми глазками, этакими плюшевыми зайчиками с мягкого дивана. В их обществе, еще ничего не совершив, а только подумав, он сразу ощущал себя подлецом, бабником, синей бородой, губителем молодых сердец.
   В противоположность им типаж женщины, который он извлек из фильмов Фассбиндера, являл собой образ кубистический, со множеством изломов, перепадами теней и света. Это был ранний Пикассо, а не велюровый пастельный Ренуар. «Фассбиндеровский ангел» – женщина с драмой внутри, со сложной судьбой, возможно, большая стерва, но в ее обществе Андрэ ощущал себя как бы на равных: ведь если он подлец, то и она хоть и ангел, но падший.
   Приглядываясь к Ингрид, он чувствовал, что она именно тот ангелочек в самом классическом проявлении, с театрально накрашенными глазами, пирсингом, вызывающей стрижкой, черными нарядами и множеством тараканов и причуд в голове.
   Добравшись до магазина, он купил «Егермайстер», по просьбе Ингрид – шесть банок пива и на всякий случай пакет недорогого вина. Выйдя в уже наступившую темноту, он тотчас откупорил бутылку и под моросящим дождем они отпили немного – за знакомство.
   – Чем же ты еще занимаешься, кроме пивных праздников? – спросил фассбиндеровский ангел.
   – Я ищу новую жизнь, но вообще-то в миру я художник.
   – Клево! Я тоже рисую. Правда, так, для себя. И что же ты рисуешь?
   – А так, фигня! Уже ничего не рисую. В Могилеве памятники ставлю. На кладбищах. Раньше, конечно, рисовал, великим художником хотел стать, длинные волосы и бороду отпускал, берет, как у Гогена, носил. А потом оказалось, что великих художников слишком много, а покупателей мало. А тут еще капитализм пожаловал: не хочешь с голоду сдохнуть, рисуй всякую хрень для салонов или увековечивай мертвых. И вообще великими художниками уже давно не становятся, их делают добрые феи в черных костюмах, а если таких фей в твоем городе нет…
   Андрэ сделал глоток из бутылки.
   – У вас такая же хрень. Художник, как собачье дерьмо, – тоже никому не нужен. Так, кидают ему подачки с барского стола, чтобы не сдох с голоду или, не дай Бог, не взбунтовался, как Шикльгрубер.
   – Кто?
   – У Адольфа фамилия была – Шикльгрубер. Он вначале тоже большим художником хотел стать, а потом с голодухи взбунтовался, и сама знаешь, чем все закончилось.
   Тут Андрэ вспомнил, что почти сутки ничего не ел. «Ладно, фигня! – сказал он себе, – “Егермайстер” лучше вставит!» На голодный желудок «Егермайстер» действительно ложился неплохо, и от нескольких глотков Андрэ быстро захмелел. Он сделал еще один и, все более распаляясь, продолжал:
   – Ты думаешь, если по телевизору в новостях передали, что какую-то там картину купили за сто миллионов баксов, то это что-нибудь значит? Чушь! Собачье дерьмо! К художнику это не имеет никакого отношения. Чистейший шоу-бизнес! Как тебе это объяснить? Ну, к примеру, есть две колоды карт. Каждая карта – чье-то имя. В одной колоде сто имен. В другой – миллион. Если ты в первую колоду попал, то тебя тусуют везде – музеи, телевидение, обложки журналов, сотбисы! И сто самых богатых пингвинов на тебя ставки делают. Огромные деньги за твои работы дают, покупают, перепродают, воздух накачивают! Ведь, по сути, картина – это холст и сто грамм краски, остальное воздух, дух, пустота. Как оценить этот воздух? Что в нем может стоить сто миллионов? Но если ты во второй колоде сидишь, если в большую игру тебя не приглашают, то что бы ты такого гениального ни создал…
   – Какой классный шлем! Я тебя на вокзале сразу заметила, когда ты пялился на витрины с сосисками. – Ингрид неожиданно прервала его и, приблизившись, протянула к Шелому ладони.
