Страница:
– Вот если б я жил при храме, – прибавил еще Владимир, передохнув, – при настоящем, то есть по-настоящему уединенном, где Ему служат… тогда бы я, может быть, выучился писать добрые, а не горькие песни!
Пламенная речь отзвучала. Старик молчал. И, наконец, он оторвал взгляд от своей руки, сжимающей рукоять, и посмотрел в лицо сыну. И складки обозначились резче по уголкам его узких губ. – Мне этого уже не понять. Возможно, ты прав, Володя. Но если мы изменим наш план, потребуется многое начинать сначала и все это займет еще год. А у меня… ты знаешь, и у меня тоже есть одно совершенно четкое чувство. Что я не проживу столько. Я вроде бы еще крепок, но, не забывай, я старик. И я прошу у Него – не зная даже, кто Он такой – об одном. Умереть вот здесь, в этой башне, которую мир не видит. Потому что для меня это очень важно. Это – как если бы я навсегда остался посреди лучшего своего холста. Завершенного. Снятого с мольберта и вправленного в добрую раму. Год? Боюсь, это для меня окажется слишком долго. Но… сам решай! Как ты сейчас решишь, так и будет.
С этими словами Иван взял Владимира за руку – и положил эту руку на рукоять устройства. И улыбнулся сыну почему-то извиняющейся какой-то улыбкой. И резко отвернулся к сопкам на противоположной стороне котловины. Владимир замкнул контакт.
Я оказался словно бы в сердцевине огромного, толстого огненного ствола с дымной кроной. Камни, на которые я опирался века, выскользнули из бесчисленных разветвлений моего тела, как пригоршня золотых монет из руки человека, пытавшегося купить у меня быструю смерть век назад. Поверхность моей плоти начала тлеть. Но это не было для меня опасно, и, кроме того, у меня была возможность быстро унять огонь. Взрыв получился сильным, и я боялся, как бы все эти камни, поднятые им в воздух, не причинили смерть кому-нибудь из людей. Ведь это бы нарушило мои планы.
– Смотри! – закричал старику Владимир, когда рассеялся дым. – Тот пень, на который ты мне показывал! "Отрубленная рука"! Он словно бы бежит по обрушивающемуся склону! Ведь он не просто катится вниз, он передвигается в точности, как огромный паук! Мы что-то здесь с тобой растревожили.
Я помню, как старик обернулся. Он сына знал хорошо и не сомневался, что тот не будет говорить ерунды. Поэтому какое-то время Иван и вправду силился разглядеть. Однако… что может разглядеть человек, которого всю жизнь учили не верить , а это значит – не видеть ?
– Он просто свалился в озеро, твой «паук»! – прозвучал неизбежный вердикт. – Идут круги по воде… все тривиально и нет ни малейшей мистики. Вот только мне не понятно, почему же этот пень не всплывает? Наверное, зацепился на дне за что-то… А из тебя бы вышел художник, сын! Ты ведь прав: ей Богу, в этой разлапистой, кувыркающейся коряге было что-то паучье.
Вокруг меня вились мутные, медленные вихри успокаивающегося озера. Я наблюдал стихающие метанья рыб… И образы великого моего прошлого обступали снова, поднявшись из глубин памяти… И на какое-то время я снова отдался им, исчезнув из моего теперешнего, то есть потеряв представление о том, что совершается в котловине.
Я даже не сразу понял, где нахожусь, когда вернулся в «сейчас». Но это длилось недолго. На память пришел огонь, повергший из одной стихии в другую.
…Вода совсем успокоилась.
Женщина стояла от меня близко. Настолько близко, что я мог хорошо чувствовать ее мысли. И даже не отдельные вспышки их, выбивающиеся особенно яркими протуберанцами, но их слитный, их непрерывный сплошной поток. Наверное, этому способствовало и то, что ее ноги были по щиколотку погружены в воду.
"Какое тихое озеро! Деревья словно бы и не отражаются, а двоятся. И будто собираешься нырнуть в зеркало. Или в небо. А сразу как от берега глубоко! И… что это? – вода уже почти что прозрачная, но… как-то не по себе. Наверное, это потому что всегда мне казалось, что глубина удерживает на расстоянии… Ты будешь прыгать, или ты будешь вот так стоять, голая, до второго Пришествия? Интересно, видит ли меня сейчас Влад? А старик? Хорошие они парни. Спокойные. И даже почти не пьющие. Беда только – вот именно у таких мужиков обязательно обнаруживается какая-нибудь да блажь. У этих – заточить себя насовсем в глуши. А я сначала подумала, они это такую дачу себе отгрохали. А может, в чем-то они правы: тишина, покой. Не плохо после столичного бардака. Но только – кому похвалишься тут, что ты девчонка самого Влада Серого? Похоже, Алке повезло больше в смысле зарисоваться. Да и вообще: попала в группу поддержки при «Скрежещущих Шкафах», а ведь это – Барселона, Милан, Бангкок… И секс, наверное, с этими обдолбанными рокерами головокружительный! Кстати, «Оружейник Весны» мог бы вспоминать об этом и чаще. Впрочем – не в этом все! Вот он положит мне руку свою на голову – и делается сразу же хорошо. И не страшно… Так только брат мой умел, пока игла его не сгубила. Мне повезло с тобой, Влад. Какая-то особая правда, не чувствующаяся в других, в тебе есть. Да только очень она… холодная. Какая-то… не-за-жизнь, что ли – эта правда. Наверное, еще на месяц-другой останусь я с тобой «навсегда». А если все же на больше? Эх, Влад, ведь я совсем не такая, какой ты меня все себе рисуешь! Другая . И ты бы ахнул. Да и от жизни хочу я совсем другого, чем ты. (Вот только не пойму сама, чего именно.) Эх, если бы Господь отнял у меня эту жизнь и дал бы что иное взамен!.. Да сколько можно стоять, уставившись на облака в воде?! – прыгай!"
И она нырнула.
Однако не прошло и минуты, как она пулей вылетела на берег.
А я все продолжал видеть, как под водою внезапно расширились у нее глаза и от смертельного страха стали они безумны…
Теперь, вновь стоя на берегу, женщина почему-то была уверена, что она в безопасности. И мысль ее искала вернуться в привычное свое русло, словно ручей, расплесканный угодившим вдруг в его середину камнем.
