Страница:
Главный редактор Борис Стругацкий
Полдень, XXI век (май 2011)
Колонка дежурного по номеру
…Всегда смущали меня эти камни, которые надо было разбрасывать, а потом, по прошествии некоторого времени, – собирать. И то, и другое занятие казалось мне довольно бессмысленным. В самом деле, представлялся юнец рядом с грудой камней в чистом поле, который разбрасывает их во все стороны, норовя закинуть подальше. А в груде той самые разнообразные и неожиданные камни – есть и увесистые булыжники, есть и галька морская, но попадаются и драгоценные камни, которые летят, сверкая на солнце всеми своими гранями.
Закончив эту работу, человек садится на последний, самый большой камень, который он не смог поднять, и ждет. Чего он ждет? Неужели он думает, что из этих камней вырастет что-то новое и прекрасное? Кто его знает. Но он ждет и с надеждой смотрит в чисто поле до горизонта. Где-то там лежат его камни, среди них есть и драгоценные. На них он и надеется больше всего.
Но ничто не нарушает тоскливого пейзажа.
И вдруг человек понимает, что пора искать свои камни, ведь больше у него ничего нет, всё разбросал. Он кряхтя поднимается с большого камня и идет в чисто поле собирать. Уже и забыл, как выглядят его камни и сколько их было. Помнит, что много, но количественно затрудняется.
Бродит он по полю, всматриваясь себе под ноги, но никаких камней нет. То ли в землю зарылись, то ли кто унёс. Ну, может, найдёт где-то поблизости пару-тройку булыжников, – и всё. Ничего не осталось от той горы, где поблёскивали загадочно алмазы и изумруды.
Тогда возвращается старик к своему последнему камню, неся несколько булыжников и понимая, что даже за них надо быть благодарным, ибо у других и такого нет.
Но последний камень каждому положен.
Александр Житинский
Закончив эту работу, человек садится на последний, самый большой камень, который он не смог поднять, и ждет. Чего он ждет? Неужели он думает, что из этих камней вырастет что-то новое и прекрасное? Кто его знает. Но он ждет и с надеждой смотрит в чисто поле до горизонта. Где-то там лежат его камни, среди них есть и драгоценные. На них он и надеется больше всего.
Но ничто не нарушает тоскливого пейзажа.
И вдруг человек понимает, что пора искать свои камни, ведь больше у него ничего нет, всё разбросал. Он кряхтя поднимается с большого камня и идет в чисто поле собирать. Уже и забыл, как выглядят его камни и сколько их было. Помнит, что много, но количественно затрудняется.
Бродит он по полю, всматриваясь себе под ноги, но никаких камней нет. То ли в землю зарылись, то ли кто унёс. Ну, может, найдёт где-то поблизости пару-тройку булыжников, – и всё. Ничего не осталось от той горы, где поблёскивали загадочно алмазы и изумруды.
Тогда возвращается старик к своему последнему камню, неся несколько булыжников и понимая, что даже за них надо быть благодарным, ибо у других и такого нет.
Но последний камень каждому положен.
Александр Житинский
1
Истории. Образы. Фантазии
Краткое содержание начала романа Александра Житинского «Плывун»
Владимир Пирошников, герой давней повести А. Житинского «Лестница», остался жив. В наши дня он снимает помещение в подвале знакомого дома, ставшего бизнес-центром, обустроив тут книжный магазин-салон.
Однажды происходит нечто вроде землетрясения, после чего Пирошников узнаёт, что дом стоит на плывуне.
Вскоре соседка, прорицательница Дина-Деметра, сообщает Пирошникову, что он находится в магической связи с домом и по сути является «передатчиком коллективного бессознательного» жильцов. Через какое-то время «землетрясение» повторяется. Соседи начинают обвинять Пирошникова, что именно он и его книжный салон виноваты в происходящем.
К нему приходит аспирант Браткевич, давно изучающий процессы, связанные с домом, и предлагает принять непосредственное участие в исследованиях.
Между тем, Владимир устраивает в своем салоне поэтические чтения и принимается оповещать о них обитателей бизнесцентра. При этом он знакомится с банковской операционисткой Серафимой. Женщина проявляет к нему явную симпатию.
Во время поэтических чтений дом снова приходит в движение, накренившись, как корабль на волне.
Виновника случившегося немедленно выселяют. Воспользовавшись его отсутствием, имущество перетаскивают на первый этаж, где Серафима устраивает из книжных пачек некое подобие жилища. Здесь они с Пирошниковым проводят ночь.
Утром появляется аспирант Браткевич и объявляет, что дом начал медленно заваливаться набок. Пирошников, наконец, начинает верить, что состояние дома впрямую связано с его душевным состоянием.
Между тем, Джабраил, хозяин дома, приказывает обустроить Пирошникову новое жилище – здесь же, на первом этаже. А в гости к Владимиру заявляются телевизионщики. Однако конторы, населяющие бизнес-центр, стремительно переезжают из дома в другие места, а свой салон близок к разорению, и его надо закрывать.
И тут Джабраил решает подарить дом Пирошникову…
Однажды происходит нечто вроде землетрясения, после чего Пирошников узнаёт, что дом стоит на плывуне.
Вскоре соседка, прорицательница Дина-Деметра, сообщает Пирошникову, что он находится в магической связи с домом и по сути является «передатчиком коллективного бессознательного» жильцов. Через какое-то время «землетрясение» повторяется. Соседи начинают обвинять Пирошникова, что именно он и его книжный салон виноваты в происходящем.
К нему приходит аспирант Браткевич, давно изучающий процессы, связанные с домом, и предлагает принять непосредственное участие в исследованиях.
Между тем, Владимир устраивает в своем салоне поэтические чтения и принимается оповещать о них обитателей бизнесцентра. При этом он знакомится с банковской операционисткой Серафимой. Женщина проявляет к нему явную симпатию.
Во время поэтических чтений дом снова приходит в движение, накренившись, как корабль на волне.
Виновника случившегося немедленно выселяют. Воспользовавшись его отсутствием, имущество перетаскивают на первый этаж, где Серафима устраивает из книжных пачек некое подобие жилища. Здесь они с Пирошниковым проводят ночь.
