Мариано Асуэла
Те, кто внизу

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

   – А я тебе говорю, это не скотина. Слышишь, как Голубь заливается? Наверно, кто-нибудь едет.
   Женщина пристально всматривалась во мрак, окутавший горы.
   – А вдруг федералисты[2]? – отозвался мужчина, который сидел на корточках в углу комнаты и ел прямо из кастрюли, держа ее в правой руке, а в левой – три свернутые в трубку лепешки.
   Женщина промолчала: она напряженно старалась понять, что происходит за стенами хижины.
   На каменистой дороге послышался цокот копыт, и Голубь залаял пуще прежнего.
   – Кого бы там ни принесло, а ты спрячься, Деметрио.
   Мужчина спокойно доел, придвинул к себе кувшин с водой, поднял его и сделал несколько жадных глотков. Потом встал.
   – Ружье под циновкой, – чуть слышно сказала женщина.
   Хижину освещала масляная коптилка. В углу лежали ярмо, плуг, тростниковая корзина и прочее крестьянское имущество. К потолку на веревках была подвешена старая деревянная форма для выделки кирпичей, теперь служившая люлькой, где спал ребенок, укутанный в кусок грубой ткани и вылинявшее тряпье. Деметрио надел на пояс подсумок и взял ружье. Это был высокий крепкий безбородый и краснолицый мужчина в грубых домотканых штанах и рубахе, в гуараче [3]и широкополом сомбреро из листьев сойяте [4].
   Он неторопливо вышел из дома и исчез в непроглядной ночной мгле.
   Разъяренный Голубь перемахнул через ограду корраля. Раздался выстрел, пес негромко взвизгнул и затих.
   К дому с руганью и проклятьями подъехали всадники. Двое спешились, один остался сторожить лошадей.
   – Эй, хозяйки, живо чего-нибудь поужинать… Яйца, молоко, фасоль – все, что есть. Мы подыхаем с голоду.
   – Проклятая сьерра! Тут сам черт заблудится!
   – Особенно если напьется так, как ты, сержант.
   Один был в погонах, у другого на рукавах алели нашивки.
   – Куда это нас занесло, старина, черт бы все побрал? Неужто в доме ни души?
   – А почему свет горит? А мальчонка откуда взялся? Эй, хозяйка, давай ужинать, да побыстрее! Сама выйдешь или тебя силком тащить?
   – Зачем вы, злодеи, собаку убили? Что вам худого мой бедный Голубь сделал?
   Женщина вошла в хижину, волоча за собой обмякшее тело здоровенного белого пса. Глаза у него уже остекленели.
   – Да ты погляди, сержант, какие у ней щечки!… Не кипятись, душа моя. Клянусь, у тебя не один голубь, а целая голубятня будет, только ради бога
 