"С чего это я решила, что эта коряга там, под водой, шевелится ? Ну, может она и трепыхнулась чуточку от волнения, которое я сама же и подняла, нырнув головою вниз. И уж тем более непонятно, почему показалось вдруг, что будто бы она… смотрит ? Ведь я же точно не заметила под водою никаких глаз ! Все ясно: я пересмотрелась дешевых видео. Правы ребята, что не позволили хотя бы сюда тащить чертов ящик. А классный бы вышел триллер: ужасный осьминогопаук насилует обольстительную купальщицу… А вот возьму и нырну еще! И отломаю веточку от него… от нее – от этой гнилой коряги, пытающейся пугать. Вот из принципа!”
Ее сердечко стучало как у бельчонка, пойманного хорьком. И все-таки она не заставила себя ждать… Странные существа! Они почти всегда поступают так. Хотя инстинкт им подсказывает: «беги!» И сердце криком кричит им: «стой – смерть !» И смерть ее получилась быстрой. Что вовсе не удивительно, потому как мы встретились под водой. В моем распоряжении было всего лишь время, которое человек способен прожить без воздуха. Но я не хочу сказать, что мне с ней не повезло .
Нет, ведь я получил то именно, что обретаю все реже. Новые впечатления . В смысле – совершенно иные, а не вариации уже виденных мной картин.
О, этот переливчатый взрыв беспомощного отчаяния!..
Сверкающие пузыри, вырывающиеся изо рта ее вместо крика…
Все это зафиксировано теперь в моей памяти. В бездонной житнице сцен, показывающей любое, словно бы наяву, как только я захочу.
…Старик стоял перед холстом и работал. Он зачарованно писал белый дирижабль, собирающийся пройти – зачем бы это ему? – под гигантской, растрескавшейся гранитной аркой.
Я чувствовал течение мысли Ивана Серого. Хотя и не так отчетливо, как у женщины. Я созерцал его радость. Старик создал себе башню и творил в ней – уже никто не спросит его, к примеру, что это еще за плагиат с Цепеллина и на кой сдалась ему арка.
Я шел бесшумно. Потом я неподвижно стоял на самых остриях кончиков сотен моих корней. В студии отшельника было тихо. И даже эта вода, струившаяся с меня после озера, не капала больше на пол. Ее ведь всю, сколько ни задержалось в бороздах моей кожи, впитало дерево двери, когда я проходил доски ее насквозь.
Я начал приближаться к Ивану. Медленно. Переступая кончиками корней по полу совершенно беззвучно. И он бы не обернулся. Но счетчик, что укреплен был на поясе его, стал мигать. И вот – художник уронил кисть и впился в меня глазами.
Я замер. Это завораживающая картина, изысканнейшее зрелище – когда человеческую душу, всю, начинает прорастать страх . Сначала разум не верит . Но просыпается уже тревога – какое-то безотчетное зыбкое пророчество, что все-таки придется поверить. Потом человеку делается с неумолимостью очевидно, что все происходит вправду. Он уже знает , но до последнего сохраняет бессмысленную надежду, что, может быть… все же нет!
Ну а потом он кричит . Когда ему становится уже все абсолютно ясно.
Итак, я замер перед глазами старика, я не хотел торопить… Я смаковал мысли, мечущиеся в его сознании. «Черт! Откуда здесь эта штука? Владимир захотел пошутить? Но ведь такую коряжину невозможно пронести в дверь бесшумно . А может, это я так увлекся, подбирая оттенок? Но ведь ее вообще невозможно втиснуть, не поломав, сквозь дверной проем! Ну разве только если бы она могла сама гнуться, если бы коряга эта была… живая . Черт… а ведь она замерла в таком положении, в котором не способен вертикально стоять неживой предмет! Как будто какая сила засела в ней… И – словно бы она… смотрит ! Бред! Глупости! Такого не может быть … И все-таки я буду чувствовать себя увереннее, если доберусь до ружья».
Я был между ним и дверью. Сделав над собою усилие, старик пошел прямо на меня, не желая жаться к стене. Да только не надолго его хватило. Он очень скоро почувствовал, что не сумеет заставить себя пройти около. Хотя вот именно это он мог бы себе позволить. Ведь для него уже наступил момент, когда – какой ни выбери путь, а это уже ничего не меняет в твоей судьбе!
Иван вскрикнул, когда я перехватил руки его и ноги одновременно в семи или даже восьми местах.
Он ожидал чего-то подобного, но вряд ли предполагал у выростов моего тела такую гибкость.
Я притянул старика к себе, и я крепко прижал его тело к своему телу.
Он более не кричал… Картина моего шествия через дым из самого центра взрыва сияла в его сознании. Он хорошо замечал – теперь , – почему это не могло быть простым кувырканьем коряги в озеро.
Он все еще не понимал (умом), с чем столкнулся. Но, видимо, он был мудр, потому что однозначно почувствовал: ему уже ничто не поможет. Он не надеялся спасти жизнь. В его уме трепетала лишь одна мысль, иная: как ему сделать, чтобы хотя бы его сына минула чаша сия?
Он видел лишь один хрупкий шанс: не допустить, чтобы Владимир вошел сюда сейчас, в эти последние его на земле мгновения.
Поэтому старик не хотел кричать. Он тщился контролировать себя и это становилось мне уже интересно .
Я прямо-таки распластал его на себе и начал прорастать его плоть.
Конечно, долго он не смог выдержать. Я вырвал у него крик… Владимир ломился в дверь. Его отец успевал иногда выкликать ему между приступами нечленораздельного вопля: "Беги отсюда! Беги!"
Дверь в студию не была заперта. Но я уж побеспокоился, когда проходил доски ее насквозь, чтобы открыть эту дверь было также трудно, как если бы эти доски составляли со стеной одно целое.
Маленькая неприятная штучка, которую Владимир носил на шее, на золотой цепочке – она могла бы помочь ему открыть дверь. Да только он о том ничего не знал.
Вдруг тело старика дернулось сильнее обычного. Это разорвалось его сердце. Иван перестал дышать… Я больше не удерживал дверь.
И створка отлетела к стене и Владимир ворвался в студию.
В руках у него было помповое ружье, как это я и предполагал увидеть.
Я выгнулся, как дуга, и тело его отца с хрустом развалилось на несколько дымящихся кусков и я стряхнул эти куски на пол.
Грохот и огневая вспышка застали меня врасплох. Я почему-то не ожидал такой громкости (и такой яркости) от человеческого оружия. Звякнули под окном вылетевшие стекла. Меня качнуло. Быть может, я даже бы и упал, если бы щупики моих корней не уперлись в борозды по местам, где стыковались меж собой камни пола.
