Асадов Эдуард. Помните! (сборник)

И все то, что обдумал заране,
Слово в слово родным повторю.
 
 
Расскажу им про белые ночи,
Не про те, что полны вдохновенья,
А про те, что минуты короче,
Если утром идти в наступленье.
 
 
Ночи белые чуду подобны!
Но бойцы тех ночей не любили:
В эти ночи особенно злобно
Нас на Волховском фронте бомбили.
 
 
Вспомню стужу и Малую Влою,
Где к рукам прилипали винтовки,
Где дружок мой, рискнув головою,
Бросил немцам в окопы листовки.
 
 
Не сработал «моральный заряд»,
Немцы, видно, листков не читали.
Девять раз мы в атаку вставали,
Девять раз отползали назад.
 
 
Только взяли мы Малую Влою,
Взяли кровью, упорством, штыками,
Взяли вместе с германской мукою,
Складом мин и «трофейными» вшами.
 
 
Расскажу, как убит был в сраженье
Мой дружок возле Волхов-реки,
Как неделю я был в окруженье
И в ладонь шелушил колоски.
 
 
Я настолько был полон войною,
Что, казалось, вернись я живым,
Я, пожалуй, и рта не закрою —
И своим расскажу и чужим.
 
 
Переправы, походы, метели…
Разве вправе о них я забыть?!
Если даже крючки на шинели —
Дай язык им – начнут говорить!
 
 
Так я думал в холодной землянке,
Рукавом протирая прицел,
На разбитом глухом полустанке,
Что на подступах к городу Л.
 
 
Только вышло, что мы опоздали.
И пока мы шагали вперед,
Про войну, про суровый поход
Здесь немало уже рассказали.
 
 
Даже то, как мы бились за Влою,
Описали в стихах и романе
Те, кто, может быть, был под Уфою
Или дома сидел на диване.
 
 
Только нам ли, друзья, обижаться,
Если первыми тут не успели?
Все же нам доводилось сражаться,
Все же наши походы воспели!
 
 
Значит, мы не в убытке в итоге,
И спасибо за добрые книжки.
Еще долго любому мальчишке
Будут грезиться наши дороги…
 
 
А рассказы? И мы не отстанем,
И расскажем, и песню затянем.
А к тому же нашивки и раны —
Это тоже стихи и романы!
 
 
Снова песни звенят по стране.
Рожь встает, блиндажи закрывая.
Это тоже рассказ о войне,
Наше счастье и слава живая!
 

1955

Я поэт сугубо молодежный

 
Друзья мои! Понять совсем не сложно,
Зачем я больше лирику пишу,
Затем, что быть сухим мне просто тошно,
А я – поэт сугубо молодежный,
И вы об этом помните. Прошу!
 
 
Я рассказал бы, как цеха дымятся,
Познал бы все, увидел, превзошел,
Когда б в свои мальчишеских семнадцать
Я на войну с винтовкой не ушел.
 
 
Да вышло так, что юность трудовая
В судьбу мою не вписана была.
Она была другая – боевая,
Она в аду горела, не сгорая,
И победила. Даром не прошла!
 
 
Я всей судьбою с комсомолом слился,
Когда учился и когда мечтал.
Я им почти что даже не гордился,
Я просто им, как воздухом, дышал!
 
 
Я взял шинель. Я понимал в те годы,
Что комсомол, испытанный в огне,
Хоть до зарезу нужен на заводе,
Но все же трижды нужен на войне.
 
 
Над лесом орудийные зарницы,
А до атаки – несколько часов.
Гудит метель на сорок голосов,
Видать, и ей в такую ночь не спится.
 
 
А мой напарник приподнимет бровь
И скажет вдруг: – Не посчитай за службу,
Давай, комсорг, прочти-ка нам про дружбу! —
И улыбнется: – Ну и про любовь…
 
 
И я под вздохи тяжкие орудий,
Сквозь треск печурки и табачный дым
Читал стихи моим пристрастным судьям
И самым первым критикам моим.
 
 
К чему хитрить, что все в них было зрело,
И крепок слог, и рифма хороша.
Но если в них хоть что-нибудь да пело,
Так то моя мальчишечья душа.
 
