Асадов Эдуард Аркадьевич. Избраное

И по сути своей он пьянчуга и вечный лентяй.

 

 
И, кидая хулу и надменные взгляды косые,
А в поклепы влагая едва ли не душу свою,
Не признались нигде, что великих сынов у России,
Может, всемеро больше, чем в их заграничном раю.

 

 
Впрочем, что там чужие! Свои же в усердии зверском
(А всех злее, как правило, ранит ведь свой человек)
Обвинили народ свой едва ль не в запойстве вселенском
И издали указ, о каком не слыхали вовек!

 

 
И летели приказы, как мрачно-суровые всадники,
Видно, грозная сила была тем приказам дана,
И рубили, рубили повсюду в стране виноградники,
И губились безжалостно лучшие марки вина…

 

 
Что ответишь и скажешь всем этим премудрым законщикам,
Что, шагая назад, уверяли, что мчатся вперёд,
И которым практически было плевать на народ
И на то, что мильоны в карманы летят к самогонщикам.

 

 
Но народ в лицемерье всегда разбирается тонко.
Он не слушал запретов и быть в дураках не желал.
Он острил и бранился, он с вызовом пил самогонку
И в хвостах бесконечных когда-то за водкой стоял.

 

 
Унижали народ. До чего же его унижали!
То лишали всех прав в деспотично-свинцовые дни,
То о серости пьяной на всех перекрёстках кричали,
То лишали товаров, то слова и хлеба лишали,
То считали едва ли не быдлу тупому сродни.

 

 
А народ всё живёт, продолжая шутить и трудиться,
Он устало чихает от споров идей и систем,
Иногда он молчит, иногда обозлённо бранится
И на митинги ходит порой неизвестно зачем.

 

 
Но когда-то он всё же расправит усталые плечи
И сурово посмотрит на всё, что творится кругом.
И на все униженья и лживо-крикливые речи
Грохнет по столу грозно тяжёлым своим кулаком.

 

 
И рассыплются вдребезги злобные, мелкие страсти,
Улыбнётся народ: «Мы вовеки бессмертны, страна!»
И без ханжества в праздник действительной правды и счастья
Выпьет полную чашу горящего солнцем вина!

 

1990 г.

ПАДАЕТ СНЕГ

 
Падает снег, падает снег —
Тысячи белых ежат…
А по дороге идёт человек,
И губы его дрожат.

 

 
Мороз под шагами хрустит, как соль,
Лицо человека — обида и боль,
В зрачках два чёрных тревожных флажка
Выбросила тоска.

 

 
Измена? Мечты ли разбитой звон?
Друг ли с подлой душой?
Знает об этом только он
Да кто-то ещё другой.

 

 
Случись катастрофа, пожар, беда —
Звонки тишину встревожат.
У нас милиция есть всегда
И «Скорая помощь» тоже.

 

 
А если просто: падает снег
И тормоза не визжат,
А если просто идёт человек
И губы его дрожат?

 

 
А если в глазах у него тоска —
Два горьких чёрных флажка?
Какие звонки и сигналы есть,
Чтоб подали людям весть?!

 

 
И разве тут может в расчёт идти
Какой-то там этикет,
Удобно иль нет к нему подойти,
Знаком ты с ним или нет?

 

 
Падает снег, падает снег,
По стёклам шуршит узорным.
А сквозь метель идёт человек,
И снег ему кажется чёрным…

 

 
И если встретишь его в пути,
Пусть вздрогнет в душе звонок,
Рванись к нему сквозь людской поток.
Останови! Подойди!

 

1964 г.

ЛЮБОВЬ И ТРУСОСТЬ

 
Почему так нередко любовь непрочна?
Несхожесть характеров? Чья-то узость?
Причин всех нельзя перечислить точно,
Но главное всё же, пожалуй, трусость.

 

 
Да, да, не раздор, не отсутствие страсти,
А именно трусость — первопричина.
Она-то и есть та самая мина,
Что чаще всего подрывает счастье.

 

 
Неправда, что будто мы сами порою
Не ведаем качеств своей души.
Зачем нам лукавить перед собою,
В основе мы знаем и то и другое,
Когда мы плохи и когда хороши.

