Аскильдсен Хьелль. Окружение

* * *

   Альберта Крафта будит сон, и, проснувшись, он не понимает, где находится. Ему снилась Хелен, она плакала в подвале, но даже когда он постепенно начинает ориентироваться, узнает хижину, сон отказывается освобождать место действительности. Она продолжает рыдать укорительно и трагически в подполе, которого он сроду не видал. Он голяком подходит к окну и отодвигает занавеску: опять ясный день. Смотритель маяка ставит в лодку ящик пустых бутылок и отвязывает веревку. Времени половина девятого. Девять. Марион спит. Мария не спеша идет в туалет, устраивается, приникает к щелке. Ну выходи, давай, я же знаю, что ты проснулся, я не могу тут дожидаться. Но он не показывается. И она возвращается домой, на кухню. Если лечь животом на подоконник, можно разглядеть левый угол хижины. Она думает о Боге и немного о Мардоне и вспоминает его слова: что мы вынуждены делать то, что должны, и хотя это чепуха, но здорово вообще-то быть кораблем, которого течение и ветер сносят все ближе к Крафту. Она слышит, что Марион открывает дверь, и мгновенно отскакивает от окна, будто ее застукали на горяченьком. Чтобы спрятать свое смущение, она с навязчивым и лукавым интересом принимается выспрашивать Марион, как та спала; плохо, роняет дочь, стремясь пресечь энергичное утреннее желание матери дружить. Она завтракает, моет за собой посуду и говорит, что идет в бухту. Мария глядит ей вслед, как и Крафт, видит она; Марион оборачивается и вскидывает руку, он машет в ответ. За ней он не идет, а скрывается в хижине. Он не находит себе места, он возбужден: Мария одна дома, а он не забыл ее позавчерашние взгляды. Можно одолжить у нее маргарин, например. Она видит, что он идет, и внезапно пугается. Стучат. Войдите, кричит она излишне громко. Стоя в дверях, он просит маргарина взаймы. Не попьет ли он кофейку, спрашивает она, поднимаясь из подпола. Они сидят глаза в глаза за кухонным столом и разгоняют тишину словами, едва ли вдумываясь в них. Они встречаются глазами, и Крафт спрашивает, не одиноко ли жить на острове? Конечно, одиноко. К тому же все время на людях. Она встает принести кофе и украдкой взглядывает в окно. Она разливает кофе, левая рука висит вдоль тела. Он решается провести по ней кончиками пальцев, но она отдергивает ее, и тогда он говорит, что раз так, то нет никаких причин скрывать от нее, как часто он о ней думает. Обо мне? – переспрашивает она тихо. Это ни к чему. Легко сказать, но мыслям не прикажешь. Да к тому же бывает, что человеку страшно упустить шанс; если ничего себе не позволять, то сюжету не представится случая развиться, а зачем же кастрировать жизнь? Она его не понимает, но слова звучат откровенно навязчиво, и она отвечает, по-прежнему тихо и дружелюбно: я замужем. И я, но это не оправдание, вернее, наоборот, – это всего лишь оправдание. За возможность быть не одному человек отдает немалую часть тех возможностей, что предлагает жизнь. Наверно, говорит она, а сама думает: чего он хочет? неужели он не чувствует, что невозможно так перепихиваться словами, ведь они лишают их возможности... Она стоит спиной к нему и слышит, как он рассуждает, что то, что принято называть верностью, часто суть самопредательство, и хотя ей доподлинно известно, что мужчина у нее за спиной заливается соловьем с одной-разъединственной целью – совратить ее, Марию, она чувствует, как ее решимость отступает все дальше и дальше, пока не оказывается так далеко, что ее во всяком случае не успеть вернуть прежде, чем из-за Голого утеса вынырнет лодка. Которая уже появилась, но Мария не говорит об этом гостю; ей спокойнее, если эта карта будет у нее на руках и она сможет выложить ее в решительный момент; она поворачивается к нему (на лице зреет