 
Давно с шинелей спороты погоны
И напрочь перечеркнута война.
Давно в чехлах походные знамена,
И мир давно, и труд, и тишина.
 
 
Цветет сирень, в зенит летят ракеты,
Гудит земля от зерен налитых.
Но многих нету, очень многих нету
Моих друзей, товарищей моих…
 
 
Горячие ребята, добровольцы,
Мечтатели, безусые юнцы,
Не ведавшие страха комсомольцы,
Не знавшие уныния бойцы!
 
 
Могилы хлопцев вдалеке от близких,
В полях, лесах и в скверах городов,
Фанерные дощечки, обелиски
И просто – без дощечек и цветов.
 
 
Но смерти нет и никогда не будет!
И если ухо приложить к любой —
Почудится далекий гул орудий
И отголосок песни фронтовой.
 
 
И я их слышу, слышу! И едва ли
В душе моей затихнет этот гром.
Мне свято все, о чем они мечтали,
За что дрались и думали о чем.
 
 
Всего не скажешь – тут и жизни мало.
Есть тьма имен и множество томов.
Мне часто ночью грезятся привалы
И тихие беседы у костров.
 
 
А мой напарник приподнимет бровь
И вдруг промолвит: – Не сочти за службу,
А ну, дружище, прочитай про дружбу! —
И улыбнется: – Ну и про любовь…
 
 
И я, навек той верою согрет,
Пишу о дружбе в память о друживших
И о любви – за них, недолюбивших,
За них, за тех, кого сегодня нет.
 
 
Горячие ребята, добровольцы,
Мечтатели, безусые юнцы,
Не ведавшие страха комсомольцы,
Не знавшие уныния бойцы!
 
 
Итак, друзья, понять совсем не сложно,
Зачем я больше лирику пишу.
Затем, что быть сухим мне просто тошно,
А я – поэт сугубо молодежный,
И вы об этом помните. Прошу!
 

1964

Велики ль богатства у солдата?..

 
Велики ль богатства у солдата?
Скатка, автомат, да вещмешок,
Да лопатка сбоку, да граната,
Да простой походный котелок.
 
 
А еще родимая земля —
От границ до самого Кремля.
 

1966

Статистика войны

 
О, сколько прошло уже светлых лет,
А все не кончается горький след.
 
 
И ныне для каждой десятой женщины
Нет ни цветов, ни фаты невесты.
И ей будто злою судьбой завещано
Рядом навечно пустое место…
 
 
Но пусть же простит нас она, десятая.
Мужчины пред ней – без вины виноватые:
Ведь в тяжкие годы в моей стране
Каждый десятый погиб на войне.
 
 
Безмолвье – ему. Безнадежность – ей.
Только бы все это не забылось!
Только бы люди стали мудрей
И все это снова не повторилось!
 

1974

Неприметные герои

 
Я часто слышу яростные споры,
Кому из поколений повезло.
А то вдруг раздаются разговоры,
Что, дескать, время подвигов прошло.
 
 
Лишь на войне кидают в дот гранаты,
Идут в разведку в логово врага,
По стеклам штаба бьют из автомата
И в схватке добывают «языка».
 
 
А в мирный день такое отпадает.
Ну где себя проявишь и когда?
Ведь не всегда пожары возникают,
И тонут люди тоже не всегда!
 
 
Что ж, коль сердца на подвиги равняются,
Мне, скажем прямо, это по душе.
Но только так проблемы не решаются,
И пусть дома пореже загораются,
А люди пусть не тонут вообще!
 
 
И споры о различье поколений,
По-моему, нелепы и смешны.
Ведь поколенья, так же как ступени,
Всегда равны по весу и значенью
И меж собой навечно скреплены.
 
 
Кто выдумал, что нынче не бывает
Побед, ранений, а порой смертей?
Ведь есть еще подобие людей
И те, кто перед злом не отступают.
 
 
И подвиг тут не меньше, чем на фронте!
Ведь дрянь, до пят пропахшая вином,
Она всегда втроем иль впятером.
А он шагнул и говорит им: – Бросьте!
 
