И черная гудящая туча медленно взошла к потолку. И в этот миг показалось вошедшим вдруг: чудовище оживает…
Один из понятых неумело – слева направо – перекрестился. Другой, неожиданно высоким голосом крикнув что-то на местном языке, развернулся и вылетел, не разбирая пути, на воздух. И даже участковый инспектор не смог поведением своим изобразить абсолютный профессионализм. Хотя уж он-то, наверное, видал виды. Сержант откровенно вытащил из планшета фляжку и, крякнув, сделал, чуть отвернувшись в угол, несколько глубоких глотков.
Учитель вдруг засмеялся. Сначала это был совсем тихий смех, но вскоре Альфий просто зашелся, вздрагивая, каким-то булькающим и разрывным хохотом. С ним приключилась истерика, надо полагать. Так, по крайней мере, полагал оставшийся понятой, вероятно. Потому что поглядывал на математика сочувственно, будучи сам весьма не далек от срыва.
А между пароксизмами смеха с губ Альфия слетали слова: «Кумир!.. Сальери на твоих похоронах!.. Ах-ах, Кумир…» И в дергающийся его рот тупо, наклонив голову, смотрел участковый. И взгляд его все более терял сфокусированность, и голова представителя закона вдруг начала непроизвольно вздрагивать в такт бессмысленным, как это представлялось ему, словам…
12
Невероятное это дело закончилось, как ни странно, почти ничем. Учитель был арестован, конечно, «сидел под следствием». Произошло судебное разбирательство… Да только присуждена была Альфию отнюдь не «высшая мера», о коей он умолял так слезно. Лишь несколько лет условно. «Учитывая добровольную явку с повинной, факт искреннего раскаяния и отсутствие злого умысла».
Он был хроническим неудачником, видимо, этот Альфий! Отказы выпадали во всем, о чем бы ни просил власть.
В селении поговаривали: не чистосердечное признание помогло, а сумма, собранная для судейских толпой знакомых его и родственников, словно из-под земли взявшихся. Но поговаривали не в полный голос. Украдкой… С чего бы так? Ведь математика в селении недолюбливали, а зато ценили высоко сплетни.
А это было местное мракобесие, поименовал бы наш просвещенный век. На самом деле преподавателя ведь не только, что недолюбливали. Сказать по правде, иные не на шутку его боялись. Причина же была вот какая. Простые люди, у которых Альфий учил детей, со временем хорошо почувствовали его душу. Своеобразный это был педагог. Недобрый он был и странный и… еще что-то. И это вот ощущение, смутное по уму, но ясное вполне в сердце, и выразили на свой манер. Кто-то обронил слово: черный колдун. Его немедленно подхватил весь поселок. И в этой быстроте, как ни в чем, проявилась определенность мнения.
И вкладывали не такой смысл, который разумеет клише «злой волшебник» телевизионных сказок. Конечно же, не такой. Люди перешептывались опасливо: этот хромой – всамделешний, настоящий ведьмак! Лживый и беспощадный.
Укоренению «предрассудка» способствовала история, произошедшая с останками экзотического членистоногого. Пилот, который привез инспектора, наотрез отказался брать на борт «эту чертову штуку». Он был суеверен, видимо, потому как он полагал, что если подняться с этаким «сувениром» в воздух – авария неизбежна. Инспектор махнул рукой, и в результате чертова штука так и осталась в опечатанном доме. И минуло немалое время, прежде чем, наконец, ее собрались транспортировать «на большую землю» – в качестве вещественного доказательства для суда. Тогда вот и обнаружилась: хитиновая зловещая игрушка «испарилась» куда-то… как это говорится – необъяснимым образом.
А подгулявшие в Большом Доме шептались: «Ведьмак-то сам унес краба! Какой колдун согласится расстаться за просто так с орудием своего зла?»
Людей, имеющих специальное образование, было в поселке мало. Но и они придерживались относительно Альфия примерно того же мнения, что и прочие. Как ни странно.
– Мифический физраствор! – провозглашал фельдшер, обсуждая с метеорологом за рюмкой судебное разбирательство. – Да что это за такой раствор, способный постоянно заставлять мертвечину двигаться, как живое?!