улыбка и появляется то самое выражение, которое он определил словом «вульгарное» и которого ему не хватает в Марион) и произносит, что она знает, что ей не след такое говорить, но пусть он не представляет дело так, будто она не думала о нем, просто она не тот человек, который живет одним лишь сегодняшним днем и легко может забыть, что за все надо отвечать – так или иначе. Ответ ответу рознь, говорит он, но если она имеет в виду радость и сожаление, то он готов подписаться под ее словами, беда в другом: и сожалеем, и радуемся мы как из-за своих поступков, так и потому, что чего-то не совершили. Не поворачиваясь, она чувствует, что лодка все ближе и ближе, а он об этом ничего не знает, и она вперяет в него взгляд и не опускает его, пока Крафт не подходит к ней, его не останавливает ее минутное замешательство: уклончивое движение головы и сжатые губы, но, когда поцелуй затягивается дольше, чем даже она планировала, и рука его, лежащая у нее на груди, окончательно теряет покой, Мария высвобождается и смотрит в окно. Нельзя, он возвращается, тебе надо уходить, но Крафт целует ее опять, и она отвечает тем же. Они постанывают, то ли поскуливают, пытаясь, раз теперь они вынуждены разойтись и все откладывается до другого раза, изобразить муки расставания. Лодка подошла так близко к острову, что он ее загораживает; она протягивает ему маргарин, но он отвечает, что это был просто предлог и лучше сделать вид, что он к ней не заходил. Хотя следившая за ним Марион видела, как он выходил из дома. Ветер сменился на юго-восточный, море волнуется, она зябнет, но он не приходит. За обедом отец спрашивает, опустив глаза в тарелку, будто мимоходом, видел ли кто-нибудь Крафта, и обе отвечают «нет». Марион поднимает на мать глаза и думает подправить ее, но откладывает это на потом, хотя от того, что она держит вопрос в себе, тот разрастается в размерах, и материно вранье, несомненно имеющее простое и тривиальное объяснение, начинает казаться ей стремлением оставить свидание с Крафтом в тайне. Она не может спросить ни мать, ни Крафта, потому что она стыдится своих подозрений, самой ей идут на ум только бредовые фантазии, а то, что они и есть правильный ответ, ей невдомек. Я не ревную, убеждает она себя, но куда там. А поскольку ревнивцы наблюдательны, но не рассудительны, Марион не удается сложить два и два – раз виноватость матери, которую она видит теперь совершенно отчетливо, родилась раньше сегодняшнего свидания, то, следовательно, Крафт изменяет им обеим по очереди. Но в это ей не верится, потому что, глядя на мать, она не может представить себе, чтобы Крафта потянуло на эротику с такой вульгарщиной, поэтому она задирает нос и спрашивает, как матери нравится Крафт? Не знаю, отвечает та тихо, по-моему, приятный, а почему ты спрашиваешь? Марион так и подмывает ответить, что она спит с ним, поэтому, но, не сказав ни слова, она уходит к себе и застывает у окна лицом к хижине. Ветер крепчает, Крафт стоит в дверях, смотрит на белые барашки волн и думает о Марион и Марии и немного о смотрителе маяка, потому что одному Богу известно, что такому может прийти в голову; но в основном он думает о Марии, которая, знает он, может стать его при удачном стечении обстоятельств. Он выходит на ветер. Небо обложило. Он стоит в хижине и наблюдает дождь. Смотритель следит за кораблем, который идет на север, потом отсчитывает сто сорок восемь ступеней вниз. Марион слышит его шаги под окном. Она пытается представить мать в объятиях Крафта, картина выходит смешная, абсурдная и в высшей степени омерзительная, но Марион не может отогнать ее от себя. Нет, говорит она себе, непонятно что имея в виду, потом встает, пересекает гостиную, кухню и под дождем спускается к хижине. Она