Не гляди сердито,
Будь повеселей,
Гнев смени на милость,
Свет моих очей, –
 
   пьяным голосом пропел офицер.
   – Сеньора, что это за уютное ранчо?
   – Лимон, – сердито ответила женщина, раздувая в очаге угли и подкладывая дрова.
   – Так это Лимон? Владение знаменитого Деметрио Масиаса? Слышите, лейтенант? Мы в Лимоне.
   – В Лимоне? Недурно, сержант. А впрочем, все едино. Коли суждено угодить в ад, так лучше сейчас… благо лошадка у меня добрая. Нет, ты погляди, что за щечки у этой смуглянки. Прямо яблочки – так бы и укусил!
   – Да вы, сеньора, наверняка этого бандита знаете. Я сидел вместе с ним в Эскобедской тюрьме.
   – Сержант, принеси-ка бутылку текилы [5]: я решил провести ночь в обществе прелестной смуглянки. Полковник?… Охота тебе о нем в такую минуту вспоминать? Да пошел он…! Будет злиться – мне все едино. Ступай, сержант, скажи капралу, пусть расседлает коней и идет ужинать. Я остаюсь здесь… Эй, курносенькая, брось ты яичницу жарить да лепешки греть – с этим и мой сержант справится. Иди-ка лучше сюда. Видишь этот бумажник с деньгами? Весь твой будет. Мое слово – закон. Соображаешь? Я, конечно, поднабрался и охрип малость… В Гвадалахаре я просадил половину, остальные промотаю по дороге. Ну, и что из этого? Мне так хочется! Сержант, бутылку текилы! Ты что дичишься, курносая? Подсаживайся, хлебни глоток… Как так нет? Испугалась муженька… или еще кого? Если он забился куда-нибудь в щель, скажи, пусть выходит… Мне все едино! Я крыс не боюсь, можешь поверить.
   Неожиданно в черном проеме двери выросла белая фигура.
   – Деметрио Масиас! – с ужасом вскрикнул сержант и попятился.
   Лейтенант вскочил и онемел, застыв, как статуя.
   – Убей их! – вырвалось из пересохшего горла женщины.
   – Извините, приятель, я не знал… Я уважаю храбрецов.
   Деметрио, не отрываясь, глядел на пришельцев, и губы его кривились в дерзкой презрительной усмешке.
   – Не только уважаю, но и люблю… Вот вам моя рука – рука друга… Как! Деметрио Масиас отвергает ее? Это все потому, что он не знает меня, видит во мне только мою проклятую собачью должность, а не человека. Что поделаешь, приятель? Я – бедняк, а семья большая, ее надо содержать. Пошли, сержант. Я всегда уважал домашний очаг храбреца, настоящего мужчины.
   Едва они исчезли, женщина крепко обняла Деметрио.
   – Пресвятая дева Халпская, ну и натерпелась я страху! Решила, что тебя пристрелили.
   – Сейчас же переберешься к моему отцу, – приказал Деметрио.
   Она пыталась задержать его, умоляла, плакала, по он осторожно отстранил ее и мрачно бросил:
   – Чует мое сердце – они опять вернутся, но уже всей сворой.
   – Почему ты их не убил?
   – Не пришел еще их черед.
   Она взяла ребенка на руки. Сразу же за порогом они двинулись в разные стороны.
   Светила луна, населяя горы смутными тенями. Под каждой скалой, у каждого дерева Деметрио мерещилась скорбная фигура женщины с младенцем на руках. Несколько. часов кряду он поднимался в гору, а когда оглянулся: со дна ущелья, там, у речки, тянулись к небу длинные языки пламени.
   Горел его дом.