 
Там – кулаки с кастетами, с ножами,
Там ненависть прицелилась в него.
А у него лишь правда за плечами
Да мужество, и больше ничего!
 
 
И пусть тут быть любой неравной драке,
Он не уйдет, не повернет назад.
А это вам не легче, чем в атаке,
И он герой не меньше, чем солдат!
 
 
Есть много разновидностей геройства,
Но я бы к ним еще приплюсовал
И мужество чуть-чуть иного свойства:
Готовое к поступку благородство,
Как взрыва ожидающий запал.
 
 
Ведь кажется порой невероятно,
Что подвиг рядом, как и жизнь сама.
Но, для того чтоб стало все понятно,
Я приведу отрывок из письма:
 
 
«…Вы, Эдуард Аркадьевич, простите
За то, что отрываю Вас от дел.
Вы столько людям нужного творите,
А у меня куда скромней удел!
 
 
Мне девятнадцать. Я совсем недавно
Окончил десять классов. И сейчас
Работаю механиком комбайна
В донецкой шахте. Вот и весь рассказ.
 
 
Живу, как все. Мой жизненный маршрут
Один из многих. Я смотрю реально:
Ну, изучу предметы досконально,
Ну, поступлю и кончу институт.
 
 
Ну, пусть пойду не узенькой тропою.
И все же откровенно говорю,
Что ничего-то я не сотворю
И ничего такого не открою.
 
 
Мои глаза… Поверьте… Вы должны
Понять, что тут не глупая затея…
Они мне, как и всякому, нужны,
Но Вам они, конечно же, нужнее!
 
 
И пусть ни разу не мелькнет у Вас
Насчет меня хоть слабое сомненье.
Даю Вам слово, что свое решенье
Я взвесил и обдумал много раз!
 
 
Ведь если снова я верну Вам свет,
То буду счастлив! Счастлив, понимаете?!
Итак, Вы предложенье принимаете.
Не отвечайте только мне, что нет!
 
 
Я сильный! И, прошу, не надо, слышите,
Про жертвы говорить или беду.
Не беспокойтесь, я не пропаду!
А Вы… Вы столько людям понапишете!
 
 
А сделать это можно, говорят,
В какой-то вашей клинике московской.
Пишите. Буду тотчас, как солдат.
И верьте мне: я вправду буду рад.
Ваш друг, механик Слава Комаровский».
 
 
Я распахнул окно и полной грудью
Вдохнул прохладу в предвечерней мгле.
Ах, как же славно, что такие люди
Живут средь нас и ходят по земле!
 
 
И не герой, а именно герои!
Давно ли из Карелии лесной
Пришло письмо. И в точности такое ж,
От инженера Маши Кузьминой.
 
 
Да, имена… Но суть не только в них,
А в том, что жизнь подчас такая светлая,
И благородство, часто неприметное,
Живет, горит в товарищах твоих.
 
 
И пусть я на такие предложенья
Не соглашусь. Поступок золотой
Ничуть не сник, не потерял значенья.
Ведь лишь одно такое вот решенье
Уже есть подвиг. И еще какой!
 
 
И я сегодня, как поэт и воин,
Скажу, сметая всяческую ложь,
Что я за нашу молодежь спокоен,
Что очень верю в нашу молодежь!
 
 
И никакой ей ветер злой и хлесткий,
И никакая подлость не страшна,
Пока живут красиво и неброско
Такие вот, как Слава Комаровский,
Такие вот, как Маша Кузьмина!
 

Песня о мужестве

   Памяти болгарской пионерки Вали Найденовой посвящаю

Автор

 
Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
 

Э. Багрицкий

 
Я эту поэму с детства читал,
Волнуясь от каждой строки,
Читал и от боли бессильно сжимал
Мальчишечьи кулаки.
 
 
Я шел по проулку вечерней Москвой,
Зажженный пламенем темы,
И, словно живая, была предо мной
Девочка из поэмы.
 
 
Те строки бессмертны. Но время не ждет.
И мог ли я думать, что ныне
Судьба меня властной рукой приведет
К другой, живой Валентине?!
 
 
Нет прав на сомненье, – смогу не смогу? —
Когда невозможно молчать!
Я помню. Я в сердце ее берегу.
Я должен о ней рассказать!
 
