– Своими словами я, пожалуй, пересказать не смогу! Но существует стенографический отчет, где зафиксированы все выступления. В моем рабочем столе хранится полная подборка. Если хотите, можете взглянуть.
   – Да, да, конечно. Именно об этом я вас и прошу. Мне предстоит брать интервью у Челленджера, и поэтому нужна хоть какая-нибудь зацепка. Я буду вам бесконечно обязан, если, не смотря на позднее время, вы мне позволите сейчас пройти в ваш кабинет.
   Полчаса спустя я сидел за письменным столом редактора отдела естествознания «Вечерней газеты». Передо мной лежал увесистый том, раскрытый на странице, где начинался отчет о выступлении на конгрессе профессора Челленджера. Шапка материала гласила:
   «Вейсман против Дарвина», а внизу в скобках помещался разъясняющий подзаголовок: «Решительный протест на конгрессе в Вене». (Стенограмма выступлений).
   Моих научных познаний явно не хватало, чтобы понять суть аргументаций. Бесспорным оставалось лишь то, что английский ученый вел речь в безапелляционной манере, то и дело вызывая возмущение аудитории: «возгласы протеста», «общее возмущение», «требования к президенту конгресса лишить выступавшего слова», – эти строки с первого взгляда бросались в глаза. Большая часть отчета мне казалась необработанной стенограммой.
   – Вы не могли бы это расшифровать?
   – Перед вами и есть расшифровка.
   – Вот так? В таком случае мне лучше заглянуть в оригинал.
   Действительно для дилетанта текст представлял «китайскую грамоту». Если бы мне удалось в этой тарабарщине отыскать хоть одну понятную фразу. Ага! Вот, кажется, что-то вразумительное. Надо выписать этот абзац и затем на нем попытаться «подкатиться» к грозному профессору.
   – Я могу быть вам в чем-нибудь еще полезным?
   – Наверное, да. Понимаете, я намереваюсь обратиться к нему с письмом. Если я обращусь к нему от имени вашего отдела? Это, наверное, придаст делу некоторую солидность.
   – Тогда он заявится в редакцию, учинит скандал и переломает здесь мебель.
   – Нет, нет. Я покажу вам письмо. Ничего, провоцирующего конфликт, в нем не будет.
   – Ну, ладно, попробуйте. Вот бумага, вот ручка. Но прежде, чем письмо будет отправлено, я его должен прочитать.
   В поисках подходящих оборотов мне пришлось немного «попотеть». Но когда я закончил, мне показалось, что текст удался. Я торжественно прочитал его бактериологу вслух:
   «Уважаемый профессор Челленджер!
   К Вам обращается студент факультета естествознания. Я всегда испытывал глубокий интерес к Вашим воззрениям на расхождения между теориями Дарвина и Вейсмана. Недавно мне представился случай освежить память, перечитывая Ваше замечательное…
   – Вы, однако, отъявленный лжец, – пробормотал Тарп Генри.
   …перечитывая Ваше замечательное сообщение на конгрессе ученых-натуралистов в Вене. Основные его положения несомненно представляют новое слово в науке. Однако в нем есть одно утверждение, а именно:
   «Я категорически возражаю против догматического, не выдерживающего никакой критики постулата, что каждая отдельная особь живой природы представляет своего рода микрокосм, планомерно наследующий свои основные характеристики, поэтапно передаваемые из поколения в поколения». Не считаете ли Вы, профессор, что в свете последних открытий в естествознании есть смысл Ваше возражение несколько смягчить? Сегодня оно может показаться чрезмерно категоричным. Я хотел бы с Вами, если не возражаете, ненадолго встретиться. Эта тема меня очень занимает. Я располагаю некоторыми идеями, которыми охотно бы с Вами поделился в живом диалоге. Позвольте мне посетить Вас дома в среду в одиннадцать утра. Примите уверения в моем глубоком к вам почтении!