Утром появляется аспирант Браткевич и объявляет, что дом начал медленно заваливаться набок. Пирошников, наконец, начинает верить, что состояние дома впрямую связано с его душевным состоянием.
Между тем, Джабраил, хозяин дома, приказывает обустроить Пирошникову новое жилище – здесь же, на первом этаже. А в гости к Владимиру заявляются телевизионщики. Однако конторы, населяющие бизнес-центр, стремительно переезжают из дома в другие места, а свой салон близок к разорению, и его надо закрывать.
И тут Джабраил решает подарить дом Пирошникову…
Александр Житинский
Плывун
Роман[1]
Часть вторая
Диктатор
14
Разумеется, передача ключей от резиденции была увенчана обедом в столовой, оформленной росписями по шелку в мавританском стиле. Джабраил и Пирошников сидели вдвоем за овальным столом, устланным крахмальной скатертью, прислуживали им два официанта. Геннадий к столу допущен не был, однако Джабраил не забыл предложить Пирошникову позвать Серафиму.
Попытка Пирошникова не увенчалась успехом.
– Я совершенно не готова, – ответила она по телефону. – К олигархам либо при параде, либо никак.
Пирошников разглядывал мебель, посуду, картины на стенах, пытаясь испытать хоть какие-то чувства от мысли, что все эти вещи теперь принадлежат ему и документы, подтверждающие это, лежат рядом в папке. Напрасно! Ни удивления, ни довольства, ни алчного любопытства – что же тут есть еще и сколько может стоить – не возникло в его душе. Он был абсолютно равнодушен, как если бы ему подарили аквариум с золотыми рыбками.
Пирошников никогда не интересовался золотыми рыбками.
За обедом разговор шел об отвлеченных вещах: футбольном клубе «Челси», поэзии Бродского и визовом режиме Великобритании. Джабраил подчеркнуто не интересовался проблемами, связанными с домом, как бы говоря: я вам его отдал, решайте сами, это теперь не мой вопрос. И Пирошников, поняв это, тоже обходил стороной эти темы, хотя неожиданно в голове вспыхивало что-нибудь тревожное по поводу угла наклона здания и его влияния на работу лифтов. Понятно, что при каком-то критическом угле лифты перестанут работать, сила трения им не даст. Но что мог сказать молодой олигарх из Лондона о наших углах трения?
Поэтому они расстались, довольные друг другом и совершенной сделкой, и Джабраил отбыл в аэропорт в сопровождении шестерых двойников.
Пирошников остался один рядом с дверью лифта, куда только что скрылись Джабраил с клевретами, включая Геннадия.
Он оглянулся. Голубая вода, наклоненная к углу бассейна образовывала зеркальную поверхность, по которой изредка пробегала рябь. «А ведь это неспроста, – подумал он. – Рябит, потому что смещаемся, ползем куда-то…»
И он, повинуясь какому-то внезапному азарту, желанию показать самому себе и даже этому бассейну, кто здесь хозяин, скинул брюки и туфли, разделся догола и прыгнул в голубую прозрачную воду.
Вода в том углу, который был наклонен более других, выплеснулась за край бассейна.
Пирошников сделал три гребка и оказался у противоположной стенки, оттолкнулся от нее и ушел в глубину, наслаждаясь свободой и невесомостью.
Когда он вынырнул, то увидел стоящего у края бассейна Геннадия, который с понурым видом ожидал, когда Пирошников покинет бассейн. В руках он держал большое махровое полотенце.
И это полотенце в руках у слуги было доказательнее любых дарственных.
Пирошникову сразу сделалось грустно и даже гадко. Почему? Что изменилось за этот час? Откуда взялось неравноправие?
Он махнул Геннадию рукой.
– Раздевайся! Вода прекрасная!
Но Геннадий лишь покачал головой. Пирошников понял, что допустил ошибку, и от этого стало еще тоскливее.
Уже растираясь полотенцем, Пирошников спросил:
– Ты знаешь, конечно?
– Я вам так скажу, Владимир Николаевич: Джабраил ошибся. Ничего вы с нашим домом не сделаете, а провалить все хозяйство можете. Вы только не обижайтесь…
– Но мы же будем… вместе…
– Так не бывает. Один рулит. Второй подруливает.
Пирошников и сам понимал, что теперь он отвечает за все,
что происходит в этом доме, а значит, надобно ознакомиться с его устройством и населением. Но первым делом – поговорить с Серафимой. Если Геннадий стал его правой рукой, то Серафиме надлежало стать левой – той, что ближе к сердцу.
Новость она восприняла с тревогой. Это Пирошников заметил по тому, с какой частотой стала двигаться взад-вперед ее швабра. Серафима занималась ежевечерней влажной уборкой вестибюля. Она яростно терла пол и молчала.
– Тебе не нравится? – задал он глупый вопрос.
Она вдруг рассмеялась.
– Нет, я в восторге.
Пирошников вздохнул с облегчением. Главное – не скатиться в эту пропасть безнадежных проблем, пролететь над нею, улыбаясь, с легкостью птицы… Белой птицы, конечно.
– По существу, меня назначили… знаешь, кем? – спросил он.
– Падишахом! – провозгласила она, погружая швабру в ведро с водой.
– Примерно. А тебе придется быть шахиней.
– Ну, прямо! Я больше, чем на место в вашем гареме, не претендую.
– Где ты видела этот гарем?! – вознегодовал Пирошников. – И прекрати называть меня на «вы»!
– Падишаха? На «ты»? Ну, вы даете!
Так они дурачились, чтобы скрыть от себя или хотя бы отодвинуть решение тех именно проблем, которые нависали над ними, как дом, кренящийся в сторону улицы. Но чувство самосохранения не давало им поддаться угрюмству, а звало к тому самому торжеству свободы, о котором писал Блок в связи с тем же угрюмством.
Впрочем, эти филологические ассоциации Пирошникова мало были полезны в настоящий момент. А вот план действий был совершенно необходим.
Посему уже на следующее утро падишах пригласил визиря Геннадия и шахиню обсудить несколько вопросов. Совещание состоялось в каморке под лестницей, Пирошников не пожелал подниматься в резиденцию.
Повестка дня была такова:
– Когда и как сообщить населению минус третьего этажа о смене власти?
– Когда и как сообщить о том же персоналу и определиться с его дальнейшим составом и режимом работы?
– Нужно ли и как оповещать городские власти?
– Реформы.
Последний пункт Пирошников вписал просто по инерции, полагая, что смены власти без реформ не бывает, хотя не придумал еще толком ни одной завалящей реформы.
По первому пункту Геннадий предложил вывесить приказ по дому.
– Чей приказ? – тут же спросил Пирошников.
– Ваш.
– Кто я такой, чтобы приказывать? Сам себя назначаю? Смешно!
– Тогда Джабраила.
– А Джабраил уже никто. Ему раньше нужно было приказы писать.
– Говорил я ему… – сквозь зубы пробормотал Геннадий.
– Так что давай без приказов. Я встречусь с людьми и скажу: так и так, я теперь буду главным… Люди поймут.
Серафима и Геннадий одновременно прыснули.
– Ну что? Что вы смеетесь? – рассердился Пирошников. – Поймут. Я уверен.
Он обвел свой кабинет министров взглядом и объявил:
– Вообще же, завтра с утра переезжаем…
– Вот и правильно! – сказал Геннадий. – Такие хоромы пустуют.
– …На старое место. Вниз, – закончил Пирошников.
Геннадий этого вынести не смог. Он вскочил на ноги из-за стола, с грохотом отодвинул стул и нервно заходил взад-вперед.
– Зачем? Зачем это? Ближе к народу? Да?
– Чтобы люди поняли, что я не изменился. Я такой же, как они… А наверху подумаем, что сделать. Потом…
Лицо Серафимы вытянулось. Она прощалась с мыслью о бассейне.
Геннадий уселся на место, положил кулаки на стол.
– Делайте, что хотите. Но вы уже не такой, как они… Хотите правду скажу? Вы никогда и не были таким же, как они.
Пирошников нахмурился. Сказанное Геннадием больно уязвило его. Как это ни странно, но Владимир Николаевич всегда полагал себя плотью от плоти народа и гордился способностью быть своим в любой среде – будь то крестьяне, работяги, лауреаты литературных премий или менты.
Так ему хотелось думать.
На самом же деле такое впечатление было ошибочным. Он просто не любил обращать на себя внимание, стеснялся, попросту говоря, отчего и сходил за своего, однако в душе чувствовал себя бесконечно чужим в любой компании. Иногда же откровенно страдал, мучался от необходимости присутствия среди людей далеких и грубых, хотя можно было бы встать и уйти.
Но это было «неудобно». Проклятое это слово преследовало Пирошникова всю жизнь, заставляя делать то, что принято и «удобно», и обрекая на муки.
Сейчас «неудобно» было, по его понятиям, занять хоромы на крыше и плескаться в теплом бассейне, в то время как домочадцы прозябают в глухом подземелье, несчастные и заброшенные.
Он именно так и думал о них, жалел их до такой степени, что горло сжимало и внезапная слеза текла сквозь ноздрю, стесняясь выкатиться наружу.
Стремился ли он к ним? Нет, конечно. В сущности, они были ему безразличны, безразлично-терпимы, если можно так выразиться. Даже странно, что при таком отношении его заботило их мнение, их любовь… Зачем ему любовь этих кротов, живущих в своих подземных норах?
Но он тут же говорил себе «фу», награждал презрительной виртуальной пощечиной и шел к ним с виноватой улыбкой на лице, потому что они были народом, а он народом никогда не был.
«Поэт, не дорожи любовию народной…»
Ну, поэты как хотят, а Пирошников дорожил, а посему назначил переезд на минус третий силами охранников на завтра.
Кстати, об охранниках. Эти крепкие молодые люди попадались на глаза не слишком часто. В девять утра они просачивались сквозь турникет, устремлялись к лифту и исчезали в верхних этажах. Только их и видели.
Обратного движения не наблюдалось.
Геннадий сказал, что денег на содержание охраны, а также на коммунальные расходы хватит месяца на три, если минус третий будет исправно платить аренду.
– Но они уже сейчас нарушают… Как только вы дом сдвинули, так и перестали платить. Наиболее нервные, – сказал Геннадий.
– Вот видишь, – озабоченно проговорил Пирошников. – Надо их успокоить.
Он задумался, как бы взвешивая какие-то доводы, потом спросил:
– А кстати, какие у нас рычаги воздействия на арендаторов? Мы их можем выселить?
– Только по суду, – коротко ответил Геннадий.
– Вот как…
– Но есть другие способы. Отключение электричества. Или воды… Теплоснабжение можно отключать поквартирно…
– Ну, это я так… На всякий случай… – проговорил Пирошников.
– А по-моему, – мечтательно вступила молчавшая дотоле Серафима, – вам надо пошить мантию, заказать корону и сидеть там, наверху. И чтобы к вам ходили на аудиенцию…
– А те, что платить не будут? – спросил Геннадий.
– Этих, конечно, расстреливать… Я бы их всех расстреляла, этих… Выкозиковых, – призналась она. – А то стихи им читай!
– Что ты такое говоришь! – поморщился Пирошников.
Он вдруг потерял настроение, подумав, почему, черт побери, он должен на старости лет заведовать этим пустым и кривым домом, заботиться о квартплате, теплоснабжении… Как это все же скучно – власть.
Да, власть скучна, мысленно подтвердил он эту неожиданную для себя максиму.
«Потому что это твой дом, – возразил ему внутренний оппонент. – Так что будь добр».
Пирошников вздохнул и велел Геннадию принести из бухгалтерии планы этажей и домовую книгу со списком жильцов. Когда Геннадий удалился, Пирошников вынул из кармана связку ключей.
– Хочешь в бассейн? – спросил он Серафиму, понизив голос.
– Да мне бы хоть в душ… – призналась она.
– Вот, возьми.
– А почему такая таинственность? Вам это все подарили или просто дали поиграть? – насмешливо спросила она.
– Я не хочу, чтобы знали пока.
Она пожала плечами, подхватила сумку с полотенцами и вознеслась на крышу.
Беглый обзор документов обнаружил семь пустых этажей от минус второго до пятого с одинаковой площадью, но различной планировкой, и сто пятьдесят семь домочадцев от годовалой дочери Шурочки Енакиевой до семидесятипятилетнего подводника Семена Залмана.
Пирошников расстелил перед собой план минус третьего этажа, справа положил список жильцов и стал заносить их фамилии в клетушки плана, как бы расселяя по квартирам. При этом пользовался комментариями Геннадия, который, как выяснилось, хорошо знал всех и каждого.
Здесь были люди разных возрастов, национальностей, профессий. Их объединяло одно – все они были бездомны, даже если имели собственное жилье в Питере или чаще – в провинции, которое сдавали, чтобы прокормиться. Много было русских беженцев – из Чечни, Казахстана, Абхазии, но с регистрацией. Неофициальных мигрантов в списках не было.
Пирошников знакомился с ними заочно, как дирижер оркестра, с которым надлежало сыграть новую симфонию. Беда была в том, что оркестранты ничего еще не знали ни о симфонии, ни о дирижере и вообще не считали Пирошникова дирижером, а просто свалившимся им на голову неудачливым фокусником. Почему и были настроены враждебно.
Со слов Геннадия он узнавал о подробностях жизни его новых подопечных. Он даже сам не мог бы сказать – зачем ему эти подробности, но чувствовал, что без них не обойтись. Зачем, к примеру, узнавать о том, что у того же Выкозикова трое дочерей мал-мала меньше, а живут впятером в двух комнатах. И мамаша дома сидит с детьми, а много ли Выкозиков наработает со своим камертоном? Очень уж ему хотелось иметь маленького Выкозикова, пацана, которому он передал бы в свое время старый камертон…
Пирошников вздохнул и представил себе двух Выкозиковых – маленького и большого, – склонившихся над роялем и стучащих толстыми пальчиками по клавишам.
Ненужная нежность возникала там, где должна была быть железная решимость и воля диктатора.
Или вот активистка Енакиева. Похоже, что зачала от Святого Духа, потому как никаких контактов с лицами мужского пола последние два года зафиксировано не было. Геннадий божился.
Витек-гармонист из Иванова. Чего ему там не сиделось? Работает живой рекламой на Сенной, носит на спине и животе плакаты ресторана «Гуляй-поле».
Даже негодяй Данилюк выглядел при таком рассмотрении вполне симпатичным, хотя и несколько занудным законником,
и профессиональная дружба с Даниилом Сатрапом его не очень портила.
– А кстати, – вспомнил Пирошников, – ты докладывал Джабраилу о возбуждении уголовного дела?
– Обижаете… Хозяин все уладил в один миг.
– Как?
Геннадий с сожалением взглянул на Пирошникова.
– Как-как… Конфетку послал районному прокурору.
– А-а-а… – протянул Пирошников.
Наконец последняя клеточка на плане заполнилась фамилиями, теперь весь оркестр был как на ладони.
Дело было за музыкой.
Попытка Пирошникова не увенчалась успехом.
– Я совершенно не готова, – ответила она по телефону. – К олигархам либо при параде, либо никак.
Пирошников разглядывал мебель, посуду, картины на стенах, пытаясь испытать хоть какие-то чувства от мысли, что все эти вещи теперь принадлежат ему и документы, подтверждающие это, лежат рядом в папке. Напрасно! Ни удивления, ни довольства, ни алчного любопытства – что же тут есть еще и сколько может стоить – не возникло в его душе. Он был абсолютно равнодушен, как если бы ему подарили аквариум с золотыми рыбками.
Пирошников никогда не интересовался золотыми рыбками.
За обедом разговор шел об отвлеченных вещах: футбольном клубе «Челси», поэзии Бродского и визовом режиме Великобритании. Джабраил подчеркнуто не интересовался проблемами, связанными с домом, как бы говоря: я вам его отдал, решайте сами, это теперь не мой вопрос. И Пирошников, поняв это, тоже обходил стороной эти темы, хотя неожиданно в голове вспыхивало что-нибудь тревожное по поводу угла наклона здания и его влияния на работу лифтов. Понятно, что при каком-то критическом угле лифты перестанут работать, сила трения им не даст. Но что мог сказать молодой олигарх из Лондона о наших углах трения?
Поэтому они расстались, довольные друг другом и совершенной сделкой, и Джабраил отбыл в аэропорт в сопровождении шестерых двойников.
Пирошников остался один рядом с дверью лифта, куда только что скрылись Джабраил с клевретами, включая Геннадия.
Он оглянулся. Голубая вода, наклоненная к углу бассейна образовывала зеркальную поверхность, по которой изредка пробегала рябь. «А ведь это неспроста, – подумал он. – Рябит, потому что смещаемся, ползем куда-то…»
И он, повинуясь какому-то внезапному азарту, желанию показать самому себе и даже этому бассейну, кто здесь хозяин, скинул брюки и туфли, разделся догола и прыгнул в голубую прозрачную воду.
Вода в том углу, который был наклонен более других, выплеснулась за край бассейна.
Пирошников сделал три гребка и оказался у противоположной стенки, оттолкнулся от нее и ушел в глубину, наслаждаясь свободой и невесомостью.
Когда он вынырнул, то увидел стоящего у края бассейна Геннадия, который с понурым видом ожидал, когда Пирошников покинет бассейн. В руках он держал большое махровое полотенце.
И это полотенце в руках у слуги было доказательнее любых дарственных.
Пирошникову сразу сделалось грустно и даже гадко. Почему? Что изменилось за этот час? Откуда взялось неравноправие?
Он махнул Геннадию рукой.
– Раздевайся! Вода прекрасная!
Но Геннадий лишь покачал головой. Пирошников понял, что допустил ошибку, и от этого стало еще тоскливее.
Уже растираясь полотенцем, Пирошников спросил:
– Ты знаешь, конечно?
– Я вам так скажу, Владимир Николаевич: Джабраил ошибся. Ничего вы с нашим домом не сделаете, а провалить все хозяйство можете. Вы только не обижайтесь…
– Но мы же будем… вместе…
– Так не бывает. Один рулит. Второй подруливает.
Пирошников и сам понимал, что теперь он отвечает за все,
что происходит в этом доме, а значит, надобно ознакомиться с его устройством и населением. Но первым делом – поговорить с Серафимой. Если Геннадий стал его правой рукой, то Серафиме надлежало стать левой – той, что ближе к сердцу.
Новость она восприняла с тревогой. Это Пирошников заметил по тому, с какой частотой стала двигаться взад-вперед ее швабра. Серафима занималась ежевечерней влажной уборкой вестибюля. Она яростно терла пол и молчала.
– Тебе не нравится? – задал он глупый вопрос.
Она вдруг рассмеялась.
– Нет, я в восторге.
Пирошников вздохнул с облегчением. Главное – не скатиться в эту пропасть безнадежных проблем, пролететь над нею, улыбаясь, с легкостью птицы… Белой птицы, конечно.
– По существу, меня назначили… знаешь, кем? – спросил он.
– Падишахом! – провозгласила она, погружая швабру в ведро с водой.
– Примерно. А тебе придется быть шахиней.
– Ну, прямо! Я больше, чем на место в вашем гареме, не претендую.
– Где ты видела этот гарем?! – вознегодовал Пирошников. – И прекрати называть меня на «вы»!
– Падишаха? На «ты»? Ну, вы даете!
Так они дурачились, чтобы скрыть от себя или хотя бы отодвинуть решение тех именно проблем, которые нависали над ними, как дом, кренящийся в сторону улицы. Но чувство самосохранения не давало им поддаться угрюмству, а звало к тому самому торжеству свободы, о котором писал Блок в связи с тем же угрюмством.
Впрочем, эти филологические ассоциации Пирошникова мало были полезны в настоящий момент. А вот план действий был совершенно необходим.
Посему уже на следующее утро падишах пригласил визиря Геннадия и шахиню обсудить несколько вопросов. Совещание состоялось в каморке под лестницей, Пирошников не пожелал подниматься в резиденцию.
Повестка дня была такова:
– Когда и как сообщить населению минус третьего этажа о смене власти?
– Когда и как сообщить о том же персоналу и определиться с его дальнейшим составом и режимом работы?
– Нужно ли и как оповещать городские власти?
– Реформы.
Последний пункт Пирошников вписал просто по инерции, полагая, что смены власти без реформ не бывает, хотя не придумал еще толком ни одной завалящей реформы.
По первому пункту Геннадий предложил вывесить приказ по дому.
– Чей приказ? – тут же спросил Пирошников.
– Ваш.
– Кто я такой, чтобы приказывать? Сам себя назначаю? Смешно!
– Тогда Джабраила.
– А Джабраил уже никто. Ему раньше нужно было приказы писать.
– Говорил я ему… – сквозь зубы пробормотал Геннадий.
– Так что давай без приказов. Я встречусь с людьми и скажу: так и так, я теперь буду главным… Люди поймут.
Серафима и Геннадий одновременно прыснули.
– Ну что? Что вы смеетесь? – рассердился Пирошников. – Поймут. Я уверен.
Он обвел свой кабинет министров взглядом и объявил:
– Вообще же, завтра с утра переезжаем…
– Вот и правильно! – сказал Геннадий. – Такие хоромы пустуют.
– …На старое место. Вниз, – закончил Пирошников.
Геннадий этого вынести не смог. Он вскочил на ноги из-за стола, с грохотом отодвинул стул и нервно заходил взад-вперед.
– Зачем? Зачем это? Ближе к народу? Да?
– Чтобы люди поняли, что я не изменился. Я такой же, как они… А наверху подумаем, что сделать. Потом…
Лицо Серафимы вытянулось. Она прощалась с мыслью о бассейне.
Геннадий уселся на место, положил кулаки на стол.
– Делайте, что хотите. Но вы уже не такой, как они… Хотите правду скажу? Вы никогда и не были таким же, как они.
Пирошников нахмурился. Сказанное Геннадием больно уязвило его. Как это ни странно, но Владимир Николаевич всегда полагал себя плотью от плоти народа и гордился способностью быть своим в любой среде – будь то крестьяне, работяги, лауреаты литературных премий или менты.
Так ему хотелось думать.
На самом же деле такое впечатление было ошибочным. Он просто не любил обращать на себя внимание, стеснялся, попросту говоря, отчего и сходил за своего, однако в душе чувствовал себя бесконечно чужим в любой компании. Иногда же откровенно страдал, мучался от необходимости присутствия среди людей далеких и грубых, хотя можно было бы встать и уйти.
Но это было «неудобно». Проклятое это слово преследовало Пирошникова всю жизнь, заставляя делать то, что принято и «удобно», и обрекая на муки.
Сейчас «неудобно» было, по его понятиям, занять хоромы на крыше и плескаться в теплом бассейне, в то время как домочадцы прозябают в глухом подземелье, несчастные и заброшенные.
Он именно так и думал о них, жалел их до такой степени, что горло сжимало и внезапная слеза текла сквозь ноздрю, стесняясь выкатиться наружу.
Стремился ли он к ним? Нет, конечно. В сущности, они были ему безразличны, безразлично-терпимы, если можно так выразиться. Даже странно, что при таком отношении его заботило их мнение, их любовь… Зачем ему любовь этих кротов, живущих в своих подземных норах?
Но он тут же говорил себе «фу», награждал презрительной виртуальной пощечиной и шел к ним с виноватой улыбкой на лице, потому что они были народом, а он народом никогда не был.
«Поэт, не дорожи любовию народной…»
Ну, поэты как хотят, а Пирошников дорожил, а посему назначил переезд на минус третий силами охранников на завтра.
Кстати, об охранниках. Эти крепкие молодые люди попадались на глаза не слишком часто. В девять утра они просачивались сквозь турникет, устремлялись к лифту и исчезали в верхних этажах. Только их и видели.
Обратного движения не наблюдалось.
Геннадий сказал, что денег на содержание охраны, а также на коммунальные расходы хватит месяца на три, если минус третий будет исправно платить аренду.
– Но они уже сейчас нарушают… Как только вы дом сдвинули, так и перестали платить. Наиболее нервные, – сказал Геннадий.
– Вот видишь, – озабоченно проговорил Пирошников. – Надо их успокоить.
Он задумался, как бы взвешивая какие-то доводы, потом спросил:
– А кстати, какие у нас рычаги воздействия на арендаторов? Мы их можем выселить?
– Только по суду, – коротко ответил Геннадий.
– Вот как…
– Но есть другие способы. Отключение электричества. Или воды… Теплоснабжение можно отключать поквартирно…
– Ну, это я так… На всякий случай… – проговорил Пирошников.
– А по-моему, – мечтательно вступила молчавшая дотоле Серафима, – вам надо пошить мантию, заказать корону и сидеть там, наверху. И чтобы к вам ходили на аудиенцию…
– А те, что платить не будут? – спросил Геннадий.
– Этих, конечно, расстреливать… Я бы их всех расстреляла, этих… Выкозиковых, – призналась она. – А то стихи им читай!
– Что ты такое говоришь! – поморщился Пирошников.
Он вдруг потерял настроение, подумав, почему, черт побери, он должен на старости лет заведовать этим пустым и кривым домом, заботиться о квартплате, теплоснабжении… Как это все же скучно – власть.
Да, власть скучна, мысленно подтвердил он эту неожиданную для себя максиму.
«Потому что это твой дом, – возразил ему внутренний оппонент. – Так что будь добр».
Пирошников вздохнул и велел Геннадию принести из бухгалтерии планы этажей и домовую книгу со списком жильцов. Когда Геннадий удалился, Пирошников вынул из кармана связку ключей.
– Хочешь в бассейн? – спросил он Серафиму, понизив голос.
– Да мне бы хоть в душ… – призналась она.
– Вот, возьми.
– А почему такая таинственность? Вам это все подарили или просто дали поиграть? – насмешливо спросила она.
– Я не хочу, чтобы знали пока.
Она пожала плечами, подхватила сумку с полотенцами и вознеслась на крышу.
Беглый обзор документов обнаружил семь пустых этажей от минус второго до пятого с одинаковой площадью, но различной планировкой, и сто пятьдесят семь домочадцев от годовалой дочери Шурочки Енакиевой до семидесятипятилетнего подводника Семена Залмана.
Пирошников расстелил перед собой план минус третьего этажа, справа положил список жильцов и стал заносить их фамилии в клетушки плана, как бы расселяя по квартирам. При этом пользовался комментариями Геннадия, который, как выяснилось, хорошо знал всех и каждого.
Здесь были люди разных возрастов, национальностей, профессий. Их объединяло одно – все они были бездомны, даже если имели собственное жилье в Питере или чаще – в провинции, которое сдавали, чтобы прокормиться. Много было русских беженцев – из Чечни, Казахстана, Абхазии, но с регистрацией. Неофициальных мигрантов в списках не было.
Пирошников знакомился с ними заочно, как дирижер оркестра, с которым надлежало сыграть новую симфонию. Беда была в том, что оркестранты ничего еще не знали ни о симфонии, ни о дирижере и вообще не считали Пирошникова дирижером, а просто свалившимся им на голову неудачливым фокусником. Почему и были настроены враждебно.
Со слов Геннадия он узнавал о подробностях жизни его новых подопечных. Он даже сам не мог бы сказать – зачем ему эти подробности, но чувствовал, что без них не обойтись. Зачем, к примеру, узнавать о том, что у того же Выкозикова трое дочерей мал-мала меньше, а живут впятером в двух комнатах. И мамаша дома сидит с детьми, а много ли Выкозиков наработает со своим камертоном? Очень уж ему хотелось иметь маленького Выкозикова, пацана, которому он передал бы в свое время старый камертон…
Пирошников вздохнул и представил себе двух Выкозиковых – маленького и большого, – склонившихся над роялем и стучащих толстыми пальчиками по клавишам.
Ненужная нежность возникала там, где должна была быть железная решимость и воля диктатора.
Или вот активистка Енакиева. Похоже, что зачала от Святого Духа, потому как никаких контактов с лицами мужского пола последние два года зафиксировано не было. Геннадий божился.
Витек-гармонист из Иванова. Чего ему там не сиделось? Работает живой рекламой на Сенной, носит на спине и животе плакаты ресторана «Гуляй-поле».
Даже негодяй Данилюк выглядел при таком рассмотрении вполне симпатичным, хотя и несколько занудным законником,
и профессиональная дружба с Даниилом Сатрапом его не очень портила.
– А кстати, – вспомнил Пирошников, – ты докладывал Джабраилу о возбуждении уголовного дела?
– Обижаете… Хозяин все уладил в один миг.
– Как?
Геннадий с сожалением взглянул на Пирошникова.
– Как-как… Конфетку послал районному прокурору.
– А-а-а… – протянул Пирошников.
Наконец последняя клеточка на плане заполнилась фамилиями, теперь весь оркестр был как на ладони.
Дело было за музыкой.
15
План Пирошникова заключался в тихом и неприметном возвращении в старые апартаменты на минус третьем и дружеском оповещения домочадцев о произошедшей смене власти. Так, невзначай, в разговоре за чаем, сказать: «Да, кстати, совсем забыл… я же теперь здесь командую…»
Сомнения были в глаголе. Командовать, править, руководить – все это было не совсем точно. Царствовать – вот достойный глагол, но царство маловато, да и кто его на царство помажет?
Ночью под лестницей они с Серафимой шепотом обсуждали эту тему и опять смеялись, воображая, как Пирошникова станут мазать и как потом он весь измазанный сядет на трон.
– Помазанный, – сказал он.
– И перемазанный, – добавила Серафима.
– Царь – помазанник Божий. А народу – царь-батюшка…
Возвращение на минус третий не имело ничего общего с демократическим опрощением, а было, скорее, попыткой приобщиться к роли, если не царя, то батюшки.
Запланированный переезд на старое место начался с самого утра, когда явились на работу охранники. Геннадий быстро объяснил им задачу, и уже через минуту первый отряд с пачками книг в руках погрузился в лифт, а второй потащил диван вниз по лестнице, потому как в лифт он не помещался.
Геннадий возглавлял экспедицию с диваном, а Пирошников с ключами от боксов поехал в лифте с книгами.
Он вышел на минус третьем не без опаски. Как встретит его народ, который совсем недавно изгнал возмутителя спокойствия, безуспешно пытавшегося с помощью Поэзии обустроить и поправить покосившееся жилище? Что-то здесь было от возвращения Солженицына, так он подумал не без тщеславия.
Нет, он не ждал цветов и рукоплесканий. Но хотя бы элементарной отзывчивости, желания загладить старую ссору и протянуть руку дружбы хотел бы предполагать от домочадцев.
Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но, с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.
Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.
Тем страннее выглядела эта процессия дюжих молодцев, нагруженных пачками поэтических книг, во главе с пожилым господином, который, хромая и тяжело дыша, двигался вверх по наклонной плоскости.
«В белом венчике из роз… В белом венчике из роз…» – повторял он про себя.
Наконец они достигли двери с номером 17, и Пирошников уже достал из кармана ключи, как вдруг заметил, что дверь слегка приоткрыта. Он потянул за ручку и заглянул внутрь.
В маленькой прихожей никого не было, лишь висел на стене забытый постер магазина «Гелиос», на котором была изображена молодая привлекательная каратистка в белом кимоно в момент нанесения зубодробительного удара голой пяткой в челюсть неприятного толстячка, чем-то похожего на Выкозикова.
Каратистка же, в свою очередь, напоминала поэтессу Тоню Бухлову.
Под этой впечатляющей картиной была лишь одна крупная надпись:
ПРЕСВОЛОЧНЕЙШАЯ ШТУКОВИНА!
– очевидно, намекающая на вечное существование Поэзии.
Этот плакат, по просьбе Пирошникова, изготовили в свое время члены объединения «Стихши».
Пирошников осторожно вошел в прихожую и, приблизившись к двери в большую комнату, ранее занимаемую магазином, толкнул дверь.
Его взору открылась картина комнаты с пустыми стеллажами, в которой у боковой стенки, свернувшись калачиком на надувном матрасе и подложив под голову собственную куртку, спал Август, юноша со взором горящим.
Пирошников подошел ближе и остановился над ним. Сзади охранники принялись вносить пачки книг и ставить их на стеллажи, не распаковывая.
– Эй, Август… – тихо позвал Пирошников.
Юноша открыл глаза и в глазах этих отразилось смятение. Он поспешно вскочил на ноги и стал зачем-то кланяться Пирошникову по-японски, сложив ладони лодочкой у груди и повторяя:
– Сэнсей! Сэнсей!
И бормоча неразборчиво слова извинения и благодарности.
– Ничего страшного… – покровительственно заметил Пирошников. – Вы мне нисколько не помешали… И не навредили.
Август поспешно закивал: да, да, не навредил нисколько!
– Вы уж извините, – Пирошников развел руками, – но мы вынуждены возвратиться на круги своя…
– На круги, понял… – продолжал кивать Август.
– Заходите, в общем.
Август поспешно подхватил свою куртку и матрас и принялся протискиваться с надутым матрасем в проем двери. Охранники помогли ему сложить непокорный матрас вдвое, он выскочил с ним в коридор, раздался хлопок распрямившегося матраса – и Август ринулся куда-то вверх по направлению к кафе «Приют домочадца».
А к двери бокса № 19 уже плыл диван, сопровождаемый Серафимой, которая несла на руках кота Николаича.
Пирошников вышел в коридор встречать своих и руководить размещением мебели.
– Второе пришествие Николаича! – приветствовал он кота, на что кот надменно взглянул на Пирошникова, а тот смутился, поняв, что сказал глупость.
Так или иначе, переезд состоялся при полном отсутствии публики. Домочадцы не спешили предъявлять верноподданические чувства, может, потому, что не знали еще о смене статуса соседа по этажу.
Однако вскоре выяснилось, что это не совсем так.
Дина показалась из своей квартирки ровно тогда, когда последний охранник, получив от хозяев мебели сердечную благодарность, покинул этаж. Пирошников был рад ее увидеть, хотя в тот момент был бы рад любому. Безлюдность коридора угнетала его.
– Заходите, заходите! – с преувеличенным радушием пригласил он соседку в дом, хотя там еще царил хаос переезда, который пыталась ликвидировать Серафима.
Он почувствовал, что ему не терпится рассказать о визите Джабраила и неслыханном подарке, и смутился: стоило ли придавать этому столь большое значение? Неужто он и впрямь намеревается властвовать?
Поэтому он все же усадил соседку за стол и попросил Серафиму приготовить чай, а пока она это делала, задал Дине несколько вопросов про ее здоровье и бизнес, которые его, если честно, вовсе не интересовали, и про обстановку на этаже, которая интересовала его гораздо больше.
Дина отвечала с вежливой улыбкой, однако было видно, что ее забавляет неуловимая перемена, произошедшая с Пирошниковым. И когда тот наконец покончил с вежливыми расспросами и уже готов был выложить важнейшую для себя новость, она, словно невзначай, добавила:
– Ну, и, конечно, всех интересует, будете ли вы повышать арендную плату?
– За что? Как? – смешался Пирошников.
– Вы же теперь управдом?.. – с непередаваемо ироничной интонацией не то спросила, не то сообщила ему Дина.
«Управдом… – с горечью подумал он. – Управдом-батюшка».
– Да, – сказал он сухо. – Впрочем, это совершенно неважно. Все службы работают, как и работали.
– Вот как… – разочарованно проговорила Дина. – Вы считаете, что у нас все в порядке?
– Нет, конечно. Надо думать о вертикали. Вертикаль по-прежнему не вертикальна.
– О ней уже думают, – сказала она.
– Кто?
И Дина рассказала, что после того памятного сеанса, когда дом покосился набок, Подземная Рада регулярно пытается сдвинуть дом с места. При этом особые надежды возлагаются на молодого приходящего демиурга Августа.
Сомнения были в глаголе. Командовать, править, руководить – все это было не совсем точно. Царствовать – вот достойный глагол, но царство маловато, да и кто его на царство помажет?
Ночью под лестницей они с Серафимой шепотом обсуждали эту тему и опять смеялись, воображая, как Пирошникова станут мазать и как потом он весь измазанный сядет на трон.
– Помазанный, – сказал он.
– И перемазанный, – добавила Серафима.
– Царь – помазанник Божий. А народу – царь-батюшка…
Возвращение на минус третий не имело ничего общего с демократическим опрощением, а было, скорее, попыткой приобщиться к роли, если не царя, то батюшки.
Запланированный переезд на старое место начался с самого утра, когда явились на работу охранники. Геннадий быстро объяснил им задачу, и уже через минуту первый отряд с пачками книг в руках погрузился в лифт, а второй потащил диван вниз по лестнице, потому как в лифт он не помещался.
Геннадий возглавлял экспедицию с диваном, а Пирошников с ключами от боксов поехал в лифте с книгами.
Он вышел на минус третьем не без опаски. Как встретит его народ, который совсем недавно изгнал возмутителя спокойствия, безуспешно пытавшегося с помощью Поэзии обустроить и поправить покосившееся жилище? Что-то здесь было от возвращения Солженицына, так он подумал не без тщеславия.
Нет, он не ждал цветов и рукоплесканий. Но хотя бы элементарной отзывчивости, желания загладить старую ссору и протянуть руку дружбы хотел бы предполагать от домочадцев.
Этаж встретил его пустым коридором и подозрительной тишиной. Возможно, все еще спали, не было и десяти утра, но, с другой стороны, не столь уж ранний час, пора просыпаться, господа! Пора просыпаться.
Минус третий был пуст и безмолвен, лишь ветер гулял по наклонному коридору.
Тем страннее выглядела эта процессия дюжих молодцев, нагруженных пачками поэтических книг, во главе с пожилым господином, который, хромая и тяжело дыша, двигался вверх по наклонной плоскости.
«В белом венчике из роз… В белом венчике из роз…» – повторял он про себя.
Наконец они достигли двери с номером 17, и Пирошников уже достал из кармана ключи, как вдруг заметил, что дверь слегка приоткрыта. Он потянул за ручку и заглянул внутрь.
В маленькой прихожей никого не было, лишь висел на стене забытый постер магазина «Гелиос», на котором была изображена молодая привлекательная каратистка в белом кимоно в момент нанесения зубодробительного удара голой пяткой в челюсть неприятного толстячка, чем-то похожего на Выкозикова.
Каратистка же, в свою очередь, напоминала поэтессу Тоню Бухлову.
Под этой впечатляющей картиной была лишь одна крупная надпись:
ПРЕСВОЛОЧНЕЙШАЯ ШТУКОВИНА!
– очевидно, намекающая на вечное существование Поэзии.
Этот плакат, по просьбе Пирошникова, изготовили в свое время члены объединения «Стихши».
Пирошников осторожно вошел в прихожую и, приблизившись к двери в большую комнату, ранее занимаемую магазином, толкнул дверь.
Его взору открылась картина комнаты с пустыми стеллажами, в которой у боковой стенки, свернувшись калачиком на надувном матрасе и подложив под голову собственную куртку, спал Август, юноша со взором горящим.
Пирошников подошел ближе и остановился над ним. Сзади охранники принялись вносить пачки книг и ставить их на стеллажи, не распаковывая.
– Эй, Август… – тихо позвал Пирошников.
Юноша открыл глаза и в глазах этих отразилось смятение. Он поспешно вскочил на ноги и стал зачем-то кланяться Пирошникову по-японски, сложив ладони лодочкой у груди и повторяя:
– Сэнсей! Сэнсей!
И бормоча неразборчиво слова извинения и благодарности.
– Ничего страшного… – покровительственно заметил Пирошников. – Вы мне нисколько не помешали… И не навредили.
Август поспешно закивал: да, да, не навредил нисколько!
– Вы уж извините, – Пирошников развел руками, – но мы вынуждены возвратиться на круги своя…
– На круги, понял… – продолжал кивать Август.
– Заходите, в общем.
Август поспешно подхватил свою куртку и матрас и принялся протискиваться с надутым матрасем в проем двери. Охранники помогли ему сложить непокорный матрас вдвое, он выскочил с ним в коридор, раздался хлопок распрямившегося матраса – и Август ринулся куда-то вверх по направлению к кафе «Приют домочадца».
А к двери бокса № 19 уже плыл диван, сопровождаемый Серафимой, которая несла на руках кота Николаича.
Пирошников вышел в коридор встречать своих и руководить размещением мебели.
– Второе пришествие Николаича! – приветствовал он кота, на что кот надменно взглянул на Пирошникова, а тот смутился, поняв, что сказал глупость.
Так или иначе, переезд состоялся при полном отсутствии публики. Домочадцы не спешили предъявлять верноподданические чувства, может, потому, что не знали еще о смене статуса соседа по этажу.
Однако вскоре выяснилось, что это не совсем так.
Дина показалась из своей квартирки ровно тогда, когда последний охранник, получив от хозяев мебели сердечную благодарность, покинул этаж. Пирошников был рад ее увидеть, хотя в тот момент был бы рад любому. Безлюдность коридора угнетала его.
– Заходите, заходите! – с преувеличенным радушием пригласил он соседку в дом, хотя там еще царил хаос переезда, который пыталась ликвидировать Серафима.
Он почувствовал, что ему не терпится рассказать о визите Джабраила и неслыханном подарке, и смутился: стоило ли придавать этому столь большое значение? Неужто он и впрямь намеревается властвовать?
Поэтому он все же усадил соседку за стол и попросил Серафиму приготовить чай, а пока она это делала, задал Дине несколько вопросов про ее здоровье и бизнес, которые его, если честно, вовсе не интересовали, и про обстановку на этаже, которая интересовала его гораздо больше.
Дина отвечала с вежливой улыбкой, однако было видно, что ее забавляет неуловимая перемена, произошедшая с Пирошниковым. И когда тот наконец покончил с вежливыми расспросами и уже готов был выложить важнейшую для себя новость, она, словно невзначай, добавила:
– Ну, и, конечно, всех интересует, будете ли вы повышать арендную плату?
– За что? Как? – смешался Пирошников.
– Вы же теперь управдом?.. – с непередаваемо ироничной интонацией не то спросила, не то сообщила ему Дина.
«Управдом… – с горечью подумал он. – Управдом-батюшка».
– Да, – сказал он сухо. – Впрочем, это совершенно неважно. Все службы работают, как и работали.
– Вот как… – разочарованно проговорила Дина. – Вы считаете, что у нас все в порядке?
– Нет, конечно. Надо думать о вертикали. Вертикаль по-прежнему не вертикальна.
– О ней уже думают, – сказала она.
– Кто?
И Дина рассказала, что после того памятного сеанса, когда дом покосился набок, Подземная Рада регулярно пытается сдвинуть дом с места. При этом особые надежды возлагаются на молодого приходящего демиурга Августа.