Владимир выстрелил еще раз, прицельнее, и пуля вошла теперь в самую мою сердцевину. В следующую секунду чуть ниже легла и третья, за ней четвертая… Грохот и эхо выстрелов сотрясали воздух. Но попадания не особенно беспокоили меня, потому что это был всего лишь свинец .
Сквозь клубы редкого дыма я видел, что с каждым выстрелом Серый младший подходит ближе… Я наблюдал его мысли. Тело его сознания излучало яркий, багровый гнев. Я наслаждался и его гневом, и его мукой, что он потерял отца. Владимир не догадывался пока, что разлучается он с ним… ненадолго.
…Владимир не оставлял тщетных попыток вырваться из моих захватов. Шло время, я пока что только держал, мне было не для чего спешить. Но вот его все мышцы расслабились. Не потому что, он сдался. Он просто израсходовал все силы и осознал очевидное: пришла смерть.
И сразу же какой-то ясный покой простерся в его сознании.
И – не могу понять – покой этот не ушел… несмотря на боль, которую начал я причинять ему! Они могли сосуществовать рядом в этой душе: и покой, и боль. Страстей не было! Такого я еще не встречал и мне – впервые, сколько я себя помню – перестало быть интересно мое занятие.
Я видел много смертей. И различающиеся весьма варианты поведения перед смертью. Ее встречают в страстях страдания, в страстях страха или во страсти гнева. (И есть еще страсть отчаяния у смертных, принимающих смерть. О, это ее неповторимое, всасывающее цветение!.. Именно созерцание его я предвкушаю всегда наиболее истово, исступленно…) Я ожидал, что из перечисленного произойдет любое. Но я не мог и отдаленно предполагать ничего подобного тому, что произошло тогда.
В момент, когда к Владимиру возвращалось сознание, он читал молитву.
Старинный слог призывал, чтоб царствие моего Врага совершилось также и на земле, как на небе.
Как будто бы Ему мало неба!
Да и с чего человеку, прощающемуся с жизнью, славить Его?! Зачем он не проклинал Его?! Зная ведь, что он уже умирает… а Он – не спешит на помощь!
И вот я еще чего не могу понять. Действительно, почему Он не поспешил, почему позволил мне эту смерть? Ведь если уж Ему не угодна такая верность… тогда, какая же Ему, еще, нужна верность?
Я слышал, ангелы полагают, будто бы страдания земных существ искупают нечто, мешающее попасть в рай. И будто бы только там есть настоящая жизнь, а земля и смерть – это всего лишь урок, что надлежит выучить.
Но я не верю в существованье рая. Он – выдумка. И это я могу доказать. Посмотрим, что он такое, рай? Место, где нет страдания? Где существует одно блаженство? Но я ведь хорошо знаю, что такое блаженство. Чтобы испытал ты его, необходим еще кто-то, кроме тебя. Кто-то, кому ты можешь причинить боль… То есть: настоящий рай – это ад.
И только в этом смысле рай – если угодно называть это так – существует. И в этом, невыдуманном раю вечно жива надежда (которую там вечно предлагают оставить). Надежда, потому что палач и жертва обязательно рано или поздно меняются местами – таков закон. Закон, что властен везде – и поэтому миры не особенно отличаются друг от друга.
Так было, так есть («так будет», прибавили бы еще ангелы или люди, но будет – это глупое слово), отнюдь не испытываю стремления оказаться ни ниже, чем есть, ни выше. Меня устраивает мир сей. Какие-то незапамятные тысячелетия назад я избрал себе эту землю, мой дом…
А много прежде того я избрал свободу .
Когда совершался Выбор, сородичи еще все были едины.
В смысле, что все желали совершенства свободы.
Но вот разошлись во мнениях, как именно понимать его, это совершенство.
И многие положили остаться ангелами. Такие спрашивали меня: «Какой свободы ты ищешь?» И предрекали: «Ты сделаешься свободен… как отрубленная рука !»
Но я не изменил решения своего.
И вот, я – Отрубленная Рука, демон леса. Века текли надо мной и не приносили мне оснований жалеть о Выборе.
Не вижу их и теперь…
Но только появились эти вопросы, на которые у меня нет ответа!
Я не могу в это верить. У меня – нет ответа? Знание, которое я почитал абсолютным… и на основе которого сделал Выбор… оно… неполно?
…Вот минуло восемь лет, как умерли эти трое. Я очень сильно разросся. Изгибы моего тела заполнили уже все комнаты, все закоулки и лестницы ветшающей башни. Какие-то из выростов пробрались в ангар и оплели вертолет.
Подобный рост необычен. Он обличает бурное течение моей мысли. Ее непрестанный и неотвязный ход… Я стал приверженец размышлений! Хотя такое занятие вызывало прежде лишь снисходительное презрение. Теперь же я обречен как проклятый (ха! – а кто я?) напряженно искать решение.
Я не могу допустить сомнения в полноте всецелого моего знания. Ведь это оказалась бы смертельная рана для моей гордости. А моя гордость… о, это далеко не просто одно лишь из моих свойств… нет, гордость – это сердцевина моя.
Это мое «я», я сам.
Решение могло бы обнаружиться в следующем. Возможно, поведение этого человека – последнего из долгой череды тех, что довелось мне убить, – отнюдь и не является действиями осмысленными . Не содержит позиции . А это просто была какая-то врожденная поведенческая особенность данного существа. Бессмысленная. Случайная. Вероятно – сродни инстинкту.
Да, очень даже и может быть, что некоторым из людей врожден такой вот инстинкт . Встречающийся не часто, но иногда все-таки наблюдаемый. А если все это так, то люди бы должны знать о наличии подобных среди себя и как-то определять их.
Тогда…
Тогда – конец истерзавшему меня палачу-вопросу! Он делается всего только… вопросом времени . Ведь люди не являются сиднями, каков я. Напротив, это постоянно перемещающиеся существа. А значит, рано или поздно какого-нибудь из них занесет в любое, пусть даже и сколь угодно глухое место. То есть, наступит время, и в этой котловине, как было уже не раз, покажется очередной человек.
И вот он подойдет к башне. И он заинтересуется – ведь эти существа любопытны – почему шевелятся корни в комнатах, как это он увидит сквозь окна. Шевелятся и даже когда нет ветра… И – этот человек приблизится к двери. И она откроется перед ним – как будто сама собой. Он войдет.