II

   Когда Деметрио Масиас начал спускаться в глубокий овраг, все вокруг еще было окутано мраком. Тропинкой ему служила узкая расщелина между изрезанных огромными трещинами скал и крутым, почти отвесным склоном высотою в несколько сот метров, словно обрубленным ударом гигантского топора.
   Ловко и быстро спускаясь, он размышлял: «Теперь федералисты наверняка нападут на наш след и бросятся за нами, как свора собак. Счастье еще, что они не знают здешних троп, спусков и подъемов. Народ в Лимоне, Санта-Росе и других ранчо надежный – никогда не продаст. Разве что в Мойяуа найдется проводник – тамошнему касику не терпится увидеть, как я, с высунутым языком, болтаюсь на телеграфном столбе; из-за этого богатея я по горам и мытарюсь».
   Уже занималась заря, когда Деметрио спустился на самое дно пропасти, растянулся на камнях и заснул.
   Дробясь на множество крошечных каскадов, журчала река, в зарослях кактусов питайо[6] щебетали птицы и, придавая нечто таинственное безлюдью гор, монотонно звенели цикады.
   Проснувшись, Деметрио разом вскочил на ноги, перешел вброд реку и стал подниматься по противоположному склону ущелья. Похожий издали на красного муравья, он карабкался вверх, хватаясь руками за выступы скал и ветви кустарника, упираясь ногами в камни на тропе.
   Когда он достиг вершины, солнце залило светом горное плато, превратив его в золотое озеро. Внизу, в ущелье, точно огромные куски хлеба, торчали скалы; утесы, поросшие колючими растениями, походили на головы сказочных негров; питайо застыли, как окоченевшие пальцы великана; деревня нависла над пропастью. А среди иссохших ветвей и голых каменных глыб, как непорочная жертва, приносимая в дар светилу, протянувшему от скалы к скале свои золотые нити, белели напоенные утренней свежестью розы Сан-Хуана[7].
   На вершине горы Деметрио остановился, достал висевший на перевязи рог, приложил его к своим толстым губам, надул щеки и трижды протрубил. Кто-то за соседним гребнем ответил на этот сигнал троекратным свистом.
   Из-за видневшейся в отдалении островерхой груды тростника и прелой соломы, один за другим, появились босые полунагие люди; их темные, опаленные солнцем тела, казалось, были отлиты из старой бронзы.
   Люди торопились навстречу Деметрио.
   – Мой дом сожгли, – ответил он на их вопросительные взгляды.
   Раздались проклятия, угрозы, брань.
   Деметрио выждал, пока друзья отведут душу; потом вытащил из-за пазухи бутылку, глотнул, обтер горлышко рукой и передал соседу. Все поочередно приложились к бутылке, и она быстро опустела. Мужчины повеселели.
   – Бог даст, завтра, а то и сегодня ночью мы снова повстречаемся с федералистами, – сказал Деметрио. – Ну, как, ребята, познакомим их со здешними тропками?
   Полуобнаженные люди радостно закричали. Снова посыпались отборная брань, проклятья, угрозы.
   – Только вот неизвестно, сколько их, – заметил Деметрио, вглядываясь в лица друзей. – В Остотипакильо Хулиан Медина с шестью односельчанами наточили ножи и задали жару тамошним архангелам и федералистам.
   – А чем мы хуже ребят Медины? – возмутился здоровенный бородач, черноволосый густобровый мужчина с кроткими глазами, и добавил: – Одно вам скажу. Не будь я Анастасио Монтаньес, если завтра не обзаведусь маузером, подсумком, штанами и ботинками. Это уж точно!… Ты что, Перепел, не веришь? Да во мне полдюжины пуль застряло – вот кум Деметрио не даст соврать. А мне эти пули все равно что леденцы. Ну, все еще не веришь?
   – Да здравствует Анастасио Монтаньес! – воскликнул крестьянин по прозвищу Сало.
   – Нет, – запротестовал Анастасио. – Да здравствует Деметрио Масиас, наш командир, и да здравствует отец наш небесный и пресвятая дева!
   – Да здравствует Деметрио Масиас! – подхватили остальные.
   Натаскав сухой травы и веток, они развели костер и положили на раскаленные угли куски сырого мяса. Потом уселись на корточках вокруг костра, с аппетитом вдыхая запах мяса, которое потрескивало и шипело на огне.
   Тут же рядом, на влажной от крови земле, валялась рыжеватая шкура только что зарезанной коровы. На веревке, натянутой между двумя уисаче[8], висело уже подсохшее мясо, вялившееся на солнце и ветру.
   – Значит, так, – сказал Деметрио, – винтовок у нас, не считая моей, всего двадцать. Если этих гадов мало, перебьем всех до одного; ну, а если много, так хоть страху на них нагоним.
   Он ослабил пояс, отвязал прикрепленный к нему узелок и протянул товарищам.
   – Соль! – раздался ликующий возглас, и каждый кончиками пальцев взял по нескольку крупинок.
   Люди с жадностью набросились на еду, а насытившись, растянулись на земле и запели грустные протяжные песни, заканчивая каждую строфу пронзительным выкриком.