Опасливые пересуды будоражили воображенье детей – учеников Альфия. Иные подбирались в сумерках тайком к окнам дома его и, замирая от сладостного испуга, заглядывали в щель между неплотно задернутыми занавесками.
И наблюдали иногда математика склонившимся над необыкновенного вида книгой. (Как чемодан! – отзывались потом о размерах ее юные соглядатаи.) Так вот, они замечали, когда переворачивал Альфий толстые ветхие страницы: листается эта книжища не справа налево вовсе, как все нормальные, а слева направо, наоборот. Причем истрепанные листы ее испещрены все зловещего вида знаками…
Учитель не предпринимал ничего, чтобы остановить слухи о своем причастии чернокнижию. Но это мало сказать. Такой предусмотрительный человек обязательно побеспокоился бы о том, чтобы задернуть шторы плотнее… если бы ему это действительно было нужно.
По-видимому, Альфию желательно было как раз обратное. Чтобы о персоне его расходился зловещий шепот – как медленные широкие круги по болотной темной воде… Есть люди, способные употреблять на пользу для своих дел практически вообще любое. (Темперамент утилизатора отходов.) И, может быть, как раз на бытовании сомнительной славы о себе Альфий не в последнюю очередь и строил свой план.
13
Он был упорен в достижении своих целей, Альфий… Он предложил Суэни жить с ним. И сделал это он вскоре – и даже вскоре весьма – по смерти своего друга, ее любовника.
Учитель математики получил отказ. Воспоминания девушки были еще сильны, и не могла она представить около себя иного мужчину – только художника. Но Альфий не отступил, конечно…
И вот однажды они беседовали на берегу моря, Суэни и математик, и все о том же. И вдруг учитель прикоснулся к ее руке и сразу же затем немедленно указал пальцем в неистовствующий прибой.
И Суэни увидела: на несколько секунд из волны, откатывающей от берега, вырос гигантский краб.
Она вскрикнула. И тут же непроизвольно прижалась к Альфию. Тогда учитель положил ей руку на плечо. Крепко. Властно. И вот он заговорил, неотступно глядя в ее расширившиеся зрачки:
– Все эти микросхемы и физраствор – глупости. Я выдумал их специально ради тупоголовых судий. Конечно же, боа ама – Хозяин Берега – существует. Ему давали приношения твои предки. Ведь они знали жизнь… Давали, потому что они были не дураки, верно? Боа существует. И ты увидела его только что, собственными глазами. И боа повинуется теперь МНЕ. Потому что я… очень сильный! Я знаю неотвратимые заклинания. Сопливые недоноски передо мной все ваши местечковые шаманы…
– Тебе противны мои объятия? – продолжал, усмехаясь, Альфий. – Не торопись. Подумай. Приятнее ли тебе будут ласки… зубчатых лап? Я всё могу приказать е м у…
И Суэни верила. Духи океана и берега, тумана и ветра были реальными существами для поколений родичей. Конечно, наступило иное время, и блекли старые сказки. Но, тем не менее, в тайном детском уголке сердца неизменно стерег изначальный страх. Струился благоговейный трепет…
Продуманные слова учителя били в цель.
Через неделю девушка покинула отчий дом.
Кошмар, что показался на миг в отступающей волне, не оставил выбора. Та вселенная, которой неотделимою каплей полагала Суэни и свою душу, вся строилась по законам силы. И не так важно – общеизвестной обыденной или же непонятной потусторонней. И в этой вселенной женщина веками призвана была – покоряться.
Правда, общение с Велемиром заронило в душу Суэни иные зерна. И более жизнеспособные, может быть, нежели она сама могла знать.
Учитель вызывал отвращение… Молодая женщина постепенно открывала для себя истину, которую успевают сполна прочувствовать на земле немногие. Принуждение обстоятельств, пусть даже и помноженное на время, не в состоянии породить любовь. Ни даже создать хоть что-то, ее отдаленно напоминающее.
Надежд у Суэни не было. Она едва ли вообще понимала, как это можно – стремиться изменить что-либо… И тем не менее она иногда отказывала вдруг в ласках Альфию. В часы, когда совершенно уже была не в силах противиться тоске сердца.
Учитель все равно всегда добивался, чего хотел. Запугивая чудовищем. Рассказывая про неотвратимое и безжалостное могущество тайной силы… Душа Суэни слабела, сжигаемая попеременно то страхом, то отвращением. И некогда приветливый взгляд ее темных глаз оказывался теперь все чаще пустым, а покорность – полной.