   Искренне ваш
Эдвард Д. Мелоун»
   – Ну как? – спросил я, гордясь своим эпистолярным красноречием.
   – Неплохо, если вас не мучает совесть.
   – До нынешнего времени она меня не подводила.
   – Но что вы собираетесь делать?
   – Пока не знаю. Главное – к нему попасть. Когда буду находиться в его комнате с ним наедине, возможно я нащупаю точку опоры. Может быть, мне повезет, и я смогу его «раскачать» на откровенное интервью. Во всяком случае, если он истинный рыцарь своей идеи, то мое к нему обращение должно, так сказать, приятно пощекотать его профессиональное самолюбие.
   – Пощекотать? Как бы он вас не пощекотал. Советую вам, перед тем как к нему идти надеть под пиджак кольчугу, или защитный жилет, из тех, что применяют игроки в американский футбол. Ну что же, будьте здоровы. В среду сюда в редакцию с утренней почтой на ваше имя должен поступить ответ. Если, конечно, профессор удостоит вас ответом. По-моему, для вас было бы лучше, вообще никогда с ним не встречаться и его не знать.

Глава 3
«Он совершенно невозможный человек»

   Опасение, а быть может надежда, моего друга не оправдалась. Когда в среду утром я зашел к Тарпу, ответное письмо уже пришло. На нем была марка со штемпелем Западного Кенсингтона. Пониже на конверте почерком, напоминающим колючую проволоку, было написано мое имя.
   Внутри конверта содержалось следующее:
 
   «Сэр, я, как и следовало ожидать, получил Ваше послание, в котором вы выступаете в роли защитника моих теоретических идей в естествознании, хотя я не нахожу, что они нуждаются в чьей бы то ни было защите. Говоря о моем отношении к положениям Дарвинизма, вы взяли на себя смелость употребить термин «воззрения». Ставлю Вас в известность, что данное слово в данном контексте неуместно и даже бестактно. Впрочем, если судить по общему содержанию письма, то можно сделать вывод, что Ваша вина не продиктована злым намерением, а есть лишь следствие невежества, или дурного воспитания. А потому я решил на упомянутый факт пока внимания не обращать. Вы цитируете одно вырванное из текста моего сообщения на конгрессе предложение, в котором чего-то не смогли понять. Полагаю, что для существа, наделенного человеческим интеллектом, там не содержится ничего сложного, но если Вам все же требуются дополнительные разъяснения, я готов принять Вас в предложенное Вами время, хотя визиты и визитеры любого рода мне исключительно неприятны. Относительно того, чтобы я смягчил, или каким-либо другим образом изменил формулировки, могу Вас заверить, что это совершенно не в моих правилах, так как прежде, чем что-либо утверждать я достаточно основательно прорабатываю и проверяю каждый термин. Когда придете, покажите конверт от этого письма моему лакею Остину, чтобы он Вас впустил. Он имеет указание оберегать мое жилище от посягательств мерзавцев, именующих себя журналистами.
   С совершенным почтением!
   Джордж Эдуард Челленджер».
 
   Ответ профессора на мое письмо я прочел вслух Генри Тарпу, пришедшему в редакцию раньше обычного специально, чтобы узнать первые результаты моего рискованного предприятия. Услышав текст, он сделал лишь одно замечание:
   – Советую вам захватить в аптеке новое средство, кажется, кутикура, или что-то в этом роде. Говорят, оно лучше останавливает кровотечение, чем известная арника.