ІІІ

   Деметрио Маеиас и двадцать пять его соратников спали в горных зарослях, пока не заслышали звуки рожка. Это Панкрасио подавал сигнал с вершины утеса.
   – Подымайтесь, ребята, пора, – объявил Анастасио Монтаньес, щелкая затвором своей винтовки.
   Прошел еще час, но вокруг раздавался лишь стрекот цикад
   да кваканье лягушек в ямах.
   Когда угас блеклый лунный свет и появилась розоватая полоска зари, на самом крутом изгибе тропинки возник силуэт первого солдата. Вслед за ним показались другие – десяток, сотня – и так же быстро скрылись во мраке. Но вот засверкали лучи солнца, и осветилось ущелье, по дну которого спешили крошечные человечки на маленьких лошадках.
   – Полюбуйтесь-ка на этих красавчиков! – крикнул Панкрасио. – А ну, ребята, пошли позабавимся.
   Движущиеся внизу фигурки то исчезали в зарослях кустарника чапарро, то появлялись вновь, чернея на фоне желтовато-красных скал.
   Голоса офицеров и солдат были отчетливо слышны.
   Деметрио подал знак. Защелкали затворы.
   – Давай! – негромко скомандовал он.
   Грянул залп из двадцати одной винтовки, и столько же федералистов упали с седла. Остальные, захваченные врасплох, застыли на месте, словно высеченные на скалах барельефы.
   Новый залп, и еще двадцать один человек покатились с простреленными головами вниз по камням.
   – Выходите, бандиты!… Голодранцы!
   – Бей мякинников! Бей воровское отродье!
   – Смерть навозникам!
   Федералисты выкрикивали оскорбления, но их невидимые враги молча и спокойно вели огонь, словно щеголяя своей меткостью, принесшей им такую славу.
   – Гляди, Панкрасио, – сказал Паленый (на темном лице его сверкали лишь белки глаз да зубы), – следующая пуля тому, кто выглянет вон из-за того питайо… Получай, сукин сын!… Видал? Прямо в черепушку. Теперь в того, что па сером в яблоках… Подыхай, гад!
   – А я пущу кровь вон этому, что на краю тропинки… Если до реки не докатишься, полежишь на берегу, собачье отродье!… Ну как, видал?
   – Не жадничай, Анастасио, одолжи карабин. Дай разок выстрелить.
   Сало, Перепел и еще двое, у кого не было оружия, умоляли, как о величайшей милости, чтобы им дали сделать хоть один выстрел.
   – Ну, покажитесь, если вы такие храбрые!
   – Высуньте голову, рвань вшивая!
   От вершины к вершине раздавались крики с такой отчетливостью, будто они доносились с другой стороны улицы.
   Перепел неожиданно вскочил во весь рост. Он был совершенно гол и размахивал штанами, дразня ими федералисте а, как тореро дразнит плащом быка.
   На людей Деметрио хлынул свинцовый ливень.
   – Ух ты! Словно целую колоду пчел на башку опрокинули, – охнул Анастасио Монтаньес, распластавшись на камнях и не осмеливаясь поднять голову.
   – Перепел! Ложись, сукин сын!… Все туда, куда сказано! – рявкнул Деметрио.
   Ползком они сменили позицию.
   Федералисты торжествующе закричали и прекратили огонь, как вдруг новый град пуль внес смятение в их ряды.
   – К ним подкрепленье подошло! – взвыли солдаты.
   Поддавшись панике, многие повернули лошадей, другие спешились и в поисках убежища стали карабкаться на скалы. Офицеры, силясь восстановить порядок, открыли стрельбу по
   беглецам.
   – По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – крикнул Деметрио, наводя винтовку в сторону реки, вьющейся, словно хрустальная нить.
   Федералист рухнул в воду. Каждый выстрел неизменно валил в волны еще одного солдата. Но так как в направлении реки стрелял только Деметрио, на каждого убитого им федералиста приходилось десять – а то и двадцать – таких, которые невредимыми выбирались на склон горы.
   – По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – в ярости повторял Деметрио.
   Его товарищи, передавая друг другу оружие, выбирали цель и заключали пари.
   – Бьюсь на свой кожаный ремень, что прострелю голову вон тому на вороной кобыле. Давай ружье, Паленый…
   – Двадцать патронов к маузеру и полвары[9] колбасы, если дашь мне прикончить вон того, на черной в яблоках кобылке. Идет. Погоди, погоди… Видал, как он кувырнулся? Что твой олень!
   – Куда же вы, сволочь федералистская? Идите сюда, познакомьтесь с вашим папашей Деметрио Масиасом!
   Теперь уже люди Деметрио осыпали бранью своих противников.
   Кричал Панкрасио, поворачивая из стороны в сторону свое безбородое, невозмутимое, точно каменное лицо; кричал Сало, да так, что жилы на шее у него напряглись, щеки вытянулись. а глаза зловеще засверкали.
   Деметрио, не прекращая стрельбы, пытался предупредить товарищей о грозящей им серьезной опасности, но никто не обращал внимания на его отчаянные крики, пока с фланга не послышался свист пуль.
   – Меня ранило! – крикнул Деметрио и, скрежеща зубами, выругался: – Сукины дети!
   И он покатился вниз, по склону глубокого ущелья.