 
Пусть жизнь эта будет примером для нас
Самой высокой мерки.
Но хватит. Пора. Начинаю рассказ
О маленькой пионерке.
 

1. Новая пациентка

 
Машина. Рессоры тряские…
Больница. Плафонов лучи…
Русские и болгарские
Склонились над ней врачи.
 
 
Лечиться, значит, лечиться!
Сердца неровный стук,
Худенькие ключицы,
Бледная кожа рук.
 
 
Дышала с трудом, белея
В подушках и простынях,
Лишь галстук на тонкой шее
Костром полыхал в снегах.
 
 
Отглаженный, новенький, красный,
Всем в мире врагам – гроза,
Такой же горячий и ясный,
Как девочкины глаза.
 
 
Кто-то сказал: – Простите,
Но он ей может мешать.
Прошу вас, переведите:
Что лучше пока бы снять.
 
 
Но Валя сдержала взглядом
И с мягким акцентом: – Нет!
Пожалуйста. Снять не надо.
Он мне хорошо надет!
 
 
Клянусь вам, он не мешает!
Вот, кажется, все прошло.
Он даже мне помогает,
Когда совсем тяжело.
 
 
Откинулась на подушки,
Сердце стучит, стучит…
Русская доктор слушает,
Слушает и молчит…
 
 
Сердце, оно тугое,
Оно с кулачок всего,
А это совсем иное:
Измученное, больное,
Ни сил, ни мышц – ничего!
 
 
Порок. Тяжелый и сложный.
Все замерли. Ждут тревожно.
Может, побьем, победим?
Но вывод как нож: безнадежно,
Пробовать было бы можно,
Когда бы не ревматизм.
 
 
А вслух улыбнулась: будет,
Полечимся, последим.
Вот профессор прибудет,
Тогда мы все и решим.
 
 
Боли бывают разными:
То острыми вроде зубной,
То жгут обручами красными,
То пилят тупой пилой.
 
 
А ей они все достались.
Вот они… снова тут!
Как волки, во тьме подкрались,
Вцепились разом и рвут.
 
 
Закрыла глаза. Побелела.
Сомкнутый рот горяч…
А свора кромсает тело.
Сдавайся, мучайся, плачь!
 
 
Но что это? Непонятно!
Звон в ушах или стон?
Песня? Невероятно!
Похоже, что просто сон.
 
 
«Орленок, орленок, мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел.
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел».
 
 
Доктор губу закусила:
– У девочки, видно, бред. —
Та смолкла. Глаза открыла.
И ясно проговорила:
– Доктор, поверьте. Нет!
 
 
Врач на коллег взглянула.
Одна шепнула: – Прошу! —
Тихо на дверь кивнула:
– Выйдем, я расскажу.
 

2. Рассказ о Валином дедушке

 
Дед был у Вали солдатом,
Трубил мировую войну.
Контужен был на Карпатах,
Потом был в русском плену.
 
 
Вот там и была развеяна
Ложь короля, как дым.
Развеяна правдой Ленина
И словом его живым.
 
 
Когда ж довелось вернуться им
К селам родных Балкан,
Он стал бойцом революции
И совестью партизан.
 
 
Был дерзким, прямым, открытым,
Смертником был – бежал.
Сам Георгий Димитров
Не раз ему руку жал.
 
 
А в час, когда на Балканы
Фюрер прислал «егерей»,
Их встретили партизаны
Вспышками батарей.
 
 
Однажды у Черных Кленов,
В бою прикрывая брод,
Упал партизан Найденов
На замерший пулемет.
 
 
Вдруг стало безвольным тело,
Повисла рука, как плеть.
И с хохотом посмотрела
В лицо партизану смерть…
 
 
Один на один с врагами.
Недолго осталось ждать.
Сейчас его будут штыками
Мучительно добивать.
 
 
И все-таки рано, рано
Над ним панихиду петь!
Раны – всего лишь раны.
И это еще не смерть!
 
 
Как он сумел и дожил?
Никто теперь не поймет.
Но только вдруг снова ожил
Замерший пулемет.
 