Лишь этого и вожделел Альфий: полноты рабства.
Он мог бы торжествовать.
Мог бы. Но не родился на земле такой человек, который бы оказался способен предусмотреть все.
Материалисты будут смеяться, но… страшную сказку нельзя рассказывать безнаказанно. По крайней мере – долгое время.
Истины подобного рода не имеют большого числа сторонников. Потому что: приобретающие подобный опыт не имеют желания, а чаще всего – возможности поделиться им.
Сей факт неплохо передавала местная поговорка, бытующая в поселке: узнавший вкус воды у самого дна болота – о нем уже не расскажет.
Прагматики – а к этой категории несомненно по праву принадлежал Альфий – полагают, что страшная сказка представляет собой орудие. Инструмент. Предмет.
Они не ведают и не верят в то, что она живая. А между тем она такова и есть. И страшная сказка – мстит. Хотя бы вот за такое прагматическое (и пренебрежительное – с ее точки зрения) отношение к себе.
Особенность колдуна, который повторяет жуткое слишком часто. И – вкладывая в свои слова убеждающую уверенность. Ее не просто приметить, эту особенность, но она характерная. Это… я бы сказал… трепетная напряженность глаз.
И делается колдун, словно человек, что прежде вольно ходил во тьме, а затем почувствовал: здесь не одно только голое отсутствие света. Пустоты не бывает. Природа боится пустоты… И вот, почувствовавший начинает страшным гадать гаданием: чего теперь ждать ему?
У Альфия испортился сон. Хотя не жаловался он никогда прежде ни на какую бессонницу.
Все чаще просыпался теперь учитель посреди ночи от какого-нибудь случайного скрипа, от стука ставня. Садился резко в постели и вперивался во мрак, сминая узловатыми пальцами одеяло… А рядом с ним неподвижно, как будто и не во сне, а в некой недосягаемой глубине обморока, случающегося каждую ночь, лежала безучастная ко всему Суэни.
Альфий, пытаясь возвратить ускользнувшее душевное равновесие, шептал, словно заклинание, слышимые едва слова:
– Ведь это абсолютно мертвая штука! Дохлятина, которую приводят в движение только микросхемы и физраствор! Мой электронный пульт… она не в состоянии двигаться, пока я не нажму кнопку! И можно ли принимать всерьез, что, изготовляя «чудовище», я произносил при этом слова, приписываемые раввину, вдохнувшему жизнь в Голлема?! Я просто баловался… я потешался над идиотом, которому препарированное чучело должно будет принести страх и смерть! Ведь это я создал боа, и я-то знаю: шагающий электрифицированный хитин вовсе ничего не способен делать без моей воли!
И «заклинание» действовало. На время. Дыхание учителя постепенно выравнивалось. И он укладывался, намереваясь окончательно успокоиться и уснуть. Но через несколько уже минут вновь взвивался, сжимаясь в нервный комок… И снова слышался свистящий шепот его:
– Не способен?! Каким же образом тогда боа превратил новенькие ружейные замки – в ломкий прах?
– Дурак! – сразу же обрывал он себя. – Возможно, что я и вправду стою только того, чтобы оказаться перемолотым в костяную пыль… дохлым крабом! Ведь разве не своими руками я наливал кислоту в пробирки? И плотно надевал на них гильзы, проделывая все так, чтобы над отверстием приходился капсюль, как крышечка. С расчетом, чтобы кислота начала действовать на металл капсюля сразу же в то мгновение, когда стволы окажутся обращены вверх. А потом – через определенное время – и на замки стволов… И все ведь вышло по моему плану! Изъеденная концентрированной кислотою сталь предстала глазам впечатлительного друга моего в должный момент. И – Велемир поверил! Еще б ему не поверить – ведь я так хорошо играл свою роль! Наверное… – Альфий ник, и голова его обрушивалась в ладони, – наверное, я разыграл ее слишкомуж хорошо! Похоже, каким-то образом я загипнотизировал и себя. Я поверил сам! Я делаюсь уже хроническим неврастеником! Мне мерещится…
– Ну разве ж обязательно это?! – через какое-то время шепотом кричал Альфий. – Сходить с ума, когда твоя задача была всего лишь сделать сумасшедшим другого? Хватит! Мне ли, творцу, не знать – всякая деталь этой истории имеет вполне рациональное объяснение.