 

 
Пока человек потрясений не знает,
Не важно — хороший или плохой,
Он в жизни обычно себе разрешает
Быть тем, кто и есть он. Самим собой.

 

 
Но час наступил — человек влюбляется
Нет, нет, на отказ не пойдёт он никак.
Он счастлив. Он страстно хочет понравиться.
Вот тут-то, заметьте, и появляется
Трусость — двуличный и тихий враг.

 

 
Волнуясь, боясь за исход любви
И словно стараясь принарядиться,
Он спрятать свои недостатки стремится,
Она — стушевать недостатки свои.

 

 
Чтоб, нравясь быть самыми лучшими, первыми,
Чтоб как-то «подкрасить» характер свой,
Скупые на время становятся щедрыми,
Неверные — сразу ужасно верными.
А лгуньи за правду стоят горой.

 

 
Стремясь, чтобы ярче зажглась звезда,
Влюблённые словно на цыпочки встали
И вроде красивей и лучше стали.
«Ты любишь?» — «Конечно!»
«А ты меня?» — «Да!»

 

 
И всё. Теперь они муж и жена.
А дальше всё так, как случиться и должно:
Ну сколько на цыпочках выдержать можно?!
Вот тут и ломается тишина…

 

 
Теперь, когда стали семейными дни,
Нет смысла играть в какие-то прятки.
И лезут, как черти, на свет недостатки,
Ну где только, право, и были они?

 

 
Эх, если б любить, ничего не скрывая,
Всю жизнь оставаясь самим собой,
Тогда б не пришлось говорить с тоской:
«А я и не думал, что ты такая!»
«А я и не знала, что ты такой!»

 

 
И может, чтоб счастье пришло сполна,
Не надо душу двоить свою.
Ведь храбрость, пожалуй, в любви нужна
Не меньше, чем в космосе или в бою!

 

1967 г.

ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

 
Ревёт в турбинах мощь былинных рек,
Ракеты, кванты, электромышленье…
Вокруг меня гудит двадцатый век,
В груди моей стучит его биенье.

 

 
И если я понадоблюсь потом
Кому-то вдруг на миг или навеки,
Меня ищите не в каком ином,
А пусть в нелёгком, пусть в пороховом,
Но именно в моём двадцатом веке.

 

 
Ведь он, мой век, и радио открыл,
И в космос взмыл быстрее ураганов,
Кино придумал, атом расщепил
И засветил глаза телеэкранов.

 

 
Он видел и свободу и лишенья,
Свалил фашизм в пожаре грозовом,
И верю я, что всё-таки о нём
Потомки наши вспомнят с уваженьем.

 

 
За этот век, за то, чтоб день его
Всё ярче и добрее разгорался,
Я не жалел на свете ничего
И даже перед смертью не сгибался!

 

 
И, горячо шагая по планете,
Я полон дружбы к веку моему.
Ведь как-никак назначено ему,
Вот именно, и больше никому,
Второе завершить тысячелетье.

 

 
Имеет в жизни каждый человек
И адрес свой, и временные даты.
Даны судьбой и мне координаты:
«СССР. Москва. Двадцатый век».

 

 
И мне иного адреса не надо.
Не знаю, как и много ль я свершил?
Но ели я хоть что-то заслужил,
То вот чего б я пожелал в награду:

 

 
Я честно жил всегда на белом свете,
Так разреши, судьба, мне дошагать
До новогодней смены двух столетий,
Да что столетий — двух тысячелетий,
И тот рассвет торжественный обнять!

 

 
Я представляю, как всё это будет:
Салют в пять солнц, как огненный венец.
Пять миллионов грохнувших орудий
И пять мильярдов вспыхнувших сердец!

 

 
Судьба моя, пускай дороги круты,
Не обрывай досрочно этот путь.
Позволь мне ветра звёздного глотнуть
И чрез границу руку протянуть
Из века в век хотя бы на минуту!

 

 
И в тишине услышать самому
Грядущей эры поступь на рассвете,
И стиснуть руку дружески ему —
Весёлому потомку моему,
Что будет жить в ином тысячелетье.

 

 
А если всё же мне не суждено
Шагнуть на эту сказочную кромку,
Ну что ж, я песней постучусь в окно.
Пусть эти строки будут всё равно
Моим рукопожатием потомку!