собирается прямо спросить его, что у него с матерью, но, увидев его за столом, отказывается от такого невозможного плана. Я не помешала? – спрашивает она; он встает, он учтив, и дружелюбен тоже; его поражает, что он внезапно чувствует себя ни в чем перед ней не виноватым, и он думает горделиво: вот такой я аморальный тип! Они разговаривают, сидя за столом, почти безмятежно; она с улыбкой описывает, как заходила ночью. Что ж ты меня не разбудила? Я хотела, но пока я раздумывала и смотрела на тебя, я почувствовала себя то ли воришкой, то ли старой сплетницей, которая тайком подглядывает в замочную скважину. Хотя было темно, добавляет она, и силится вспомнить, почему еще она не стала будить его, но это ей не удается. Глядя на нее, он сравнивает ее с Марией, а она как будто читает его мысли и спрашивает: как ему нравится ее мать? Он велит себе впредь думать аккуратнее и отвечает: вы похожи, а у самого чуть не слюнки текут – он представляет в своих объятиях старшую. Марион убирает руку, но он успевает перехватить ее и накрыть своей. Ей хочется, чтоб он целовал ей руку, целовал ее всю, а он сидит и теребит ее пальцы. И думает, что должен спросить, придет ли она ночью. Она смотрит на него, потом отворачивается опять и отвечает: представь, я так тебя люблю, так, что ты даже можешь делать мне больно. Он парирует неискренне: разве приятное может причинять боль? – и, не давая ей ответить, тут же добавляет, что тогда это относится и к нему, но и это заявление нуждается в разъяснении, а без него повисает в воздухе, как бы не оспоренное им самим; ему бы хотелось не причинять ей боли, но человек все равно не может обезопасить себя, так сказать, на будущее, еще не известно, кстати, какое, тем, что сейчас станет упускать свой счастливый билет – да, он наизусть знает, что будет переживать, когда придет время уезжать отсюда и от нее, что станет скучать, но ведь все равно ему этого не миновать, простись он с ней хоть сейчас же или даже вовсе не повстречайся, и чем же таким немедленное расставание лучше того, что маячит где-то в туманной дали, ведь если мы не в силах предугадать ближайшие пару часов, то откуда смелость загадывать на дни вперед, коль всего-то у нас в запасе – упование на будущее да пара-тройка надежд. Он изъясняется куда многословнее, ей нравятся модуляции его голоса, пусть она половины и не понимает, и она уходит от него на дождь одурманенная, будто запудренная тихой радостью; но он выпотрошен, он чувствует пустоту, а тут еще всплывает ночной сон, и Крафт накидывает дождевик и торопится на маяк. Он приставляет бинокль к глазам и смотрит на дом внизу, потом поворачивает бинокль другой стороной, потом еще раз, он жонглирует расстоянием до огромного – крошечного белого коробка, но внезапно обнаруживает, что он не один ни кем не замеченный, что внизу в гостиной тоже в работе бинокль. Он не дает себе времени рассмотреть, кто манипулирует биноклем, наверняка смотритель, кто же еще; его первая мысль – побыстрей сбежать и найти предлог подобающим образом повиниться, но вторая и последующие мысли – еще чего, извиняться перед смотрителем, который так кстати занят тем же самым, не говоря уж о том, что этот смотритель – форменное... (он не сразу находит слово)... животное. Наверняка он ее бьет, поэтому она и кричала тем вечером. Он представляет себе, как именно ее бьет смотритель, но тот расплывается, а остается Мария и чья-то рука, может быть, его собственная, да и Мария теперь просто какая-то женщина, хоть та Хелен из сна, и тут он устремляется вниз, выскакивает из башни и едва не налетает на смотрителя, который чиркает по нему взглядом и произносит без обиняков:
   – Уезжайте-ка.
   – Почему?
   – Сами знаете. И не будем об этом. Я вас завтра отвезу.