 
Всю ночь свинцовой струею,
Швыряя фашистов в снег,
Стрелял одною рукою
Израненный человек!
 
 
Потом в партизанской землянке
Фельдшер молчал, вздыхал,
Трогал зачем-то склянки
И, наконец, сказал:
 
 
– Рука никуда не годится.
И нужно срочно… того…
Короче, с рукой проститься,
А у меня – ни шприца,
Ни скальпеля, ничего!
 
 
Только вот спирт да ножовка,
Бинт да квасцов кристалл,
Да, может, моя сноровка,
Ну вот и весь «арсенал»!
 
 
Без капли новокаина
От боли возможен шок…
– Но я покуда мужчина!
И вот еще что, сынок:
 
 
Когда-то в красной России
Мне дали характер без дрожи.
Не надо анестезии!
Водки не надо тоже.
 
 
Теперь приступай к задаче
И брось, молодец, вздыхать.
Мы боль победим иначе,
Как все должны побеждать.
 
 
Он встал под низким накатом,
В холодный мрак поглядел
И голосом хрипловатым
Вдруг тихо-тихо запел.
 
 
От боли душа горела
И свет был сажи черней.
От боли горело тело…
А песня росла, гремела
Все яростней, чем больней!
 
 
Летела прямо к порогу,
Вторя ночной пальбе:
«Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе!»
 
 
Вот так, только щурясь глазом,
Он боль, как врага, крушил.
Не застонал ни разу.
Выдержал, победил!..
 
 
Кончив, болгарка смолкла.
В комнате – тишина…
Плыла кораблем сквозь стекла
Матовая луна.
 
 
Тени на шторах дрожали
И таяли, как туман…
– Вот каким был у Вали
Дед ее, партизан.
 
 
До самой своей кончины
Ни разу не отступал.
Таким он вырастил сына
И внучку так воспитал!
 
 
Наверно, таких едва ли
Сломят беда или страх.
Вот откуда у Вали
Этот огонь в глазах.
 
 
Все боли выносит стоически,
А если совсем прижмет,
Закроет глаза и поет,
Русские песни поет —
И самые героические!
 
 
Русская врач невольно,
Встав, отошла к окну.
– Я все поняла. Довольно.
И лишь одно не пойму:
 
 
Там в бурях держались стойко
Солдаты: отец и дед.
А тут ведь ребенок только,
Девчушка в двенадцать лет!
 
 
– Вы верно сейчас сказали.
И разница лет не пустяк.
Но если спросите Валю,
Она вам ответит так:
 
 
«Нельзя нам, не можем гнуться мы,
Если не гнулись отцы.
Потомки бойцов Революции
Тоже всегда бойцы!»
 

3. Профессор, я поняла…

 
– Прошу приподнять изголовье!
Вот так. До моей руки. —
Профессор нахмурил брови,
Сдвинул на лоб очки.
 
 
К лопатке прижался ухом.
Сердце, ровней стучи!
Сзади немым полукругом
Почтительные врачи.
 
 
Смотрит кардиограмму.
Молчание, как гроза…
А там возле двери – мама…
Нет, только ее глаза!
 
 
Огромные и тревожные,
Они заполняют весь свет!
Скажите: можно ли? Можно ли?
Или надежды нет?!
 
 
Профессор глядит на дорогу,
На клены, на облака.
Наука умеет многое,
Да только не все пока…
 
 
Сердце девочки лапами
Сжал ревматизм, как спрут.
Еле живые клапаны,
Тронь – и совсем замрут.
 
 
Глаза… Они ждут тревожно.
Ну как им сейчас сказать
О том, что все безнадежно,
Не сложно, а невозможно,
И нечего больше ждать?!
 
 
И все-таки пробовать будем!
На край кровати присел:
– Давай, Валюта, обсудим
Подробности наших дел!
 
 
Беседовал непринужденно
О будущем, о делах,
Пошучивал бодрым тоном
И прятал печаль в глазах.
 
 
Хотел улыбнуться взглядом,
А душу боль обожгла…
– Все ясно, доктор… Не надо.
Спасибо. Я поняла…
 

4. Последнее утро

 
Сколько воздуха в мире,
Кто подсчитать бы смог?
Над Африкой, над Сибирью
Огромный течет поток.
 