И я возьму его в корни.
Бережно, осторожно.
И я спрошу…
Ха! «Спрошу»?
Неужто совершившееся привело меня в такое смятенье, что я позабыл… свой Выбор? Ведь навсегда, на вечные времена отрекся я от Него. А значит – и от Его Сына, Слова . И вот теперь я способен весьма на многое, но не могу зато сделать одного. Простого. Я не могу спросить.
Ибо до скончанья времен я нем.
Кажется, я вот теперь начинаю чувствовать, о чем пытались предостеречь меня мои братья.
1995
Красная строка
1
Я дал обещание родственникам его, что не буду называть его имени.
Ему снилось темное .
Кажется, это была… ночь .
Но – живая , пульсирующая вокруг и в его сознании колким хохотом. Пронизывающая как тысячами стальных, льдистых глаз. И словно бы поворачивающая медленно его в своих цепких, неощутимых пальцах.
А он был во сне ребенком, оставленным на ее произвол. Он звал… сжигаемый бесконечным страхом – просил, чтобы взошло солнышко.
И вот оно поднялось… Раскачиваясь посреди этой тьмы как страшный слоновий лоб. Оно приблизилось и хлестнуло его глаза – словно тряпкой, намоченной в кислоте, – светом. Невыносимая костяная тоска свела его душу, как судорогою, и разбудила. Вокруг, разорванная, полыхала, плотнимая мечущимся пламенным клубом, мгла. Экспедиционная машина горела ! Мерцающие абрисы фигур, замерших, вычернялись метаниями бесящегося огня и тень, разбрасываемая по травам поляны, рвалась… то прядала…
Он вскочил, проламываясь из распадающегося пространства сна – в явь. Пошел, покачнувшись и выровнявшись, на трепетное мерцание фигур, в слепящее…
Неистовое полыхание огня прекратилось, внезапно, пока он шел. В напряженный и одиноко вытянувшийся язык собралось все пламя. И так стояло теперь, колеблемое едва лишь, как жуткий – огромностию своею – огонь свечи. Как если б окружающий мрак, сплотившийся словно каменными стенами вокруг, создал тягу.
И ветер, пригибаясь к самой земле, все бежал в огонь… И вздрагивали черные полотна теней… и близко, невероятно близко к пылающему средоточию стояли товарищи его, как в детской игре «замри» – неподвижные.
И он не понял тогда.
Он и теперь не в состоянии постичь, как это оно получилось, что тогда он – не понял. Ему ведь не впервой приходилось видеть это оцепенение, сродное параличу, обмороку. И он бы мог догадаться сразу, что происходит! Но нет, почему-то все думалось тогда только: просвистом… это всего лишь просвистом их вот так завораживает огонь! Тихим, непрестанным и странным… с которым летит, летит – обрываясь, как бесящаяся в бездну вода, с наклонной…
Внезапно он увидал – через жалящий отблеск треснувшего в кабине стекла – Петра! Их водитель… как малые дети боялся он отчего-то этих ночей, безлунных… Зачем же не покинул он духоты машины, как все, хоть на эту ночь?!
Он выхватил карабин – у кого-то из этих, которые стояли, тупо и неподвижно, около. И принялся методично бить, направляя приклад в край дверцы – герметичного люка, чуть скошенного у колеса. Он думал: заело герметизирующий замок. Но люк… вдруг отворился свободно. И – видел он: в иссеканиях скалывающегося, дрожащего воздуха несет Петр… огонек к самокруточке .
И тут огонь добрался до баков.
Он вовсе ничего не услышал, как это ни странно.
Только: сияющая тугая лента свивается во столб, клуб… раз-искривание, распад, небытие слепящего.
И тьма перед глазами его. И – словно перемешалось время в эти мгновения: тогда? или сразу после? – клонящаяся плоскость поляны, несущаяся ладонь, бьет… и он, отброшенный жестоким ударом – летит, летит… летит за какой-то зияющий бешенным белым предел бездонный .
2
И было что-то еще. Но запечатлелось в сознании, только: они идут. Не малое уже время. Не останавливаясь. По щиколотку в завалах тяжелой хвои.
Их меньше … Это не удивительно, разумеется. Нет Петра. Но – вдруг он осознает – их всего лишь четверо , нет и Владимира еще, их радиста! Что-то произошло и с Владимиром. Что ? Мысль эта не отпускает… Казалось бы, он может это легко узнать, спросив идущего рядом. Но почему-то не в состоянии он оборвать молчания, в котором они идут. Как будто это во сне. Страх чего-то, не обнаруживаемого чувствами, но… обволакивающего, крадущегося вокруг – оковал его.
И он не может заставить глаза свои не метаться, пытая мрак.
И слух, обострившийся до предела, процеживает напряженно шорохи игл, тревожимых их ногами…
Что понуждает сердце так биться? Чем странны эти пространства, сквозящие вязь ветвей? Тонкие метелочки игл, колеблемые нечувствительным ветром… резные звездочки мха… трещинки на коре… О, Боже!
Так вот ведь оно в чем дело! Как может быть, что он видит – видит вот это все в безлунную эту ночь?! Под сводами глухих крон… Теперь – наконец – он понял.
Единственному на всей Земле знакома ему… ОНА. Сила , в присутствии которой делаются видны предметы, хотя и невозможно понять, откуда падает на них свет. Он первый обнаружил ЕЕ, производя отвлеченные, казалось бы, вычисления.
И стал ЕЕ первой жертвой.
«ЕЕ присутствие имеет форму ядра». Фраза из его дневника. Она представляет собой простое описание наблюдения, но выглядит нелепо и странно. Впрочем, такое впечатление производит всякое вообще неведомое доселе. Не вписывающееся в картину.
Во времена Колумба Америка, вероятно, смотрелась несуразно на карте мира. Но восприятие скорректировалось. Картина знания человеческого изменится и теперь. Если только… если вообще она теперь будет , какая-либо картина!
Ядро … Наверное, не совсем удачное наименование для того, что обладает сознанием . Интересно, как называет ОНА сама это проявление свое здесь – метастаз, который ОНА дала в наше время ? И нужно ль ЕЙ вообще имя… наползающей абсолютной Тьме, для которой нет никаких преград?
Он обнаружил ЕЕ, как это говорится, «на кончике пера». А после наблюдал и ядро . По-видимому, это величайшее научное открытие всех времен. ( Времен …) Ему «принадлежит честь»… о, как он проклинает судьбу, что не кому-то другому!