   Он намеревается продолжить свой путь, он идет в башню.
   – Послушайте! – говорит Крафт. – Я не хочу.
   – Не выдумывайте.
   Он уходит. Крафта трясет от гнева, он не знает, куда себя деть; потом решает пойти на южный мыс и отправляется туда, сперва на всех парах, но потом – с показной медлительностью, специально для следящего за ним с маяка смотрителя, чтоб тот не думал, что имеет надо мной, Крафтом, власть, а если этот нахал явится завтра, чтобы транспортировать меня, я велю ему приходить через недельку. Значит, его мучает ревность, так, так. Знал бы он, насколько она обоснованна! Он едва сдерживается, чтобы не обернуться и не посмотреть на башню, но вместо этого принимается искать расселину, за которой тот пляж, что не виден с маяка. Но не находит ее. Смотритель не видит Крафта, он спускается по ступенькам. Крафт продолжает вести себя так, будто никто на него не смотрит. Мария и Марион хлопочут на кухне, смотритель напевает «так-так-так» и лучится давно не замечаемым за ним благодушием, непонятно, с чего, думает Мария. Смотритель усаживается за стол, разворачивает газету и читает о пожаре, в котором погибли три поросенка, о светящемся предмете, который можно было наблюдать в небе примерно в миле северо-западнее города, потом некрологи: опять никого знакомого. Он не то чтобы разочарован, но он дорожит тем состоянием задумчивости, которое посещает его всякий раз, как он обнаруживает под крестом знакомое или слышанное раньше имя, мир в такой момент сужается, и роль Мардона в его уменьшившемся объеме возрастает, особенно если покойный был из его поколения. Но сегодняшние шестеро ему незнакомы, к тому же они староваты. Он складывает газету и вспоминает, что Крафт так до сих пор не отослал письма, он пытается припомнить дословно, что там говорится о нем, но в голове у него отложился только восклицательный знак после пирожных. Даже если он не уберется прямо завтра, наверняка засобирается, тем более с покупками я ему больше не помощник. Незаметно для себя он начинает барабанить по столу, но Мария не может позволить себе попросить его перестать, у нее нет даже права на кислую мину, потому что для беспокойства, или что там его свербит, у него есть все основания, пусть он о них и не догадывается, к тому же она немного сочувствует ему, что нет у него шансов изменить ее чувства к нему: она не говорит этого, но знает, что Мардон может хоть костьми лечь, но ее влечения к Крафту ему не вытравить, потому что Мардон властвует над ней силой, попросту говоря, может ее убить, и она это знает. Стук по столу сливается с шипением припекающего сырое белье утюга, паром заволакивает окно, ничего не видно, она заканчивает глажку, ставит утюг на попа и выдергивает вилку. Потом тыльной стороной руки протирает на запотевшем окне кружок и сквозь влажное стекло видит туалет, полоску моря и материк. Сидя в сортире, она слушает, как дождь барабанит по жестяной крыше, а в щелку видит красный домик, полоску моря и горизонт. Марион уходит к себе в комнату и садится под деревьями. Который час? Я попросил Крафта уехать, сообщает смотритель Марии. Зачем? Я не потерплю, чтобы он охмурял Марион. Она не знает, что сказать, потом свирепеет: вот оно что! Когда только ты позволишь ей жить своей жизнью? Он смотрит на нее, потом отворачивается и роняет: тебе, похоже, не хочется его терять? Она пропускает реплику мимо ушей: Марион прекрасно обходится без твоего присмотра весь год, и непонятно, с чего вдруг именно сейчас ты записался в няньки. Называй это как хочешь, но я не буду смотреть, как она делает глупости, о которых потом пожалеет. Мария встает и захлопывает дверь в гостиную: по-твоему, лучшая защита – это выставить Крафта восвояси, да? Кстати, ты