 

1976 г.

ТРУСИХА

 
Шар луны под звёздным абажуром
Озарял уснувший городок.
Шли, смеясь, по набережной хмурой
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — хрупкий стебелёк.

 

 
Видно, распалясь от разговора,
Парень между прочим рассказал,
Как однажды в бурю ради спора
Он морской залив переплывал,

 

 
Как боролся с дьявольским теченьем,
Как швыряла молнии гроза.
И она смотрела с восхищеньем
В смелые горячие глаза…

 

 
А потом, вздохнув, сказала тихо:
— Я бы там от страха умерла.
Знаешь, я ужасная трусиха,
Ни за что б в грозу не поплыла!

 

 
Парень улыбнулся снисходительно,
Притянул девчонку не спеша
И сказал: — Ты просто восхитительна,
Ах ты, воробьиная душа!

 

 
Подбородок пальцем ей приподнял
И поцеловал. Качался мост,
Ветер пел… И для неё сегодня
Мир был сплошь из музыки и звёзд!

 

 
Так в ночи по набережной хмурой
Шли вдвоём сквозь спящий городок
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — хрупкий стебелёк.

 

 
А когда, пройдя полоску света,
В тень акаций дремлющих вошли,
Два плечистых тёмных силуэта
Выросли вдруг как из-под земли.

 

 
Первый хрипло буркнул: — Стоп, цыпленки!
Путь закрыт, и никаких гвоздей!
Кольца, серьги, часики, деньжонки —
Всё, что есть, на бочку, и живей!

 

 
А второй, пуская дым в усы,
Наблюдал, как, от волненья бурый,
Парень со спортивною фигурой
Стал, спеша, отстёгивать часы.

 

 
И, довольный, видимо, успехом,
Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза!
Что надулась?! — И берет со смехом
Натянул девчонке на глаза.

 

 
Дальше было всё как взрыв гранаты:
Девушка беретик сорвала
И словами: — Мразь! Фашист проклятый!-
Как огнём, детину обожгла.

 

 
— Наглостью пугаешь? Врёшь, подонок!
Ты же враг! Ты жизнь людскую пьёшь!-
Голос рвётся, яростен и звонок:
— Нож в кармане? Мне плевать на нож!

 

 
За убийство «стенка» ожидает.
Ну а коль от раны упаду,
То запомни: выживу, узнаю!
Где б ты ни был — всё равно найду!

 

 
И глаза в глаза взглянула твёрдо.
Тот смешался: — Ладно… Тише, гром…-
А второй промямлил: — Ну их к чёрту! —
И фигуры скрылись за углом.

 

 
Лунный диск, на млечную дорогу
Выбравшись, шагал наискосок
И смотрел задумчиво и строго
Сверху вниз на спящий городок,

 

 
Где без слов по набережной хмурой
Шли, чуть слышно гравием шурша,
Парень со спортивною фигурой
И девчонка — «слабая натура»,
«Трус» и «воробьиная душа».

 

1963 г.

РАЗНЫЕ НАТУРЫ

 
Да, легко живёт, наверно, тот,
Кто всерьёз не любит никого.
Тот, кто никому не отдаёт
Ни души, ни сердца своего.

 

 
У него — ни дружбы, ни любви,
Ибо втайне безразличны все.
Мчит он, как по гладкому шоссе,
С равнодушным холодком в крови.

 

 
И, ничьей бедой не зажжено,
Сердце ровно и спокойно бьётся,
А вот мне так в мире не живётся,
Мне, видать, такого не дано.

 

 
Вот расстанусь с другом и тоскую,
Сам пишу и жду, чтоб вспомнил он.
Встречу подлость — бурно протестую,
Ну, буквально лезу на рожон!

 

 
Мне плевать на злобную спесивость,
Пусть хоть завтра вздёрнут на суку!
Не могу терпеть несправедливость
И смотреть на подлость не могу!

 

 
Видимо, и в прошлом, и теперь
Дал мне бог привязчивое сердце,
И для дружбы я не то что дверцу,
А вовсю распахиваю дверь!

 

 
Впрочем, дружба — ладно. Чаще проще:
Где-нибудь на отдыхе порой
Свёл знакомство на прогулке в роще
С доброю компанией живой.