Пламенная речь отзвучала. Старик молчал. И, наконец, он оторвал взгляд от своей руки, сжимающей рукоять, и посмотрел в лицо сыну. И складки обозначились резче по уголкам его узких губ. – Мне этого уже не понять. Возможно, ты прав, Володя. Но если мы изменим наш план, потребуется многое начинать сначала и все это займет еще год. А у меня… ты знаешь, и у меня тоже есть одно совершенно четкое чувство. Что я не проживу столько. Я вроде бы еще крепок, но, не забывай, я старик. И я прошу у Него – не зная даже, кто Он такой – об одном. Умереть вот здесь, в этой башне, которую мир не видит. Потому что для меня это очень важно. Это – как если бы я навсегда остался посреди лучшего своего холста. Завершенного. Снятого с мольберта и вправленного в добрую раму. Год? Боюсь, это для меня окажется слишком долго. Но… сам решай! Как ты сейчас решишь, так и будет.
С этими словами Иван взял Владимира за руку – и положил эту руку на рукоять устройства. И улыбнулся сыну почему-то извиняющейся какой-то улыбкой. И резко отвернулся к сопкам на противоположной стороне котловины. Владимир замкнул контакт.
Я оказался словно бы в сердцевине огромного, толстого огненного ствола с дымной кроной. Камни, на которые я опирался века, выскользнули из бесчисленных разветвлений моего тела, как пригоршня золотых монет из руки человека, пытавшегося купить у меня быструю смерть век назад. Поверхность моей плоти начала тлеть. Но это не было для меня опасно, и, кроме того, у меня была возможность быстро унять огонь. Взрыв получился сильным, и я боялся, как бы все эти камни, поднятые им в воздух, не причинили смерть кому-нибудь из людей. Ведь это бы нарушило мои планы.
– Смотри! – закричал старику Владимир, когда рассеялся дым. – Тот пень, на который ты мне показывал! "Отрубленная рука"! Он словно бы бежит по обрушивающемуся склону! Ведь он не просто катится вниз, он передвигается в точности, как огромный паук! Мы что-то здесь с тобой растревожили.
Я помню, как старик обернулся. Он сына знал хорошо и не сомневался, что тот не будет говорить ерунды. Поэтому какое-то время Иван и вправду силился разглядеть. Однако… что может разглядеть человек, которого всю жизнь учили не верить , а это значит – не видеть ?
– Он просто свалился в озеро, твой «паук»! – прозвучал неизбежный вердикт. – Идут круги по воде… все тривиально и нет ни малейшей мистики. Вот только мне не понятно, почему же этот пень не всплывает? Наверное, зацепился на дне за что-то… А из тебя бы вышел художник, сын! Ты ведь прав: ей Богу, в этой разлапистой, кувыркающейся коряге было что-то паучье.
Вокруг меня вились мутные, медленные вихри успокаивающегося озера. Я наблюдал стихающие метанья рыб… И образы великого моего прошлого обступали снова, поднявшись из глубин памяти… И на какое-то время я снова отдался им, исчезнув из моего теперешнего, то есть потеряв представление о том, что совершается в котловине.
Я даже не сразу понял, где нахожусь, когда вернулся в «сейчас». Но это длилось недолго. На память пришел огонь, повергший из одной стихии в другую.
…Вода совсем успокоилась.
Женщина стояла от меня близко. Настолько близко, что я мог хорошо чувствовать ее мысли. И даже не отдельные вспышки их, выбивающиеся особенно яркими протуберанцами, но их слитный, их непрерывный сплошной поток. Наверное, этому способствовало и то, что ее ноги были по щиколотку погружены в воду.
"Какое тихое озеро! Деревья словно бы и не отражаются, а двоятся. И будто собираешься нырнуть в зеркало. Или в небо. А сразу как от берега глубоко! И… что это? – вода уже почти что прозрачная, но… как-то не по себе. Наверное, это потому что всегда мне казалось, что глубина удерживает на расстоянии… Ты будешь прыгать, или ты будешь вот так стоять, голая, до второго Пришествия? Интересно, видит ли меня сейчас Влад? А старик? Хорошие они парни. Спокойные. И даже почти не пьющие. Беда только – вот именно у таких мужиков обязательно обнаруживается какая-нибудь да блажь. У этих – заточить себя насовсем в глуши. А я сначала подумала, они это такую дачу себе отгрохали. А может, в чем-то они правы: тишина, покой. Не плохо после столичного бардака. Но только – кому похвалишься тут, что ты девчонка самого Влада Серого? Похоже, Алке повезло больше в смысле зарисоваться. Да и вообще: попала в группу поддержки при «Скрежещущих Шкафах», а ведь это – Барселона, Милан, Бангкок… И секс, наверное, с этими обдолбанными рокерами головокружительный! Кстати, «Оружейник Весны» мог бы вспоминать об этом и чаще. Впрочем – не в этом все! Вот он положит мне руку свою на голову – и делается сразу же хорошо. И не страшно… Так только брат мой умел, пока игла его не сгубила. Мне повезло с тобой, Влад. Какая-то особая правда, не чувствующаяся в других, в тебе есть. Да только очень она… холодная. Какая-то… не-за-жизнь, что ли – эта правда. Наверное, еще на месяц-другой останусь я с тобой «навсегда». А если все же на больше? Эх, Влад, ведь я совсем не такая, какой ты меня все себе рисуешь! Другая . И ты бы ахнул. Да и от жизни хочу я совсем другого, чем ты. (Вот только не пойму сама, чего именно.) Эх, если бы Господь отнял у меня эту жизнь и дал бы что иное взамен!.. Да сколько можно стоять, уставившись на облака в воде?! – прыгай!"
И она нырнула.
Однако не прошло и минуты, как она пулей вылетела на берег.
А я все продолжал видеть, как под водою внезапно расширились у нее глаза и от смертельного страха стали они безумны…
Теперь, вновь стоя на берегу, женщина почему-то была уверена, что она в безопасности. И мысль ее искала вернуться в привычное свое русло, словно ручей, расплесканный угодившим вдруг в его середину камнем.