   Андрэ вдруг ощутил прикосновение ее тепла, которое под моросящим дождем проникало через колючий жесткий свитер и собиралось где-то внизу мягким приятным облаком. Лицо Ингрид было совсем рядом. Он слышал ее дыхание, видел капли дождя на щеках, легкий пушок еле заметных усиков над верхней губой. Он почувствовал животную силу, которая влекла его к этому проклепанному, кожаному, эксцентричному ангелочку. Андрэ положил руки Ингрид на талию, затем осторожно опустил ниже.
   – Пошли ко мне, покажу свои рисунки! Я живу недалеко, с бойфрендом. Он, конечно, полный придурок, но сейчас у него репетиция. Думаю, дома он нескоро появится! – Не отрывая взгляда от глаз Андрэ, она сделала глоток из бутылки.
   Квартира Ингрид действительно оказалась расположенной совсем неподалеку. Пройдя два квартала, они зашли в подъезд невзрачного серого дома и поднялись на третий этаж. Внутри, как и можно было ожидать, царило художественное смятенье. Всем видом жилище давало понять, что тут обитают люди, для которых домашний уют, по крайней мере пока, не является чем-то первостепенным. Квартирка была небольшая и состояла из крохотной кухни, одной достаточно вместительной комнаты и совсем маленькой спальни. Некую живость его раздолбанному интерьеру придавала черная стена в большой комнате, по центру которой красовалась очерченная кругом здоровенная буква А. Другая стена была покрашена красным. Повсюду без всякого порядка висели рисунки, выполненные на картоне в довольно наивной манере.
   «Уже то хорошо, что здесь живут не панки», – отметил про себя Андрэ, войдя в комнату. Он в общем-то с пониманием относился к панкам, но почему-то всегда, когда думал о них, его воображение рисовало образ человека, пожирающего с асфальта собачье дерьмо.
   Усадив Андрэ на диван, Ингрид принялась доставать из папок свои работы. Все они были выполнены рукой человека, который, очевидно, не проходил школы классического рисунка. Но в то же время присутствовала в них какая-то искренность. Казалось, автор хочет многое рассказать, но сопротивление материала, неумение подчинить его себе, сделать его всего лишь языком, опутывало художника. Поэтому высказывание получалось неполным, звучало в полслова.
   Зная по себе, как бывает раним художник, тем более начинающий, в момент публичного обнажения, Андрэ начал выискивать в работах Ингрид сильные стороны и в меру сил подбадривать ее. Слабых сторон в картинах имелось не меньше, но он решил, что про них пусть расскажет кто-то другой. Ингрид, ползая на коленях по полу большой комнаты, раскладывала перед ним все новые и новые рисунки. Время от времени она изгибалась в таких изысканных позах, что кровь приливала Андрэ в голову, заставляя его все больше и больше расточаться в похвалах, в которых уже вскоре львиную долю составлял восторг не от самих работ, а от автора, от изгиба ее бедер, линии плеч и прочих соблазнов ее тела.
   Наконец, Ингрид достала маленькую папку с небольшими рисунками и присела на диван. Теперь она опять была совсем близко. Андрэ чувствовал тепло ее ноги, которая плотно прижималась к нему. Пролистав еще несколько рисунков, она неожиданно обернулась и пристально посмотрела ему в глаза. Он снова осторожно положил руку на ее талию и всем телом подался вперед. Ингрид отпрянула немного назад, потянулась куда-то рукой и неожиданно погасила свет стоявшего у дивана торшера.
   В наступившей темноте рука Андрэ скользнула под ее свитер. Он почувствовал тепло ее кожи. Среди мягкого бархата живота Ингрид ладонь ощутила холодок крохотного колечка, обвивавшего ее пупок. Такие же два колечка он нашел выше, на сосках маленьких упругих грудей. Осторожно сняв с Ингрид свитер, Андрэ принялся кончиком языка изучать все еще не известные ему пирсинги на ее теле.