   Да, уж в чувстве мрачного юмора доброму Генри не откажешь. Когда я получил письмо, было уже без малого половина одиннадцатого, но кэб-такси доставил меня к месту назначения без опоздания. Мы остановились перед весьма импозантным двухэтажным особняком с портиком в стиле позднего барокко. Окна первого этажа, расположенные над землей на высоте по меньшей мере двух человеческих ростов были наглухо зашторены тяжелой дорогой тканью. Венчавшую парадное крыльцо дверь открыл загорелый сухощавый мужчина неопределенного возраста в авиаторской куртке и кожаных гетрах. Позднее я узнал, что по профессии он был шофером с большим стажем. Совмещая при этом функции охранника и работника по хозяйству, он уже несколько лет заполнял брешь, образованную неуживчивыми лакеями, сбегавшими от профессора один за другим. Пристально оглядев меня с головы до ног своими зеленоватыми глазами, он спросил:
   – Вам назначено?
   – Да, встреча в одиннадцать.
   – Покажите письмо.
   Я протянул конверт.
   – Хорошо. Идите за мной.
   Он был немногословен. Когда шли по коридору, меня внезапно остановила появившаяся из боковой двери, судя по гастрономическому аромату, ведущей в столовую, невысокая женщина. Эта взволнованная подвижная темноглазая леди по типу скорее напоминала француженку, чем англичанку.
   – Можно вас на минутку, сэр? – сказала она. – Пройдите, пожалуйста, сюда. А вы, Остин, пока подождите. Вы уже когда-нибудь встречались с моим мужем?
   – Нет, сударыня, к сожалению не имел чести.
   – В таком случае заранее прошу у вас за него прощения. Он – совершенно невозможный человек, совершенно невозможный. Вы должны это знать заведомо. Может быть, в таком случае вам будет легче сделать ему снисхождение.
   – Ваше предупреждение – большая любезность, миссис.
   – Как только почувствуете, что он начинает раздражаться, немедленно уходите. Не спорьте с ним. Уже несколько человек получили от него телесные повреждения. Потом, конечно, публичный скандал и семейные неприятности, от которых я страдаю больше всех. Скажите, вы, по крайней мере, пришли не по поводу этого его злополучного вояжа в Южную Америку?
   – Не смею вводить вас в заблуждение, миссис Челленджер.
   – Боже правый! Ведь это его самая больная тема. Когда он начнет что-нибудь рассказывать, вы не поверите ни одному слову. Оно и понятно. Но умоляю вас, не подавайте вида, иначе он разъярится, и тогда вам несдобровать. Притворитесь, что всему верите, может быть – обойдется. Имейте в виду, сам он совершенно искренне уверен в том, о чем говорит. Более честного и порядочного человека, чем мой Джордж, нет на свете. А сейчас вам уже пора к нему, иначе он заподозрит, что я с вами говорю. Если, паче чаяния, почувствуете, что он становится агрессивным, позвоните в колокольчик, и как-нибудь постарайтесь его несколько мгновений сдерживать. Я быстро приду вам на выручку. Обычно мне удается обуздать даже самые отчаянные выплески его ярости.
   Таким образом, снабдив напутствием, женщина передала меня Остину, который во время нашего короткого с ней диалога застыл, как изваяние, олицетворяющее скромность. Мы прошли в конец коридора. Я осторожно постучал в последнюю дверь направо.
   – Войдите! – донеслось из комнаты густым напоминавшим рев буйвола басом, и в следующую секунду я оказался один на один с профессором.
   Он сидел во вращающемся кресле за огромным столом, заваленном книгами, чертежами и географическими картами. Он развернул кресло лицом ко мне. От внешности ученого у меня невольно перехватило дыхание. Конечно, я был готов встретить нечто необычное, но то, что увидел, превосходило самую изощренную фантазию. Прежде всего, это его размеры и невообразимо горделивая осанка. Без преувеличения, его голова была головой великана. Ничего подобного до этого мне встречать не приходилось. Казалось, что, если бы я отважился примерить его шляпу, то утонул бы в ней по грудь. Широким, испещренным багровыми прожилками лицом и массивной иссиня-черной бородой в форме ниспадавшего почти до живота густого веника он напоминал ассирийского быка. Его темя укрывала не менее густая поросль. От движения пучки волос то и дело опускались на высокий лоб. Из-под мохнатых бровей сверкали серо-голубые глаза, ясные, въедливые, до боли саркастические. Плечи, размахом в косую сажень, огромная, как бочка, грудь и массивные сверху мохнатые руки, представляли остальную видимую над столом часть его внешности. При этом тяжелый на низах переходящий в хрип бас. Вот вкратце первые мои впечатления от скандально достославного профессора Челленджера.