"С чего это я решила, что эта коряга там, под водой, шевелится ? Ну, может она и трепыхнулась чуточку от волнения, которое я сама же и подняла, нырнув головою вниз. И уж тем более непонятно, почему показалось вдруг, что будто бы она… смотрит ? Ведь я же точно не заметила под водою никаких глаз ! Все ясно: я пересмотрелась дешевых видео. Правы ребята, что не позволили хотя бы сюда тащить чертов ящик. А классный бы вышел триллер: ужасный осьминогопаук насилует обольстительную купальщицу… А вот возьму и нырну еще! И отломаю веточку от него… от нее – от этой гнилой коряги, пытающейся пугать. Вот из принципа!”
Ее сердечко стучало как у бельчонка, пойманного хорьком. И все-таки она не заставила себя ждать… Странные существа! Они почти всегда поступают так. Хотя инстинкт им подсказывает: «беги!» И сердце криком кричит им: «стой – смерть !» И смерть ее получилась быстрой. Что вовсе не удивительно, потому как мы встретились под водой. В моем распоряжении было всего лишь время, которое человек способен прожить без воздуха. Но я не хочу сказать, что мне с ней не повезло .
Нет, ведь я получил то именно, что обретаю все реже. Новые впечатления . В смысле – совершенно иные, а не вариации уже виденных мной картин.
О, этот переливчатый взрыв беспомощного отчаяния!..
Сверкающие пузыри, вырывающиеся изо рта ее вместо крика…
Все это зафиксировано теперь в моей памяти. В бездонной житнице сцен, показывающей любое, словно бы наяву, как только я захочу.
…Старик стоял перед холстом и работал. Он зачарованно писал белый дирижабль, собирающийся пройти – зачем бы это ему? – под гигантской, растрескавшейся гранитной аркой.
Я чувствовал течение мысли Ивана Серого. Хотя и не так отчетливо, как у женщины. Я созерцал его радость. Старик создал себе башню и творил в ней – уже никто не спросит его, к примеру, что это еще за плагиат с Цепеллина и на кой сдалась ему арка.
Я шел бесшумно. Потом я неподвижно стоял на самых остриях кончиков сотен моих корней. В студии отшельника было тихо. И даже эта вода, струившаяся с меня после озера, не капала больше на пол. Ее ведь всю, сколько ни задержалось в бороздах моей кожи, впитало дерево двери, когда я проходил доски ее насквозь.
Я начал приближаться к Ивану. Медленно. Переступая кончиками корней по полу совершенно беззвучно. И он бы не обернулся. Но счетчик, что укреплен был на поясе его, стал мигать. И вот – художник уронил кисть и впился в меня глазами.
Я замер. Это завораживающая картина, изысканнейшее зрелище – когда человеческую душу, всю, начинает прорастать страх . Сначала разум не верит . Но просыпается уже тревога – какое-то безотчетное зыбкое пророчество, что все-таки придется поверить. Потом человеку делается с неумолимостью очевидно, что все происходит вправду. Он уже знает , но до последнего сохраняет бессмысленную надежду, что, может быть… все же нет!
Ну а потом он кричит . Когда ему становится уже все абсолютно ясно.
Итак, я замер перед глазами старика, я не хотел торопить… Я смаковал мысли, мечущиеся в его сознании. «Черт! Откуда здесь эта штука? Владимир захотел пошутить? Но ведь такую коряжину невозможно пронести в дверь бесшумно . А может, это я так увлекся, подбирая оттенок? Но ведь ее вообще невозможно втиснуть, не поломав, сквозь дверной проем! Ну разве только если бы она могла сама гнуться, если бы коряга эта была… живая . Черт… а ведь она замерла в таком положении, в котором не способен вертикально стоять неживой предмет! Как будто какая сила засела в ней… И – словно бы она… смотрит ! Бред! Глупости! Такого не может быть … И все-таки я буду чувствовать себя увереннее, если доберусь до ружья».
Я был между ним и дверью. Сделав над собою усилие, старик пошел прямо на меня, не желая жаться к стене. Да только не надолго его хватило. Он очень скоро почувствовал, что не сумеет заставить себя пройти около. Хотя вот именно это он мог бы себе позволить. Ведь для него уже наступил момент, когда – какой ни выбери путь, а это уже ничего не меняет в твоей судьбе!
Иван вскрикнул, когда я перехватил руки его и ноги одновременно в семи или даже восьми местах.
Он ожидал чего-то подобного, но вряд ли предполагал у выростов моего тела такую гибкость.
Я притянул старика к себе, и я крепко прижал его тело к своему телу.
Он более не кричал… Картина моего шествия через дым из самого центра взрыва сияла в его сознании. Он хорошо замечал – теперь , – почему это не могло быть простым кувырканьем коряги в озеро.
Он все еще не понимал (умом), с чем столкнулся. Но, видимо, он был мудр, потому что однозначно почувствовал: ему уже ничто не поможет. Он не надеялся спасти жизнь. В его уме трепетала лишь одна мысль, иная: как ему сделать, чтобы хотя бы его сына минула чаша сия?
Он видел лишь один хрупкий шанс: не допустить, чтобы Владимир вошел сюда сейчас, в эти последние его на земле мгновения.
Поэтому старик не хотел кричать. Он тщился контролировать себя и это становилось мне уже интересно .
Я прямо-таки распластал его на себе и начал прорастать его плоть.
Конечно, долго он не смог выдержать. Я вырвал у него крик… Владимир ломился в дверь. Его отец успевал иногда выкликать ему между приступами нечленораздельного вопля: "Беги отсюда! Беги!"
Дверь в студию не была заперта. Но я уж побеспокоился, когда проходил доски ее насквозь, чтобы открыть эту дверь было также трудно, как если бы эти доски составляли со стеной одно целое.
Маленькая неприятная штучка, которую Владимир носил на шее, на золотой цепочке – она могла бы помочь ему открыть дверь. Да только он о том ничего не знал.
Вдруг тело старика дернулось сильнее обычного. Это разорвалось его сердце. Иван перестал дышать… Я больше не удерживал дверь.
И створка отлетела к стене и Владимир ворвался в студию.
В руках у него было помповое ружье, как это я и предполагал увидеть.
Я выгнулся, как дуга, и тело его отца с хрустом развалилось на несколько дымящихся кусков и я стряхнул эти куски на пол.
Грохот и огневая вспышка застали меня врасплох. Я почему-то не ожидал такой громкости (и такой яркости) от человеческого оружия. Звякнули под окном вылетевшие стекла. Меня качнуло. Быть может, я даже бы и упал, если бы щупики моих корней не уперлись в борозды по местам, где стыковались меж собой камни пола.