   – Может, снимешь свой шлем? – неожиданно прошептала Ингрид, – а то шпилем выбьешь мне глаз.
   – Не могу!
   – Почему? – тихо простонала она.
   – У меня без него не получится, – промурлыкал Андрэ, приближаясь к самому сладкому пирсингу на ее теле.
   – Ухватись за шпиль руками – ты поймешь, как это здорово.
 
   Бойфрэнд на самом деле оказался полным придурком. Когда в час ночи он заявился домой, Андрэ с Ингрид пили пиво на кухне. «Егермайстер» к тому времени уже закончился, и они просто тихо беседовали, узнавая друг друга получше.
   Войдя на кухню, он в упор посмотрел на нежданного гостя и недовольно, словно Андрэ не было в комнате, спросил:
   – Кто это?
   – Это мой фрэнд. Он останется у нас ночевать, – спокойно, как о чем-то решенном и не требующем обсуждения, ответила Ингрид.
   Опешив от невесть откуда свалившегося фрэнда и как бы смиряясь с его неизбежностью, бойфрэнд спросил:
   – Что это за дерьмо у тебя на голове?
   – Шелом!
   – Ты что, солдат?
   «Да, мерзкий тип», – подумал Андрэ, выдержал паузу и произнес:
   – Да, был им, теперь уже генерал.
   – Ха! И где же твоя армия?
   – Везде. Я художник. – С этими словами Андрэ полез в рюкзак и достал оттуда тот литр вина, которым предусмотрительно запасся с вечера.
   Злобный бойфрэнд немного подобрел, взял из рук Ингрид банку с пивом и, отпив, представился:
   – Я Макс!
   Макс оказался не таким уж мерзким типом, каким показался вначале. То, что он был немного придурком, не вызывало сомнений, но каждый творческий человек, а Макс играл на гитаре в малоизвестной начинающей группе, должен быть хоть немного придурком, иначе ему не место в этом деле.
   Макс сразу принялся рассказывать о своей группе и их новом альбоме, потом достал диск и поставил послушать кое-что из последнего. Хоть Андрэ не очень любил громкую музыку, особенно если инструменты ревели одновременно, стараясь перекричать друг друга, но из уважения к хозяину дома старательно слушал и, время от времени посматривая на Ингрид, терся под столом о ее ногу носком своего ботинка.
   Затем Макс извлек из кармана изящную табакерку и предложил покурить. Ответив, что он не по тем делам, Андрэ вежливо отказался. На что Макс вытаращил на него такие удивленные глаза, как будто впервые в жизни повстречал единственного во вселенной уникального человека, отказывающегося от марихуаны. Гостю пришлось объяснить, что сколько бы раз он ни пытался приучить свой организм к марихуане, ничего путного из этого не получалось. Что, возможно, он действительно есть тот уникальный человек, которого трава не берет, но, наоборот, прибивает. Поэтому нет смысла переводить ценный продукт, а уж лучше он выпьет вина.
   Не до конца поверив, что такое чудо, когда трава не берет, существует в природе, Макс забил косяк, и они с Ингрид пыхнули. Андрэ же выпил еще вина и пообещал, что когда они победят, то непременно отправит Максу в подарок морским транспортом большой контейнер «Беломора», чтобы им впредь не приходилось мучиться со всякими там самокрутками. Вдобавок он пришлет им в Ганновер целый ящик «Крыжачка», настоящей, крутейшей дури типа Абсента, настоенной не на каких-то там травках, а на настоящих болотных грибках-галлюциногенах.
   Все складывалось неплохо, и второй день новой жизни не в пример первому вроде бы завершался хэппи эндом, если б не подал голос этот чертов вокзал. К сожалению, квартира Ингрид находилась к нему в опасной близости, всю неприятность которой Андрэ почувствовал после часу ночи, когда к ним на огонек начали забредать всякие скучающие в ночи личности, успевшие к тому времени утомиться и от скуки вокзала.