спрашивал у Марион – она хочет, чтобы ее так защищали? Он фыркает. И с чего ты взял, что она будет в этом раскаиваться? – говорит она и чувствует внезапно, что заигралась с ним, потому как он по незнанию думает, что «она» – это Марион, что они говорят о ней, и продолжает: не факт, что человек сильнее раскаивается в совершенном, чем в несовершенном, к тому же ты сам объяснял, что, в сущности, мы делаем исключительно то, что должны. Он не узнает ее: откуда такая гладкость речи? И говорит: поговорили, и баста; я сказал ему уезжать, пусть уезжает. Еще бы, ты один все решаешь, отвечает она непонятно к чему, поэтому он в ответ лишь пожимает плечами, хотя она стоит спиной. Он уходит в гостиную, не зная, чем там заняться. Потом мокнет под дождем на пристани и чувствует себя одиноким и всеми покинутым. Вдруг он точно стряхивает с себя сон: смотрит на часы, поднимается к дому, минует его, забирается в башню, снова сверяется с часами, на лице его появляется упрямое выражение, и он врубает электричество и включает маяк. Потом спускается с башни, проходит мимо дома, оказывается на причале, отвязывает лодку и берет курс на материк. У него за спиной мигает маяк, включенный за три часа до назначенного времени.
   Первой это замечает Марион, что это с отцом, спрашивает она. Мария пугается, она выходит на улицу и обнаруживает, что лодки нет.
   – Вы поссорились? – спрашивает Марион.
   – Он сказал Крафту уезжать.
   – Почему... он ревнует?
   – Нет, но он говорит, что не позволит Крафту охмурять тебя у него на глазах.
   – Вот оно что... так, конечно, легче, можно не признаваться в своей ревности.
   – Что ты выдумываешь?
   – А почему же он тебя избил?
   – Избил?
   – Когда Крафт был у нас.
   – Ты же знаешь, когда он выпьет, с ним бывает.
   – А почему ты не сказала, что видела Крафта сегодня?
   – Это он тебе сказал?
   – Я видела.
   – Зачем... он просто заходил за маргарином.
   – Но ты ничего не сказала, чтобы отец не ревновал.
   – Называй это как хочешь.
   – Иногда я не могу понять, как ты все это терпишь?
   – Его ревность, как ты это называешь?
   – Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Что тебе рта не дозволено открывать.
   – Что я терплю и чего не терплю – это мое дело.
   – Вот теперь я понимаю, что имеет в виду Крафт, когда говорит, что тот, кто терпеливо сносит издевательства над собой, ни на йоту не лучше того, кто над ним издевается.
   – Издевается! Ты произносишь слова, не понимая их смысла.
   – Со мной этот номер не пройдет. Если отец из-за каких-то своих бредней заставит Крафта уехать, я уеду тоже.
   Мария села. Она не отвечает сразу, она уставилась в окно и думает о том, что скоро они с Мардоном останутся опять вдвоем и что этого она не вынесет. Крафт распахивает дверь и скидывает мокрые ботинки, потом зажигает свет, больше для уюта, чем для яркости. Он не в себе, он мечется между окном и кроватью, и, когда раздается стук в дверь, он пугается, что это смотритель, но входит Марион. Только через некоторое время он понимает, что она говорит, потому что разговор с матерью, и зажженный до времени маяк, и вызверившийся на мать отец, и что если ты уедешь, то и я тоже – все это сыплется из нее так отрывочно и непоследовательно, что в первую секунду ему кажется, будто она пришла разоблачить его, – особенно потому, что в бессвязном рассказе поминается и маргарин. Ты уедешь? – спрашивает Марион, и вопрос полон ожиданий, которые накладывают обязательства. Нет, отвечает он, тем самым зачеркивая (по крайней мере, вынося за скобки) сомнения последнего получаса: отвлекаясь от остального, ультиматум смотрителя позволяет ему выйти из двойной игры, но на кон ставится его реноме. Нет, повторяет он, прежде