 

 
Встретились и раз, и пять, и восемь,
Подружились, мыслями зажглись,
Но уже трубит разлуку осень,
Что поделать? Жизнь — ведь это жизнь!

 

 
Люди разлетелись. И друг друга,
Может, и не будут вспоминать.
Только мне разлука — злая вьюга,
Не терплю ни рвать, ни забывать.

 

 
А порой, глядишь, и так случится:
В поезде соседи по вагону
Едут. И покуда поезд мчится,
Все в купе успели подружиться
По дорожно-доброму закону.

 

 
А закон тот вечно обостряет
Чувства теплоты и доброты.
И уже знаком со всеми ты,
И тебя все превосходно знают.

 

 
Поверяют искренно и тихо
Ворох тайн соседям, как друзьям.
И за чаем или кружкой пива
Чуть не душу делят пополам.

 

 
И по тем же взбалмошным законам
(Так порой устроен человек) —
Не успели выйти из вагона,
Как друг друга в городских трезвонах
Позабыли чуть ли не на век!

 

 
Вот и мне бы жить позабывая,
Сколько раз ведь получал урок!
Я ж, как прежде, к людям прикипаю
И сижу, и глупо ожидаю
Кем-нибудь обещанный звонок.

 

 
А любви безжалостные муки?!
Ведь сказать по правде, сколько раз
Лгали мне слова и лгали руки.
Лгали взгляды преданнейших глаз!

 

 
Кажется, и понял, и измерил
Много душ и множество дорог,
Всё равно: при лжи не лицемерил
И, подчас, по-идиотски верил
И привыкнуть к лжи никак не мог.

 

 
Не хвалю себя и не ругаю,
Только быть другим не научусь.
Всё равно, встречаясь, — доверяю,
Всё равно душою прикипаю
И ужасно трудно расстаюсь!..

 

 
Ну, а если б маг или святой
Вдруг сказал мне: — Хочешь превращу
В существо с удачливой душой,
Сытой и бесстрастно-ледяной? —
Я сказал бы тихо:
— Не хочу…

 

1993 г.

СКОЛЬКО ЛЕТ МЫ НЕ ВИДЕЛИСЬ С ВАМИ

 
Сколько лет мы не виделись с вами —
Даже страшно уже считать!
Как в упряжке с лихими конями,
Прогремели года бубенцами,
И попробуй теперь догнать!

 

 
Ах, как мчались они сквозь вьюги!
Как нам веру и память жгли!
Но забыть-то мы друг о друге,
Что б там ни было, не смогли!

 

 
Впрочем, если б и захотели,
Как там, может быть, ни смешно,
Всё равно бы ведь не сумели,
Не сумели бы всё равно!

 

 
Чувства — страшная это сила!
И каким бы ветрам ни выть,
Слишком много у нас их было,
Чтоб хоть что-нибудь изменить.

 

 
Жизнь не вечно горит жар-птицей.
И, признаться, что, хмуря бровь,
Нам случалось не раз сразиться,
Огорчаться и вновь мириться,
И восторгами вспыхнуть вновь.

 

 
Всё же, как бы жизнь ни штормила,
Только искренность наших фраз,
Честность чувства и правды силу
Нам ни разу не нужно было
Проверять, ну хотя бы раз.

 

 
Никаких-то мы тайн не держали,
И, теплом согревая речь,
Друг о друге всегда мы знали
Каждый шаг или вздох. Едва ли
Не от детства до наших встреч.

 

 
У людей есть любые чудачества,
Качеств множество у людей.
Но прадивость — вот это качество
Было, кажется, всех важней!

 

 
Звёзды с вьюгой, кружась, колышатся,
Бьёт за стенкой двенадцать раз…
Как живётся вам? Как вам дышится?
Что на сердце сейчас у вас?

 

 
То ли радостью новой мучитесь,
То ль мечтаете в тишине?
Ну, а что, если вдруг соскучитесь,
Вот припомните и соскучитесь
Не о ком-то, а обо мне?..

 

 
Может, скрыть эту муку, ставшую
Сладкой тайной? Да вот беда —
Всё равно вы с душою вашею,
А тем паче с глазами вашими
Не слукавите никогда…

 

 
Ах, как трудно мы воздвигаем
Замки праздника своего!
И как просто вдруг разрушаем
И при этом не понимаем,
Что творим мы и для чего?!

 

 
Впрочем, как бы там жизнь ни била,
Только время не двинешь вспять.
И всё то, что для нас светило
И действительным счастьем было,
Никому уже не отнять!

 

 
Были праздники. Были грозы.
Шутки. Дятел в лесной тиши,
И упрёки, и ваши слёзы,
И ошибки моей души…

 

 
Искры счастья не брызжут долго.
Рвали сердце мне в злой борьбе.
Я считал, что я — рыцарь долга
И в другой прозвенел судьбе…

 

 
Но расплата придёт, конечно,
Если мозг твой — тупей стены.
Был я предан бесчеловечно,
Так что помните, знайте вечно:
Вы стократно отомщены!

 

 
А за горечь иль даже муки,
Что принёс я вам, может быть,
Сквозь года и дымы разлуки
Я вам тихо целую руки
И почти что молю простить!

 

 
И когда б синекрылый ветер
Мой привет вдруг до вас донёс,
То в прозрачной его карете
Я послал бы вам строки эти
Вместе с ворохом свежих роз!

 

 
В мире светлое есть и скверное.
Только знаю я сквозь года:
Наших встреч красота безмерная
Многим людям уже, наверное,
И не выпадет никогда!

 

25 января 1997 г.

ДРЕВНЕЕ СВИДАНИЕ

 
В далёкую эру родной земли,
Когда наши древние прародители
Ходили в нарядах пещерных жителей,
То дальше инстинктов они не шли,

 

 
А мир красотой полыхал такою,
Что было немыслимо совместить
Дикое варварство с красотою,
Кто-то должен был победить.

 

 
И вот, когда буйствовала весна
И в небо взвивалась заря крылатая,
К берегу тихо пришла она —
Статная, смуглая и косматая.

 

 
И так клокотала земля вокруг
В щебете, в радостной невесомости,
Что дева склонилась к воде и вдруг
Смутилась собственной обнажённости.

 

 
Шкуру медвежью с плеча сняла,
Кроила, мучилась, примеряла,
Тут припустила, там забрала,
Надела, взглянула и замерла:
Ну, словно бы сразу другою стала!

 

 
Волосы взбила густой волной,
На шею повесила, как игрушку,
Большую радужную ракушку
И чисто умылась в воде речной.

 

 
И тут, волосат и могуч, как лев,
Парень шагнул из глуши зелёной,
Увидел подругу и, онемев,
Даже зажмурился, потрясённый.

 

 
Она же, взглянув на него несмело,
Не рявкнула весело в тишине
И даже не треснула по спине,
А, нежно потупившись, покраснела…

 

 
Что-то неясное совершалось…
Он мозг неподатливый напрягал,
Затылок поскребывал и не знал,
Что это женственность зарождалась!

 

 
Но вот в ослепительном озаренье
Он быстро вскарабкался на курган,
Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан
И положил на её колени.

 

 
И, что-то теряя привычно-злое,
Не бросился к ней без тепла сердец,
Как сделали б дед его и отец,
А мягко погладил её рукою.

 

 
Затем, что-то ласковое ворча,
Впервые не дик и совсем не груб,
Коснулся губами её плеча
И в изумленье раскрытых губ…

 

 
Она поражённо взволновалась,
Заплакала, радостно засмеялась,
Прижалась к нему и не знала, смеясь,
Что это на свете любовь родилась!

 

1974 г.

ИВАНАМ НЕ ПОМНЯЩИМ РОДСТВА

 
Не могу никак уместить в голове,
Понимаю и всё-таки не понимаю:
Чтоб в сране моей, в нашей столице, в Москве
Издевались над праздником Первое мая!

 

 
Дозволяется праздновать всё почём зря
Вплоть до сборищ нудистов и проституции,
Праздник батьки Махно, день рожденья царя,
Но ни слова о празднике Октября
И ни звука отныне о революции!

 

 
Если ж что-то и можно порой сказать,
То никак не иначе, чем злое-злое,
Оболванить без жалости всё былое
И как можно глумливее оплевать.

 

 
И хотелось бы всем нашим крикунам,
Что державу напористо разрушали,
Лезли в драку, шумели, митинговали,
И сказать, и спросить: — Хорошо ли вам?

 

 
Но не тех, разумеется, нет, не тех,
Кто шаманил в парламентах год за годом.
Те давно нахватали за счёт народа,
А всех тех, кто подталкивал их успех.

 

 
Пусть не всё было правильно в революции,
Пусть, ломая, крушили порой не то,
И, случалось, победы бывали куцые,
Только кто здесь виновен? Ответьте: кто?

 

 
Ваши бабки двужильные? Ваши деды?
От земли, от корыта ли, от станков?
Что за светлую долю, за стяг победы
Не щадили в сраженьях своих голов?

 

 
Так ужель они впрямь ничего не стоили:
И Магниток с Запсибом не возвели,
Днепрогэсов с Турксибами не построили,
Не вздымали воздушные корабли?!

 

 
То, что рядом, что с нами и что над нами,
Всё большое и малое в том пути,
Разве создано было не их руками?
Зажжено и согрето не их сердцами?
Так куда же от этого нам уйти?!

 

 
Пусть потом их и предали, и обмерили
Те, кто правили судьбами их в Кремле.
Но они-то ведь жили и свято верили
В справедливость и правду на всей земле!

 

 
И вернутся к вам гены их, не вернутся ли,
Не глумитесь, не трогайте их сердца!
Знайте: были солдаты у революции
И чисты, и бесхитростны до конца!

 

 
Так зачем опускаться нам и к чему
Ниже самого глупого разумения?
И отдать просто-напросто на съедение
Всё родное буквально же хоть кому.

 

 
Тех, кто рвутся отчаянно за границу,
Пусть обидно, но можно ещё понять:
Плюнуть здесь, чтобы там потом прислужиться.
Ну а вам-то зачем над собой глумиться
И своё же без жалости принижать?

 

 
Всё святое топча и швыряя в прах,
Вы любою идейкой, как флагом, машете,
Что ж вы пляшете, дьяволы, на костях,
На отцовских костях ведь сегодня пляшете!

 

 
Впрочем, стоп! Ни к чему этот стон сейчас!
Только знайте, что всё может повториться,
И над вами сыны где-то в трудный час
Тоже могут безжалостно поглумиться.

 

 
И от вас научившись хватать права,
Будут вас же о прошлое стукать лбами.
Ведь Иваны не помнящие родства
Никому ни на грош не нужны и сами!

 

 
И не надо, не рвитесь с судами скорыми,
ставя жертв и виновников в общий ряд.
Это ж проще всего — всё громить подряд,
Объявив себя мудрыми прокурорами!

 

 
Спорьте честно во имя идей святых,
Но в истории бережно разберитесь
И трагической доле отцов своих
И суровой судьбе матерей своих
С превеликим почтением поклонитесь!

 

16-18 ноября 1991 г. Переделкино

ЧУДАЧКА

 
Одни называют её «чудачкой»
И пальцем на лоб — за спиной, тайком.
Другие — «принцессою» и «гордячкой».
А третьи просто — «синим чулком».

 

 
Птицы и те попарно летают,
Душа стремится к душе живой.
Ребята подруг из кино провожают,
А эта одна убегает домой.

 

 
Зимы и весны цепочкой пёстрой
Мчатся, бегут за звеном звено…
Подруги, порой невзрачные просто,
Смотришь, замуж вышли давно.

 

 
Вокруг твердят ей: — Пора решаться,
Мужчины не будут ведь ждать, учти!
Недолго и в девах вот так остаться!
Дело-то катится к тридцати…

 

 
Неужто не нравился даже никто? —
Посмотрит мечтательными глазами:
— Нравиться — нравились. Ну и что? —
И удивлённо пожмёт плечами.

 

 
Какой же любви она ждёт, какой?
Ей хочется крикнуть: «Любви-звездопада!
Красивой-красивой! Большой-большой!
А если я в жизни не встречу такой,
Тогда мне совсем никакой не надо!»

 

1964 г.