   Вначале нарисовались два панка. Они были уже изрядно чем-то обдолбаны, но, главное, когда появились на кухне, там сразу стало шумно, тесно и неуютно. Андрэ понял, что для него вечер закончился, и попросил показать место, где он может прилечь. Ингрид отвела его в большую комнату и, принеся ватное одеяло, сказала, что спать он может здесь, на диване, а они с Максом обычно спят в соседней маленькой комнате.
   – Ну что, едешь со мной в Могилев? – Андрэ прижал Ингрид к себе так близко, чтобы вновь ощутить все пирсинги ее тела.
   Из кухни опять донеслась музыка в исполнении Макса и его беспощадного бэнда.
   – Ты тоже придурок, – ответила Ингрид, кокетливо увернувшись. – Мне надо идти. Разбуди меня утром.
   Как и следовало ожидать, спокойно поспать в этой квартире не дали. После первых двух панков вскоре пожаловали еще гости, затем некто уходил, кто-то приходил, на кухне по-прежнему играла музыка, раздавался смех, падали бутылки. Потом Андрэ ненадолго забылся в неглубоком, хрупком сне.
 
   Он проснулся от ощущения, что Шелом сползает с его головы. Андрэ приоткрыл один глаз и увидел в темноте над собой незнакомого типа, который, протянув руки, пытался осторожно снять с него Шелом. Сон моментально исчез:
   – Ах ты, блядь, козел!!! – Андрэ вцепился в лицо неизвестного и, что есть силы, оттолкнул от себя.
   Тот, рухнув с дивана, вскочил и кинулся к двери. Андрэ схватил попавшийся под руку ботинок и запустил в убегавшего, затем поднялся, включил свет и начал нервно ходить по комнате.
   – Ах ты, чертова богадельня! – он никак не мог успокоиться.
   Из кухни доносился смех. Видимо, там происшедшее осталось незамеченным. Андрэ заглянул в маленькую комнату – в ней спокойно спала Ингрид. Он растолкал ее и, когда она чуть приоткрыла заспанные глаза, спросил:
   – У тебя есть скотч?
   – Какой еще скотч, виски?
   – Нет, лента клейкая!
   – Идиот! Иди спать! – Она повернулась лицом к стенке.
   Андрэ вернулся в комнату и принялся рыться по ящикам в поисках скотча. Наконец, он нашел моток клейкой ленты и, приговаривая как заклинанье – «чертова богадельня! чертовы лузеры!» – начал намертво крепить Шелом к голове. Закончив, он взял подвернувшийся под руку шарф и для надежности повязал его сверху.
   – Нате, бляди, выкусите! Черта с два вы теперь его снимите!
   Выключив свет, Андрэ забрался обратно на диван и в полной уверенности, что теперь до утра может спать спокойно, заснул.
 
   Проснулся он поздно. Открыл глаза и почувствовал, что голова его стала будто бы деревянной. Скотч сдавливал вены, поэтому она распухла и покраснела. Андрэ привстал на диване и обнаружил в комнате еще одного спящего – какой-то кабан лежал, похрапывая, в дальнем углу на матрасе. На кухне уже было тихо.
   Андрэ отправился в ванную и, разбинтовав голову, засунул ее под кран холодной воды. Потом взял тазик и, раздевшись, окатил всего себя целиком. Взглянув в зеркало, он с расстройством обнаружил, что один лев на Шеломе по-прежнему блистал позолотой, а второго плотно покрывали остатки желтого скотча. Он, словно клошар, проведший ночь в картонной коробке, теперь сидел в ней, рычал, недовольно скалил зубы, давая понять, что такой вид ночлега никак не отвечает его царственному величию. Андрэ взял мочалку и принялся удалять с Шелома остатки скотча, тихонько бормоча в полголоса:
   – Извини, извини, Лева, не думал, что такой паршивый скотч попадется. Лева слева… Лева из Могилева… Надо вас как-то назвать… Вася. Василий, Василиск. Нет. Какое-то кошачье имя. Владимир, Святослав, Святогор, Святодыр, Мойдодыр, Варфоломей, Аввакум, Гримислав, Святополк. Да! Хорошо. Святополк! Святополк и… Зигфрид. Нет, Зигфрид не подходит. Леопольд. Бальтасар. Грациан, Гильдерстерн, Гершензон, Валенрод. Пусть будет Валенрод. Хорошее имя. Святополк и Валенрод!