чем выдвигать такие требования, пусть представит аргументы. Марион загадочно улыбается: дело, похоже, в ревности. Но с какой стати? – спрашивает Крафт. С такой стати, что мать сама на себя не похожа. Да? Да. Он не уточняет, что имеется в виду, говорит, что это в общем-то понятно, они привыкли вариться в собственном соку, а тут новый человек, конечно, он каким-то образом вторгается в их круг, так сказать, видоизменяет конфигурацию исконного окружения. Марион устроилась на стуле, Крафт входит взад-вперед, Мардон выносит из задних дверей магазина ящик пива и тащит его в лодку. Крафт видит со стороны, как ходит от кровати к окну и обратно, а Марион он не видит, но не отдает себе отчета в том, что наблюдает только за собой, разумеется, она должна присутствовать на сцене, иначе чего ради он распинается и лицедействует; он слушает точно сквозь толщу воды, как витийствует, как гладенько ведет речь, сочиняя из очевидных фактов призрачную действительность, но внезапно скучнеет, выдыхается, поддается одиночеству, своего рода отринутости, встает у окна и произносит – и в его сбивающей с толку своей откровенностью неразборчивой речи есть определенное позерство, эдакая тщательно выверенная неоткровенность: да, я вру, знаю, да, я изображаю себя лучше, чем я есть, но это мое неотъемлемое право, и если у меня есть резоны считать себя честным человеком, то это никак не означает, что я никогда не вру, как раз наоборот. Откровенность складывается не из прямодушия и правдивости, а... Бог мой, теперь я ударился в проповеди... а хотел только сказать, что ты мне нравишься, и в тоже время я не могу смотреть тебе в глаза, как будто у меня совесть нечиста... ты знаешь, моя беда в том, что я – не сейчас, впрочем, сейчас тоже – кокетничаю искренностью. Чудак человек, говорит она, разве можно быть честнее, чем ты сейчас? Он не отвечает, выжидает, глядя в окно, потом поворачивается и идет к ней. Мария вглядывается в большую землю. Смотритель открывает новую бутылку, он правит лодку вдоль материка курсом на север. Я вернусь не раньше, чем стемнеет. Он берет новую бутылку. Стало темно, лодка идет к острову. Он ясно видит, что на кухне собрались Мария, Марион и Крафт, и Марион все время отлучается то к себе, то в гостиную, а Крафт в это время через стол гладит Марию по лицу, а она ловит его взгляд и покрывает поцелуями руки, и, хотя зрелище вызывает у него омерзение, он не торопится вернуть Марион к ним в кухню. Нет в мире справедливости, невпопад думает он, но ужо погодите! Марион заходит на кухню – никого. Она берет со стола газету, раскрывает ее и погружается в думы ни о чем. Смотритель привязывает лодку. Крафт корпит над письмом: мол, здесь дождь, она снилась ему недавно, он думает о ней то и дело. Он кладет письмо в конверт, но не заклеивает его. Дождь кончился, два часа как кончился. Смотритель стоит возле хижины и смотрит в окна, но занавески задернуты. Он подходит ближе и в щелку видит Крафта, вернее, часть Крафта – сидящего боком человека, предплечье лежащей на столе левой руки, полголовы начиная от уха. На заднем плане – изножие кровати, покрывало свесилось до полу – ясно, что здесь была она. Мария выходит из спальни, минует гостиную и направляется в кухню, навстречу ей входит в дом смотритель. Марион быстро перебегает взглядом с одного на второго, но они не глядят ни на нее, ни друг на друга. Отец садится за стол напротив, она углубляется в газету. Мария видит, что он выпил, и неожиданно разъяряется, но ничего не говорит, только с ненужным грохотом ставит кофейник на плиту; он оглядывается на нее и хмыкает презрительно. Если ты воображаешь, огрызается Мария и поджимает губы, может, ей больше нечего сказать, во всяком случае, его