КОГДА ПОРОЙ ВЛЮБЛЯЕТСЯ ПОЭТ…

 
Когда порой влюбляется поэт,
Он в рамки общих мерок не вмещается,
Не потому, что он избранник, нет,
А потому, что в золото и свет
Душа его тогда переплавляется.

 

 
Кто были те, кто волновал поэта?
Как пролетали ночи их и дни?
Не в этом суть, да и неважно это.
Всё дело в том, что вызвали они!

 

 
Пускай горды, хитры или жеманны, —
Он не был зря, сладчайший этот плен.
Вот две души, две женщины, две Анны,
Две красоты — Оленина и Керн.

 

 
Одна строга и холодно-небрежна.
Отказ в руке. И судьбы разошлись.
Но он страдал, и строки родились:
«Я вас любил безмолвно, безнадёжно».

 

 
Была другая лёгкой, как лоза,
И жажда, и хмельное утоленье.
Он счастлив был. И вспыхнула гроза
Любви: «Я помню чудное мгновенье».

 

 
Две Анны. Два отбушевавших лета.
Что нам сейчас их святость иль грехи?!
И всё-таки спасибо им за это
Святое вдохновение поэта,
За пламя, воплощённое в стихи!

 

 
На всей планете и во все века
Поэты тосковали и любили.
И сколько раз прекрасная рука
И ветер счастья даже вполглотка
Их к песенным вершинам возносили!

 

 
А если песни были не о них,
А о мечтах или родном приволье,
То всё равно в них каждый звук и стих
Дышали этим счастьем или болью.

 

 
Ведь если вдруг бесстрастна голова,
Где взять поэту буревые силы?
И как найти звенящие слова,
Коль спит душа и сердце отлюбило?!

 

 
И к чёрту разговоры про грехи.
Тут речь о вспышках праздничного света.
Да здравствуют влюблённые поэты!
Да здравствуют прекрасные стихи!

 

1972 г.

ПЕСНЯ-ТОСТ

 
Парень живёт на шестом этаже.
Парень с работы вернулся уже,
Курит и книгу листает.
А на четвёртом — девчонка живёт,
Моет окошко и песни поёт,
Всё понежней выбирает.

 

 
Но парень один — это парень, и всё.
Девчонка одна — девчонка, и всё.
Обычные, неокрыленные.
А стоит им встретиться — счастье в глазах,
А вместе они — это радость и страх,
А вместе они — влюблённые!

 

 
«Влюблённый» не слово — фанфарный сигнал,
Весеннего счастья воззвание!
Поднимем же в праздник свой первый бокал
За это красивое звание!

 

 
Месяцы пёстрой цепочкой бегут,
Птицы поют, и метели метут,
А встречи всё так же сердечны.
Но, как ни высок душевный накал,
Какие слова бы он ей ни шептал,
Влюблённый — ведь это не вечно!

 

 
Влюблённый — это влюблённый, и всё.
Подруга его — подруга, и всё.
Немало влюблённых в округе.
Когда же влюблённые рядом всегда,
Когда пополам и успех, и беда,
То это уже супруги!

 

 
«Супруги» — тут всё: и влюблённости пыл,
И зрелость, и радость познания.
Мой тост — за супругов! За тех, кто вступил
Навек в это славное звание!

 

 
Время идёт. И супруги, любя,
Тихо живут в основном для себя.
Но вроде не те уже взоры.
Ведь жить для себя — это годы терять,
Жить для себя — пустоцветами стать,
Всё чаще вступая в раздоры.

 

 
Муж — это муж, и не больше того.
Жена есть жена, и не больше того.
Не больше того и не краше.
Но вдруг с появленьем смешного птенца
Они превращаются в мать и отца,
В добрых родителей наших!

 

 
И тост наш — за свет и тепло их сердец,
С улыбкой и словом признанья.
За звание «мать»! И за званье «отец»!
Два самые высшие звания!

 

1960 г.

ЛЮБИМ МЫ ДРУГ ДРУГА ИЛИ НЕТ?

 
Любим мы друг друга или нет?
Кажется: какие тут сомненья?
Только вот зачем, ища решенья,
Нам нырять то в полночь, то в рассвет?

 

 
Знать бы нам важнейший постулат:
Чувства, хоть плохие, хоть блестящие,