– Всякая? А как же тогда истлевшие шпингалеты в окнах? – тек вкрадчивый тихий голос в глубине сознания Альфия.
– Идиот! Я сам же произвел их подмену! Как странно ослабла память… с чего бы это? Что с памятью? Но я восстановлю все! Сейчас! Измученный Кумир тогда спал. К тому же одурманенный травами, какие я дал ему, а я неслышно отворил дверь отмычкой. Все было подготовлено и просчитано, и поэтому, именно, желаемое свершилось… На утро я убрал все железо, попорченное кислотой, подальше от не в меру пытливых глаз… Все так и было, клянусь! Надо чаще, о, чаще повторять это описание тогдашних собственных моих действий вслух самому себе! Иначе дьявол безумия заберет меня. Да! Я слишком уж хорошо играл. И… та кровь на теле моем! Ну, неужели я такой впечатлительный?! Всего лишь цыплячья кровь, налитая в пластиковый пакет, укрепленный на теле… пакет, который был вовремя мною порван. Она произвела сильное впечатление на моего друга, кровь эта, когда он обнаружил меня в лагуне, якобы бездыханного. Но… неужели и на меня тоже? Я словно бы приворожил самого себя. Маленькое незаметное семечко безумия закралось в мое совершенное сознание и вот, безумие теперь исподволь берет верх? Собственные мои реальные дела предстают как бывшие лишь во сне – не реальные…
14
Такими были ночи учителя-колдуна.
Такими они могли быть, пока не угрожало ему еще ничего особенного.
Ведь Альфий жил не один. А если рядом есть кто живой – душа не обречена, по крайней мере у нее имеется шанс не сорваться в бездну.
Какая-то защита срабатывает. Едва ли – рационального свойства. Ведь обеспечивает ее и присутствие человека слабого… больного… спящего… И даже общество беспомощного младенца, подчас.
Но это не удивительно. Речь идет о щите от бесплотных сил.
Невидимых.
Или, по крайней мере, бывающих такими как правило…
Невольно вспоминается Гераклит. Его спокойная констатация «Воздух полон богов…» И наблюдению этому вторит мудрость отцов христианской церкви. Ужасные бесовские лики – предостерегают писанья старцев – ткутся непрестанно из воздуха… Благо, что обыкновенно заклятье милосердного Господа делает их незримыми, потому что только сия незримость предохраняет рассудок наш от безумия.
Слава Милостивому! Но существуют условия, в которых сему заклятию предопределено действовать не в полную меру. И вот они. Одиночество. И, плюс к тому, темнота. Или, по крайней мере, хотя бы сумрак.
Встречаются эти двое – и мир вокруг, бывает, изменяется самым невероятным образом. Высокое напряжение проницает воздух. И появляются всюду в нем, трепещут зыбкие контуры… Это знак: незримое входит в силу. Запредельное пробудилось. Оно готово перестать быть таким: готово порвать границу…
Бог… милостив бесконечно. Не только, что защищает Он от безумия, но и оставляет свободу. Желающий узреть сокровенное, оказаться ближе к пространству ангелов или бесов – имеет к этому средство.
Долгое одиночество.
Такое состояние растворяет покров.
Медленно… неотступно.
Поэтому продолжительное пустынничество убивает или возносит, милует иль казнит… но никогда не оставляет человека таким, как был. Испивший долгого одиночества не вернется. В том смысле, что он уже не сделается как все, не станет никогда снова таким, как прежде.
У тебя есть разные лица, дух одиночества. Одно из них – карающий меч. Для тех, которые отягощены злом. Злодею иногда бывает достаточно одной одинокой ночи для того, чтобы…
Но этого всего не знал Альфий.
А если б даже и знал, то почитал бы измышлением слабонервных мистиков, неврастеников. И горделиво бы полагал всегда: с ним-то уж…
Учитель ощущал подступающее безумие свое, впрочем. Но даже и тогда не понимал одной вещи: он все еще балансирует на краю, еще не сорвался вниз – только потому, что по ночам цепляется его слух, словно за страховочный трос, за различимое едва дыхание спящей около него Суэни.