 
Он кружит суда морские,
Несет паутинок вязь,
И клены по всей Софии
Раскачивает, смеясь.
 
 
Сколько воздуха в мире,
Разве охватит взор?
Он всех океанов шире
И выше громадных гор.
 
 
Он все собой заполняет,
Он в мире щедрей всего.
Так почему ж не хватает
Маленьким легким его?!
 
 
Распахнуты настежь стекла
В залитый солнцем сад.
Листва от росы намокла,
Птицы в ветвях свистят.
 
 
Ползет по кровати солнце,
Как яркий жук по траве.
Томик о краснодонцах
Раскрыт на шестой главе.
 
 
Сегодня сердце не знает,
Как ему отдохнуть.
Колотится, замирает,
Всю грудь собой заполняет
И не дает вздохнуть!
 
 
Боли бывают разными:
То острыми вроде зубной,
То жгут обручами красными,
То пилят тупой пилой.
 
 
Вот они под знаменами
Злобных фашистских рот
Мерными эшелонами
Двигаются вперед.
 
 
Но сердце все-таки бьется,
Упорное, как всегда.
Тот, кто привык бороться,
Не сломится никогда!
 
 
Пусть боль обжигает тело!
Бой не окончен. И вот
Она поднялась, и села,
И, брови сведя, запела,
Прямо глядя вперед.
 
 
Трубы поют тревогу,
К светлой зовя судьбе:
«Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе!»
 
 
Халаты, бледные лица,
Но что в их силах сейчас?
Бессильно молчит больница,
Не подымая глаз.
 
 
В приемной коврик от солнца,
Ползет по стеклу мотылек…
А из палаты несется
Тоненький голосок.
 
 
И столько сейчас в нем было
Красных, как жар, лучей,
И столько в нем было силы,
Что нету ее сильней!
 
 
Пусть жизнь повернулась круто,
Пускай хоть боль, хоть свинец, —
До самой последней минуты
Стоит на посту боец!
 
 
Полдень застыл на пороге,
А в коридоре, в углу,
Плакал профессор строгий,
Лбом прислонясь к стеклу…
 
 
Голос звучит, он слышен,
Но гаснет его накал,
Вот он все тише… тише…
Дрогнул и замолчал…
 
 
Ползет по кровати солнце,
Как яркий жук по траве.
Томик о краснодонцах
Раскрыт на шестой главе.
 
 
Стоят в карауле клены
Недвижно перед крыльцом.
Склоняет весна знамена
В молчании над бойцом.
 
 
И с этой печалью рядом
Туманится болью взгляд.
Но плакать нельзя, не надо!
В ветре слова звучат:
 
 
«Нельзя нам, не можем гнуться мы,
Когда не гнулись отцы.
Потомки бойцов Революции
Тоже всегда бойцы!»
 
 
Она не уйдет, не исчезнет,
Ее не спрятать годам.
Ведь сердце свое и песню
Она оставила нам.
 
 
Вручила, как эстафету,
Той песни огонь живой,
Как радостный луч рассвета,
Как свой салют боевой!
 
 
Вручила в большую дорогу
Мне, и тебе, и тебе…
«Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе!»
 

1964

«Я проснулся утром и сказал…»

 
Я проснулся утром и сказал:
– Видел я сейчас забавный сон.
Будто был я нынче приглашен
Дятлом на какой-то птичий бал.
 
 
Хором песни пели петухи,
Лес кивал зеленою листвой,
А пингвин, малюсенький такой,
Вдруг прочел Есенина стихи.
 
 
Ты журнал с улыбкою закрыла,
Сладко потянулась, как всегда,
И, зевнув, спокойно перебила:
– Лес… пингвин… Какая ерунда!..
 
 
Ты смешна – прости, коли обижу.
Сон совсем не безразличен мне.
Днем живу во тьме я, а во сне,
А во сне я, понимаешь, вижу.
 

Дым отечества

 
Как лось охрипший, ветер за окошком
Ревет и дверь бодает не щадя,
А за стеной холодная окрошка
Из рыжих листьев, града и дождя.
 