IV

   Они недосчитались двоих: карамельщика Серапио и Антонио, того, что играл на тарелках в оркестре Хучипилы[10].
   – Может, еще догонят, – сказал Деметрио.
   Все возвращались обеспокоенные. Только бородатое лицо и сонные глаза Анастасио Монтаньеса сохраняли свое обычное кроткое выражение, да по-прежнему высокомерен и невозмутим был Панкрасио с его суровым профилем и резко выдающейся челюстью.
   Федералисты убрались восвояси, и отряд Деметрио ловил их лошадей, разбежавшихся по горам.
   Вдруг шедший впереди Перепел вскрикнул: на ветвях меските[11] он увидел повешенных товарищей.
   Да, это были Серапио и Антонио. Их сразу узнали, и Анастасио Монтаньес, скрипнув зубами, прочел молитву:
   – Отче наш, иже еси на небесех…
   – Аминь, – негромко подхватили остальные, склонив голову и прижав к груди сомбреро.
   Потом они повернули на север, на дорогу к Хучиниле, и безостановочно, не замедляя шага, двигались до поздней ночи.
   Перепел ни на минуту не отходил от Анастасио. Перед его глазами неотступно стояло страшное видение: слегка раскачиваемые ветром тела повешенных, их вытянутые шеи, опущенные руки, окоченевшие ноги.
 