Владимир выстрелил еще раз, прицельнее, и пуля вошла теперь в самую мою сердцевину. В следующую секунду чуть ниже легла и третья, за ней четвертая… Грохот и эхо выстрелов сотрясали воздух. Но попадания не особенно беспокоили меня, потому что это был всего лишь свинец .
Сквозь клубы редкого дыма я видел, что с каждым выстрелом Серый младший подходит ближе… Я наблюдал его мысли. Тело его сознания излучало яркий, багровый гнев. Я наслаждался и его гневом, и его мукой, что он потерял отца. Владимир не догадывался пока, что разлучается он с ним… ненадолго.
…Владимир не оставлял тщетных попыток вырваться из моих захватов. Шло время, я пока что только держал, мне было не для чего спешить. Но вот его все мышцы расслабились. Не потому что, он сдался. Он просто израсходовал все силы и осознал очевидное: пришла смерть.
И сразу же какой-то ясный покой простерся в его сознании.
И – не могу понять – покой этот не ушел… несмотря на боль, которую начал я причинять ему! Они могли сосуществовать рядом в этой душе: и покой, и боль. Страстей не было! Такого я еще не встречал и мне – впервые, сколько я себя помню – перестало быть интересно мое занятие.
Я видел много смертей. И различающиеся весьма варианты поведения перед смертью. Ее встречают в страстях страдания, в страстях страха или во страсти гнева. (И есть еще страсть отчаяния у смертных, принимающих смерть. О, это ее неповторимое, всасывающее цветение!.. Именно созерцание его я предвкушаю всегда наиболее истово, исступленно…) Я ожидал, что из перечисленного произойдет любое. Но я не мог и отдаленно предполагать ничего подобного тому, что произошло тогда.
В момент, когда к Владимиру возвращалось сознание, он читал молитву.
Старинный слог призывал, чтоб царствие моего Врага совершилось также и на земле, как на небе.
Как будто бы Ему мало неба!
Да и с чего человеку, прощающемуся с жизнью, славить Его?! Зачем он не проклинал Его?! Зная ведь, что он уже умирает… а Он – не спешит на помощь!
И вот я еще чего не могу понять. Действительно, почему Он не поспешил, почему позволил мне эту смерть? Ведь если уж Ему не угодна такая верность… тогда, какая же Ему, еще, нужна верность?
Я слышал, ангелы полагают, будто бы страдания земных существ искупают нечто, мешающее попасть в рай. И будто бы только там есть настоящая жизнь, а земля и смерть – это всего лишь урок, что надлежит выучить.
Но я не верю в существованье рая. Он – выдумка. И это я могу доказать. Посмотрим, что он такое, рай? Место, где нет страдания? Где существует одно блаженство? Но я ведь хорошо знаю, что такое блаженство. Чтобы испытал ты его, необходим еще кто-то, кроме тебя. Кто-то, кому ты можешь причинить боль… То есть: настоящий рай – это ад.
И только в этом смысле рай – если угодно называть это так – существует. И в этом, невыдуманном раю вечно жива надежда (которую там вечно предлагают оставить). Надежда, потому что палач и жертва обязательно рано или поздно меняются местами – таков закон. Закон, что властен везде – и поэтому миры не особенно отличаются друг от друга.
Так было, так есть («так будет», прибавили бы еще ангелы или люди, но будет – это глупое слово), отнюдь не испытываю стремления оказаться ни ниже, чем есть, ни выше. Меня устраивает мир сей. Какие-то незапамятные тысячелетия назад я избрал себе эту землю, мой дом…
А много прежде того я избрал свободу .
Когда совершался Выбор, сородичи еще все были едины.
В смысле, что все желали совершенства свободы.
Но вот разошлись во мнениях, как именно понимать его, это совершенство.
И многие положили остаться ангелами. Такие спрашивали меня: «Какой свободы ты ищешь?» И предрекали: «Ты сделаешься свободен… как отрубленная рука !»
Но я не изменил решения своего.
И вот, я – Отрубленная Рука, демон леса. Века текли надо мной и не приносили мне оснований жалеть о Выборе.
Не вижу их и теперь…
Но только появились эти вопросы, на которые у меня нет ответа!
Я не могу в это верить. У меня – нет ответа? Знание, которое я почитал абсолютным… и на основе которого сделал Выбор… оно… неполно?
…Вот минуло восемь лет, как умерли эти трое. Я очень сильно разросся. Изгибы моего тела заполнили уже все комнаты, все закоулки и лестницы ветшающей башни. Какие-то из выростов пробрались в ангар и оплели вертолет.
Подобный рост необычен. Он обличает бурное течение моей мысли. Ее непрестанный и неотвязный ход… Я стал приверженец размышлений! Хотя такое занятие вызывало прежде лишь снисходительное презрение. Теперь же я обречен как проклятый (ха! – а кто я?) напряженно искать решение.
Я не могу допустить сомнения в полноте всецелого моего знания. Ведь это оказалась бы смертельная рана для моей гордости. А моя гордость… о, это далеко не просто одно лишь из моих свойств… нет, гордость – это сердцевина моя.
Это мое «я», я сам.
Решение могло бы обнаружиться в следующем. Возможно, поведение этого человека – последнего из долгой череды тех, что довелось мне убить, – отнюдь и не является действиями осмысленными . Не содержит позиции . А это просто была какая-то врожденная поведенческая особенность данного существа. Бессмысленная. Случайная. Вероятно – сродни инстинкту.
Да, очень даже и может быть, что некоторым из людей врожден такой вот инстинкт . Встречающийся не часто, но иногда все-таки наблюдаемый. А если все это так, то люди бы должны знать о наличии подобных среди себя и как-то определять их.
Тогда…
Тогда – конец истерзавшему меня палачу-вопросу! Он делается всего только… вопросом времени . Ведь люди не являются сиднями, каков я. Напротив, это постоянно перемещающиеся существа. А значит, рано или поздно какого-нибудь из них занесет в любое, пусть даже и сколь угодно глухое место. То есть, наступит время, и в этой котловине, как было уже не раз, покажется очередной человек.
И вот он подойдет к башне. И он заинтересуется – ведь эти существа любопытны – почему шевелятся корни в комнатах, как это он увидит сквозь окна. Шевелятся и даже когда нет ветра… И – этот человек приблизится к двери. И она откроется перед ним – как будто сама собой. Он войдет.
И я возьму его в корни.
Бережно, осторожно.
И я спрошу…
Ха! «Спрошу»?
Неужто совершившееся привело меня в такое смятенье, что я позабыл… свой Выбор? Ведь навсегда, на вечные времена отрекся я от Него. А значит – и от Его Сына, Слова . И вот теперь я способен весьма на многое, но не могу зато сделать одного. Простого. Я не могу спросить.
Ибо до скончанья времен я нем.
Кажется, я вот теперь начинаю чувствовать, о чем пытались предостеречь меня мои братья.
1995
Красная строка
Клялся… что Времени уже не будет.Откровение Иоанна, 10:6
1
Я дал обещание родственникам его, что не буду называть его имени.
Ему снилось темное .
Кажется, это была… ночь .
Но – живая , пульсирующая вокруг и в его сознании колким хохотом. Пронизывающая как тысячами стальных, льдистых глаз. И словно бы поворачивающая медленно его в своих цепких, неощутимых пальцах.
А он был во сне ребенком, оставленным на ее произвол. Он звал… сжигаемый бесконечным страхом – просил, чтобы взошло солнышко.
И вот оно поднялось… Раскачиваясь посреди этой тьмы как страшный слоновий лоб. Оно приблизилось и хлестнуло его глаза – словно тряпкой, намоченной в кислоте, – светом. Невыносимая костяная тоска свела его душу, как судорогою, и разбудила. Вокруг, разорванная, полыхала, плотнимая мечущимся пламенным клубом, мгла. Экспедиционная машина горела ! Мерцающие абрисы фигур, замерших, вычернялись метаниями бесящегося огня и тень, разбрасываемая по травам поляны, рвалась… то прядала…
Он вскочил, проламываясь из распадающегося пространства сна – в явь. Пошел, покачнувшись и выровнявшись, на трепетное мерцание фигур, в слепящее…
Неистовое полыхание огня прекратилось, внезапно, пока он шел. В напряженный и одиноко вытянувшийся язык собралось все пламя. И так стояло теперь, колеблемое едва лишь, как жуткий – огромностию своею – огонь свечи. Как если б окружающий мрак, сплотившийся словно каменными стенами вокруг, создал тягу.
И ветер, пригибаясь к самой земле, все бежал в огонь… И вздрагивали черные полотна теней… и близко, невероятно близко к пылающему средоточию стояли товарищи его, как в детской игре «замри» – неподвижные.
И он не понял тогда.
Он и теперь не в состоянии постичь, как это оно получилось, что тогда он – не понял. Ему ведь не впервой приходилось видеть это оцепенение, сродное параличу, обмороку. И он бы мог догадаться сразу, что происходит! Но нет, почему-то все думалось тогда только: просвистом… это всего лишь просвистом их вот так завораживает огонь! Тихим, непрестанным и странным… с которым летит, летит – обрываясь, как бесящаяся в бездну вода, с наклонной…
Внезапно он увидал – через жалящий отблеск треснувшего в кабине стекла – Петра! Их водитель… как малые дети боялся он отчего-то этих ночей, безлунных… Зачем же не покинул он духоты машины, как все, хоть на эту ночь?!
Он выхватил карабин – у кого-то из этих, которые стояли, тупо и неподвижно, около. И принялся методично бить, направляя приклад в край дверцы – герметичного люка, чуть скошенного у колеса. Он думал: заело герметизирующий замок. Но люк… вдруг отворился свободно. И – видел он: в иссеканиях скалывающегося, дрожащего воздуха несет Петр… огонек к самокруточке .
И тут огонь добрался до баков.
Он вовсе ничего не услышал, как это ни странно.
Только: сияющая тугая лента свивается во столб, клуб… раз-искривание, распад, небытие слепящего.
И тьма перед глазами его. И – словно перемешалось время в эти мгновения: тогда? или сразу после? – клонящаяся плоскость поляны, несущаяся ладонь, бьет… и он, отброшенный жестоким ударом – летит, летит… летит за какой-то зияющий бешенным белым предел бездонный .
2
И было что-то еще. Но запечатлелось в сознании, только: они идут. Не малое уже время. Не останавливаясь. По щиколотку в завалах тяжелой хвои.
Их меньше … Это не удивительно, разумеется. Нет Петра. Но – вдруг он осознает – их всего лишь четверо , нет и Владимира еще, их радиста! Что-то произошло и с Владимиром. Что ? Мысль эта не отпускает… Казалось бы, он может это легко узнать, спросив идущего рядом. Но почему-то не в состоянии он оборвать молчания, в котором они идут. Как будто это во сне. Страх чего-то, не обнаруживаемого чувствами, но… обволакивающего, крадущегося вокруг – оковал его.
И он не может заставить глаза свои не метаться, пытая мрак.
И слух, обострившийся до предела, процеживает напряженно шорохи игл, тревожимых их ногами…
Что понуждает сердце так биться? Чем странны эти пространства, сквозящие вязь ветвей? Тонкие метелочки игл, колеблемые нечувствительным ветром… резные звездочки мха… трещинки на коре… О, Боже!
Так вот ведь оно в чем дело! Как может быть, что он видит – видит вот это все в безлунную эту ночь?! Под сводами глухих крон… Теперь – наконец – он понял.
Единственному на всей Земле знакома ему… ОНА. Сила , в присутствии которой делаются видны предметы, хотя и невозможно понять, откуда падает на них свет. Он первый обнаружил ЕЕ, производя отвлеченные, казалось бы, вычисления.
И стал ЕЕ первой жертвой.
«ЕЕ присутствие имеет форму ядра». Фраза из его дневника. Она представляет собой простое описание наблюдения, но выглядит нелепо и странно. Впрочем, такое впечатление производит всякое вообще неведомое доселе. Не вписывающееся в картину.
Во времена Колумба Америка, вероятно, смотрелась несуразно на карте мира. Но восприятие скорректировалось. Картина знания человеческого изменится и теперь. Если только… если вообще она теперь будет , какая-либо картина!
Ядро … Наверное, не совсем удачное наименование для того, что обладает сознанием . Интересно, как называет ОНА сама это проявление свое здесь – метастаз, который ОНА дала в наше время ? И нужно ль ЕЙ вообще имя… наползающей абсолютной Тьме, для которой нет никаких преград?
Он обнаружил ЕЕ, как это говорится, «на кончике пера». А после наблюдал и ядро . По-видимому, это величайшее научное открытие всех времен. ( Времен …) Ему «принадлежит честь»… о, как он проклинает судьбу, что не кому-то другому!