 
А к вечеру – ведь есть же чудеса —
На час вдруг словно возвратилось лето.
И на поселок, рощи и леса
Плеснуло ковш расплавленного света.
 
 
Закат мальцом по насыпи бежит,
А с двух сторон, в гвоздиках и ромашках,
Рубашка-поле, ворот нараспашку,
Переливаясь, радужно горит.
 
 
Промчался скорый, рассыпая гул,
Обдав багрянцем каждого окошка.
И рельсы, словно «молнию»-застежку,
На вороте со звоном застегнул.
 
 
Рванувшись к туче с дальнего пригорка,
Шесть воронят затеяли игру.
И тучка, как трефовая шестерка,
Сорвавшись вниз, кружится на ветру.
 
 
И падает туда, где, выгнув талию
И пробуя поймать ее рукой,
Осина пляшет в разноцветной шали,
То дымчатой, то красно-золотой.
 
 
А рядом в полинялой рубашонке
Глядит в восторге на веселый пляс
Дубок-парнишка, радостный и звонкий,
Сбив на затылок пегую кепчонку,
И хлопая в ладоши, и смеясь.
 
 
Два барсука, чуть подтянув штаны
И, словно деды, пожевав губами,
Накрыли пень под лапою сосны
И, «тяпнув» горьковатой белены,
Закусывают с важностью груздями.
 
 
Вдали холмы подстрижены косилкой,
Топорщатся стернею там и тут,
Как новобранцев круглые затылки,
Что через месяц в армию уйдут.
 
 
Но тьма все гуще снизу наползает,
И белка, как колдунья, перед сном
Фонарь луны над лесом зажигает
Своим багрово-пламенным хвостом.
 
 
Во мраке птицы словно растворяются.
А им взамен на голубых крылах
К нам тихо звезды первые слетаются
И, размещаясь, ласково толкаются
На проводах, на крышах и ветвях.
 
 
И у меня такое ощущенье,
Как будто бы открылись мне сейчас
Душа полей и леса настроенье,
И мысли трав, и ветра дуновенье,
И даже тайна омутовых глаз…
 
 
И лишь одно с предельной остротой
Мне кажется почти невероятным:
Ну как случалось, что с родной землей
Иные люди разлучась порой,
Вдруг не рвались в отчаянье обратно?!
 
 
Пусть так бывало в разные века.
Да и теперь бывает и случается.
Однако я скажу наверняка
О том, что настоящая рука
С родной рукой навеки не прощается!
 
 
И хоть корил ты свет или людей,
Что не добился денег или власти,
Но кто и где действительное счастье
Сумел найти без Родины своей?!
 
 
Все что угодно можно испытать:
И жить в чести, и в неудачах маяться,
Однако на Отчизну, как на мать,
И в смертный час сыны не обижаются!
 
 
Ну вот она – прекраснее прекрас,
Та, с кем другим нелепо и равняться,
Земля, что с детства научила нас
Грустить и петь, бороться и смеяться!
 
 
Уснул шиповник в клевере по пояс,
Зарницы сноп зажегся и пропал,
В тумане где-то одинокий поезд,
Как швейная машинка, простучал…
 
 
А утром дятла работящий стук,
В нарядном первом инее природа,
Клин журавлей, нацеленный на юг,
А выше, грозно обгоняя звук,
Жар-птица – лайнер в пламени восхода.
 
 
Пень на лугу как круглая печать.
Из-под листа – цыганский глаз смородины.
Да, можно все понять иль не понять,
Все пережить и даже потерять.
Все в мире, кроме совести и Родины!
 

1978

Ночная песня

 
Фиолетовый вечер забрался в сад,
Рассыпая пушинками сновиденья.
А деревья все шепчутся и не спят,
А деревья любуются на закат,
И кивают, и щурятся с наслажденьем.
 
 
«Спать пора», – прошептал, улыбаясь, вечер,
Он приятелю синим платком махнул,
И тогда, по-разбойничьи свистнув, ветер
Подлетел и багровый закат задул.
 
 
Покружил и умчал по дороге прочь.
Сразу стало темно и пустынно даже.