   Утром рана Деметрио сильно разболелась. Он уже не мог ехать верхом, и его пришлось нести на носилках, сделанных из дубовых веток и пучков травы.
   – Вы истекаете кровью, кум Деметрио, – сказал Анастасио Монтаньес, решительно оторвав рукав от своей рубахи и перетягивая ногу Маснаса выше раны.
   – Правильно, – одобрил Венансио. – Теперь кровь остановится, да и боль поутихнет.
   Венансио был цирюльником и у себя в селении врачевал: рвал зубы, ставил припарки и пиявки. Все поглядывали на него с уважением – ведь он прочел «Вечного жида» и «Майское солнце». Его величали «дохтуром», и он, в сознании своей учености, скупо цедил слова.
   Сменяясь по четверо, повстанцы несли носилки по голым каменистым плоскогорьям и высоким крутым склонам.
   В полдень, когда от зноя задрожал воздух и стало нестерпимо душно, когда заволокло туманом глаза, в нескончаемый стрекот цикад вплелись мерные и однообразные стоны раненого.
   У каждой хижины, притаившейся среди отвесных скал, отряд останавливался на отдых.
   – Слава богу, добрая душа да лепешка с перцем и фасолью всегда находятся, – говорил на прощанье Анастасио Монтаньес.
   А горцы крепко пожимали мозолистые руки повстанцев и восклицали:
   – Помоги вам бог! Да благословит он вас и выведет на верный путь!… Сегодня уходите вы, а завтра настанет и наш черед спасаться от вербовки, от властей и их проклятых наймитов. Они преследуют бедняков и объявили им войну не на жизнь, а на смерть: они отнимают у нас свиней, кур и даже маис; сжигают наши дома и уводят наших жен; убивают, как бешеную собаку, любого встречного бедняка.
   Под вечер, когда пламя заката расцветило небо ярчайшими красками, на площадке, сдавленной со всех сторон синими горами, повстанцы увидели несколько серых домишек, и Деметрио велел отнести его туда.
   Деревенька состояла из убогих соломенных хижин, разбросанных на берегу реки среди крошечных участков с молодыми всходами маиса и фасоли.
   Носилки опустили на землю, и Деметрио слабым голосом попросил воды.
   Из темных дверных проемов выглядывали худые нечесаные женщины в домотканых индейских юбках, а за их спиной мелькали блестящие глазки и свежие щечки детей.
   Смуглый пузатый мальчуган первым подошел взглянуть на раненого; за ним старуха, потом остальные. Вокруг носило!; столпилась вся деревня.
   Какая-то услужливая девушка принесла тыквенный кувшин со свежей водой. Деметрио дрожащими руками схватил ого и жадно припал губами.
   – Еще дать?
   Деметрио поднял глаза. Лицо у девушки было грубое, но голос нежный.
   Он смахнул тыльной стороной руки бисеринки пота со лба, повернулся на бок и устало поблагодарил:
   – Да вознаградит вас бог!
   И тут Деметрио начало так трясти, что задрожали ветки и трава, из которых были сделаны носилки. У него поднялся жар, и он потерял сознание.
   – Нельзя человеку спать на улице, когда у него лихорадка, – сказала тетушка Ремихия, босая старуха в индейской юбке и рваном одеяле на плечах вместо рубахи.
   Она предложила отнести Деметрио к себе в хижину.
   Панкрасио, Анастасио Монтаньес и Перепел, словно верные псы, покорные воле хозяина, бросились к носилкам.
   Остальные разбрелись промышлять съестное.
   Тетушка Ремихия предложила гостям перец и лепешки – все, что у нее было.
   – Водились у меня и куры, и яйца, и даже дойная козочка – представляете себе? – но проклятые федералисты все подчистили.
   Потом она подошла к Анастасио и шепнула ему на ухо:
   – Даже девочку тетушки Ньевес прихватили с собой, представляете себе?