Да, Альфий был защищен… пока. Возможности уйти у Суэни не было. Ужас перед той силой, которая, по словам учителя, подвластна была ему, давно уже источил и развеял по ветру ее волю. Но также и оставаться с Альфием было выше данных ей сил! Совместное житье с человеком такого типа переносимо разве только для женщины, душа которой закрыта наглухо, безнадежно…
Суэни не родилась такой. Самозакрытость как средство уберечься от постоянной боли заменила ей длящаяся постоянно оторопь – щит хрупкий и неудобный. Ее сознание пребывало днем в тягостном полусне и проваливалось в небытие, подобное самой смерти, ночью.
Она не слышала, что бормотал во тьме около нее измученный своей собственной душой человек, заполучивший ее на ложе благодаря изощренно сотканному насилию. Но чуткое сердце женщины ощущало растущий медленно и безотчетно страх Альфия.
Вот это вызывало у нее больший ужас, чем все запугивания! Суэни словно бы постоянно ощущала рядом шаги чудовища, удерживаемого в повиновении… ненадежно. И в сердце ее стоял длящийся немой крик.
Палач и жертва… их души сообщаются в каких-то темных глубинах. И вот – непрекращающийся душевный вопль Суэни улавливал как-то Альфий! И неожиданно, а может и вообще незаметно для самого учителя чуткость эта начала обращаться против его рассудка. Ведь трудно сохранять в сердце насмешливое отношение к тому, во что человек, который постоянно рядом с тобой, верит до смерти.
Итак, внушающая воля Альфия – отраженная, и безотчетно стократ усиленная зеркалом веры простой души – вдруг оказалась действующей на самого учителя. Паук запутался в собственной паутине! Вкрадчивый кошмар овладел сердцем самонадеянного колдуна окончательно, хотя пока и подспудно.
И опять раньше, нежели об этом начал догадываться он сам, необратимую перемену почувствовала Суэни. Но, разумеется, она не могла правильно объяснить себе происходящее с Альфием и с этого момента ад ужаса, мучающего её, сделался уже абсолютно невыносимым…
Никто в поселке даже и не удивился особенно, когда сожительница учителя умерла.
Да и не говорили об этом так: «умерла»… Единственное, что бормотали, опасливо и хмуро оглядываясь, так это: «Колдун ее свел в могилу!»
15
Со времени похорон учитель переменился. Так сильно, что это бросилось в глаза всем. Он стал абсолютно вялым, не обращающим ни на что внимания. Отмщавший ранее за любой косой взгляд вдруг сделался нечувствительным к издевательствам самой изощренной школьной изобретательности. Некоторые ученики перестали вовсе посещать уроки его. Казалось, Альфий не замечает вообще, кто присутствует.
Причина перемены была проста: Альфий спал. Двигался и преподавал в состоянии полудремы (точнее говоря, не очень убедительно делал вид, что ведет занятия). И вообще дремал теперь постоянно, когда оказывался на людях. Подчас отключаясь полностью – застывая с открытыми, но невидящими глазами. А иногда и откровенно уронив голову на плечо и пуская из уголка рта слюну.
Чем объяснялась эта новая его странность?
Ужасом. Тихим и неотступным. Таким, который ни за что не даст уснуть в одиночестве. И особенно – в одиночестве в темноте.
Чего же так опасался столь ко всему и вся скептически настроенный человек?
Приступа лунатизма.
Воображение рисовало Альфию: глубокая ночь; он, спящий, тревожно разметавшийся на кровати со скомканным бельем; и… вот он – продолжая спать! – медленно поднимается со своего ложа. Его глаза как слепые, и тем не менее он хорошо знает расположение всех предметов. Его рука, двигающаяся словно бы сама по себе, безошибочно ложится на пульт. И Альфий набирает на нем свою смерть. Вызывает краба!
Конечно, математик бы мог просто зашвырнуть в море треклятый пульт!
У него и возникало такое намерение. Не однажды.
Да только постоянно обнаруживалось в последний момент, что… не в состоянии он с этим пультом расстаться!
Причина этому была особого свойства. В сырых и мрачных подпольях сознания учителя жила вера, в существовании которой он и самому себе боялся признаться.
Что, будто бы, эта тварь, им созданная, перестала быть просто радиоуправляемой биомеханической конструкцией. Что будто получила она подобие собственного «я», протез самостоятельной воли. С определенного времени.