поддевки, сколько он ни старается, ни к чему не приводят, в перебранку она не ввязывается, а вместо этого, ему назло, закрывается в спальне. Мол, наше вам с кисточкой. Хотя, между прочим, это он насмотрелся всякого, пока плыл в лодке, и если уж кто тут должен хлопать дверью, так это он, а не Мария, которая небось и сбежала, только чтоб не встречаться с ним глазами, точно как Марион, которая вон делает вид, будто читает, и он говорит ей: ну, а ты чего не уходишь? Почему ты так себя ведешь? – спрашивает Марион из-за газеты. Ах, так это я так себя веду – как, интересно? Она молчит, и он припечатывает кулак об стол: отвечай! Тогда она говорит, что никуда идти не собиралась, но не понимает, почему он так разозлился. Мария тихо приоткрывает дверь и прислушивается; она хочет поймать его на гадостях в свой адрес, к тому же придуманных, чтоб он сказал, что она... но ничего подходящего не приходит ей в голову, а он вдруг усмехается: вот незадача – что ни сделаю, все не так! Крафт поднимается. Он решил воспользоваться отсутствием смотрителя: надо подняться на маяк, посмотреть, как далеко бьет свет. Он смотрит на часы. Они остановились на семи минутах девятого. А теперь сколько? Какая разница, отвечает он сам себе. Одиннадцать, например. Крафт обувается. Когда они остановились? Что он делал в семь минут девятого? Ботинки сырые. В доме горят все окна, но два в спальне занавешены. На кухне кто-то встает, Мария закрывает дверь. Часов у нее нет, но уже поздно, можно ложиться, а потом притвориться спящей. Круг света жиже, чем он думал, ночь затирает и его. Кстати говоря, готовый рассказ, прикидывает Крафт: мальчик, которому первый раз подарили фонарик; как он напугался из-за того, что видит лишь то, во что упирается луч. Вон лодка лежит. Смотритель барабанит по столу, Марион стоит у него за спиной и смотрит в окно. Крафт сходит по лестнице и огибает дом с восточной стороны, здесь он раньше не бывал. Он заглядывает в кухонное окно: он там, сидит, потом поднимается на ноги. Мария спит. Смотритель проходит мимо Марион, через холодную террасу, на улицу – на пристань. Стоя у туалета, Крафт видит, как он залезает в лодку – неужели снова уйдет в море? Но нет, он выдувает бутылку пива, еще две берет с собой, идет домой, запирает за собой входную дверь – на кухне пусто. Он садится за стол, пьет и тасует непустые фантазии, вылепившиеся из его переживаний, и думает: она пошла на это не за пустяк! Крафт раздевается, он пытается угадать, сколько теперь времени – если б хоть заметил, когда было семь минут девятого! – потом подводит на три часа вперед, в аккурат семь минут двенадцатого, и крутит колесико, потом пожимает плечами – да хоть семь минут первого! – все это не играет никакой роли, ни ма-лей-шей, тем более я не знаю, какое сегодня число, постой, постой, я приехал десятого, это был вторник – или среда?., а сегодня пятница, пятница?., тогда завтра нужно сплавать за покупками, ему это понравится. И не забыть купить маргарин. Он садится на кровати. Смотритель маяка расположился за кухонным столом. Мария лежит лицом к окну. Марион стоит в центре своей комнаты, точно под лампой, и отбрасывает маленькую, похожую на нимб тень; она смотрит на вековые, одетые в зелень деревья, едва видя их; не очень много лет тому назад она любила залезть на дерево и невидимкой смотреть на проходящих по тропинке (почти исключительно влюбленные парочки, спешащие в амбар на лугу), иногда успевая подслушать их разговор. Она различает шум и выныривает из прошлого, но звук ничего не говорит ей, он совершенно нейтральный, и мысли ее принимаются плести новую паутину, цепляясь то за кухню, то за хижину. Потом она подходит к окну, отдергивает занавески, смотрит в ночь.