   – Ну, – высокомерно проронил он, – что скажете?
   Чувствуя себя так, будто он просвечивал меня своим взглядом насквозь, я в то же время понимал, что необходимо продолжать игру, нельзя было признаваться в том, что я – журналист, иначе он немедленно выставит меня за порог.
   – С вашей стороны, сэр, было большой любезностью согласиться со мной побеседовать, – сказал я, почтительно протянув ему конверт с его автографом. Он взял со стола мое письмо и положил его перед собой.
   – А, вы этот молодой человек, который, судя по тому, что здесь написано, не вполне в ладах с английским. Не так ли? Насколько я понял, основные положения моих практических заключений в естествознании встретили вашу благосклонность?
   – Всецело, сэр, всецело!
   Я постарался вложить в мои слова весь пыл, на который был способен.
   – Надо же! Какая для меня честь. Ваша оценка очень укрепит мой авторитет в научном мире. Не правда ли? Ваш возраст и внешность придают вашему мнению особую ценность. Просто не знаю, что бы я делал без вашего одобрения. Ну ладно. По крайней мере, вы – лучше, чем свиньи от науки, чей стадный визг мне пришлось выслушивать на конгрессе в Вене. Впрочем, они не более вредны для меня и моего дома, чем какой-нибудь английский ворчащий в одиночку хряк.
   И он посмотрел на меня, словно на представителя хрюкающей фауны.
   – По-моему, ваши оппоненты в Вене вели себя недостаточно… – сказал я.
   – Могу вас уверить в том, сэр, что пока я в состоянии справиться с моими врагами самостоятельно и не нуждаюсь в вашей поддержке. Мне значительно проще прижаться спиной к стене и парировать любого рода нападки, чем выслушивать слова поверхностной симпатии. Иначе я уже не буду Джорджем Эдуардом Челленджером. Однако, давайте ближе к делу. Постараемся, как можно сократить ваш визит, который вряд ли доставляет удовольствие вам, а уж мне – подавно. Итак, насколько я понял, у вас есть какие-то замечания по поводу моих тезисов в венском докладе.
   Его прямолинейность ставила меня буквально в безвыходное положение. Что мог я ему сказать, без того чтобы тут же не выдать с головой мое невежество в науке?
   – Я слушаю. Говорите же! – громыхнул он.
   – Конечно, в науке я – пока новичок, – начал я с улыбкой, исполненной скромности идиота, – просто пытаясь честно разобраться в том чего не понимаю. Именно поэтому, мне кажется, что в отношении к Вейсману вы несколько перегнули палку. Разве самые последние открытия, произведенные в естествознании, уже после венского съезда не подтверждают воззрений Вейсмана?
   – Какие открытия? – он говорил со зловещим спокойствием.
   – Возможно, это и нельзя назвать открытиями в полной мере. Я просто говорю о тенденции, об общем направлении современной научной мысли, общепринятой в этом вопросе точке зрения, если можно так сказать.
   Глядя на меня в упор, и не моргая глазами, профессор подался вперед.
   – Надеюсь, вы не будете отрицать, – он принялся один за другим загибать пальцы, перечисляя аргументы, – это пропорции черепной коробки являются непогрешимым индексом в констатации геологической эпохи, к которой принадлежит реликтовый индивид.
   – Это бесспорно.
   – Что теория телегонии, еще пребывает на уровне sub judice?
   – Несомненно.
   – И то, что эмбриональная плазма принципиально отличается от яйцеобразующей корпускулы парфеногенезиса?
   – Ну разумеется! Конечно же! Именно так! – с неподдельной радостью воскликнул я, упиваясь своей находчивостью.
   – И что это доказывает? – спросил он неожиданно мягким, увещевательным тоном.
   – А? Что? – промямли я, сбитый с толку последним вопросом.
   – Да, что же это доказывает? – Сказать? – голос его тихо рокотал. Напоминая воркование голубя.
   – Конечно же, скажите.
   – Это доказывает, – он внезапно яростно взревел, так, что у меня зачесалось в ушах. – Что вы – отъявленнейший шарлатан из всего Лондона, изворотливый журналист-пресмыкака, в котором научных знаний ни на йоту не больше, чем элементарной человеческой порядочности.
   Он вскочил с кресла. В его глазах сверкал неукротимый гнев. Но даже в столь критическое мгновение я успел заметить и удивиться, насколько несообразно с, гигантской головой было мало его тело. Он едва доставал головой до моего подбородка. Это была какая-то укороченная пародия на Геркулеса, чья мощь целиком ушла в глубину, ширину, и в прекрасно развитой мозг.
   – Ахинея! – кричал он, сильно подавшись вперед, вцепившись руками в стол, от чего костяшки его толстых пальцев побелели. – Именно так, дорогой сэр. Я сейчас нарочно нес наукообразную ахинею. Вы надеялись меня обмануть, обхитрить, вы с вашими куриными мозгами? Вы, жалкие щелкоперы, воображаете себя всемогущей силой, способной кого-то наказывать, кого-то поощрять: вот этого надо поддержать и он сделает карьеру. А этого пожалуй, стоит осудить, пустить о нем дурную славу, и он в ней утонет, как в смрадном болоте. Ваше племя – само то же болото. Вонючие черви, мыльные пузыри, невежды. Но со мной у вас ничего не выйдет. Я поставлю вас на место. Джордж Эдвард Челленджер – вам не ровня. Он предупреждал вас, «не суйтесь», вы не послушали, теперь пеняйте на себя. Сейчас вы будете наказаны, мой дорогой Мелоун. С вас – штраф. Вы затеяли опасную игру, и мне только остается пожалеть, что вы ее проиграли.
   – Послушайте. Давайте все-таки поспокойнее, сэр. – Проговорил я, пятясь к двери и незаметно ее приоткрывая. – Вы можете сколько угодно нести, по вашим же словам, ахинею. Но всему есть предел. Не вздумайте распускать руки.
   Он медленно надвигался с недвусмысленным намерением.
   – Неужели? – На мгновение он остановился и засунул руки в карманы короткой, как у подростка, куртки. – Несколько подобных вам я уже вышвырнул из моего дома. Вы будете четвертым, или пятым по счету. За каждого мне пришлось заплатить штраф в три фунта пятнадцать шиллингов. Накладно, конечно. Но, что поделаешь, – нужно. Итак, сэр, почему бы вам не последовать за вашими братьями по перу? Думаю, настало самое время.
   И он опять медленно направился ко мне, смешно, как балерина, разводя в стороны носки. Я, конечно, мог пуститься наутек и в мгновение ока оказаться у дверей, выводивших из дома на улицу, но такое поведение мне показалось недостойным, и, кроме того, во мне самом начал закипать гнев. Да, изначально я был безнадежно не прав, однако оскорбления и угрозы этого человека вселили в меня чувство справедливого негодования.
   – Потрудитесь держать руки подальше, сэр. Я этого не потерплю.
   – Да что вы? – Его черные усы вздернулись, и сардоническая улыбка обнажила отлично сбереженные белые клыки. – Так таки и не потерпите?
   – Не будьте идиотом, профессор, – прокричал я. – Куда вас несет. Я вешу более двухсот фунтов. Я – спортсмен, – играю центрального нападающего в лондонском клубе регби. Неужели вы надеетесь что…
   В это мгновение он резко на меня навалился. Хорошо, что дверь я успел приоткрыть, иначе она была бы сорвана с петель. Мы кубарем покатились по коридору, словно изображая ярмарочный аттракцион огненное колесо. Каким-то образом в нашу кучу по пути затесался стул. И так вместе со стулом мы скатились по ступенькам крыльца на булыжную мостовую. Стул, ударившись о последнюю ступеньку, разлетелся на части. Хорошо, что предусмотрительный Остин успел открыть входную дверь, иначе двери было бы не сдобровать. Нечто похожее я некогда видел в мюзикл холле. Это был захватывающий акробатический трюк, исполняемый братьями Мак. Назывался он «Колесо Катрины». Помню, тогда я очень смеялся. Но сейчас, когда сцепившись с профессором мы сами исполняли это «колесо», мне было не до смеха. Сделав по инерции еще один кульбит, мы, наконец, свалились в сточную канаву.
   Он тут же вскочил на ноги, потрясая кулаками и свистя легкими, как кузнечными мехами.
   – Ну что, еще, или хватит? – он тяжело дышал, как астматик.
   – Ах ты, толстомордый бугай, – прохрипел я, отплевывая набившиеся в рот жесткие волосы его бороды, и быстро вскочил на ноги.
   Наверное, мы продолжили бы потасовку. Но к счастью откуда-то появился полицейский. В руке у него был блокнот.
   – Что здесь происходит? Как вам не стыдно? – сказал он, и это была самая разумная фраза, которую мне пока что довелось услышать на Энмор Парк.
   – Ну, отвечайте же, – обратился он ко мне, – что происходит?
   – Этот человек на меня напал, – сказал я.
   – Это правда? – спросил полицейский у профессора.
   Тот ничего не говоря тяжело дышал.
   – Насколько мне известно, это не первый случай, – сказал полицейский, строго качая головой. – Кажется, около месяца назад вас уже привлекали за подобное хулиганство. У молодого человека под глазом синяк. Вы будете возбуждать против него дело, сэр?
   Немного помедлив с ответом, я сказал:
   – Нет, не буду.
   – Почему же?
   – Отчасти виноват я сам: настоял на своем к нему визите, несмотря на его предостережения.
   Полицейский спрятал блокнот.
   – Смотрите, чтобы больше такого не было, – сказал он Челленджеру. – А вы проходите, проходите. Нечего здесь глазеть.
   Это уже относилось к служанке мясника, его сыну и к нескольким случайно оказавшимся на улице зевакам. Затем он, стуча сапогами, пошел прочь, подгоняя впереди себя эту компанию.
   Профессор посмотрел на меня, и мне показалось, что в его глазах блеснули озорные искры.
   – Ну что же, входите, – сказал он. – Мы с вами, кажется, еще не закончили.
   Голос его звучал мрачно, но я сразу же последовал за ним в дом. Лакей Остин, как послушный истукан, закрыл за нами дверь.

Глава 4
«Это величайшая в мире сенсация»

   Едва дверь закрылась, из столовой появилась миссис Челленджер. Лицо маленькой женщины подрагивало от волнения. Она преградила собой мужу дорогу, напоминая разгневанного цыпленка, отважившегося восстать против бульдога. Наверное, она видела, как мы выкатились из дома, но еще не заметила, что я вернулся.
   – Какой же ты дремучий зверь, Джордж! За что ты избил этого милого юношу?
   Он молча потыкал большим пальцем себе за спину, указывая на меня.
   – Вон он, собственной персоной, здоров и невредим.
   Она немного смутилась.
   – Простите, я вас не заметила.
   – Не стоит беспокоится, сударыня, – со мной все в порядке.
   – Но у вас под глазом кровоподтек. Какое безобразие, Джордж! Каждую неделю – по скандалу. Мы уже стали посмешищем во всей округе. Я не желаю больше с этим мириться. Ты до конца исчерпал мое терпение.
   – Ну, полно тебе. Не выноси при госте сор из избы.