V

   Перепел внезапно открыл глаза и приподнялся.
   – Слышал, Монтаньес? Выстрел!… Вставай, Монтаньес.
   Он так нещадно тормошил Анастасио, что храп наконец прекратился и Монтаньес проснулся.
   – Чего прицепился, сучий сын!… Я же сказал, мертвые не возвращаются, – проворчал полусонный Анастасио.
   – Стреляют. Монтаньес!
   – Ты что, Перепел, или тумака захотел, пли тебе приснилось.
   – Да говорю тебе, Анастасио, это не сон. Я уже о повешенных и думать забыл. Это впрямь выстрел. Не мог я ошибиться.
   – Говоришь, выстрел? Что ж, посмотрим. Дай-ка сюда мой маузер…
   Анастасио Монтаньес протер глаза, неторопливо потянулся всем телом и вскочил.
   Они вышли из хижины. Небо было усеяно звездами, сверкавшими, словно драгоценные камни; в вышине блестел узкий серп луны. Из убогих жилищ донеслись приглушенные голоса испуганных женщин; лязгнуло оружие – мужчины, спавшие на открытом воздухе, тоже проснулись.
   – Дурак! Ты же ногу мне повредил.
   Голос прозвучал отчетливо и довольно близко:
   – Кто идет?
   Оклик заметался среди скал, пронесся над гребнями и котловинами и наконец растаял в отдалении, в тишине ночи.
   – Кто идет? – еще громче рявкнул Анастасио, досылая затвор.
   – Деметрио Масиас!
   Отзыв раздался почти рядом.
   – Это Панкрасио! – радостно воскликнул Перепел и тут же, забыв недавнюю тревогу, опустил винтовку.
   Панкрасио конвоировал какого-то насквозь пропыленного парня. Пыль лежала на нем сплошным слоем – от американской фетровой шляпы до грубых ботинок. На одной из штанин пленника расползлось большое пятно крови.
   – Откуда этот барчук? Кто такой? – спросил Анастасио.
   – Стою я на посту, вдруг слышу – трава шуршит. Я кричу: «Кто идет?» – «Каррансо»[12], – отвечает этот субчик. Каррансо? Это что еще за птица? Получай-ка, брат Каррансо! Тут я и просверлил ему дырку в ноге.
   И Панкрасио с улыбкой повернул к слушателям свое безбородое лицо, ожидая аплодисментов.
   Тогда заговорил незнакомец:
   – Кто здесь командир?
   Анастасио, гордо подняв голову, смерил пришельца взглядом.
   Парень сбавил тон.
   – Понимаете, я тоже революционер. Меня насильно мобилизовали в ряды федералистов, но позавчера, во время боя, мне удалось сбежать. Я все ноги исходил, пока вас нашел.
   – Ого! Да он федералист! – раздались изумленные возгласы.
   – Значит, холуи! – заключил Анастасио Монтаньес. – Зря, Панкрасио, ты не продырявил ему котелок.
   – А откуда я знал, зачем он явился? Он все твердит, что хочет поговорить с Деметрио: мол, ему бог знает сколько порассказать надо. Но это дела не меняет. Все в свое время. Нам спешить некуда, – ответил Панкрасио, поднимая винтовку.
   – Ну и дикари же вы! – возмутился незнакомец, но не успел прибавить ни слова: Анастасио наотмашь ударил его по лицу, и парень, обливаясь кровью, грохнулся наземь.
   – Расстрелять этого холуя!
   – Повесить его!
   – Сжечь! Он же федералист!
   Возбужденные повстанцы кричали и выли; кое-кто взял ружье на изготовку.
   – А ну, тихо! Молчать! Слышите? Деметрио что-то говорит, – унял их наконец Анастасио.
   Деметрио в самом деле захотел узнать, что происходит, и велел подвести к нему пленного.
   – Это подлость, командир! Вы только посмотрите! – пожаловался Луис Сервантес, показывая на свои покрытые пятнами крови штаны, на распухшие нос и губы.
   – Раз дали, значит, поделом. Впрочем… Ах, сучьи дети! Да кто вы такой? – спросил Деметрио.
   – Меня зовут Луис Сервантес, я студент-медик и журналист. Я выступил в защиту революционеров, и за это меня схватили, загнали в казармы…
   Его высокопарное и обстоятельное повествование о своих злоключениях лишь развеселило Панкрасио и Сало.
   – Я просил ваших людей выслушать меня, втолковывал им, что я ваш искренний единомышленник…
   – Едино… чего? – переспросил Деметрио, приложив ладонь к уху.
   – Единомышленник, командир. Иными словами, исповедую те же идеалы и защищаю то же дело, что вы.
   Деметрио улыбнулся:
   – Это какое такое дело мы защищаем?
   Озадаченный Луне Сервантес не нашелся, что ответить.
   – Смотри, какую рожу скорчил! И охота тебе, Деметрио, с ним канителиться? Не пора ли его прикончить? – нетерпеливо спросил Панкрасио.
   Деметрио поднял руку, ухватил прядь волос, сбившуюся на ухо, и долго задумчиво теребил ее; наконец, так и не придя ник какому решению, приказал: