Страница:
Источник: "Новое русское слово", Нью-Йорк, 2 октября 1992.
Роман Дружникова "Ангелы на кончике иглы", известный западному
читателю, в годы гласности неоднократно пытались издать в Москве, Риге,
Петербурге, Новосибирске, даже отдельные главы печатались. А смог роман
появиться в Москве лишь после провала государственного переворота в 1991
году. О судьбе этого необычного романа и некоторых тайных пружинах
российских перемен критик В.Свирский беседует с Юрием Дружниковым.
* * *
В.С. Итак, "Ангелы", тринадцать лет назад вывезенные отважным
американцем из Москвы в Штаты в виде микропленки, засунутой в пачку
"Мальборо", опубликованные позже в Нью-Йорке и еще недавно
конфисковывавшиеся на московской таможне, возвратились на родину. Я, можно
сказать, присутствовал при зачатии романа и наблюдал процесс его создания --
первого серьезного художественного анализа эпохи так называемого застоя. Вы
мне рассказывали тогда про конструкцию будущей хроники. Это было в 1969-м.
Сегодня об этом странно говорить, но тогда это держалось в тайне. Ведь
лучшее, что писалось...
Ю.Д. Все лучшее, что писалось, зарывалось в металлический контейнер в
гараже. Чтобы его не могли найти, контейнер лежал не под гаражом, а в
стороне, так сказать, в тоннеле. Такое время было. Позже роман стал частью
зарытого.
В.С. Слушал я тайное чтение первых глав из "Ангелов", потом прочитал
рукопись целиком, кажется, в 1976 году, в Москве. А когда это началось? И
откуда взялась идея?
Ю.Д. В шестидесятые служил я в московской газете, и знакомых у меня
было пол-Москвы. Это было время, как Герцен говорил, внешнего рабства и
внутреннего освобождения. Одни в то время уже выходили на Лобное место,
другие только еще рвались в партию, хотя вступившим в нее ранее, уже
хотелось из нее бежать. Я хотел быть сам по себе, не мараться, -- почему-то,
возможно, благодаря друзьям, свое отсидевшим, я это рано стал понимать. Да
меня и не печатали: сочинялась проза не в струю. Сейчас многие тогдашние
лояльные писатели вынули фиги из карманов, где десятилетиями их держали, и
размахивают ими в подтверждение своего исконного диссидентства. Процветавшие
тогда опять хотят быть впереди.
Всех перещеголял один советский писатель, которого раз тогда
покритиковали. Теперь он в журнале опубликовал построчные добавки к старой
книге с комментариями: дескать он еще давно то тут, то там намекал на
большее, нежели написал. Это звучит нынче печально, поскольку тогда он
публично каялся и клялся в преданности. Но именно это он сейчас забыл. Такая
ирония судьбы: все попытки соединить честность с лояльностью, умолченную
правду с намеками, обойти острые углы, а это был опыт многих писателей,
теперь стало видно -- остаются на обочине литературы. Обе написанных тогда
литературы -- опубликованная в советских изданиях и запретная -- сошлись
нынче на столе российского читателя, и видно, кто есть кто. Многое из того,
что можно было печатать тогда, просто не интересно современному читателю, а
будет ли нужно будущему, это весьма сомнительно.
В.С. Простите, а ваши собственные книги, изданные тогда?
Ю.Д. Горько, но надо от них просто отказаться. Отказаться -- это как
сжечь. Это святое авторское право, к которому потомки должны относиться с
уважением. Подлинное печататься не могло. Удавалось что-то протащить в
тумане подделок. Слава Богу, мы живы и можем решить, что оставить. Предстоит
тексты пересмотреть, восстановить купюры и редакторскую чистку. Грустно не
то, что писатели тогда подлаживались, а то, что иные из них и сейчас там
играют двойные игры.
Идеологическая машина была основой строя, а печать -- ее самым мощным
оружием. Эффективным ли? И да, и нет. Почему? Какие тайные пружины ее
двигали? Служа в газете, ежедневно видя воздействие этого оружия, я хотел
понять его сущность, описать тайны двора, нити, кухню, то, что американцы
называют ноу-хау. Вот так рождались "Ангелы на кончике иглы". Играть я не
хотели писал, не рассчитывая на публикацию -- максимум правды.
В.С. Заглавие... Связывалось ли оно как-то с "Бесами"?
Ю.Д. В подтексте -- да. Ведь я начинал роман, когда исполнилось
столетие "Бесов", тщательно замалчивавшееся. Но тема была, можно сказать,
самая больная: кто покалечил Россию? Достоевский оказался (да и остается)
умнее тех, кто последующее столетие творил бесовщину и построил в
соответствии с мифом рай, который скорее напоминал ад. В шестидесятые годы
XIX века интеллигенция, протест у которой -- стимул жизни, шла в нигилизм, к
революции, рвалась осуществить утопию путем насилия, террора. Но вот бесы
пришли к власти. Сотворив это все, получив за это сполна, через сто лет, уже
в наше время, интеллигенция отказалась от насилия. Пришла к обратному.
Диссидентство, даже самое активное, было мягким и терпеливым призывом к
реформаторству. Вот откуда идея ангелов. Сколько их было? Власти уничтожали
инакомыслящих почище, чем в свое время бесов. Тем не менее факт налицо:
русская история вывернулась наизнанку. Революция стала злом. При этом мне
казалось, что одного описания содеянного и демонизма мало. Хотелось понять
историю шире, взглянуть на все глазами Щедрина, даже, если говорить о
расплате и наказании, глазами Данте. И еще мне казалось, что именно
журналистика -- главное колесо идеологии. Не случайно называют ее второй
древнейшей профессией после проституции.
В.С. Никогда не читал романа, в котором оживают бюрократические
бумажки...
Ю.Д. Для достоверности я шел от документов времени. Автор как начальник
отдела кадров, прежде чем ввести нового героя, дает его личное дело, анкету,
справки, характеристики, а уж потом рассказывает о нем, часто
противоположное анкетам. На фоне потока вымысла и просто лжи, заполнившей
литературу, мне хотелось быть как можно более скрупулезным в деталях,
свойственных времени, реалиям советской жизни. Ведь все быстро забывается.
Теперь даже КГБ спешит уничтожить дела. А без всех этих документов как
достоверно объяснить унизительность и ханжество времени?
В.С. С годами эти страницы романа станут только интереснее. Но и сейчас
передо мной стопа периодических изданий, печатающих роман с продолжением, в
отрывках и с местными комментариями. И -- с этими анкетами, справками,
характеристиками... Наконец, московское издание романа. Автору, видимо,
приятно держать в руках тамошнее издание, еще пахнущее типографской краской.
Ю.Д. Автору предъявил претензии читатель.
В.С. Недоволен?
Ю.Д. Напротив, доволен, но хотел, чтобы я поделился с ним гонораром.
В.С. ??
Ю.Д. Я работал в своем университетском кабинете, когда вошла секретарша
и сказала, что меня хочет видеть человек, не говорящий по-английски, но
показывающий ей мой роман. Следом появился мужичок с московским изданием
"Ангелов на кончике иглы" в руке и сообщил, что он сын крупного
номенклатурного работника из Москвы. Он бросил институт, пьянствовал,
влюбился в дочку генерала КГБ, пьяным за рулем сбил насмерть двух работяг,
тоже пьяных. Отсидел, но недолго: папа нашел каналы и через Брежнева и
Андропова сыночка выпустили. Гость мой сказал, что слышал, будто я получил
за роман четверть миллиона, и, поскольку я использовал историю его жизни,
ему причитается. Тем более, что он в Америку приехал по липовому
приглашению, и никто не подарит ему "видюшник". Биография действительно
сходная с романной, только у меня его отец -- главный редактор центральной
газеты, а у него -- министр. Но... роман писался, когда сынок еще пешком под
стол ходил. Ушел читатель обиженным.
В.С. А говорят, писатель в эмиграции теряет контакт с читателем на
родине... Он, наверное, думал, что гонорар в долларах... Что касается
претензий прототипа, то могу вас утешить: в истории литературы они -- не
новость. Из-за подобных узнаваний писателей даже на дуэль вызывали. Так что,
считайте, что вам повезло. Но -- оставим курьезы. А кто все-таки были
прототипами героев? Главный прототип, конечно, всегда автор -- очень многих
и разных персонажей. Про других, понимаю, не все пока можно сказать: люди
живы. Не дай Бог упростить, но вероятно, есть и такие, о которых можно
сказать конкретно.
Ю.Д. Меня учили жить старые газетные волки. Один из них, Борис Волк
(настоящая фамилия), который работал в "Вечерней Москве", был гениальным
учителем предмета, который я бы назвал так: "Теория и практика цинизма".
Другой -- Роман Карпель, добрейший человек, работал в "Московском
комсомольце". Больше всего на свете он любил кошек. И при этом написал
либретто оперы "Павлик Морозов". Третий -- Борис Иоффе, он же Евсеев, -- мог
один выпустить целую газету. Партийная исполнительность уживалась в нем с
талантом открывателя подлинных талантов, которым он, однако, не мог помочь.
Утоляя свои печали, он специализировался по женской части. Черты этих людей
собрались в Раппопорте. Я сам учил молодых. Среди них есть известные сейчас
журналисты и писатели-перестройщики. Макарцев -- главный редактор газеты --
сплав многих редакторов и партийных чиновников, которых я знал. Но узнаваемы
в нем Юрий Баланенко, редактор "Московской правды", ныне покойный, и,
конечно, редакторы газет, в которых я сотрудничал в Москве.
В.С. А сочинение на Лубянке письма чехов с просьбой ввести войска?
Ю.Д. Если бы я эту историю придумывал, мне было бы легче сделать ее
более правдоподобной. Я действительно встретил человека, которому поручили
состряпать такое письмо. Делали это впопыхах, и Андропов вспомнил про своего
человека. Свой в двух смыслах: чекистский, связанный с органами, и свой --
вместе работали, проверен, не подведет. А когда свой, то не думают, умеет
или не умеет. А редактор Ягубов какой? Кто вообще командовал всеми делами в
стране -- умные люди? Да ведь они подбирали подходящих себе еще глупее себя,
потому что так удобнее руководить. Горбачев, например, умный человек, но
сколько лет прикидывался придурком среди них, чтобы забраться наверх. В
романе действует закон литературной достоверности, которая оказывается
иногда важнее исторической точности.
В.С. Когда вы писали посвящение: "Моим друзьям по обе стороны барьера
-- с надеждой", то имели в виду и надежду дожить до издания в России?
Ю.Д. Посвящение было предпослано американскому изданию. А сперва в
самиздате было другое, более важное для читателя: "Просьба не искать под
вымышленными именами знакомых, ибо это ни к чему хорошему не приведет". Что
касается надежды, я вкладывал в это слово более широкий смысл: упование на
крушение зла, на уничтожение ржавого занавеса и как результат публикацию
романа, который писался, когда автор еще и не думал отделяться от отечества.
Тогда перспектива перемен, если и виделась, то не при жизни нашего
поколения.
В.С. Надежда на публикацию романа как следствие развала системы? Может,
наоборот: надежда возлагалась на то, что система рухнет в результате
появления таких книг? Помнится, вы сами утверждали тогда, что появись в
России "Архипелаг ГУЛАГ", система и полгода не продержится.
Ю.Д. Мы тогда наивно переоценивали силу слова. Нас к этому приучили. Но
и сегодня я не стал бы недооценивать произведений Александра Исаевича.
В.С. В запоздалом выходе "Ангелов на кончике иглы" в России есть и свои
положительные стороны. Я прочитал почти все рецензии на "Ангелов"; критики
усматривают в романе сатиру. А мне видится в "Ангелах" лишь один элемент
сатиры -- резко выраженное критическое отношение к действительности, скепсис
по поводу существующего в стране режима. Ни нарочито выраженных условностей,
ни доведения реальности до абсурда, ни гиперболизации -- никакой
специфической сатирической атрибутики в книге нет. Во всяком случае не
больше, чем, скажем, ну что ли, у Бальзака. Впрочем, и критиков можно
понять: совсем недавно многое, изображенное в романе, представлялось
фантасмагорией, гротеском. А роман оказался первым реалистическим описанием
брежневской эпохи, первым серьезным, без уверток и эзоповщины,
художественным ее осмыслением. Ведь она пока в прозе остается в каком-то
смысле вакуумом, если не считать того, что разрешили напечатать в те годы.
Трезвое, даже, я бы сказал, циничное изображение жизни газеты в "Ангелах на
кончике иглы" было поначалу воспринято как сатира. Натура настолько
абсурдна, что и ее отражение в романе выглядело гротескным.
Сегодняшний российский читатель, после открытия архивов, после того,
как стали известны сотни фактов, характеризующих как всю систему, так и
частную жизнь кремлевской камарильи, поймет, что сатиричен не роман,
сатирична сама действительность. Время -- порядочный человек, как говорят
итальянцы: оно все расставило на свои места.
Ю.Д. Перебираю в уме сцены романа, ищу хоть одну, которая бы в нынешних
условиях вызывала ощущение гротескности, и не могу найти. Включая и эпизоды
из личной жизни "товарища с густыми бровями" или угрозу маршала
бронетанковых войск ввести в редакцию танки, если его статья не будет
напечатана. Это были услышанные истории, но о многом писал интуитивно... Вот
когда начинаешь понимать значение слов Пришвина, сказавшего, что без выдумки
не может быть художественной правды, что только выдумка спасает правду.
В.С. В 68-м ввели войска в Чехословакию. Мы кипели внутри и -- молчали.
Мне кажется, роман начат был под влиянием финала чешского ренессанса,
задавленного танками. Тогда у многих было ощущение, что нас измазали в
дерьме. Кто-то отважился выйти на Красную площадь. Кто-то поднял свою планку
протеста в литературе. Сегодняшнему российскому читателю важно примерить
себя к тогдашнему состоянию писателя, если читатель одного возраста с ним.
Или, если он молод, попытаться понять своих отцов.
Ю.Д. Думаю, истоки были прозаичней. Семь лет я проработал в московской
газете. Одни журналисты делали стремительную карьеру, другие пьянствовали
прямо в редакции. Я стремился описать технологию сотворения великой лжи,
дьявольскую кухню, тайны кремлевского двора, куда мне довелось заглядывать.
После Чехословакии 68-го в Москве стали давить интеллигенцию, литературу,
печать, искусство, театр, -- испугались, что возможен рецидив. Мы тогда
много говорили, что предстоят тяжелые годы не только для чехов, но и для
всего "лагеря".
Сейчас это забылось, но признаем очевидный факт: власть тогда победила,
рецидив отодвинулся на двадцать лет -- на целое поколение! Россия, все мы
потеряли двадцать лет свободы, культуры, цивилизации, жили в норах, как
крысы, по выражению генерала Григоренко. Как это получилось, почему?
Думалось, если не напишу, забудется, уйдет. Собирание правды по крупицам
вдруг стало важней всего в жизни.
В.С. Эта раскованность пугала некоторых первых читателей рукописи.
Ю.Д. В России пугает редакторов и сейчас. Советовали смягчить, убрать
сексуальные сцены. Но задача жизни моей была точно отразить время
завинчивания последних гаек. Отсюда и определение временных рамок романа: 23
февраля -- 30 апреля 1969 года: 67 дней московской духовной, журналистской,
цековской, кагебешной, обывательской жизни, политической и интимной, внешней
и подводной, даже с элементами психоанализа, словом, все, что удалось
запечатлеть летописцу. Эти 67 дней чрезвычайно важны для русской и всемирной
истории: с них началась двадцатилетняя агония многоголового змея. Период
этот до сих пор недооценивается ни западными, ни, тем более, российскими
историками и политологами.
В.С. Чешские события пронизывают весь роман, даже если не упоминаются.
Они -- лакмусовая бумажка порядочности, человечности, сопротивляемости
обволакивающему злу. В "Ангелах на кончике иглы" ощущается не только конец
надежд на либерализацию сверху, но и конец целого периода в жизни общества,
начало новой эры -- эры маразма. Именно тогда верхи почти открыто стали
проповедовать принцип "После нас -- хоть потоп". На их век, считали, хватит
и казны государственной, и диссидентов для обмена, и нефти, и народного
безмолвия. Ложь стала откровенной, циничной. Нас ничем не удивишь, но в
"Ангелах" раскрываются такие детали изготовления печатной лжи, что...
Ю.Д. Не сказал бы, что в брежневское время ложь стала откровеннее и
циничней. Не знаю, удалось ли, но я хотел показать, что ложь была в основе
того, что родилось в октябре 1917-го. Ложью были пропитаны первые слова
новой структуры. Обещали мир -- дали четыре года кровавой гражданской войны.
Обещали хлеб и землю -- отобрали последнее. Кто был ничем и кто был всем --
стали одинаковыми рабами.
В.С. До Октября лгали, чтобы захватить власть, после -- чтобы ее
удержать. Вспоминаются слова Шаляпина о "сквозной лживости во всем".
"Ангелы" -- это роман о великой лжи. Все врут всем: родители детям, дети
родителям, мужья и жены -- друг другу, также начальники и подчиненные. Врут
учителя и учебники. Целые академические институты, кафедры общественных наук
в тысячах вузов созданы специально, чтобы обосновывать и распространять
вранье. Государство обманывает граждан, те отвечают ему тем же. Врут
философы и таксисты, врут чекисты и экономисты, и, конечно, это делают
журналисты. Ложь не могла не проникнуть в души, стала естественным
состоянием общества.
Ю.Д. Нынче утверждают, что большевистский агитпроп действовал по методу
фашистского: врать надо глобально, тогда поверят. Мне кажется, надо еще
изучить, за кем тут приоритет, кто у кого учился. Но дело не только в дозах
лжи. У советского человека не было возможности сравнивать. Как утверждают
индийские мудрецы: человек, который не понимает, что он видит синее, его не
видит.
В.С. В романе эту мудрость произносит старый партийный журналист Яков
Раппопорт.
Ю.Д. Важно было проследить процесс создания лжи. Главный редактор
газеты "Трудовая правда" Макарцев понимает: "То, что происходило в жизни,
могло стихийно меняться. То, о чем писала газета, менялось только по
указаниям". Регламентировалось все: о ком не писать, кого и как облить
грязью, какую статью должен подписать русский, а какую грузин или еврей, что
необходимо вспомнить в мемуарах, а что забыть, кого называть "т.", кого
"тов.", а кого "товарищ", каков очередной почин и кто будет инициатором.
Отсюда лучшими подручными партии были такие журналисты, как Раппопорт,
который выражал мысли передовых рабочих и партработников, доярок и свинарок,
лауреатов и депутатов, военачальников и директоров заводов, писателей и
композиторов. "По указанию сверху я выдумываю прошлое, высасываю из прошлого
псевдогероев и псевдозадачи современности, вроде субботника, а потом сам же
изображаю всенародное ликование. На этом липовом фундаменте я обещаю прочное
будущее..."
Еще на один фундамент указывает Ягубов, заместитель главного редактора,
назначенный на эту должность органами: "Что бы ни произошло во Вселенной,
подписчик должен прочитать, что у нас в стране все в порядке".
В.С. Как не вспомнить фразу Наполеона из старого анекдота, что будь у
него газета "Правда", мир никогда не узнал бы о его поражении при Ватерлоо.
Современному думающему россиянину важно понять, что одним из методов, при
помощи которых его держали за болвана, была предельная упрощенность
проповедовавшихся прессой мыслей. Никакого многоцветья мнений: красное --
черное, мы -- они, друзья -- враги, никаких сомнений: все, что делает и
предлагает партия -- хорошо, все -- против чего она выступает -- плохо.
Ю.Д. Раппопорт так и говорит: "Газетная философия должна быть доступна
дуракам".
В.С. Он, между прочим, не является в этом вопросе первооткрывателем.
Тут пальма первенства принадлежит Ульянову-Ленину, который в беседе с
Горьким объяснил (очерк "Ленин"): "Русской массе надо показать нечто очень
простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм -- просто".
Ю.Д. Куда уж проще! И это презрение к народу подносилось в школьных и
университетских курсах как пример гениальности вождя и его пламенной любви к
русскому народу.
В.С. Думаю, формула товарищей из агитпропа и д-ра Геббельса "врите
больше, тогда поверят" имела существенный изъян. Ложь, как раствор, может
быть перенасыщенной, и тогда она начинает работать против самого лжеца.
Раппопорт и некоторые другие персонажи романа с серьезными лицами доводят до
абсурда официальную идеологию, делая таким образом доброе дело. "Твердя изо
дня в день всю эту чушь о светлых идеалах, -- бросает Раппопорт, -- я изо
всех сил тяну их в омут. Честность только тормозит".
Ю.Д. Но такой "сознательный конформизм" создает удобную лазейку для
тех, кто верой и правдой служил системе. Любой из них сегодня может сказать:
"А я вовсе не подсвистывал режиму, я его освистывал таким вот своеобразным
манером". Тогда самыми мудрыми диссидентами становятся журналисты "Правды",
бабаевские, кочетовы и даже писатель в"--1 со своей "Малой землей",
включенной в школьные программы по изящной словесности.
В.С. В "Ангелах" доказывается, что государственная ложь была особенно
важна, когда прикрывала насилие: ужасы военного коммунизма, ГУЛАГа, Венгрию
56-го и Чехословакию 68-го. При всех диссидентских замыслах отдельных
сотрудников газета "Трудовая правда" была фабрикой лжи. Главный ее редактор
Макарцев старается быть чистоплотным, но в конечном-то счете он и люди с
Лубянки делали одно дело. "Братскую интернациональную помощь" Афганистану
оказывали уже после написания романа, а методика вполне укладывалась в
логику предыдущих кампаний. Роман создавался до того, как стала достоянием
гласности коррупция кланов -- партийных, гебистских, милицейских, до
разоблачения их уголовных махинаций. Что это -- интуиция художника или вам
были известны какие-то факты?
Ю.Д. Кое-что просачивалось... Интуиция имела под собой информационную
основу. Один из еще не разоблаченных мифов --
будто перерождение большевиков, сращение их с уголовным миром началось при
Брежневе. А ведь известны отдельные этапы: ограбление банков большевиками,
террор как основной инструмент политики партии, лозунг "Грабь
награбленное!". Помните, Горький писал в первые месяцы революции о
представителях советской власти: "Грабят и продают церкви, военные музеи,
продают пушки, винтовки, грабят дворцы бывших великих князей, расхищают все,
что можно расхитить, продается все, что можно продать...". Вот в чем
ленинизм оказался поистине всемогущим учением. Сегодняшние остатки той же
партии занимаются тем же.
В.С. Наступила "беда завтрашнего дня".
Ю.Д. То есть?
В.С. Цитирую вождя партии. Когда Ленин мечтал о революции, он вслед за
Бакуниным и Нечаевым призывал "сознательный пролетариат" брать в союзники
криминальный элемент, рассчитывая, что пролетариат в конце концов "просветит
и облагородит" уголовников. Однако просветительская деятельность воров и
бандитов оказалась куда более действенной. А поскольку компании Ленина было
важнее всего захватить власть, образовался симбиоз идеалистов-уголовников.
Ленин легко переложил проблему облагораживания уголовников на плечи будущих
поколений, сказав: "Это беда завтрашнего дня". Бациллы нечаевщины в конце
концов поразили все клетки системы. Роман -- отражение этой картины. Сегодня
полуживые геронтократы уступили место более образованным и энергичным. Но
разве не такая же политика сегодняшнего правительства России: будущего как
бы не существует, лишь бы продержаться еще день, месяц, одну зиму... Как и
раньше, продают за бесценок танки и самолеты тем, кому они нужны для
расширения гегемонии на север, то есть вооружают своих врагов.
Ю.Д. Конечно, процесс вырождения власти меня интересовал в деталях, но
я писал роман, чтобы показать, кто и как дергает кукол за ниточки, даже
высокопоставленных кукол. Так появилась фигура, еще более власть имущая, чем
Генеральный секретарь, и лицо невыдуманное, хотя имя в романе изменено. Это
Генеральный импотентолог (а попросту личный уролог), который влияет на
Генсека, так сказать, на физиологическом уровне и имеет кого под него в
нужный момент подстелить -- не даром, конечно, но, конечно, и не за деньги,
а -- за власть. Должность анекдотична, а тем более идея вставить эту
должность в устав партии. На самом же деле уролог Сизиф Сагайдак --
художественный тип той эпохи. В нем нашла свое воплощение дряхлая, не
способная на созидание система.
В.С. Появись "Ангелы на кончике иглы" в конце семидесятых, когда были
созданы, автора наверняка обвинили бы в оглуплении "человека с густыми
бровями", в гротескности, нереальности образа. Но сегодня, когда стало
больше известно о нравственном, да и просто умственном уровне тех, чью
мудрость воспевали поэты, стало ясно, как близка оказалась художественная
правда к реальности, даже в тех, кажущихся пародийными
у себя и на портрете у Сталина, наслаждаясь своим преимуществом, или,
упиваясь своей вседозволенностью, ночью пьет с охранниками портвейн и
мочится с моста в Москву-реку.
Ю.Д. Когда роман читался в Самиздате, меня упрекали в том, что я не
назвал Генсека настоящим именем. Мол, состорожничал, случись что, с меня
взятки гладки, мало ли людей с густыми бровями.
В.С. "Случись что", не спасли бы никакие фиговые листочки.
Литературоведы с Лубянки не стали бы даже разбираться. Статей УК достаточно
-- клей любую или все оптом. В отсутствии прямых имен в романе мне видится
художественный прием, полный глубокого социального смысла, указывающий на ту
Роман Дружникова "Ангелы на кончике иглы", известный западному
читателю, в годы гласности неоднократно пытались издать в Москве, Риге,
Петербурге, Новосибирске, даже отдельные главы печатались. А смог роман
появиться в Москве лишь после провала государственного переворота в 1991
году. О судьбе этого необычного романа и некоторых тайных пружинах
российских перемен критик В.Свирский беседует с Юрием Дружниковым.
* * *
В.С. Итак, "Ангелы", тринадцать лет назад вывезенные отважным
американцем из Москвы в Штаты в виде микропленки, засунутой в пачку
"Мальборо", опубликованные позже в Нью-Йорке и еще недавно
конфисковывавшиеся на московской таможне, возвратились на родину. Я, можно
сказать, присутствовал при зачатии романа и наблюдал процесс его создания --
первого серьезного художественного анализа эпохи так называемого застоя. Вы
мне рассказывали тогда про конструкцию будущей хроники. Это было в 1969-м.
Сегодня об этом странно говорить, но тогда это держалось в тайне. Ведь
лучшее, что писалось...
Ю.Д. Все лучшее, что писалось, зарывалось в металлический контейнер в
гараже. Чтобы его не могли найти, контейнер лежал не под гаражом, а в
стороне, так сказать, в тоннеле. Такое время было. Позже роман стал частью
зарытого.
В.С. Слушал я тайное чтение первых глав из "Ангелов", потом прочитал
рукопись целиком, кажется, в 1976 году, в Москве. А когда это началось? И
откуда взялась идея?
Ю.Д. В шестидесятые служил я в московской газете, и знакомых у меня
было пол-Москвы. Это было время, как Герцен говорил, внешнего рабства и
внутреннего освобождения. Одни в то время уже выходили на Лобное место,
другие только еще рвались в партию, хотя вступившим в нее ранее, уже
хотелось из нее бежать. Я хотел быть сам по себе, не мараться, -- почему-то,
возможно, благодаря друзьям, свое отсидевшим, я это рано стал понимать. Да
меня и не печатали: сочинялась проза не в струю. Сейчас многие тогдашние
лояльные писатели вынули фиги из карманов, где десятилетиями их держали, и
размахивают ими в подтверждение своего исконного диссидентства. Процветавшие
тогда опять хотят быть впереди.
Всех перещеголял один советский писатель, которого раз тогда
покритиковали. Теперь он в журнале опубликовал построчные добавки к старой
книге с комментариями: дескать он еще давно то тут, то там намекал на
большее, нежели написал. Это звучит нынче печально, поскольку тогда он
публично каялся и клялся в преданности. Но именно это он сейчас забыл. Такая
ирония судьбы: все попытки соединить честность с лояльностью, умолченную
правду с намеками, обойти острые углы, а это был опыт многих писателей,
теперь стало видно -- остаются на обочине литературы. Обе написанных тогда
литературы -- опубликованная в советских изданиях и запретная -- сошлись
нынче на столе российского читателя, и видно, кто есть кто. Многое из того,
что можно было печатать тогда, просто не интересно современному читателю, а
будет ли нужно будущему, это весьма сомнительно.
В.С. Простите, а ваши собственные книги, изданные тогда?
Ю.Д. Горько, но надо от них просто отказаться. Отказаться -- это как
сжечь. Это святое авторское право, к которому потомки должны относиться с
уважением. Подлинное печататься не могло. Удавалось что-то протащить в
тумане подделок. Слава Богу, мы живы и можем решить, что оставить. Предстоит
тексты пересмотреть, восстановить купюры и редакторскую чистку. Грустно не
то, что писатели тогда подлаживались, а то, что иные из них и сейчас там
играют двойные игры.
Идеологическая машина была основой строя, а печать -- ее самым мощным
оружием. Эффективным ли? И да, и нет. Почему? Какие тайные пружины ее
двигали? Служа в газете, ежедневно видя воздействие этого оружия, я хотел
понять его сущность, описать тайны двора, нити, кухню, то, что американцы
называют ноу-хау. Вот так рождались "Ангелы на кончике иглы". Играть я не
хотели писал, не рассчитывая на публикацию -- максимум правды.
В.С. Заглавие... Связывалось ли оно как-то с "Бесами"?
Ю.Д. В подтексте -- да. Ведь я начинал роман, когда исполнилось
столетие "Бесов", тщательно замалчивавшееся. Но тема была, можно сказать,
самая больная: кто покалечил Россию? Достоевский оказался (да и остается)
умнее тех, кто последующее столетие творил бесовщину и построил в
соответствии с мифом рай, который скорее напоминал ад. В шестидесятые годы
XIX века интеллигенция, протест у которой -- стимул жизни, шла в нигилизм, к
революции, рвалась осуществить утопию путем насилия, террора. Но вот бесы
пришли к власти. Сотворив это все, получив за это сполна, через сто лет, уже
в наше время, интеллигенция отказалась от насилия. Пришла к обратному.
Диссидентство, даже самое активное, было мягким и терпеливым призывом к
реформаторству. Вот откуда идея ангелов. Сколько их было? Власти уничтожали
инакомыслящих почище, чем в свое время бесов. Тем не менее факт налицо:
русская история вывернулась наизнанку. Революция стала злом. При этом мне
казалось, что одного описания содеянного и демонизма мало. Хотелось понять
историю шире, взглянуть на все глазами Щедрина, даже, если говорить о
расплате и наказании, глазами Данте. И еще мне казалось, что именно
журналистика -- главное колесо идеологии. Не случайно называют ее второй
древнейшей профессией после проституции.
В.С. Никогда не читал романа, в котором оживают бюрократические
бумажки...
Ю.Д. Для достоверности я шел от документов времени. Автор как начальник
отдела кадров, прежде чем ввести нового героя, дает его личное дело, анкету,
справки, характеристики, а уж потом рассказывает о нем, часто
противоположное анкетам. На фоне потока вымысла и просто лжи, заполнившей
литературу, мне хотелось быть как можно более скрупулезным в деталях,
свойственных времени, реалиям советской жизни. Ведь все быстро забывается.
Теперь даже КГБ спешит уничтожить дела. А без всех этих документов как
достоверно объяснить унизительность и ханжество времени?
В.С. С годами эти страницы романа станут только интереснее. Но и сейчас
передо мной стопа периодических изданий, печатающих роман с продолжением, в
отрывках и с местными комментариями. И -- с этими анкетами, справками,
характеристиками... Наконец, московское издание романа. Автору, видимо,
приятно держать в руках тамошнее издание, еще пахнущее типографской краской.
Ю.Д. Автору предъявил претензии читатель.
В.С. Недоволен?
Ю.Д. Напротив, доволен, но хотел, чтобы я поделился с ним гонораром.
В.С. ??
Ю.Д. Я работал в своем университетском кабинете, когда вошла секретарша
и сказала, что меня хочет видеть человек, не говорящий по-английски, но
показывающий ей мой роман. Следом появился мужичок с московским изданием
"Ангелов на кончике иглы" в руке и сообщил, что он сын крупного
номенклатурного работника из Москвы. Он бросил институт, пьянствовал,
влюбился в дочку генерала КГБ, пьяным за рулем сбил насмерть двух работяг,
тоже пьяных. Отсидел, но недолго: папа нашел каналы и через Брежнева и
Андропова сыночка выпустили. Гость мой сказал, что слышал, будто я получил
за роман четверть миллиона, и, поскольку я использовал историю его жизни,
ему причитается. Тем более, что он в Америку приехал по липовому
приглашению, и никто не подарит ему "видюшник". Биография действительно
сходная с романной, только у меня его отец -- главный редактор центральной
газеты, а у него -- министр. Но... роман писался, когда сынок еще пешком под
стол ходил. Ушел читатель обиженным.
В.С. А говорят, писатель в эмиграции теряет контакт с читателем на
родине... Он, наверное, думал, что гонорар в долларах... Что касается
претензий прототипа, то могу вас утешить: в истории литературы они -- не
новость. Из-за подобных узнаваний писателей даже на дуэль вызывали. Так что,
считайте, что вам повезло. Но -- оставим курьезы. А кто все-таки были
прототипами героев? Главный прототип, конечно, всегда автор -- очень многих
и разных персонажей. Про других, понимаю, не все пока можно сказать: люди
живы. Не дай Бог упростить, но вероятно, есть и такие, о которых можно
сказать конкретно.
Ю.Д. Меня учили жить старые газетные волки. Один из них, Борис Волк
(настоящая фамилия), который работал в "Вечерней Москве", был гениальным
учителем предмета, который я бы назвал так: "Теория и практика цинизма".
Другой -- Роман Карпель, добрейший человек, работал в "Московском
комсомольце". Больше всего на свете он любил кошек. И при этом написал
либретто оперы "Павлик Морозов". Третий -- Борис Иоффе, он же Евсеев, -- мог
один выпустить целую газету. Партийная исполнительность уживалась в нем с
талантом открывателя подлинных талантов, которым он, однако, не мог помочь.
Утоляя свои печали, он специализировался по женской части. Черты этих людей
собрались в Раппопорте. Я сам учил молодых. Среди них есть известные сейчас
журналисты и писатели-перестройщики. Макарцев -- главный редактор газеты --
сплав многих редакторов и партийных чиновников, которых я знал. Но узнаваемы
в нем Юрий Баланенко, редактор "Московской правды", ныне покойный, и,
конечно, редакторы газет, в которых я сотрудничал в Москве.
В.С. А сочинение на Лубянке письма чехов с просьбой ввести войска?
Ю.Д. Если бы я эту историю придумывал, мне было бы легче сделать ее
более правдоподобной. Я действительно встретил человека, которому поручили
состряпать такое письмо. Делали это впопыхах, и Андропов вспомнил про своего
человека. Свой в двух смыслах: чекистский, связанный с органами, и свой --
вместе работали, проверен, не подведет. А когда свой, то не думают, умеет
или не умеет. А редактор Ягубов какой? Кто вообще командовал всеми делами в
стране -- умные люди? Да ведь они подбирали подходящих себе еще глупее себя,
потому что так удобнее руководить. Горбачев, например, умный человек, но
сколько лет прикидывался придурком среди них, чтобы забраться наверх. В
романе действует закон литературной достоверности, которая оказывается
иногда важнее исторической точности.
В.С. Когда вы писали посвящение: "Моим друзьям по обе стороны барьера
-- с надеждой", то имели в виду и надежду дожить до издания в России?
Ю.Д. Посвящение было предпослано американскому изданию. А сперва в
самиздате было другое, более важное для читателя: "Просьба не искать под
вымышленными именами знакомых, ибо это ни к чему хорошему не приведет". Что
касается надежды, я вкладывал в это слово более широкий смысл: упование на
крушение зла, на уничтожение ржавого занавеса и как результат публикацию
романа, который писался, когда автор еще и не думал отделяться от отечества.
Тогда перспектива перемен, если и виделась, то не при жизни нашего
поколения.
В.С. Надежда на публикацию романа как следствие развала системы? Может,
наоборот: надежда возлагалась на то, что система рухнет в результате
появления таких книг? Помнится, вы сами утверждали тогда, что появись в
России "Архипелаг ГУЛАГ", система и полгода не продержится.
Ю.Д. Мы тогда наивно переоценивали силу слова. Нас к этому приучили. Но
и сегодня я не стал бы недооценивать произведений Александра Исаевича.
В.С. В запоздалом выходе "Ангелов на кончике иглы" в России есть и свои
положительные стороны. Я прочитал почти все рецензии на "Ангелов"; критики
усматривают в романе сатиру. А мне видится в "Ангелах" лишь один элемент
сатиры -- резко выраженное критическое отношение к действительности, скепсис
по поводу существующего в стране режима. Ни нарочито выраженных условностей,
ни доведения реальности до абсурда, ни гиперболизации -- никакой
специфической сатирической атрибутики в книге нет. Во всяком случае не
больше, чем, скажем, ну что ли, у Бальзака. Впрочем, и критиков можно
понять: совсем недавно многое, изображенное в романе, представлялось
фантасмагорией, гротеском. А роман оказался первым реалистическим описанием
брежневской эпохи, первым серьезным, без уверток и эзоповщины,
художественным ее осмыслением. Ведь она пока в прозе остается в каком-то
смысле вакуумом, если не считать того, что разрешили напечатать в те годы.
Трезвое, даже, я бы сказал, циничное изображение жизни газеты в "Ангелах на
кончике иглы" было поначалу воспринято как сатира. Натура настолько
абсурдна, что и ее отражение в романе выглядело гротескным.
Сегодняшний российский читатель, после открытия архивов, после того,
как стали известны сотни фактов, характеризующих как всю систему, так и
частную жизнь кремлевской камарильи, поймет, что сатиричен не роман,
сатирична сама действительность. Время -- порядочный человек, как говорят
итальянцы: оно все расставило на свои места.
Ю.Д. Перебираю в уме сцены романа, ищу хоть одну, которая бы в нынешних
условиях вызывала ощущение гротескности, и не могу найти. Включая и эпизоды
из личной жизни "товарища с густыми бровями" или угрозу маршала
бронетанковых войск ввести в редакцию танки, если его статья не будет
напечатана. Это были услышанные истории, но о многом писал интуитивно... Вот
когда начинаешь понимать значение слов Пришвина, сказавшего, что без выдумки
не может быть художественной правды, что только выдумка спасает правду.
В.С. В 68-м ввели войска в Чехословакию. Мы кипели внутри и -- молчали.
Мне кажется, роман начат был под влиянием финала чешского ренессанса,
задавленного танками. Тогда у многих было ощущение, что нас измазали в
дерьме. Кто-то отважился выйти на Красную площадь. Кто-то поднял свою планку
протеста в литературе. Сегодняшнему российскому читателю важно примерить
себя к тогдашнему состоянию писателя, если читатель одного возраста с ним.
Или, если он молод, попытаться понять своих отцов.
Ю.Д. Думаю, истоки были прозаичней. Семь лет я проработал в московской
газете. Одни журналисты делали стремительную карьеру, другие пьянствовали
прямо в редакции. Я стремился описать технологию сотворения великой лжи,
дьявольскую кухню, тайны кремлевского двора, куда мне довелось заглядывать.
После Чехословакии 68-го в Москве стали давить интеллигенцию, литературу,
печать, искусство, театр, -- испугались, что возможен рецидив. Мы тогда
много говорили, что предстоят тяжелые годы не только для чехов, но и для
всего "лагеря".
Сейчас это забылось, но признаем очевидный факт: власть тогда победила,
рецидив отодвинулся на двадцать лет -- на целое поколение! Россия, все мы
потеряли двадцать лет свободы, культуры, цивилизации, жили в норах, как
крысы, по выражению генерала Григоренко. Как это получилось, почему?
Думалось, если не напишу, забудется, уйдет. Собирание правды по крупицам
вдруг стало важней всего в жизни.
В.С. Эта раскованность пугала некоторых первых читателей рукописи.
Ю.Д. В России пугает редакторов и сейчас. Советовали смягчить, убрать
сексуальные сцены. Но задача жизни моей была точно отразить время
завинчивания последних гаек. Отсюда и определение временных рамок романа: 23
февраля -- 30 апреля 1969 года: 67 дней московской духовной, журналистской,
цековской, кагебешной, обывательской жизни, политической и интимной, внешней
и подводной, даже с элементами психоанализа, словом, все, что удалось
запечатлеть летописцу. Эти 67 дней чрезвычайно важны для русской и всемирной
истории: с них началась двадцатилетняя агония многоголового змея. Период
этот до сих пор недооценивается ни западными, ни, тем более, российскими
историками и политологами.
В.С. Чешские события пронизывают весь роман, даже если не упоминаются.
Они -- лакмусовая бумажка порядочности, человечности, сопротивляемости
обволакивающему злу. В "Ангелах на кончике иглы" ощущается не только конец
надежд на либерализацию сверху, но и конец целого периода в жизни общества,
начало новой эры -- эры маразма. Именно тогда верхи почти открыто стали
проповедовать принцип "После нас -- хоть потоп". На их век, считали, хватит
и казны государственной, и диссидентов для обмена, и нефти, и народного
безмолвия. Ложь стала откровенной, циничной. Нас ничем не удивишь, но в
"Ангелах" раскрываются такие детали изготовления печатной лжи, что...
Ю.Д. Не сказал бы, что в брежневское время ложь стала откровеннее и
циничней. Не знаю, удалось ли, но я хотел показать, что ложь была в основе
того, что родилось в октябре 1917-го. Ложью были пропитаны первые слова
новой структуры. Обещали мир -- дали четыре года кровавой гражданской войны.
Обещали хлеб и землю -- отобрали последнее. Кто был ничем и кто был всем --
стали одинаковыми рабами.
В.С. До Октября лгали, чтобы захватить власть, после -- чтобы ее
удержать. Вспоминаются слова Шаляпина о "сквозной лживости во всем".
"Ангелы" -- это роман о великой лжи. Все врут всем: родители детям, дети
родителям, мужья и жены -- друг другу, также начальники и подчиненные. Врут
учителя и учебники. Целые академические институты, кафедры общественных наук
в тысячах вузов созданы специально, чтобы обосновывать и распространять
вранье. Государство обманывает граждан, те отвечают ему тем же. Врут
философы и таксисты, врут чекисты и экономисты, и, конечно, это делают
журналисты. Ложь не могла не проникнуть в души, стала естественным
состоянием общества.
Ю.Д. Нынче утверждают, что большевистский агитпроп действовал по методу
фашистского: врать надо глобально, тогда поверят. Мне кажется, надо еще
изучить, за кем тут приоритет, кто у кого учился. Но дело не только в дозах
лжи. У советского человека не было возможности сравнивать. Как утверждают
индийские мудрецы: человек, который не понимает, что он видит синее, его не
видит.
В.С. В романе эту мудрость произносит старый партийный журналист Яков
Раппопорт.
Ю.Д. Важно было проследить процесс создания лжи. Главный редактор
газеты "Трудовая правда" Макарцев понимает: "То, что происходило в жизни,
могло стихийно меняться. То, о чем писала газета, менялось только по
указаниям". Регламентировалось все: о ком не писать, кого и как облить
грязью, какую статью должен подписать русский, а какую грузин или еврей, что
необходимо вспомнить в мемуарах, а что забыть, кого называть "т.", кого
"тов.", а кого "товарищ", каков очередной почин и кто будет инициатором.
Отсюда лучшими подручными партии были такие журналисты, как Раппопорт,
который выражал мысли передовых рабочих и партработников, доярок и свинарок,
лауреатов и депутатов, военачальников и директоров заводов, писателей и
композиторов. "По указанию сверху я выдумываю прошлое, высасываю из прошлого
псевдогероев и псевдозадачи современности, вроде субботника, а потом сам же
изображаю всенародное ликование. На этом липовом фундаменте я обещаю прочное
будущее..."
Еще на один фундамент указывает Ягубов, заместитель главного редактора,
назначенный на эту должность органами: "Что бы ни произошло во Вселенной,
подписчик должен прочитать, что у нас в стране все в порядке".
В.С. Как не вспомнить фразу Наполеона из старого анекдота, что будь у
него газета "Правда", мир никогда не узнал бы о его поражении при Ватерлоо.
Современному думающему россиянину важно понять, что одним из методов, при
помощи которых его держали за болвана, была предельная упрощенность
проповедовавшихся прессой мыслей. Никакого многоцветья мнений: красное --
черное, мы -- они, друзья -- враги, никаких сомнений: все, что делает и
предлагает партия -- хорошо, все -- против чего она выступает -- плохо.
Ю.Д. Раппопорт так и говорит: "Газетная философия должна быть доступна
дуракам".
В.С. Он, между прочим, не является в этом вопросе первооткрывателем.
Тут пальма первенства принадлежит Ульянову-Ленину, который в беседе с
Горьким объяснил (очерк "Ленин"): "Русской массе надо показать нечто очень
простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм -- просто".
Ю.Д. Куда уж проще! И это презрение к народу подносилось в школьных и
университетских курсах как пример гениальности вождя и его пламенной любви к
русскому народу.
В.С. Думаю, формула товарищей из агитпропа и д-ра Геббельса "врите
больше, тогда поверят" имела существенный изъян. Ложь, как раствор, может
быть перенасыщенной, и тогда она начинает работать против самого лжеца.
Раппопорт и некоторые другие персонажи романа с серьезными лицами доводят до
абсурда официальную идеологию, делая таким образом доброе дело. "Твердя изо
дня в день всю эту чушь о светлых идеалах, -- бросает Раппопорт, -- я изо
всех сил тяну их в омут. Честность только тормозит".
Ю.Д. Но такой "сознательный конформизм" создает удобную лазейку для
тех, кто верой и правдой служил системе. Любой из них сегодня может сказать:
"А я вовсе не подсвистывал режиму, я его освистывал таким вот своеобразным
манером". Тогда самыми мудрыми диссидентами становятся журналисты "Правды",
бабаевские, кочетовы и даже писатель в"--1 со своей "Малой землей",
включенной в школьные программы по изящной словесности.
В.С. В "Ангелах" доказывается, что государственная ложь была особенно
важна, когда прикрывала насилие: ужасы военного коммунизма, ГУЛАГа, Венгрию
56-го и Чехословакию 68-го. При всех диссидентских замыслах отдельных
сотрудников газета "Трудовая правда" была фабрикой лжи. Главный ее редактор
Макарцев старается быть чистоплотным, но в конечном-то счете он и люди с
Лубянки делали одно дело. "Братскую интернациональную помощь" Афганистану
оказывали уже после написания романа, а методика вполне укладывалась в
логику предыдущих кампаний. Роман создавался до того, как стала достоянием
гласности коррупция кланов -- партийных, гебистских, милицейских, до
разоблачения их уголовных махинаций. Что это -- интуиция художника или вам
были известны какие-то факты?
Ю.Д. Кое-что просачивалось... Интуиция имела под собой информационную
основу. Один из еще не разоблаченных мифов --
будто перерождение большевиков, сращение их с уголовным миром началось при
Брежневе. А ведь известны отдельные этапы: ограбление банков большевиками,
террор как основной инструмент политики партии, лозунг "Грабь
награбленное!". Помните, Горький писал в первые месяцы революции о
представителях советской власти: "Грабят и продают церкви, военные музеи,
продают пушки, винтовки, грабят дворцы бывших великих князей, расхищают все,
что можно расхитить, продается все, что можно продать...". Вот в чем
ленинизм оказался поистине всемогущим учением. Сегодняшние остатки той же
партии занимаются тем же.
В.С. Наступила "беда завтрашнего дня".
Ю.Д. То есть?
В.С. Цитирую вождя партии. Когда Ленин мечтал о революции, он вслед за
Бакуниным и Нечаевым призывал "сознательный пролетариат" брать в союзники
криминальный элемент, рассчитывая, что пролетариат в конце концов "просветит
и облагородит" уголовников. Однако просветительская деятельность воров и
бандитов оказалась куда более действенной. А поскольку компании Ленина было
важнее всего захватить власть, образовался симбиоз идеалистов-уголовников.
Ленин легко переложил проблему облагораживания уголовников на плечи будущих
поколений, сказав: "Это беда завтрашнего дня". Бациллы нечаевщины в конце
концов поразили все клетки системы. Роман -- отражение этой картины. Сегодня
полуживые геронтократы уступили место более образованным и энергичным. Но
разве не такая же политика сегодняшнего правительства России: будущего как
бы не существует, лишь бы продержаться еще день, месяц, одну зиму... Как и
раньше, продают за бесценок танки и самолеты тем, кому они нужны для
расширения гегемонии на север, то есть вооружают своих врагов.
Ю.Д. Конечно, процесс вырождения власти меня интересовал в деталях, но
я писал роман, чтобы показать, кто и как дергает кукол за ниточки, даже
высокопоставленных кукол. Так появилась фигура, еще более власть имущая, чем
Генеральный секретарь, и лицо невыдуманное, хотя имя в романе изменено. Это
Генеральный импотентолог (а попросту личный уролог), который влияет на
Генсека, так сказать, на физиологическом уровне и имеет кого под него в
нужный момент подстелить -- не даром, конечно, но, конечно, и не за деньги,
а -- за власть. Должность анекдотична, а тем более идея вставить эту
должность в устав партии. На самом же деле уролог Сизиф Сагайдак --
художественный тип той эпохи. В нем нашла свое воплощение дряхлая, не
способная на созидание система.
В.С. Появись "Ангелы на кончике иглы" в конце семидесятых, когда были
созданы, автора наверняка обвинили бы в оглуплении "человека с густыми
бровями", в гротескности, нереальности образа. Но сегодня, когда стало
больше известно о нравственном, да и просто умственном уровне тех, чью
мудрость воспевали поэты, стало ясно, как близка оказалась художественная
правда к реальности, даже в тех, кажущихся пародийными
у себя и на портрете у Сталина, наслаждаясь своим преимуществом, или,
упиваясь своей вседозволенностью, ночью пьет с охранниками портвейн и
мочится с моста в Москву-реку.
Ю.Д. Когда роман читался в Самиздате, меня упрекали в том, что я не
назвал Генсека настоящим именем. Мол, состорожничал, случись что, с меня
взятки гладки, мало ли людей с густыми бровями.
В.С. "Случись что", не спасли бы никакие фиговые листочки.
Литературоведы с Лубянки не стали бы даже разбираться. Статей УК достаточно
-- клей любую или все оптом. В отсутствии прямых имен в романе мне видится
художественный прием, полный глубокого социального смысла, указывающий на ту