С того мгновения, когда она попробовала на вкус кровь.
Темное суеверие, невероятное в просвещенный век?
Но именно такой идеей проникнута была книга, которую регулярно раскрывал Альфий.
Он ее получил в наследство. И постепенно он пристрастился ее читать – понемногу, но постоянно. Учитель полагал себя не имеющим склонности относится серьезно «ко всякой мистике». И думал, будто полюбил чтение только ради приятного чувства гордости, что разбирает язык. А также из удовольствия вспоминать, сколь может быть велика стоимость этой вещи, находящейся в его собственности. Старинный экземпляр и, быть может, даже и уникальный список… Но было и еще что-то.
Кровью приносимого в жертву обретают плоть духи смерти. Такую веру держали цепко крючковатыми знаками выцветшие страницы. Они повидали многое. Они случались причиной пролития многой и многой крови. Она была известна в истории, эта книга, повествовавшая о неотвратимой силе и бесконечной мести. Ее страницы могли рассказать и большее. Тому, кто владел гематрией – искусством исчисления слов, обнаруживающим их скрытый смысл. И всматривался учитель в знаки, и вычислял, и они шептали ему о путях чудовищной, мертвой жизни. И о зеркальном отображении ее: живой смерти.
Как правило, перелистывая рассыпающиеся страницы, учитель усмехался скептически. И вроде бы всего только с шутовским уважением согласно покачивал головою. Но… выбросить в море пульт он оказался не в состоянии!
С безмерным изумлением он обнаружил себя не смеющим это сделать.
И более того: каждую свою ночь, проводимую теперь уже в пустом доме, Альфий ни на минуту не расставался с пультом. В его душе существовала до поры запретная зона и вот – она оказалась вывернута вдруг вся наизнанку страхом! Подавленное взяло реванш. И неотступно нашептывало теперь: пульт – единственное твое средство остановить созданное тобой чудовище!
И потная дрожащая ладонь стискивала – как утопающий ту самую соломинку – угловатый пластик. И только тогда палач – терзающий изнутри кошмар – несколько отступал…
Кинестетическая память сильна у таких натур. Как будто сами кончики пальцев Альфия хорошо помнили, насколько беспрекословно повиновался всем их движениям хитиновый механизм, имитирующий живую смерть. Альфий верил, что волю, поселившуюся в голлем в результате вышедшей из-под контроля магии, сумеет переломить электронный импульс. Он в это верил? По крайней мере – надеялся. И эта последняя надежда позволяла ему хоть несколько взнуздать страх.
16
Легко вообразить развитие событий в ту ночь, последствия которой обсуждались потом столь долго.
Луна была тогда полной, а небо ясным. Но Альфий жег электричество, разумеется, не полагаясь на этот неверный свет. Измученный хроническими недосыпаниями, сидел он, бездумно вперив глаза в черное пустое окно, как некогда Велемир. И многодневная щетина покрывала его лицо. И также остывал в кружке перед ним позабытый чай…
Альфий зажимал в руке пульт. Недавно появившаяся привычка, ставшая неизбывной… Сознанием учителя попытался овладеть вкрадчивый, хитрый сон. Альфий дернулся. И взбросил резким движением к лицу руку с пультом. И он увидел тогда, что указательный его палец, переместившийся словно бы сам собою… поглаживает кнопочку «старт»!
– Хватит!
Учитель грохнул кулаком левой по столу и засунул пульт глубоко в карман.
– Падаль! Он словно бы постоянно держит в своих клешнях мое горло! Протухшая дырявая оболочка, набитая проводами… и моей дурью! Но теперь – хватит!! Я искрошу тебя в пыль!
Альфий вздрогнул. Так сильно отдалось эхо голоса его в пустых комнатах. Он залпом осушил кружку и вскочил, толкнув стул. И судорожно метнулся в сени, где выхватил из темноты ящик с инструментами. И вытряхнул со звоном и грохотом содержимое его на пол и замер над образовавшейся россыпью отблескивающего металла.
Выискивая топор.
И вскоре, сжимая топорище в руке, Альфий пересекал двор, весь залитый лунным светом. И тень, изламывающаяся перед ним в такт шагам, напоминала суставчатое чудовище…