   – Как будто, это для кого-то секрет. Неужели ты думаешь, что обитатели нашей улицы, да что там улицы, всего Лондона…, Остин, вы можете идти, пока вы здесь не нужны, обитатели всего Лондона уже не наслышаны о твоем из ряда вон выходящем вандализме? Завидная популярность, нечего сказать. Где твое достоинство? Ты, человек, с эрудицией которого можно по меньшей мере заведовать кафедрой в университете; передавал бы знания тысячам студентов, все они тебя уважали бы и преклонялись бы перед тобой за твой исключительный талант. Но с твоим характером. Где твое достоинство, Джордж?
   – А где твое, дорогая?
   – Ты злоупотребляешь моей добротой. Ты просто хулиган. Обыкновенный распущенный бытовой хулиган. Вот кем ты стал.
   – Ну, хватит же наконец, Джесси.
   – Беспардонный жлоб.
   – Ну всё. Я вижу, придется наказать, и тебя. К позорному столбу!
   И к моему удивлению он наклонился, подхватил жену на руки и усадил ее на высокий в метра два, черно-мраморный пьедестал, стоявший в углу прихожей. Площадка была совсем маленькая, и женщине приходилось сидеть, точно сбалансировав центр тяжести, чтобы не свалиться. На лице ее чередовались гримасы гнева и страха. Ноги ее одеревенело застыли. Она, боясь пошевелиться, пронзительно крикнула:
   – Сними меня!
   – Скажи «пожалуйста», – тогда сниму.
   – Сними сейчас же, Джордж. Я упаду.
   – Господин Мелоун, прошу вас ко мне в кабинет.
   – Но, сэр, – сказал я, во все глаза глядя на леди Челленджер.
   – Вот видишь, уже и господин Мелоун за тебя вступается. Так что, скажи «пожалуйста», и я тебя опущу вниз.
   – Ну, хорошо, хорошо, пожалуйста.
   Он бережно, словно хрустальную вазу снял ее с пьедестала и поставил на пол.
   – Потрудись себя вести подобающим образом, дорогая. Господин Мелоун – представитель прессы. Он незамедлительно сварганит статейку, поместит ее в завтрашней вечерке и специально позаботится о том, чтобы лишняя дюжина экземпляров попала в распоряжение наших соседей. Эссе будет называться как-нибудь вроде «Любопытные наблюдения из жизни высокой научной среды». Только что побывав на мраморной тумбе ты ведь уже ощутила высоту своего положения, не так ли? А чуть ниже – подзаголовок: «Штрихи к семейному портрету в интерьере». Что поделаешь, наш гость – тоже представитель своей среды, своего племени, так сказать, porcus ex grege diaboli, то бишь в переводе с латыни «свин из дьявольского стада». Они все, как тебе должно быть известно, привыкли питаться тем, от чего исходит душок, короче говоря, отбросами; не так ли, господин Мелоун?
   – Вы – действительно невыносимы, – попытался я снова вспылить, но на сей раз настоящего в себе гнева почему-то не ощутил.
   Внезапно профессор громко рассмеялся:
   – Я чувствую, что вы теперь вдвоем заодно, и к тому же против меня.
   Выпятив колесом грудь, он переводил взгляд с жены на меня и снова на нее. Затем, внезапно перестав ерничать, серьезно сказал.
   – Приношу вам извинения, господин Мелоун, за эту маленькую домашнюю сценку. Я пригласил вас вторично вовсе не для того, чтобы впутывать в наши семейные дрязги.
   – Займись своими делами, дорогая, и не сердись. – Он положил свои тяжелые ручища ей на плечи. – Конечно, ты права. Я был бы значительно лучше, если бы слушал твои советы. Беда лишь в том, что тогда я бы уже был не я, а кто-то совсем другой. На свете много замечательных людей, но Джордж Эдуард Челленджер – один. И потому постарайся с ним поладить.