   Закончив натирать льва мочалкой, Андрэ снова приблизился к зеркалу. Валенрод, как и прежде, блистал позолотой, но Святополк все же имел вид немного потрепанный – небольшие частицы скотча оставались на нем. С чувством легкой досады Андрэ оделся и вышел на кухню.
   Голова побаливала – то ли от скотча, то ли от вина, то ли от пива и «Егермайстера», а скорее от всего сразу. На кухне виднелись следы прошедшего праздника. Валялись пустые пивные банки, воняло бычками от сигарет.
   «Ладно, пора выбираться на трассу», – решил Андрэ и тихонько пробрался в спальню. Макс, растянув свое длиннющее тело, спал, уткнувшись лицом к стенке. Ингрид, к счастью, лежала с краю кровати. Он засунул руку под одеяло и, как скульптор по материалу, прошелся ладонью по изгибам ее тела.
   – Вставай, нам пора! – прошептал он на ушко.
   Ингрид открыла глаза и, ничего не ответив, посмотрела на Андрэ.
   – Нам пора! – повторил он.
   – Куда пора?
   – Как куда, в Берлин!
   – Ты ненормальный, – она закрыла глаза, потом опять посмотрела на Андрэ и добавила: – Подожди меня на кухне.
   Когда Ингрид появилась на кухне, Андрэ убедился в своем вчерашнем предположении, что черная косметика ее только портит, делая ее лицо вульгарным. Глаза у Ингрид оказались настолько выразительными, что в принципе не нуждались в косметике, ну разве что самую малость.
   – Черт! Голова болит! – Она присела у стола, заваленного пустыми банками из-под пива, и посмотрела на них в надежде обнаружить хоть одну непочатую.
   – Придурки, хоть бы одну на утро оставили!
   Андрэ выдержал паузу, а потом полез в рюкзак и достал банку пива, которую он предусмотрительно припрятал с вечера.
   – Да! Федор Михайлович меня не одобрит! – Он представил, как брови Михалыча на портрете кисти Крамского нахмурились, а указательный пальчик сделал несколько еле заметных укоризненных движений. Зато глаза Ингрид немного прояснились – в них замерцал легкий огонек.
   – Кто это Фьедор Михайлович? – открывая пиво, спросила она.
   – Да так, знакомый один – Достоевский. Достает меня по утрам! Придет, сядет у кровати и смотрит грустными глазами.
   – Будешь?
   – Буду! Но позже! Доберемся до Тахелеса, тогда буду!
   «Да… Надо будет познакомить ее с Федором Михайловичем!» – подумал Андрэ, заметив, с каким удовольствием Ингрид опустошила первый стакан.
   – Что это Тахелес? – спросила она, закурив сигарету.
   – Это колония художников в Берлине. Тебе там понравится! Поехали!
   – Ты ненормальный!
   – Не хочешь! Ладно! Оставайся на этой вонючей кухне среди бычков и пустых банок! А мне пора на трассу! – Андрэ встал и демонстративно направился к выходу.
   – Стой! – Ингрид пристально, в упор, посмотрела ему в глаза. Несколько мгновений, не моргая, вглядывалась в них, будто-то считывая некую радиограмму. Потом еще несколько мгновений расшифровывала, анализировала, думала, решала и, наконец, произнесла: